Лоцман. Власть шпаги

Андрей Посняков, 2020

Середина XVII века. Неспокойно на северных русских границах: новый шведский король Карл Густав стремительно наступает по всему побережью, грозя вот-вот превратить Балтийское море во внутреннее «шведское озеро». Государь Алексей Михайлович понимает, что новой войны со шведами не избежать… Никита Петрович Бутурлин, мелкопоместный русский дворянин, сильно озабочен собственной жизнью. Хозяйство его давно пришло в упадок, остались лишь верные холопы да интриги с могущественным соседом из-за земли и лесного озера. Дабы совсем не пропасть, Бутурлин промышляет лоцманским делом – водит торговые суда по Неве-реке до шведского города Ниена. Там, в Ниене, проживает одна девушка, что так нравится Никите… Однако суждено ли им быть вместе? Тем более что вот-вот начнется война, и Бутурлин уже получил от самого воеводы, князя Петра Ивановича Потемкина, очень важное и опасное задание, связанное с крепостью Ниеншанц… Книга содержит нецензурную брань

Серия «Fantasy-world»

Выпуск 40

Оформление обложки Владимира Гуркова

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

© Андрей Посняков, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Глава 1

В лето одна тысяча шестьсот пятьдесят пятого года казалось, что самые худшие времена для богоспасаемой земли русской оказались уже позади. Отгремела, отгорела Смута, когда, чудилось, не будет больше никогда матушки России. Но нет, воспрянула Русь, возродилась, сбросив с себя орды самозваных правителей, поднималась, потихоньку накапливая силы.

Однако же не было спокойствия в государстве Российском и на границах его. С юга пускались в набеги крымские татары, жгли, убивали, грабили, уводя в гнуснейшее рабство тысячи русских людей. На западе не утихала новая война с Речью Посполитой, уже был возвращен Смоленск, уже прошла знаменитая Переяславская рада, и войска гетмана Богдана Хмельницкого принесли присягу московскому государю Алексею Михайловичу Романову.

Не было спокойствия и на севере — новый шведский король Карл Густав, продолжая дело Густава Адольфа, стремительно наступал по всему побережью, грозя вот-вот превратить Балтийское море во внутреннее «шведское озеро». В самой же России тоже было неспокойно. Начал церковную реформу новый патриарх — Никон, всколыхнувший все общество и вскоре возомнивший себя выше самого царя. Хитромудрые бояре, взалкав славы средневековых алхимиков, а пуще того, обуяны жаждой пополнить собственную мошну, надоумили государя велеть принимать медные монеты наравне с серебряными, да еще повысить цены на соль…

Народ начинал бунтовать… Бунташный век — так и прозвали все семнадцатое столетье! И прозвали не зря.

* * *

— Удар! Удар! От плеча… Живо! Живо!

Сверкнул клинок, разящая сталь, отразив теплое первомайское солнце, ударила да прямо Никите в глаз.

— Стойте-ка, парни, — Никита тотчас же прищурился, махнул рукой. — Кому говорю — стой!

Семен и Ленька — обычные деревенские парни, недоросли лет по шестнадцати — застыли, опустив тяжелые боевые шпаги. Засопели, зыркнули исподлобъя — мол, чего это их… на самом интересном месте.

Ленька — тот посмелей был, поувертистей, да и вообще на язык востер — поклонясь, приложил левую руку к сердцу:

— Никита Петрович, батюшка! Неужто опять напортачили? Чегой-то не так?

— Да все так, — Никита Петрович снова махнул рукой и ухмыльнулся, усаживаясь на лавочку, устроенную как раз под старым развесистым кленом, что рос у покосившегося забора, прямо напротив небольших двухэтажных хором, некогда добротных, а ныне давно уже требующих доброго ремонта.

Честно сказать, не очень-то Никита Петрович Бутурлин — крепкий двадцатипятилетний молодец с длинными, завитыми по шведской моде патлами и небольшой бородкой — походил на батюшку. Впрочем, ежели брать социальный статус — то да, Никита все ж таки был беломосец (или, как говорили в старину — своеземец), помещик, владелец землицы с деревенькой Бутурлино и «со людищи» в количестве тридцати пяти душ, из которых большая часть — девки да бабы, потом еще дети малые, а уж что касаемо мужиков — то тех кот наплакал, увы. И как быть, коли государь Алексей Михайлович, дай ему Бог здоровья, призовет на службу ратную «дворянина Бутурлина» конно, людно и оружно? Кто у сего дворянина в боевых холопах-то? Да вот эти — Семка с Ленькою, да еще, ежели по сусекам хорошенько поскрести, хорошо если души три наберется. И всё!

Боевых холопов — молодых парней — приходилось учить. Еще бы, от этого в бою жизнь зависела — и их самих, холопов, и — что куда важнее — помещика.

— Добро, добро, вьюноши! — пригладив растрепавшуюся шевелюру, Никита Петрович успокоил дворовых и, поднявшись со скамейки, протянул руку: — Семен, шпагу сюда! Ленька — на позицию… Ноги, ноги под прямым углом поставь… Ах, да вот этак!

— Слушаюсь, батюшка!

— Нападай! Нападай, говорю! Живо!

— А-а-а-а!!! — мысленно перекрестясь, жилистый и верткий Ленька упрямо склонил голову и бросился на своего хозяина. Ударил… По-настоящему, от души — Бутурлин даже в учебном бою не терпел халтуры.

Ловко отбив удар, Никита Петрович повернулся, пропуская нападавшего мимо, и тут же контратаковал — нанес удар от локтя, красиво, умело и быстро. Словно молния сверкнула — оп!

В последний момент Бутурлин придержал клинок, ухмыльнулся:

— Посейчас я бы тебе все плечо рассек! И помер бы ты, паря, от потери крови, скончался бы в страшных мучениях. А все почему?

— Почему, батюшка?

Помещик зло сплюнул:

— А по кочану, чтоб вас волки сожрали! Я сколько раз говорил — не выходите из круга! Мысленно круг обрисовали — и там, в этом кругу, и действуйте!

— Ну уж… все в одном кругу, батюшка?

— Ох, язви тя! Ох, стоеросовые! — Никита Петрович с возмущением покачал головой и опустил шпагу. — Да поймите ж вы, теляти дубоголовые, что систему сию, что я вам вот уже сколько втолковываю, вовсе не дурни придумали… совсем-совсем не дурни. И слово «дестреза» в переводе с гишпаньского означает — мастерство! Мастерство, вьюноши! А не дуболомство.

Бутурлин несколько подобрел — нравилось ему учить молодежь всяким воинским премудростям, чего уж. Когда-то ведь и его самого учили… вернее — учил. Старый пират Жоакин Рибейруш, рубака из далекого португальского городка Кашкайша, вот уже более двадцати лет как осевший в шведском Ниене, что располагался на брегах полноводной реки Невы — по-шведски «Новой», у впадения в оную другой речи, называемой финнами да ижорцами Охтой — Медвежьей рекою. Красив Ниен, красив… а уж какие там девы! Эх…

Вспомнив о ниенских девах… вернее, об одной деве… молодой человек помрачнел и, вернув шпагу Семке, вновь уселся на скамейку, под сенью развесистого, шумящего кроною клена, еще даже не успевшего покрыться первой весенней листвой. Едва-едва только почки проклюнулись, да.

Уселся Никита Петрович, набычился, опустив глаза и стараясь справиться со вновь нахлынувшим откуда-то изнутри безысходным щемяще-грустным чувством, настолько грустным и настолько безысходным, что справиться с ним можно было только одним давно уже проверенным способом. Только одним… Каким все с подобным недугом справлялись.

— Ленька! — вскинув голову, помещик окатил парней стальным взглядом. Синие глаза Бутурлина вдруг сделались злыми, и в уголках их притаилось некое бешенство… кое тоже нужно было залить, и залить немедля…

— Рому тащи! Поди, на леднике осталось еще…

— Да как же осталось-то, батюшка? — озадаченно заморгал холоп. — Третьего дня еще сами изволили выкушать. До последней капли.

— До последней? — Бутурлин недоверчиво почесал бородку. — Третьего дня, говоришь? А вчера я что пил?

— Так медовуху ж, батюшка!

— Медовуху? Ну, давай медовуху!

— Так это… милостивец… — снова замялся Ленька. — Медовуху-то вы тоже того… выкушали до последней капли.

— Дьявол вас разрази! — сплюнув, Никита Петрович выругался и внимательно оглядел округу, словно бы надеясь увидеть завалявшийся где-нибудь жбан. Ну вот, случайно так блеснет — в репейнике или под забором… или вот, на грядках, где дворовые девицы недавно посеяли лук!

Не! Не блеснуло, язви ее… Неужто и впрямь — все?

Впрочем, проблема была решаема.

— К Хомякину скачи, чего уж, — махнул рукой Бутурлин. — Уж у этого сатрапа всегда сыщется… Поди вон, Жельку седлай… она быстрая…

— Желька-то быстрая, милостивец, — холоп вновь поклонился. — Токмо это… Хомякина-то на усадьбе нет. На той седмице еще ко себе на Новгород отъехал. Дороги, говорит, подсохли, дак… Язм его людишек на реке повстречал, так они…

— Ну, отъехал и отъехал, пес с ним, — раздраженно хмыкнув, Никита Петрович поднялся на ноги. — Тиун его мне, чай, не откажет…

— Тиун без монеты не даст!

— Не даст, батюшко, — с поклон подтвердил и второй слуга — Семка. Чернявый, осанистый, он чем-то походил на медведя… хотя в том же фехтовании временами проявлял недюжинную ловкость!

— Не да-аст! — скривившись, передразнил помещик. — Чтоб вам девки так отвечали. Ладно… Что, у нас совсем ни копеечки нету?

— Совсем, милостивец, — парни смущенно переглянулись. — Ни копеечки, ни даже пула медного не завалялось.

— А ежели поискать?

— Так вчерась искали уже. И — третьего дня.

— Да-а… — вздохнув, Бутурлин почесал роскошную свою шевелюру. — Водка-то у них есть… Только тиун-управитель хомякинский ее под честное слов не даст, тут вы правы. Может, обменять на что? Вот ведь мысль, а? Выменять! На что только? Ну, давайте, давайте, мозгами-то шевелите, думайте! Не все ж я один за вас башкой работать должен.

— Может, батюшка… — Ленька нерешительно покачал на руке шпагу…

— Я вот те за такие слова высечь велю! — тут же взвился Никита. — Ишь, что удумал, телятя! А биться, коли государь призовет, чем будем?

— Так, Никита Петрович, свет… Рогатины ж есть! Да ослопы!

— Сами вы ослопы!

И короткие крепкие копья — рогатины, как и увесистые, утыканные гвоздями, дубины — ослопы — в хозяйстве Бутурлина, конечно, имелись. Даже короткая пищаль имелась — карабин рейтарский…

Эх, пойти бы в рейтары! Добраться до Москвы, записаться в полки иноземного строя… капитаном или хотя бы сержантом! Государь все дает — и жалованье, и амуницию, и… Только вот берут туда далеко не всех служилых… без связей — и думать нечего! А откуда у мелкопоместного дворянина связи в Москве? Вот то-то же…

Может, и впрямь — заложить шпагу? Их ведь четыре штуки. Два клинка — хорошие, миланской работы, и два так себе… один так и вообще уже проржавел… вот его-то и заложить, обменять на жбан водки. Да уж! Хитрован тиун ни за что худую вещь не возьмет.

— Тьфу ты! Прямо хоть сам в холопы запродавайся! Неужто на усадьбе продать больше нечего? А ну, пошли-ка, поищем, ага.

Вложив шпаги в ножны, вся троица направилась к усадьбе. Впереди шагал сам хозяин, дворянин, помещичий сын Никита Петрович Бутурлин. Синеглазый, высокий, жилистый, с подстриженной вполне по-европейски бородкой и пышной темно-русою шевелюрой, он был одет в немецкое платье — рубаха с отложным воротником-кружевом, легкий кожаный жилет — колет, короткие штаны — кюлоты, уже по модному, без всяких там буфов-разрезов, как носили еще лет пять-десять назад. Немецкое платье удобно — и не жарко, и видно сразу, что не простой человек идет. Так половина тихвинского посада одевалась — всякие там таможенные дьяки, толмачи, лоцманы. Настоятель обители Тихвинской, Богородичного Успенского монастыря, архимандрит Иосиф уж как с этим боролся, многим епитимью накладывал — а все без толку. Ну, удобней просто… Да и в том же Ниене средь остальных не выделяться… Так и отче Иосиф махнул рукой — пес с ними. А ведь архимандрит был в тихвинской земле — главный. Посад-то и землицы вокруг на многие версты — все Нагорное Обонежье новгородское — обители принадлежало. И все монастырю были должны. Купчишки все, мастеровые, крестьяне… толмачи, лоцманы…

Лоцманским трудом и сам Никита Петрович не брезговал — деньга, она лишней не бывает, — нанимался, как и многие вконец разорившиеся своеземцы, однодворцы-помещики. Землица в здешних местах худая, все от погоды зависит, да лето на лето не приходится. Многие вообще в такую нищету впадали, что распродавали всех своих крестьян с землицею, да и сами б запродались в холопы, коли б царский указ сие строго-настрого не запрещал. Ну-ка, вся помещичья мелочь — в холопы? А кто государю служить будет? Являться конно, людно, оружно…

Да уж, не сказать, чтоб очень хорошо жили мелкие дворяне-помещики на северных русских землях. Всяко жили. Иной раз — как-то перебедовывали, а частенько же впадали в полное разорение. Вот, как и отец Никиты, Петр Иванович Бутурлин, скончавшийся от лихоманки три лета назад. Матушка — царствие ей небесное — преставилась еще раньше, тоже от какой-то болезни. Вот и остался Никита один… Подзаработал на лоцманской службе деньжат, женился… Да опять — мор! А что — порт рядом, купцов полно — заразу разносят! Померла молодая женушка, да и сам Никита Петрович едва не отправился на тот свет… лишь каким-то чудом оправился, выжил, все хотел добраться на соседний Больше-Шугозерский погост, сделать подношение храму. Так бы и сделал, да вот только подносить-то пока было нечего.

— Так… я в доме гляну, а вы — по амбарам, — отдав распоряжение дворовым, молодой человек поднялся по высокому крыльцу в хоромы… Ну, это уж так называлось — хоромы, по-старинному, а лучше сказать — просто большой несуразно построенный дом. Горница вполне просторная, с печью, опочивальня, светлица, сени… В сенях, у распахнутого оконца, сидели на лавке девушки в сарафанах — пряли шерсть. Девы эти, холопки, так и звались — сенные. Аж целых три штуки! Марфа, Фекла и Серафима. Все молодки — на выданье. Мастерицы — жалко на сторону отдавать… на своих парнях и женить, ага, так и сладить.

При виде вошедшего в сени барина девчонки поспешно встали и поклонились:

— Здрав будь, кормилец.

Кормилец, язви их… Кто б самого покормил!

— И вы будьте здравы, девы. Шерсти хватает пока?

— Да покуда хватает.

— Ну, трудитесь…

Прошел Бутурлин в горницу. Поклонились сенные девушки ему в спину. Меж собою переглянулись, зашептались. Красив был молодой господин, осанист — тут уж не отнять. Красив, да беден — кому и то знать, как не холопам? Приживешь от такого дите — и что? Так и голодовать дальше.

В горнице Никита Петрович уселся в резное шведское полукресло (еще батюшкино) и задумчиво осмотрел помещение. Сквозь раскрытое окно доносились птичьи трели: в кустах, возле росших у самого дома берез, пели жаворонки, из лесу им вторила кукушка. Гулко так куковала — ку-ку, ку-ку… По двору важно бродили куры. Не так уж и много их и осталось — всего-то дюжина, да пара петухов.

Петух! Может, его и обменять на водку-то? Выглянув в окно, Бутурлин задумчиво потеребил бородку. Обменять-то, наверное, можно… А вот как потом без петуха? И курям, и… В голодный-то год всяко на суп сгодится! Не-ет, без петуха никак. Тогда что?

Рассеянный взгляд помещика упал на шахматную доску с расставленными фигурами, раскинутую прямо на столе. Шахматы? Не-е! Как время-то коротать долгими зимними вечерами? Не все же шпагой махать да учить дворовых азам гишпаньского фехтования — дестрезе, припоминая приемы, описанные мэтрами вроде Каррансы или Жерара Тибо. Все эти круги, меры пропорции, стойки… Вообще, конечно, полезная вещь! Очень. Правда, больше в дуэлях, нежели на войне… Там не до кругов уж точно… Хотя — как сказать! Любой бой в конце концов распадается на ряд конкретных схваток. Вот тут-то дестреза — в самый раз! Удары, уколы, стойки…

А ну-ка, посмотрим, что у нас в сундуках?

Подумав так, молодой человек хмыкнул. А то он не знал, что там в сундуках? Никакого особого добра, так — всякое старье, рухлядь. Пара кафтанов, ферязь да проеденная молью шуба. Хорошая, в общем-то, шуба, лисья, парчой крытая… ну, не парчой — тафтою, узорчатым бархатом. Эх, кабы не моль — можно было б и шубу толкнуть. Или — доспех? Старый батюшкин бахтерец?

Распахнув сундук, Бутурлин вытащил доспех, встряхнул да с грустью погладил кольчужные кольца, провел пальцами по металлическим пластинам. Нет, от мушкетной пули не защитит… а вот от сабельного удара — пожалуй. Да и, если пуля на излете. Конечно, хорошо бы кирасою латной бахтерец сей заменить… да где ж ее взять, кирасу-то — чай, немаленьких денег стоит. Нет, пуст будет. Мало ли. Призовет государь — и в чем на поле брани идти? С голым брюхом?

А вот и шлем… Хороший, добрый шишак! Цельнокованый, полукруглый, с небольшой шишечкой в навершье, с защитными пластинами по бокам. Сверкающий тусклым металлом, ничуть не ржавый — уж об оружии-то молодой помещик заботился. Ну, как без шишака в бой? Недаром в «Учении и хитрости ратного строения» Якоба фон Вальхаузена сказано: «…мушкетёру же надобен шишак, потому, что не одно, что от посеку, но и на приступех от каменья и от горячей воды и от иных мер, и для того мушкетёру шишак добре пригож, что на затравках и в напусках от рейтар большая поруха над головою живёт».

Все правильно, все так. Вальхаузен этот, видать, знал, о чем писал. Жаль, труд его на Руси-матушке только недавно перевели, лет семь-восемь назад.

Господи, какой же сейчас год? — неожиданно для себя самого задумался вдруг Бутурлин. От венчанья на царствие государя Алексея Михайловича минуло уж лет десять… Значит — если по-немецки — сейчас одна тысяча шестьсот пятьдесят шестой год от Рождества Христова. А от сотворения мира… это долго считать надобно.

Так! Не шишак и не бахтерец. Тогда что же… выходит — шубу? Ну да, на что она? Чай, не в Кремль ездить.

Вытащив шубу из сундука, Никита Петрович разложил ее на столе, сдвинув в сторону шахматы. Полюбовался. А вроде и ничего! Вон мех как играет! Ежели издалека смотреть… А вот если вблизи… Ну, да неужели, такая роскошная шуба — пусть даже и старая — двух-трех жбанов водки не стоит? Даже и перешить — полушубок сделать… Ах, тут еще и дырки… Жаль… А ну-ка…

Выглянув в дверь, Бутурлин позвал сенных девушек:

— Эй, Фекла, Марфа. Кто из вас шить добро может?

Девчонки вошли, поклонились:

— Да все мы, батюшка. А пуще того — Серафима. Уж так она вышивает, так…

— Ну, Серафима так Серафима… Иди сюда. Остальные — свободны. Работой своей занимайтесь.

Две девы с поклоном ушли, осталась одна — Серафима. Поклонилась, очи долу опустила скромненько. Сарафан, рубаха льняная до пят, ноги босы, из-под платка — коса светлая девичья. Ресницы долгие, пышные, трепетные…

Никита Петрович встряхнул шубу:

— Дырки видишь ли?

— Вижу, батюшка.

— Заштопай, ага… Только это, шубу в сени не носи — там места маловато. Здесь вот, в горнице, и штопай. Поняла?

— Поняла, батюшка, — ресницы кротко дернулись. — Только это… мне б за иголками-нитками сходить.

— Так сходи! Только давай того, побыстрее.

— Да я, батюшка, мигом!

Повернулась, умчалась девка. Ударила по плечам коса.

Покусав губы, Бутурлин в который раз уже взглянул на шубу. Эх, дырки, дырки… Ну, ежели эта мастерица зашьет… А вот, кабы не дырки, кабы новая? Сколько б тогда потянула сия шубейка? Лисий мех, тафта с узорочьем… Рубля четыре — точно! Рейтарское жалованье за целый год. Хм… ну, пусть не четыре — пусть рубля три, два… Не рейтарское жалованье — стрелецкое. Эх, был бы простолюдином — записался б в рядовые стрельцы! А что? Чего плохого-то? В командиры-то не возьмут, хоть и дворянин — там тоже все должности по наследству. А вот в рядовых бы… Представить только — конь, оружие, кафтан — из казны! Еще и жалованье, и еще три рубля — на постройку избы. В слободе под оную место выделяли. Да еще промыслами всякими можно заниматься. Не жизнь — сказка. Служи себе, да в ус не дуй! Тут же… Коня себе и дворовым — сам купи, оружие, экипировку — тоже. А конь, как ни крути — пятнадцать рублей стоит. И пищаль — мушкет — десятка! Это ж откуда такие деньги взять? Жалованья, между прочим, пять рублей в год положено… да давненько уже его не видали! Хоть беги в Разрядный приказ — жалуйся. На самих же ярыжек дьяков! Скорей бы уж поверстали на какую-нибудь войну… уж тогда точно жалованье бы выплатили, да еще и трофеи. Уж тогда разжились бы, ага…

За дверью послышались чьи-то шаги…

— Кто там еще? Ты, Ленька?

— То, батюшка, я — Серафима. С нитками пришла.

— А! Заходи, заходи. Вот те шуба…

Усадив холопку на лавку, Никита Петрович подтянул чулки и, звеня пряжками модных немецких башмаков, спустился во двор — поглядеть, чем там заняты слуги. Прошел мимо пилевни и гумна, к амбару. Сквозь неприкрытую дверь послышались голоса…

— Не, Семен, рогатину — никак нельзя. И саадак — тоже. Лук да стрелы где таскать будем? Чем воевать?

— Дак, может, и не призовет господина нашего государь.

— Может, и не призовет. А вдруг — призовет? Тогда что?

Войдя, Бутурлин оперся на дверной косяк, ухмыльнулся:

— Вот что, парни, оружие продавать не будем.

— Так я же и говорю, милостивец! — радостно обернулся Ленька. — С дубиной этой вот, стоеросовой, спорю.

— Сам ты дубина!

— А ну — цыц! — помещик быстро прекратил перепалку. — Коли силушки дурной много, так живо велю высечь.

— Помилуй Бог, батюшка!

— Вот что, парни! — потянулся в дверях Никита Петрович. — Ты, Семен, давай, тут с оружием разберись. Где что почистить, подправить надо — почисть и поправь.

— Слушаю, господин.

— А ты, Ленька, лошадку оседлай, напои и будь наготове. Скоро поскачешь.

— К хомякинским, господине?

— К ним. Да, на озерко наше заедь. Погляди, как там.

Небольшое безымянное озерко, лежащее в лесу, на полпути между усадьбами Хомякина и Бутурлина, каждый из этих уважаемых господ считал своим еще с древних новгородских времен. По писцовым книгам, впрочем, в вопросе о принадлежности озера было не разобраться, а потому еще издавна и Хомякины и Бутурлины, когда выпадали время и оказия, попеременно жаловались друг на друга в московский поместный приказ. В последнее время приказные дьяки благоволили Хомякину, чем тот неоднократно хвастал, за глаза обзывая соседа «худородным», и всерьез грозился «примучить» всех бутурлинских людишек, «буде будут изловлены возле чужого озера»! Такой вот «добрый сосед», чтоб ему, паскуде, сдохнуть. Впрочем, водку все равно взять больше не у кого. Ну, не ехать же в Тихвин, на посад? День — а то и два — туда, да потом обратно… И там еще загуляешь в кабаке… Ага, загуляешь! Было б на что бы.

К чести юной рукодельницы Серафимы, с шубой она управилась быстро. Пришила оторвавшиеся пуговицы, заштопала дырки так, что любо-дорого посмотреть. Уж такую шубу теперь за целый рубль можно было продать… ну, за полтину — точно!

— Эх ты ж, мастерица! — расчувствовавшись, Никита Петрович схватил деву в охапку да чмокнул в щечки. — Ну, беги, беги. Потом это… награжу, чем уж смогу.

— Благодарствую, боярин батюшка…

— Да не боярин я, ты ж ведаешь!

— Все одно — благодарствую!

Строго взглянув на хозяина, девушка поклонилась в пояс. Эх, дева, дева… Вот такая же, с глазами цвета светлого весеннего неба, осталась там, в Ниене. Красавица Анна Шнайдер, дочь немецкого купца Готлиба Шнайдера. Именно его корабль и вел лоцман Никита Бутурлин из Ладоги в Ниен. Всего один корабль и был у купца Шнайдера… Зато какая красавица дочь!

— Господин, лошадь готова! — постучав, доложил Ленька. Высокий, нескладный, но жилистый, ловкий… Рыжеватые волосы, стриженные «под горшок», веснушки по всему лицу. Обычный парень, каких много. Но — к фехтованию явно имел талант! Сказать по чести, из всех своих пяти боевых холопов именно на этого нескладного с виду парня больше всего молодой господин и рассчитывал. Так, а на кого больше? Ну, разве что еще на Семена, но тот неповоротлив… Хотя дубиной бьет — закачаешься! Да какое там — закачаешься? Охнешь — не встанешь. Нет, Семка тоже полезен. Что же касается остальных… Ферапонт с Силантием староваты уже, еще покойному батюшке служили, Игнатко же слишком еще юн — и четырнадцати годков нет. Куда такому на войну? Однако ж других больше нет. Игнатку, к слову сказать, Бутурлин тоже обучал фехтованию. Вернее сказать — пытался. Боевая шпага была еще слишком тяжела для тоненького и робкого в схватке подростка. Он даже лук как следует натянуть не мог. Разве что из карабина выстрелить — то да, получалось. Зато Игнатка умел читать! Между прочим, сам выучился! И еще немножко говорил по-немецки и по-шведски — ну, к этому уж приложил руку хозяин.

— Готова, говоришь? Вон, бери шубу… Что делать — знаешь. Да! Игнат у нас где?

— Так, господине, на озерко ушел, с утра еще. Вместе с девками — за рыбой. Крючки они еще вчера поставили…

— Крючки — это хорошо, — потянувшись, Никита прищурился и посмотрел на солнце, уже поднявшееся высоко над старым кленом… Припекало уже, хоть и начало мая, ага. Судя по солнышку — дело к обеду.

— Так это… им уже давно вернуться пора.

Ленька задумчиво поморгал:

— Может, еще рыбу остались половить.

— Может. Вот ты и заглянешь на обратном пути. Только не задерживайся, ага!

— Понял, господине.

— Тогда — в путь! — в нетерпении напутствовал Бутурлин. — Скорей возвращайся! И — без пустых рук.

— Может, господин…

— Что еще?

— Может, велеть сенным обед подавать?

— Вот уж о моем обеде ты не беспокойся! — помещик зло прикусил губу. — Давай уже, поезжай живо. Жду!

— Слушаюсь, милостивец Никита Петрович!

Отправив дворового за водкой, Бутурлин в нетерпении заходил по горнице туда-сюда, и всякий раз проходя мимо окна, выглядывал, словно бы высматривал, не возвращается ли уже Ленька? Ну, рано, конечно, еще было ждать возвращения, Никита даже увидел, как выскочил из зарослей всадник, повернул на Кузьминский тракт, помчался, погоняя лошадь. Быстро, чего уж! Шубу бы только не потерял.

Усевшись на широкую лавку, покрытую медвежьей шкурой, молодой человек взял лежавшую на подоконнике недочитанную немецкую книжку о приключениях какого-то мелкопоместного саксонского дворянина, случившихся не так уж давно — во времена Валленштейна и удачливого шведского короля Густава Адольфа, с коим тогда как раз и союзничала Россия. Шведы тогда многим наподдали и, осилив едва ль половину книги, Никита Петрович уже знал — почему. Здесь не только в воинской дисциплине дело. Полковая артиллерия! Вот оно что! Легкие — почти при каждом батальоне — пушки. Где надо — развернули, пальнули, куда надо — запрягли лошадок, подвезли. Нет, все-таки артиллерия в бою — первое дело. Особенно когда кавалерия летит лавой, какие-нибудь там польские или венгерские гусары… Вот по ним-то — прямой наводкой, шрапнелью! Да потом — мушкетный залп. Быстро весь гонор слетит, так-то!

Впрочем, это многие полководцы знали. Тот же Валленштейн, Густав Адольф, Якоб Делагарди, а из наших — покойничек князь Михаил Скопин-Шуйский, что был отравлен еще в Смуту не пойми кем. Да и не очень тогда и искали, кто отравил, оно и понятно — Смута!

Да уж — глянув в книжку, Бутурлин покачал головой. Теперь уж таких полководцев нет, поизмельчал народ. Хотя… Государев воевода князь Петр Иванович Потемкин! Этот — да. Этот — может. Ничуть не хуже Валленштейна или какого-нибудь там Батория! Вот под началом такого человека можно и повоевать… как уже случалось с года два-три назад в Речи Посполитой, как раз перед знаменитой Переяславской радою. Лихое времечко было, ага! С тех пор и воевода-князь Никиту Бутурлина запомнил, как воина храброго и деятельного…

Эх, поскорей бы призвал государь! Должен, должен призвать, в самое ближайшее время! Раз уж война идет, так — почему бы… Повоевать! Отвлечься от всех мыслей паскудных, от светлого образа Анны, Аннушки, Анюты… Эх! Да где же это черт Ленька? Да привезет ли он водку, наконец?!

Кто-то осторожно постучал в дверь. Никита Петрович обрадованно отбросил книгу:

— Ленька! Уже? Вот молодец!

— Господине, можно?

Нет, не Ленька. Да и как он мог успеть? Девчонка та, сенная, холопка — Серафима. Однако же — мастерица, да.

— Чего тебе? — скосив глаза, хмуро бросил Бутурлин. — Обедать — нет, не буду. Вот, как Ленька вернется — тогда поглядим.

— Я, батюшко, не про обед, — переступив порог, девушка низко поклонилась. — Наперсток забыла.

— Наперсток? Ну, иди, посмотри тут…

Пожав плечами, молодой человек вновь потянулся к книжке — все ж лучше умного немца почитать, чем болтать по-пустому с глупой холопкой.

— Ой, батюшка… Может, наперсток-то мой под лавку закатился? Я погляжу?

— Погляди, погляди…

Склонилась девка, руками под лавкой зашарила… Платок ее скромненький, белый, развязался, упал… да прямо барину на колени.

— Ой!

Смутилась холопка, на хозяина глянула… Волосы пышные от бьющего через окно солнышка золотом сусальным блеснули, глазищи голубые словно ожгли огнем! А как ресницы затрепетали! Ох, красива девка-то, красива… И как это он, Никита Петрович, раньше такое богатство не углядел? Впрочем, обижать девушку не хотелось. И что с того, что он, Бутурлин, помещик, а она — его девка дворовая? Все же — человек. Мастерица какая… и вот — красавица, да.

— Ты, милая, может, кваску хочешь? — прогнав грустные мысли, улыбнулся помещик.

— А, господине, испила бы! — губки пухленькие растянулись в улыбке, глазки голубенькие заблестели. — Коли угостишь — выпью.

— Ну, садись, садись, — подвинулся на лавке Бутурлин. — Посейчас прикажу квасу… Эй, кто там есть?

— Да, батюшка, я б и сама сбегала. Квас-то на леднике, недалече.

— Ну, беги, чего уж… Наперсток-то свой нашла?

Про наперсток девчонка ничего не ответила, не успела. Метнулась, убежала, только пятки сверкнули, да дернулась, ударила по плечам коса. Так вот, с непокрытой головой, и унеслась Серафима, забыла и платок повязать. Эх, красива дева…

Обернувшись, Никита глянул в окно — не скачет ли Ленька? Не, нету. Да и рановато еще. До хомякинской-то усадьбы почитай с десяток верст. Пока доскачет, пока шубу продаст, водку купит… Да еще на озерко завернет, проверит, как там? Не-ет, надо б со знакомым купцом тоже отправить в Поместный приказ письмишко… да не пустое — чего-нибудь к жалобе приложить. Хоть какой-никакой завалященький золотой или там, перстень. Хм… перстень… был бы — приложил бы. Э-эх, призвал бы государь на войну!

— Вот, господине, квасок — пей!

Прибежала Серафима, раскраснелась вся. Крынку с квасом на стол поставила. Молодой господин усмехнулся:

— А кружки-то ты, что же, забыла?

— Ой! — сконфузилась дева. — Забыла! Правда и есть. Я посейчас…

Бутурлин быстро схватил холопку за руку:

— Да хватит тебе уже метаться-то! Садись… Прямо вот из крынки пей. И я попью… Да пей, говорю! Чай, не велики князья, без кружек обойдемся!

Добрый оказался квасок, холодный, хмельной, забористый — жажду любо-дорого утолить. Никита Петрович даже захмелел немного, а уж про деву и говорить нечего. Уселась Серафима на лавку, ладонями замахала:

— Уф! Жарко как.

— Так сарафан сними, — хмыкнул-пошутил помещик.

Зря так пошутил! Вскочив с лавки, девушка лукаво сверкнула глазищами:

— А и сниму! Запросто. Коль уж ты, господин, велишь…

— Да не велю я!

А уж теперь — говори — не говори, а первое слово дороже второго! Не-ет. Судя по взгляду лукавому, вовсе не за перстнем явилась крепостная красотка, за чем-то другим — за чем — она сама знала. Знала и не стеснялась.

Быстро сбросив с себя сарафан, осталась в одной летней рубахе из тоненькой льняной ткани. Уселась на лавку, голову набок склонила:

— Ой, господине… Что-то у меня на шее… глянь… Может, слепень какой укусил?

— На шее, говоришь…

Еще ниже склонила голову дева, сверкнула в вырезе рубашки грудь… А на белой нежной шейке… нет ничего не было, никакого укуса, но… Так хотелось ее поцеловать!

Бутурлин не выдержал, поцеловал юную красавицу в шею, рука его, словно сама собой, скользнула в вырез, нащупав трепетно юную грудь с розовым, быстро твердеющим сосочком…

Серафима тяжело задышала, пышные ресницы ее дернулась…

— Ах, господине… в опочивальню иди…

— Как скажешь… — поцеловав деву в губы, так же шепотом отозвался помещик. — Иду… Жду…

— Я скоро!

Никита Петрович едва успел сбросить одежку, как юная одалиска предстала пред ним нагая, во всей красе! Длинные стройные ножки, плоский живот с темной ямочкою пупка, грудь… не большая, но и не маленькая, трепетно вздымающаяся, зовущая…

И ясные голубые глаза… Распущенные волосы, хлынувшие по плечам золотым водопадом!

— Иди сюда, милая…

Обняв деву за бедра, Никита принялся целовать пупок, потом опустился ниже… руки его скользнули по спине красавицы, лаская, нащупали позвоночник, лопатки…

— Ах…

Схватив деву в охапку, Бутурлин бросил ее на ложе… послышались стоны… скрип…

— Ты, Серафима, замуж-то хочешь? — чуть погодя, раскинувшись, негромко спросил помещик.

Юная красавица улыбнулась:

— Да надо бы, господине. Мы ж народ подневольный — за кого укажешь, за того и пойду.

— Надо, чтоб тебе нравился.

— Да уж это пустое. Лишь бы заботился да не бил.

— Бить станет — только скажи…

Никита Петрович потянулся и с нежностью погладил любовницу по спине. Девушка задумчиво покусал губки:

— Ой, батюшка… Ты и впрямь, как я попрошу, сладишь?

— Сделаю! Слово даю. А Бутурлины слов на ветер не бросают!

Привстав на ложе, молодой помещик горделиво выпятил грудь, словно находился сейчас на государевом войсковом смотре, а не в кровати с молодой да красивой девкой. Впрочем, помещиком Никита Петрович был не злым, можно сказать, добрым, и людишек своих никогда зря не тиранил.

— Я вот что думаю, милостивец, — прижившись к широкой груди любовника, тихо протянула девчонка. — Ты меня на сторону не продавай. Господин ты хороший, добрый. А коли замуж — так за Федора Хромого отдай.

— За Федора? — помещик искренне удивился. — Так он же вдовец, да и тебя старше намного.

— Ну и что — вдовец? — сверкнув глазищами, хмыкнула дева. — Зато он сапожник добрый. И дом — справный, и… А что хром да стар — так это пустое. За кого мне у тебя, господин, выйти-то? Ну да, глянутся парни… некоторые. Так они скоро с тобой в поход уйдут… да там и головы сложат во славу государя нашего! Ведь может такое случиться?

— Может. Вполне. На то и война.

— Ну, вот. Так что уж лучше — Федор, — Серафима прикрыла глаза, размечталась. — Выйду за Федора, будет он меня холить да лелеять — сам про то говорил.

— Иди ты! — шутливо шлепнув девчонку по ягодицам, весело рассмеялся помещик. — Так он уже к тебе подкатывал?

Красавица дернулась, повела белым атласным плечиком:

— Ну а чего ж? Иль я не пригожа?

— Пригожа, пригожа, — пряча улыбку, успокоил Бутурлин. — Уж этого не отнять. Однако же…

Никита Петрович неожиданно замолк, однако ж Серафима продолжила за него, в милой порочности своей прекрасно осознавая, что именно хотел сказать барин. Тряхнув головой, сверкнула очами:

— Хочешь, господине, сказать, что не девственна? Ну да, не девственна. Прошлолетось на сенокосе с парнями повалялась, чего ж. Однако ж нонче не старые времена!

А вот в этом дева была права, права полностью! Чай, не дворянка, не боярышня — на что ей девичья честь? Среди крестьян потеря девственности особым недостатком не считалась, да и женщину с ребенком молодому парню в жены взять — не позор. Главное — чтоб понесла, чтоб детей нарожала. А вот, ежели без детей, тогда — да, тогда — труба дело.

— Я вот еще что замыслила, Никита Петрович, — между тем продолжала девушка. — Коли воля твоя на то будет, так мы б с Федором на посад тихвинский перебрались, лавку открыли б или рядок.

Тут Серафима стала совершенно серьезной, даже насупилась:

— Ты, господине, не думай, в накладе не останешься. Мы те с лавки кажный месяц платить будем, сколь скажешь! Пусть и немного, однако же — постоянно, ага. Вернешься со службы — а тут тебе денежка.

— Денежка — это неплохо, — пригладив бородку, задумчиво протянул молодой человек. — Я б так и сделал, как ты сказала, однако же… Юрьев день-то государь давненько уже отменил, забыла?

Серафима спала с лица…

— Отменил, да… Я и запамятовала.

— Ничего, девица, не журись! — взяв девчонку за плечи, успокоил Бутурлин. — Что-нибудь да придумаем, да.

И впрямь тут надо было думать. Государевым сборником законов — «Соборным уложением» — переход крестьян от своих хозяев был строго-настрого запрещен. Не как в старые времена: пришел в ноябре день святого Георгия (Юрьев день), заплатил помещику аль боярину пожилое, ушел… ныне же, увы…

— Придумаем что-нибудь, — снова заверил Никита Петрович. Погладил девчонку по голове, откашлялся: — И вот тебе мое слово. Вижу, девушка ты не по годам умная, рассудительная…

При таких-то словах юная холопка зарделась, словно аленький цветок, видно было — похвала барина ей очень приятна, очень-очень! Все ж таки добрый человек Никита Петрович, добрый и умный… иной бы давно бля…щей назвал, да прогнал бы в шею!

— Так вот, раз уж ты такая разумница, — ничтоже сумняшеся, продолжал Бутурлин. — Назначаю тебя ключницей!

— Ключницей?! — Серафима недоверчиво покусала губу. — Правда?

— Правда-правда, — спокойно покивал молодой человек. — Прежняя-то моя ключница, сама знаешь, померла. А новую назначить все как-то руки не доходили… Теперь вот — дошли.

— Так в деревне ж и постарше меня есть, — старательно пряча радость, девчонка шмыгнула носом.

— Постарше — не значит умнее, — хмыкнул Бутурлин. — Сказал — будешь ключницей, стало быть — будешь. А по осени, как водится, свадьбу сыграем. Коли Федор твой не раздумает…

— Не раздумает. Никуда он не денется. Никуда… Ой, милостивец ты наш, свет Никита Петрович! Коли так и пойдет… Век за тебя Бога молить буду, век!

Порывисто соскочив с ложа, Серафима бухнулась на колени, как была — голенькая, растрепанная, смешная… и невероятно желанная!

— Ну, что ты там об пол бьешься? — ласково улыбнулся Никита. — Давай забирайся обратно… Иди…

Совсем скоро Серафима покинула барскую опочивальню, счастливая, как никогда. Все шло так, как она и рассчитывала, о чем думала долгими зимними вечерами. Ну, правда же — не век же рабой вековать? Коль дал Господь красоту да в придачу еще и мозги — так можно и кой-чего для себя, любимой, добиться. Не как эти набитые дуры — Марфутка с Феклою.

Несколько утомленный ласками пылкой красавицы, Никита Петрович, в ожидании Леньки с водкой, смежил глаза, да и сам не заметил, как погрузился в сладкую полудрему. И привиделся ему славный город Ниен. Впрочем, даже и не привиделся, а, скорей, вспомнился…

* * *

Август прошлого, 1655, года выдался жарким. Даже обычно полноводная Нева, да и часть Ладоги обмелели, и от шкиперов требовалось немалое искусство, для того, чтобы не посадить судно на мель. А уж ежели на борту не было лоцмана — то и совсем плохо дело! Уж конечно, никто из ревельских, рижских, нарвских и прочих купцов, периодически наведывавшихся в Тихвин, Ладогу, Новгород, не желал рисковать ни кораблями, ни товарами. Брали лоцманов, многие — на постоянной основе, как вот тот же герр Готлиб Шнайдер, почтенный негоциант из Ниена. Герр Шнайдер всегда брал Никиту Бутурлина, о чем молодой помещик знал и с июня по октябрь старался находиться в Тихвине, ибо, кроме Шнайдера, там можно было запросто наняться и к другим торговцам. Господина Бутурлина знали все шкиперы, считая его весьма опытным специалистом, да и вообще хорошим парнем. Вот и шарился Никита Петрович, забросив все свои поместные дела, зарабатывал денежку непростым лоцманским трудом, за что был весьма благодарен родному батюшке. Именно тот когда-то свел сынка с дядькой Савелием, лоцманом от Бога, знавшим все мели на Неве и Ладоге как свои пять пальцев! От Савелия-то и перенял молодой Бутурлин все свои знания, кои теперь и использовал, справедливо полагая, что с одного оброка в его деревеньке не проживешь и, уж тем более, оружие да экипировку не выправишь! Государева же жалованья можно было дожидаться годами. Вот старик Бутурлин так и умер, не дождавшись.

Лоцманам, конечно, платили щедро… но все же не так много, как бы хотелось. За навигацию в лучшем случае набегало где-то рублей пять, в хороший сезон — восемь, минус проценты местному владельцу — монастырю, точнее — архимандриту Иосифу. С одной стороны — не так уж и мало, но с другой — даже боевого коня не купишь! Хорошо хоть с голоду не помрешь, лоцманское ремесло кормит. Такой вот был Никита Петрович полупомещик-полумастеровой… впрочем, не один он.

Благополучно проведя по низкой воде два корабля ревельского купца Афанасия Шрединга, Никита Петрович получил от шкипера расчет и, набив кошель серебром, сошел на пристань славного града Ниена. Довольно большой по тогдашним меркам город — целых две с половиной тысячи жителей! — располагался на правом берегу Невы (по-шведски — Нюена), расползаясь прямыми мощеными улицами вдоль Охты, именуемой шведами совсем уж непечатно — Свартбякен! Еще по городку протекал Черный ручей, который местные русские упорно именовали речкой Чернавкой. Город находился под защитой мощных стен крепости Ниеншанц, зовомой русскими Канцы, с гарнизоном человек в пятьсот или чуть поменьше, точнее не сказывали, боялись шпионства.

В городе имелась школа, две кирхи — для финнов и шведов, располагавшихся на разных берегах Черного ручья. Конечно же, была и православная церковь — в раскинувшемся неподалеку — через реку Неву — селе Спасском. Рядом же, за городской чертой, располагались верфи, кирпичные заводы и склады. Ну и на набережной, как водится — портовые таверны да кабаки. Жизнь кипела! Типичный европейский город, вроде Риги, Ревеля или Нарвы, застроенный каменными трех — и четырехэтажными особняками с узкими разноцветными фасадами, такой весь из себя симпатичненький и, как поговаривали те же шведы, куда как покрасивше Стокгольма!

Сии ижорские земли, ранее принадлежавшие Великой Новгородской республике, а затем — просто России, после Смуты, по Столбовскому миру, отошли к Швеции, составив истинное украшение провинции Ингерманландия. Основанному сразу после всего этого Ниену королева Кристина пожаловала все права города, вскоре еще раз подтвержденные особым указом. Сразу же после основания города, постановлением губернатора Ингерманландии (и основателя университета в Дерпте) господина Юхана Шютте в Ниене была открыта школа «со всяческими языками, которые в той местности могут служить, а особенно латынью, шведским, немецким, финским и русским». Утверждали, что местные жители с рождения говорили аж на четырех языках, и с этим мнением завсегдатай Ниена молодой лоцман Бутурлин был целиком и полностью согласен.

Городу сразу же был дарован герб: шведский лев на задних лапах в короне и с мечом на фоне двух диагональных полос, обозначавших Неву и Охту. Население занималось главным образом торговлей и ремеслами. Наряду с кузнецами, сапожниками, мастерами по обработке кожи, портными, булочниками, мясниками имелись и перчаточники, шляпники, мастера по изготовлению люстр, пистолетный мастер, настройщик органов. Значительная часть жителей была связана с мореплаванием — шкиперы, боцманы, матросы, корабельные мастера, портовые рабочие, лоцманы. В качестве языков официального делопроизводства использовались шведский и немецкий, но и русский да финский употреблялись повсеместно. Странно было бы быть жителем Ниена, пускай даже шведом или немцем, и не знать русского!

В городке имелось немало хороших лесопилок, а на верфях строились надежные корабли. На традиционную августовскую ярмарку в город съезжались купцы со всей Северной Европы. Из Новгорода, Тихвина, Ладоги привозили рожь, овес, горох, свинину, говядину, сало, масло, лососину, деготь, смолу, пеньку, лен и лес. Через Новгород поступали и пользовавшиеся большой популярностью в Европе восточные ткани: шелк, плюш, дамаск, а также шкуры, кожи, меха и холсты. Из Европы же везли металлы: свинец, олово, медь, а также добротное немецкое сукно, украшения, зеркала, шляпы.

Именно туда, на рынок, и отправился молодой лоцман, как только покинул доверенное ему судно. Рынок гудел голосами многочисленной толпы, шумел, звенел, ругался, отчаянно торгуясь и заключая сделки. Все покупали, продавали, ломились черт-те куда, кругом шмыгали какие-то подозрительные оборванцы мальчишки, торговцы пирогами, сбитнем и просто карманники. Здесь, на ярмарке, ухо следовало держать востро!

— А вот сбитень, вот, кому сбитня? — пробежав, заорал вихрастый отрок. В русской косоворотке-рубахе, однако же — в широких, голландского покроя, штанах и в чулках с башмаками!

Рядом, у скотного ряда, четверо крепко сбитых финских крестьян торговали корову.

— Hei! He eivät halua, että te herrat juoda? — заслышав финскую речь, мальчишка тут же перешел на финский. — О, здравствуйте! Не хотят ли уважаемые господа пить?

Крестьяне, впрочем, его игнорировали — слишком уж тщательно осматривали корову. А уж как нахваливал свою скотинку русский продавец!

— Берите, берите! Добрая телочка. А уж сколько она дает молока-а!

— Kan du berätta var jag kan hitta doktorn?^[1] — обратился, непонятно, к кому, высокий, с бледным вытянутым лицом, швед — по виду моряк, но не из простых — боцман или шкипер.

— Доктор? — тут же обернулся отрок. И тут же заговорил по-шведски: — Jag känner en mycket bra läkare, sir! Hans namn är Hieronymus Bayer, bor på Konungsgatan. Det är inte långt här, Jag ska visa!^[2]

Иеронимус Байер! Этого доктора Бутурлин хорошо знал, в прошлое лето пришлось воспользоваться услугами — поранил как-то вечером руку, отбиваясь от портовой сволочи. Герр Байер тогда отнесся к молодому лоцману со всем участием, и там же, в доме доктора на Кенингсгатан, Никита Петрович впервые увидел Анну. В приталенном темно-зеленом платье с пелериною и такого же цвета шляпке, девушка явилась за лекарством для своего отца, купца Готлиба Шнайдера, и молодой человек только потом узнал, почему купец не послал за лекарством слугу. Потому что не было слуг! Нечем стало платить, и герр Шнайдер находился на грани разорения, всю работу по дому исполняла дочь — юная красавица с густыми каштановыми локонами и большим ярко-голубыми глазами. На взгляд обывателя, Аннушка, верно, казалась слишком худой, да и грудь оставляла желать лучшего… Впрочем, Никите нравились именно такие, не очень-то он любил дородных женщин, что же касаемо груди, так Анна еще была так юна, что грудь… грудь еще вырастет.

Никита Петрович хорошо помнил, как доктор представил ему Анну и как он сам, смущаясь, галантно поцеловал юной даме ручку… Вышло как-то неловко, все же это было не в русских традициях, и молодой человек тут же дал себе слово, будучи в Ниене, брать уроки хороших манер. Доктор Байер, кстати сказать, подсказал и учителя этих самых манер — португальца Жоакина Рибейруша, человека вполне галантного, хоть и поговаривали, что — бывшего пирата. Последнее оказалось и к лучшему, сеньор Рибейруш владел шпагой куда лучше, нежели манерами… хотя и с манерами он тоже не подкачал. Фехтованию же — испанской дестрезе — сей почтенный господин взялся учить молодого человека практически даром, в качестве приложения к хорошим манерам. Правда, цену за «манеры» заломил еще ту! Однако Бутурлин не обижался — манеры — манерами, а шпага — шпагой. К слову сказать, сабельному и копейному бою его обучал собственный батюшка, когда был еще дюж. Впрочем, от новых навыков кто ж откажется? К тому же — «практически даром».

Между тем шведский шкипер вдруг усомнился, хороший ли врач это самый Иеронимус Байер…

— Jag rekommenderades bara någon annan^[3]. Som bor på Vyborgsgatan^[4].

Тут лоцман не выдержал, вступился за своего знакомца на добром шведском наречии — ну, а как же невскому лоцману без такового?

— Oroa dig inte! Jag försäkrar er, Hieronymus Bayer är en mycket bra läkare^[5].

Наверное, эти его слова все ж таки возымели действие, поскольку шкипер — или кто он там был — направился именно в сторону Королевской улицы, а не на Выборгсгатан. По крайней мере, насколько мог судить Никита Петрович, знавший Ниен как свои пять пальцев. Да и что тут было знать-то? Всего три главных улицы — Королевская, Средняя и Выборгская, все начинались от набережной. Их под прямыми углами пересекали более мелкие улочки, разделяя весь город на ровные четырехугольные кварталы, застроенные аккуратными домиками. Здесь же, рядом — в Ниене все было рядом — у впадения в Охту мелкой речи Чернавки располагалась и ратушная площадь. Прямо от нее к крепости Ниеншанц вел перекинутый через Охту мост. Издалека виднелись две кирхи — по обоим берегам Чернавки, а за Невою же высился Троицкий православный собор, срубленный из золотистых сосновых бревен. Красивое зрелище!

Пройдясь по всему рынку, молодой человек наконец обнаружил то, что искал — ряд прилавков с фламандскими кружевами. Экая, право же, прелесть! Фройляйн Анне как раз на воротник. Славно! Очень даже славно! А вот дарить перстень, наверное, еще преждевременно… Хотя, если рассудить — почему б и не подарить? Да хоть кольцо обручальное! Посвататься — да! Вот ведь, если вспомнить зиму…

Как-то под Рождество Никита Петрович выбрался в Ниен на санях, с рыбным обозом. Никакой особенной нужды в том путешествии не было, просто очень сильно захотелось увидеть Аннушку, как-то вот так по ней соскучился… Приехал. Увидел — встретились. Мало того — гуляли по всему городу, покупали горячие пирожки, катались с ледяных горок… и целовались. Первый раз! Ах, Аннушка, Аннушка…

— Что господину угодно? — торговец кружевами, пожилой немец в темно-синем, с разрезными рукавами, кафтане, с готовностью изобразил на узком морщинистом лице самую доброжелательную улыбку. По-русски он говорил с акцентом, но, в общем-то, вполне уверенно, как и все в Ниене.

— Вот эти вот… да-да, господин, это брабантские кружева! Такие носят короли.

Кружево и впрямь выглядело замечательно, такой воротник прекрасно бы подошел к праздничному платью Анны… и вот к нему бы еще перчатки с точно таким же кружевом — вот эти!

— О, да, господин! Прекрасный выбор! И недорого, всего пять талеров.

Глаза у молодого человека тут же полезли на лоб:

— Сколько-сколько?

— Но, господин! Это же Брабант! Настоящий Брабант, скажу я вам, никакая не подделка. Оно того стоит, уверяю…

Стоит-то стоит, но… Никита Петрович все ж таки не был таким дурнем, чтобы отдавать за кружевной воротник и перчатки почти весь свой сегодняшний заработок. А коня на что купить? А пистолеты? Ну, хотя бы один, на пару деньжат точно не хватит. А жалованье-то еще когда выплатят… да и всего-то пять рублей в месяц, да еще норовят — медными деньгами дать, да по цене серебряных. Жулики одни кругом!

А тоже еще — государство!

— Отложи пока, — сделав вид, что задумался, вальяжно кивнул Бутурлин. — Посейчас прогуляюсь, зайду.

— О, да, да, господин! Я пока упакую…

Упаковывай, постная рожа, ага… Дождесся! Усмехнувшись, лоцман неспешно отошел от кружевного рядка и, раздвигая плечом толпу, направился к ювелирам. Может быть, у них дешевле? Какое-нибудь премиленькое колечко или перстенек… Вот как этот!

— А ну-ка, любезнейший, покажи! Это что за камень?

— Самый настоящий сапфир, уважаемый господин! Сами видите, красивый, как небо!

Действительно, играющий всеми оттенками синевы камень, оправленный в серебро, смотрелся весьма изысканно. Как раз к Анечкиным глазам… ну, почти. Глаза у девушки ярко-голубые, камень — насыщенно-синий… синий — голубой, это же где-то рядом.

— Четыре талера? Гм… гм… А за два?

Сторговались за три. Тоже дороговато, но за такую красоту не жалко! Серебряный перстень с сапфиром — это вам не перчатки! Три талера — тоже деньги, почти четыре рубля. Корову можно купить и еще на теленка останется.

Отойдя в стороночку, подышал Бутурлин на камень, протер рукавом. Красив, красив перстень — загляденье! Главное — и Аннушке впору придется, на мизинец налезает. Может быть, и за свадебный подарок сойдет? Так ведь почему бы и нет-то? Оно конечно, по уму, так надо бы сватов заслать. А допреж того — с Аннушкой договориться… да и не с ней даже, а с батюшкой ее, купцом Готлибом Шнайдером. Отдаст ли дочку-то за иноверца? Аннушка — немецкой лютерской веры, ну, да особым рвением не отличается, запросто в православие перейдет, коли жених хорошо попросит. Шнайдер же дочку отдаст — и даже с превеликим удовольствием! Никита Петрович Бутурлин, хоть и не шибко богат, да, чай, не лоцман, не простолюдин какой-нибудь, а дворянин, помещик! Это ж купцу-то честь какая! Так по всей Европе сейчас поветрие такое идет — богатые торговцы дочек своих за дворян выдают — за графов, баронов, маркизов… Вот уж у семьи и деньги, и титул! Из грязи в князи.

Кого взять в сваты — тут Никита долго не думал. Доктор Иеронимус Байер да фехтовальщик Жоакин Рибейруш — люди в Ниене не последние. Их всякий знает, и герру Шнайдеру весьма приятственно будет подобных сватов узреть. Так что все бы и хорошо… Ах, камень, камень! Как горит, как сверкает! Одно слов — сапфир, царский камень!

Засмотрелся Бутурлин, как вдруг кто-то прошмыгнул мимо да толкнул… Выпал перстень с ладони… до земли не долетел. Только тень чья-то прошмыгнула — мальчишка оборванец, в шапке суконной, босой…

— Ах ты шпынь! А ну, стой! Стой, кому говорю!

Бросился Никита Петрович в погоню, шпагу даже хотел вытащить — да не стал, слишком уж много народу на ярмарке, и так едва протиснуться… Воренок же, тать поганый, ловок оказался — сразу в толпу нырнул — затеряться. Да только напрасно надеялся, лоцман-то тоже оказался не лыком шит! Все ж человек служилый, бывалый… Оборванец — в толпу, промеж ног господ продавцов-покупателей, и Бутурлин — туда же! Лихо так… Протиснулся, протолкнулся, выскочил у конца длиннющего рядка-прилавка. Глянул… Нет оборвыша! И куда ж этот чертов тать делся?

Вот уж тут у Никиты глаз был наметан, никто еще от него в схватках не уходил, ни литвины, ни поляки, ни татары. Тем более — какой-то ниенский оборванец. Раз здесь его нет, значит где он? Далеко-то убежать не смог… Так вот здесь, под рядком, и спрятался, затаился. Вон, где персидские ковры. Вот ведь дурачок — сам себя загнал в ловушку.

Подошел Бутурлин к рядку, вытащил шпагу и, наклонившись низенько, негромко, но вполне отчетливо произнес, вроде бы как без особой угрозы:

— Ну, вылезай. Вздумаешь бежать — проткну, как крысу!

Услыхав такие слова, воренок пулей вылетел из-под прилавка и опрометью бросился прочь… Да вот далеко-то не убежал! Едва только выскочил, как лоцман тут же подставил ему подножку… И полетел воришка носом в вытоптанную траву!

— Не больно падать-то? — наступив парнишке на спину, участливо осведомился Никита Петрович.

Отрок попытался было вырваться — да куда там! Закричал, залопотал что-то по-шведски, что-то про то, что не виноват, что «господин» обознался, что он, оборвыш, ничего такого не делал…

Ну, по-шведски-то и Бутурлин мог. Наклонился, улыбнулся участливо:

— Gere Magnus Lindbergh från Rådhuset-min gode vän. Господин Яан Скогге из ратуши — мой добрый друг. И знаешь ли ты, пащенок, что он с тобой сделает? Двадцать пять плетей получишь на раз. Здесь же, на площади. Ну, так что, идем?

— Господине… не надо плетей, — тут же вспомнив русскую речь, заканючил воренок. Худющий, лохматый, верткий. Сквозь рваную рубаху просвечивало грязное тело.

— Верни, что взял, — строго приказал Бутурлин.

Сунув руку за пазуху, оборвыш вытащил перстень:

— Не знаю, как и вышло, дяденько. Черт попутал, ага…

— Ага! А вот и стража! — спрятав перстень в карман короткого немецкого кафтана, Никита Петрович с любопытством глянул на идущих вдоль рядов солдат городской стражи в синих коротких куртках. Стражники, ведомые капитаном с роскошной шитой золотом перевязью, направлялись прямо к ковровым рядкам.

— Сюда идут.

— Батюшка, не сдавай! — сверкнув серыми глазами, взмолился воренок. — Они ж меня точно — в ратушу… а там высекут… засекут до смерти… Батюшка, не вели казнить…

— Утро доброе, уважаемый, — по-шведски произнес капитан, подойдя ближе. Сверкающий, испанской моды, шлем его, называемый морионом, переливался в лучах летнего солнышка ничуть не хуже перевязи. Щекастый, с наглым, напоминающим вареную брюкву, лицом и самоуверенным взглядом, начальник стражи производил на редкость неприятное впечатление, еще более усиливавшееся противными тараканьими усиками, нелепо торчавшими над верхней губой.

Впрочем, швед был как швед. Спросив, что случилось, капитан взял парнишку за шиворот и широко улыбнулся Бутурлину:

— Разберемся! Не извольте беспокоиться, господин. Пару дюжин плетей всыплем — неповадно будет воровать!

Услышав про плети, мальчишка закусил губу, задрожал, как осиновый лист, скривился — вот-вот заплачет. Вся тщедушная фигурка его, округлившиеся глаза, побледневшее личико выражали такой ужас, что Никита Петрович покачал головой, вспоминая приличествующие случаю слова, естественно — на шведском:

— А ничего особенного-то и не произошло, господин капитан! Сей оборванец просто меня толкнул, когда пробегал мимо… Могу я ему отвесить пару затрещин?

— Да хоть голову прощелыге этому оторвите, герр лоцман! — вполне дружелюбно хохотнул швед.

Бутурлин невольно вздрогнул:

— Откуда вы знаете, что я лоцман?

— Так я в городе всех знаю, — поправив на голове шлем, солидно покивал капитан. — И местных, и приезжих — тех, что часто бывает. Вы вот — часто.

— Тогда будем знакомы! — молодой человек искренне улыбнулся и протянул руку. — Дворянин Никита Петрович Бутурлин. Лоцман из Тихвина.

— Капитан Фельтског. Йохан. А в Тихвине я бывал! Хороший, богатый город.

— Очень рад!

Действительно — рад, тут уж Бутурлин не лицедействовал. Капитан городской стражи Ниена — это вам не какой-нибудь оборванец! Когда-нибудь да сгодится… Кстати, знакомство неплохо бы закрепить.

За рекой, на колокольне Спасской церкви, ударил колокол — заблаговестили к обедне.

— Может, заглянем в какой-нибудь кабачок, господин капитан? — приподняв модную, с пером, шляпу, светски предложил Никита Петрович. — Так сказать, отметим знакомство.

— С удовольствием! — капитан перешел на русский и оглянулся на часы, висевшие на башне городской ратуши. — Только не сейчас… а ближе к вечеру, часа в четыре.

— Идет! — Бутурлин тоже взглянул на часы. — В четыре так в четыре.

— Здесь недалеко есть таверна. Называется «Тре крунер» — «Три короны», знаете?

— Знаю, — кивнул лоцман. — Там и свидимся.

— А оборвыш-то ваш — сбежал! — прощаясь до вечера, хохотнул новый знакомец. — Так и не успели вы ему затрещин отвесить! Ничего, ничего — увижу, так за вас дам.

Махнув шведу рукой, Никита Петрович со всей поспешностью побежал к пристани, к реке, к перевозу, и, сговорившись за медяху с одним из многочисленных лодочников, уже совсем скоро оказался на другом берегу Невы, у Спасской церкви, выстроенной из золотистых бревен. К обедне немножко опоздал, да не страшно, главное было — зайти.

Сняв шляпу, молодой человек вошел в церковь и, перекрестив лоб, встал позади молящихся. Солидный седобородый батюшка вел службу красиво и звучно, не так, как бывает иные — гнусавят что-то себе под нос, а что — непонятно. Этот же… Нет, молодец!

Судя по всему, местной пастве батюшка тоже нравился — народу в церковь набилось немало, так что Бутурлин едва протиснулся к иконе Николая Угодника Мирликийского, заступника и покровителя всех мореходов и путешествующих. Помолился, попросив удачи в лоцманском деле… и в устройстве будущей свадьбы — тоже.

Ах, Анна, Аннушка, Анюта! Небесно-голубые глаза, трепетные густые ресницы, золотисто-каштановые локоны. А фигурка! А грудь! Нешто скоро станет женою такая-то красота?! А чего бы и нет? Уж он-то, Никита Петрович Бутурлин, тихвинский дворянин, все сделает для того, чтоб его молодая супруга ни в чем не нуждалась, чтоб жила в достатке да в счастии. Да так и будет! Свадьба дело не быстрое — пока помолвка, то да се… за это время государь, даст Бог, призовет на войну с Польшей! А там — и жалованье, и трофеи. Как раз можно будет и дом на посаде тихвинском выстроить. Или здесь, в Ниене… а лучше всего — в Спасском.

Погруженный в сладостные мечтания, молодой человек вышел из церкви и, надев шляпу, вновь направился к перевозу. Перебрался на другой берег и, быстро миновав набережную, свернул на Среднюю улицу — Меллангатан, — а уж там, пройдя до скобяной лавки купца Юхана Свенсона, повернул направо, на улицу Медников — там и располагался дом почтеннейшего купца герра Готлиба Шнайдера. Там жила Анна! Аннушка, Анюта…

Вот и знакомый дом! Узкий — в три окна, трехэтажный. На первом этаже — лавка, на втором — трапезная и кабинет, на третьем — опочивальни. Вот, кажется, ставня дернулась… там, там, на третьем… Ага, ага! Вон, в распахнутом окне — показался знакомый силуэт с выбившимися из-под домашнего чепца локонами…

Молодой человек бросился было к двери… однако тут же замедлил шаг, узрев ошивавшихся возле небольшого крыльца хмырей. Хмырей было двое, оба одеты в темное суконное платье, как принято у лютеран, и оба пялились на Анну! Прямо головы задрали, шляпы сняв… Нет, ну это уже совсем бесстыдство! Да кто вы такие, господа хорошие? Судя по одежде — явно не бедняки… но и не дворяне тоже, шпаг-то не видать. Купцы? Соратники-соперники герра Шнайдера?

— И все же, герр Майнхоф, мне кажется, сей дом не стоит запрашиваемых денег! — один из хмырей — лет тридцати, круглолицый, с белесыми, как у поросенка, ресницами — нахлобучил на голову шляпу.

Второй, постарше лет, наверное, на десять, сухопарый, с худым желчным лицом, лишь хмыкнул да развел руками:

— Ах, Генрих! Я же уже говорил уважаемому герру Шнайдеру — тридцать талеров за такой дом никто не даст! Красная цена — двадцать. Ну, смотрите сами — и крыша уже требует ремонта, и ставни — покраски. Да и штукатурка — обсыпалась.

— Так я ж про это и говорю! — круглолицый хлопнул ресницами и, понизив голос, спросил: — А что, корабль герр Шнайдер не продает?

— Корабль в закладе.

— Ах, в закла-а-аде! То-то я и смотрю… А у кого, разрешите узнать? Что-что… У Фелькенберга? О, ну это волк! А дом, значит, пока что не заложен…

— Не заложен, — согласился худой — герр Майнхоф. — Но, я так думаю, вскорости все может статься. Сами знаете, Фелькенбергу палец в рот не клади. Так что, любезнейший Генрих, коли вы хотите сей домик купить, так советую — покупайте немедленно. Иначе уйдет дом, уйдет.

— Ну, не за тридцать же талеров!

— Не за тридцать. Хотя бы за двадцать… Или — за двадцать пять.

— Двадцать пять? Ну, вы, герр Майнхоф, и скажете. За что же здесь двадцать пять-то?

Ах, вот оно что! Похоже, герр Шнайдер собрался продавать дом. И уже заложил корабль! Неужто его дела настолько нехороши? Неужто сей почтенный негоциант оказался на грани разорения? Как так вышло-то? Почему?

Хотя… купеческое счастье переменчиво: сегодня ты с деньгами, завтра — без. Так оно и бывает.

Тогда тем более! Коль уж семейство пребывает в расстроенных делах, так вот и взять в жены Аннушку! Без всякого приданого, так…

Взволнованный до глубины души, молодой человек поднялся по крыльцу и постучал в дверь аккуратно привешенным бронзовым молоточком.

— Заходите! Да заходите же, не заперто! — дверь отворил старый слуга Шнайдера Ганс. Худой, с седыми косами, одетый в какой-то непонятный, явно не по размеру, кафтан, больше напоминавший рясу, слуга и сам походил на схимника… а лучше сказать, на монаха-расстригу!

— А! Герр Бутурлин! — узнав визитера, Ганс почтительно посторонился. — Прошу вас… Садитесь вот в кресло. Правда, хозяина нет… А когда явится — даже и не знаю. Право же, затрудняюсь сказать. Вы, верно, за расчетом пришли?

— Да нет, — садясь в глубокое резное кресло, успокоил Никита Петрович. — Со мной уже рассчитался шкипер.

— Ах, да, да. Хозяин же говорил… И как я мог забыть?

— А как юная госпожа Анна? — гость поежился — в доме было достаточно прохладно и сыро, видать, камин не растапливали уже давно. — Я пройду? Поднимусь?

— О, господин! — замахал руками слуга. — Госпожа Анна никого не принимает. Никого не хочет видеть! У нас такие обстоятельства, видите ли… Такие, что не приведи Господи!

— Ничего, — встав, молодой человек решительно направился к лестнице. — Я не надолго. Всего-то на пару слов.

— Но… — Напрасно протестовал Ганс! Бесполезно. Кто бы мог остановить влюбленного дворянина? Да конечно же никто! Тем более какой-то слуга.

Оказавшись перед дверью возлюбленной, Никита Петрович на миг вдруг оробел… Но только на миг! Поправив висевшую на боку шпагу, подкрутил усы… постучал, спросил по-немецки…

— Госпожа Анна?

— Кто там?

Услышав знакомый голос, молодой человек в нетерпении толкнул дверь.

— Ах, это вы…

Как-то не хорошо произнесла Аннушка эти слова. Без всякой особой радости и даже с какой-то обреченностью, что ли. Словно бы это не с Никитой она прогуливалась по саду еще не так давно.

— Я слышал, у вашего отца какие-то трудности, — войдя, галантно поклонился Бутурлин. — Но я очень рад вас видеть, милая Анна! Очень-очень рад.

— Я тоже рада…

Ага, рада, как же! Что-то не похоже. Слишком уж унылый голос, унылый вид. Впрочем, если семейство на грани разорения, то чему и радоваться-то?

И все же, и все же, несмотря на весь свой грустный вид, девушка была чудо как хороша и поистине обворожительно прелестна, как бывает прелестна самая нежная и чистая юность, воспеваемая поэтами в стихах. Скромное голубовато-серое платье с передником очень шло Аннушке, еще больше оттеняя небесную голубизну глаз. Ах, эти глаза! Эти ресницы, трепетные и пушистые, эти золотистые локоны, пухленькие губки и премиленький, слегка вздернутый, носик… Ах, красива, красива! Красоты этой не портила даже грусть, скорее, наоборот, мокрые от слез глаза придавали девушке особый шарм.

— Садитесь, — взяв молодого человека за руку, Анна запоздало кивнула на узенькую софу, стоявшую у самой двери и явно предназначенную для гостей. Обитая темно-голубой тафтою с золотистым узором, софа эта тоже весьма подходила к цвету глаз юной хозяйки. Да все здесь, в комнате, было устроено по ее вкусу — и обивка стен, и синие шелковые портьеры… были когда-то. Вот здесь же висели, да…

— А мы портьеры продали, — вздохнув, поведала девушка. — Пришлось. И Марта, кухарка — помните ее? — ушла. Отцу просто нечем платить. Такие уж наступили времена.

— Ничего, — сунув руку в карман, Бутурлин ободряюще улыбнулся. — Времена бывают разные. Главное их пережить.

— Вот именно! Пережить! — вскрикнув, Аннушка нервно взмахнула рукой и, как показалось Никите, хотела еще что-то сказать… но почему-то замолчала, насупилась.

— Вот… — молодой человек достал наконец перстень. — Хочу вам подарить.

— Мне?

— Вам, Анна, вам.

— Ой… Прелесть какая! — не чинясь, девушка надела перстень на безымянный палец и улыбнулась. — Спасибо, Никита! Дайте же я вас поцелую… вот прямо сейчас!

Бутурлин, конечно же, не протестовал, быстро подставил губы и жалел лишь об одном — что поцелуй-то вышел неглубоким, коротким. Чмок-чмок — и все! Выстрел какой-то, а не поцелуй. Впрочем, молодые люди еще не были так уж близки… но к тому все шло, как почему-то был уверен Никита Петрович. К тому, к тому — к чему же еще-то? Вон, кольцо какое подарил… Понравилось!

После поцелуя — пусть даже такого, робкого — молодой человек и вовсе воспрянул духом:

— Я, милая Аннушка, собираюсь сватов засылать!

— Сватов? — девушка хлопнула ресницами и нерешительно покусала губу.

— Вот и хотел сперва узнать — как вы к этому отнесетесь? — визитер уже брал быка за рога. — Не будете ли против?

— Против? Да нет… Вы мне, в общем-то, не противны, — Анна улыбнулась, как показалось Никите, этак лукаво, со значением или с каким-то скрытым смыслом. Правда, улыбка ее быстро угасла:

— Но ведь вы знаете. Батюшка все решает.

— Это понятно! — схватив руку возлюбленной, пылко заверил гость. — Но ведь я теперь знаю, что вам не противно будет…

— Нет-нет…

— И это — главное! Это ведь хорошо, правда? Хоть и батюшка ваш все решает, а все же приятно ваше мнение знать… Ах! Знаете что? Я сватов прямо уже сегодня пришлю!

Бутурлин говорил, волнуясь, глотал слова, сбивался, временами переходя с немецкого и шведского на русский. Впрочем, как все жители Ниена, Аннушка прекрасно понимала и тот, и другой, и третий.

— Нет, сегодня поздновато уже, — девушка посмотрела в окно. — Да и батюшка когда явится — неизвестно. Давайте лучше завтра!

— Хорошо, — поспешно согласился влюбленный. — Завтра так завтра. Прямо с утра.

Эх, знал бы он тогда! Уж, может, и поторопился бы… а так… Впрочем, в тот момент душа Никиты Петровича пела!

— Ну, вы идите тогда, Никита… До завтра.

— Да-да, до завтра!

Шалея от предчувствия казавшегося таким близким счастья, молодой человек порывисто обнял любимую и принялся крепко целовать в губы! Именно так — не «поцеловал», не «чмокнул», а принялся целовать со всей страстью, жарко, пылко и долго, наслаждаясь волнующими изгибами тела возлюбленной, пусть даже пока и под платьем. Ах, с какой нежностью Никита гладил Аннушку по спине, как заглядывал в глаза, небесно-голубые, чуть прикрытые пушистыми ресницами… А вот уже погладил ладонью шейку, плечо…

— Ах, Никита… вы так… вы так целуете…

— Вам не по нраву? Извиняюсь…

— Нет, нет… по нраву… И давай уже на «ты», ладно?

Неизвестно еще, чем бы там все кончилось с этим пылким поцелуями да жаркими объятиями, может, вышло бы что и большее — тем более рядом софа… Да только вот всю обедню обломил некстати припершийся слуга! Постучал, правда…

— Госпожа не делает ли ужинать? Я все приготовил в трапезной…

— Спасибо, Ганс. Нет. Я батюшку подожду.

Ах, как она раскраснелась! Как похорошела, расцвела… и вся грусть уже куда-то ушла, будто и не было. Засверкали глаза, губы растянулись в улыбке, а на щечках заиграли лукавые ямочки.

Все же пришлось уйти, да. Как честному человеку. Таковы уж правила приличного общества. Сначала сватов, а уж опосля… Опосля — все остальное, к сватовству прилагающееся.

Ох, сваты, сваты… Их бы еще сговорить! Да никуда они не денутся — согласятся! И сеньор Рибейруш, учитель хороших манер и фехтования… и врач, герр Иеронимус Байер. Согласятся, чего уж. Правда, надо их уже сегодня вечером предупредить. Обоих.

Сбежав по лестнице вниз, Бутурлин покинул особняк и, обернувшись, помахал рукой выглянувшей в окно возлюбленной… только что согласившейся стать невестой русского лоцмана… и дворянина! Хоть и бедный — да дворянин, помещик! Не какой-нибудь там простолюдин-лапотник.

Доктор Байер, кстати сказать, жил совсем рядом, на Королевской улице. Буквально за углом. Направляясь туда, Никита Петрович едва только свернул, как тут же, нос к носу столкнулся с герром Готлибом Шнайдером! По всей видимости, купец шел домой, но не один, а в компании какого-то, несколько сутулившегося человека лет слегка за тридцать, с длинным вытянутым лицом и бесцветным взглядом. Судя по богатому плащу и болтавшейся на перевязи шпаге, незнакомец был дворянином… или богатым купцом, мореходом.

— О, герр Шнайдер! — сняв шляпу, поклонился Бутурлин. — Рад вас видеть. Я, видите ли, только что от вас… Говорил с вашей очаровательной дочерью…

При этих словах незнакомый дворянин как-то странно посмотрел на молодого человека. Словно бы Никита съел его любимое пирожное! Или взял в долг дюжину талеров и не отдал. Да ведь не брал Никита Петрович никаких талеров у этого черта! И никаких пирожных не ел! Чего ж тогда этот так смотрит? Ишь, гляделки-то вытаращил, ага!

А в общем-то, обычный был человек. Не сказать, что писаный красавец, но и не урод… да и лицо такое, в чем-то приятное даже.

— А, господин Бутурлин, — вежливо поздоровался купец. — Я надеюсь, мой шкипер Йоханнес полностью с вами расплатился?

— О да, полностью, — молодой человек приложил ладонь к левой стороне груди и снова поклонился, как и положено всякому галантному кавалеру, исходя из поучений сеньора Рибейруша. — Я бы хотел завтра…

— Да, можете завтра меня навестить, — прощаясь, покивал Шнайдер. — Лучше — ближе к вечеру.

— Но…

— Вряд ли вы застанете меня дома с утра.

Ну, вечером так вечером. Собеседники, прощаясь, раскланялись.

Вечерело. Солнце сверкало над дальним лесом, пылающим золотисто-оранжевым факелом отражаясь в Неве. На колокольне лютеранской кирхи звякнул колокол. Ударил четыре раза — гулко и звонко.

Однако четыре часа. Вечер скоро. Черт!!! Так в четыре ж часа встреча… Лоцман хлопнул себя по лбу. Встреча, да. С капитаном городской стражи. Не ходить? Да нет, надо бы сходить, подобными знакомствами умные люди не разбрасываются. Тем более таверна-то рядом, на Выборгской улице. Вон она, следующая, за углом. Прямо к пристани выходит, вернее сказать — к верфи.

Застучали по мостовой каблуки ботфортов. Вот и Выборгсгатан — Выборгская улица. А вот и таверна. Голубая, с тремя золотыми коронами, вывеска. «Тре крунер». Королевский герб, между прочим. И кто только разрешил таверну с таким названием открыть? Так его величество Карл Густав и открыл, наверное. Или родственник его. Какой-нибудь там племянник или дядя. А, впрочем, не все ли равно?

Примечания

1

Не подскажете, где мне найти доктора?

2

Я знаю очень хорошего доктора, господин! Его зовут Иеронимус Байер, живет на Королевской улице. Это недалеко здесь, я покажу!

3

Просто мне рекомендовали другого.

4

Того, что живет на Выборгской улице.

5

О, не беспокойтесь! Уверяю вас, Иеронимус Байер очень хороший врач.