Веселый ветер. Записки мореплавателя

Леонид Карнаухов (2024)

Сама жизнь иногда рождает такие сюжеты, которые выдумать просто невозможно. Потому что жизнь многообразнее и затейливее любой фантазии. Поэтому эта книга основана на реальных событиях и написана в жанре «автофикшн». Это когда как бы пишешь о себе, но, если что-то подзабыл, то можно и приврать. А еще это книга о работе на флоте, о моряках, дальних странах, приключениях и, конечно, о любви. Посвящается всем мореплавателям, их детям, женам, подругам и другим женщинам, а также просто хорошим людям.

Жил отважный капитан…

Тянет написать про свой первый пароход после окончания училища. Воспоминания до сих пор яркие, как будто это было вчера. Видимо, впечатления были сильные.

Итак, я закончил Макаровку в апреле 1983 года. Выпуск был шумно отпразднован в ресторане гостиницы Европейская. Отпуск не отгуливал. Во-первых, последние несколько месяцев, посвященные написанию диплома и сдаче гос. экзаменов, не были напряженными. Во-вторых, сыну было полгода, куда с таким поедешь. Ну и, наконец, пора было уже начинать деньги зарабатывать. Так что вскоре после выпускного я явился в отдел кадров. Нас в Балтийское пароходство распределили девяносто человек, пол выпуска, и многие уже явились по распределению. Сначала предстояло сдать техминимум для получения диплома штурмана малого плавания. В основном он состоял из сдачи зачетов по обслуживанию навигационных приборов — компаса, эхолота и лага, потому что они находятся в заведовании младшего помощника капитана. Нас собрали в Навигационной камере (не путать с другими камерами, это просто учреждение, где обслуживают приборы и комплектуются коллекции карт) и устроили лекции по практическому использованию и обслуживанию приборов. Потом зачеты. Сдавшие зачет отправлялись в Службу мореплавания, там сдавали зачет по расхождению судов, получали диплом, проходили медкомиссию, шли в отдел кадров и их сажали на суда. У меня все эти мероприятия заняли больше месяца, и в конце мая я получил назначение на теплоход Вязьма четвертым помощником капитана.

Т/х «Вязьма», типа «Выборг», стандартный сухогруз грузоподъемностью около 11000 тонн, постройка ГДР, Варнемюнде, был уже далеко не новым. Это был типичный «кубинец», то есть работал в основном на Кубу, откуда часто возили сахар-сырец навалом или шли в балласте через океан и грузили в Европе трубы большого диаметра. Иногда обратно возили зерно из Канады или США. Не самая интересная перспектива, но выбирать не приходилось. В данный момент он стоял в Риге и грузил металлолом навалом на Гавану. В кадрах мне сказали, что четвертый, которого я меняю, находится в Питере. Звали его Серега Тимошков. Серега был выпускником прошлого года. Был он также заядлым яхтсменом и буеристом, играл в преферанс, имел клочковатую бороду неопределенного цвета и автомобиль «Опель Олимпия» 36-го года выпуска. Он позвонил мне и предложил поехать в Ригу вместе на его автомобиле, на что я, конечно же, согласился. Это было удобней, чем бегать по кассам в поисках билетов. Согласился я до того, как увидел само транспортное средство. «Опель Олимпия», подъехавший к моему дому, не выглядел лидером германского автопрома. Это был автомобиль грязно-голубого цвета, что-то типа старого Москвича, без всяких удобств и кондиционеров. Окно в пассажирской двери не открывалось. И вообще он опасно дребезжал на кочках и ухабах. Однако, мы поехали. По дороге пробили колесо. Домкрата в «Олимпии» не было. Вместо него в багажнике имелся топор. Серега срубил какую-то березку, и с помощью нее мы поддомкралили машину и заменили колесо. Зато Серега всю дорогу рассказывал мне о рабочих нюансах, «сдавал дела». Добрались, в общем.

Теплоход «Вязьма» стоял у рижского причала и нервно подрагивал, когда в его трюмы кидали грейфером очередную порцию металлолома. Рядом с судном на причале высилась огромна куча металлолома, откуда и происходила погрузка. Такие же кучи я потом наблюдал и в Гаване, и в Калининграде. Лязг и грохот стоял на всю округу, причем не смолкал ни днем, ни ночью. Мы с Серегой пробежались по местам расположения приборов, посмотрели мостик, каюту, подписали акт и пошли к капитану представляться и сдавать дела. Штатным капитаном был Пробкин Виктор Григорьевич. Это был статный мужчина предпенсионного возраста с великолепной седой шевелюрой, зачесанной назад. Он носил черный двубортный мундир с четырьмя золотыми капитанскими нашивками. Такие мундиры шили на заказ. Мы обходились однобортными синими кителями с погонами, купленными в ателье пароходства. Капитан выглядел старым морским волком. Он распорядился, чтобы я готовил документы на отход и не забыл включить гирокомпас за пару часов до отхода, чтобы тот успел войти в меридиан. Серега сел в свою «Олимпию» и укатил обратно в Питер, а я остался выполнять поручения. Четвертый помощник, это еще и секретарь-машинистка. Оформление документов на отход и приход в порт — это его уставная обязанность, но под это дело ему, то есть мне, подсовывали любые, а, впрочем, все документы, например, заявки на снабжение, которые находятся в ведении службы старшего механика и даже протоколы комсомольских собраний, которые находятся в ведении комсорга. Хорошо, что печатать я умел. Специально на практике тренировался, зная, что понадобится. На «Вязьме» имелась огромная электрическая печатная машинка, работавшая с пулеметным треском. Я сел за нее и начал печатать Судовую роль. Это список экипажа с указанием должностей, дат рождения и номеров паспортов моряка. Ничего сложного, если ты был в предыдущем рейсе. В этом случае ты знаешь, кто списался, а кто пришел новый. Но когда ты сам новый, это вызывает затруднения. Путем сравнения паспортов со старой Судовой ролью я как-то справился с этим делом. Погрузка заканчивалась. Сэконд (2-й помощник капитана, ответственный за груз), оформил грузовые документы и принес их на борт. Дело оставалось за малым, оформить отход, и можно вызывать комиссию из таможни и пограничников, затем лоцмана, и вперед, навстречу штормам.

Оформление отхода — это предъявление в Портнадзор документов, которые подтверждают готовность судна к выходу в море. Сюда входят судовые свидетельства на соответствие всяким международным конвенциям, они должны быть не просрочены, сертификаты на спасательные средства, которые тоже должны быть не просрочены. Это и сертификаты на плоты, сертификаты на спасательные буи, на КИП (кислородно-изолирующие приборы, которые должны быть заправлены заново), на неприкосновенный запас в шлюпках, это дипломы комсостава, с сертификатами на прохождение тренажера по расхождению судов для капитана и старпома, медкнижки на весь экипаж с непросроченными медкомиссиями, справки о сдаче мусора и пищевых отходов, справки о заправке топливом, и это только то, что я сейчас вспомнил по прошествии сорока с лишним лет. Но что делать? Я собрал все это в огромный тяжелый портфель и двинулся в Портнадзор, который находился не близко, километрах в полутора от нашего причала. В Питере, уже тогда, инспектор портнадзора приезжал на борт для оформления отхода. Но в Риге такого нововведения еще не было. В Портнадзоре инспектор, видимо, сразу учуял во мне новичка, заявил, что он «чиновник» и будет все проверять тщательно. Уже не помню, что именно я не донес, но ходил я туда раза три за ночь. Что-то приходилось допечатывать, что-то доносить. Приходилось будить старпома или капитана, когда возникали вопросы, которые я решить не мог. Но вот гирокомпас я запустил еще до моего похода в Портнадзор. По этому поводу я был спокоен. Получилось, правда, не за два часа, а за полсуток до отхода. Наконец-то я оформил отход. Ура! Но пока работала комиссия, пока вызвали лоцмана, был уже полдень — моя вахта. Весь вымотанный я поплелся на мостик. Вахта — четыре часа. Отстояв ее, я пришел в каюту и просто рухнул от усталости. Слава Богу, что никто не дергал и не просил что-нибудь напечатать. Должен, однако, признаться, что с тех пор подобных трудностей не возникало. С тех пор я оформлял отход легко и непринужденно. Видимо «чиновник» показал мне все нюансы этого дела. Опыт, блин, сын ошибок трудных.

Рейс начался с захода в Бремен для мелкого ремонта. Двое суток шли по Балтике, затем проливом Большой Бельт, обогнули мыс Скаген и вниз к устью реки Везер. Там берем лоцмана, четыре часа по речке, и мы в Бремене. Нельзя так издеваться над людьми. Дело в том, что за границей я был первый раз. Виза была закрыта на пять лет после службы на Черноморском флоте. И на тебе, сразу Западная Германия. Пока шли по речке, я разглядывал ухоженные поля, коров, разноцветные домики, как в мультиках. И вот Бремен — красивый средневековый город, ратуша и собор на главной площади, готика, везде цветы, памятник бременским музыкантам, торговый центр Карштадт, где все есть и все не по карману. Простояли мы там одиннадцать дней. Уже не помню, что мы там ремонтировали. Грузовых операций нет, штурманам делать нечего, вахту отстоял и свободен. Нас возили на экскурсию по городу и в ратушу. Рассказывали, что там недавно в подвале нашли средневековое вино в бочках, которому лет пятьсот. Его даже можно было попробовать, только рюмка стоила 25000 марок. Верфь находилась в районе, где жили турки. Я тогда плохо разбирался в социально-экономических проблемах Западной Европы, и все удивлялся почему везде надписи по-турецки и почему в кафе сидят люди в фесках и играют в нарды. В город ходили тройками, как положено, офицер и двое рядовых. Ходили в кино, не досмотрели, на немецком языке ничего не понятно. Ходили даже в порно кинотеатр, четвертый механик затащил. Досмотрели до конца. Любопытство я удовлетворил и больше такое кино не смотрел. Слишком откровенно и слишком тупо, сюжета никакого нет, только постельные сцены. И еще восемь марок пришлось отдать за сомнительное удовольствие. Денег нам выдали за полтора месяца вперед. Я получил 150 марок. Тратили их у так называемых маклаков. Это такие магазины «импорт-экспорт», специально для советских моряков. Джинсы, ковры, ширпотреб, который в Союзе пользовался спросом. Все, что нужно, чтобы отоварить валюту. В Германии их держали поляки, в Бельгии и Голландии какие-то армянские евреи или наоборот, еврейские армяне. Я купил ковер на продажу, джинсовое платье жене и вельветовые штаны фирмы Монтана себе. Еще какую-то мелочь, колготки, наверное, электронные часы — штамповка, выпил пару кружек пива и все. Деньги кончились. Это было унизительно. Мой рублевый оклад составлял 135 рублей в месяц. 22,5% от него — это валютная часть, т.е. 1,01 рубля в день, когда находишься за границей. Еще платили чеки ВТБ за дополнительные работы и выполнение плана по ЧВВ (чистая валютная выручка), но на «Вязьме» этих работ было немного, да и планы мы не выполняли из-за простоев на Кубе. Так что с чеками было не густо. Если все суммировать по официальному курсу получалось на круг рублей двести. Разве это достойная оплата за такой труд? Я не хотел пробовать пятисотлетнее вино за 25000 марок, но неужели нельзя заплатить людям так, чтобы они не чувствовали себя за границей нищими? Как же можно высоко нести звание советского гражданина? Суровая действительность входила в противоречие с пропагандируемыми идеалами.

Но что-то я отвлекся. Хотел ведь о людях написать, о личностях. Личностей на любом советском пароходе было в избытке. И Вязьма не исключение. О Мастере я уже немного написал. Вместе с ним администрация судна состояла из Деда и первого помощника. Деда помню в лицо, а как звали нет. Фамилия комиссара была Скляр. Вполне приличный, кстати, был комиссар, не вредный, что было большой редкостью. До этого мне казалось, что Скляр, это редкая фамилия. Но Скляры встречались, почему-то, на каждом шагу (певец, актер) и гораздо чаще, чем, скажем, Карнауховы. Всей этой троице было под шестьдесят. Остальным офицерам было от 25 до 30 лет. Кроме старпома. Старпому было лет сорок пять, и он находился, как бы в промежутке. Старше чем большинство комсостава, но младше чем члены администрации. Звали его Евгений Семенович Шульман. По работе мне чаще всего приходилось контактировать с ним, как с непосредственным начальником. Вахту мы стояли одну, с 12 до 16 и, соответственно, с 00 до 04. Он как-бы должен был меня курировать. Что он и делал. Потом в океане я уже стоял один. Там курировать было нечего. Чиф был небольшого роста, с залысинами и круглым аккуратным животиком. Он постоянно демонстрировал активность, особенно в присутствии Пробкина. По трапам он двигался бегом, стуча каблуками, которые издавали звук, похожий на пулеметный треск моей пишущей машинки. Издалека было слышно, что старпом бежит. Был он вполне покладистый и даже добродушный мужик, но ужасный флюгер. Мгновенно менял мнение в зависимости от обстоятельств. Например, я его спрашиваю, — Евгений Семенович, вот это надо писать в журнал? — Конечно, Леонид Павлович, обязательно запишите в черновой журнал. Потом на мостик приходит Пробкин, смотрит судовой журнал и говорит, — Евгений Семенович, вы зачем это записали? И Шульман тут же мне, — Да, Леонид Павлович, я же вам говорил, что этого писать не нужно.

Однажды, к концу рейса, я прихожу на вахту менять Сэконда. На крыле мостика стоит Пробкин и задумчиво смотрит вдаль. Вдали, как обычно, кроме океана ничего нет. А в штурманской рубке на вешалке висят джинсы и сушатся, что, в общем-то, не положено. Я кивком спрашиваю у Сэконда, мол, что это? Он пожимает плечами, мол, понятия не имею. И тут на мостик влетает Шульман. Увидев джинсы на вешалке и Мастера на крыле мостика, он тут же разразился примерно такой речью, — Ну штурмана, совсем обнаглели! Уже белье на мостике сушат! — Услышав это, Мастер, несколько извиняющимся тоном сказал, — Евгений Семенович, не волнуйтесь. Это я повесил. Реакция Чифа была мгновенной. Он подскочил к джинсам, с видом знатока пощупал ткань двумя пальцами и произнес, — Хорошие штанишки. Где брали?

Но, несмотря на все это, мы с ним ладили.

Сэконда звали Славка Жуков. Он был на год старше меня, но выпускался раньше года на четыре. С ним я тоже общался довольно тесно. У него в каюте обычно собирались на стоянке. К нему приходили всякие портовые чиновники. Я еще в училище начал учить испанский по учебнику для первого курса языковых вузов, который мне подарил одноклассник, учившийся в институте иностранных языков. К тому моменту я уже знал всю грамматику и имел достаточный словарный запас. Не хватало практики. А в Гаване к Сэконду приходила кубинка, сюрвейер (инспектор по грузу). Ее звали Эстер. Она с удовольствием общалась со мной на испанском, подсказывала, указывала на ошибки. И с ее помощью я довольно быстро заговорил. Сэконд на это как-то сказал, — На Кубу делает первый рейс, а уже по-испански, как скворец.

С языком у большинства были проблемы. Я сейчас имею ввиду английский. Все штурмана, в том числе капитан, немного говорили, но очень примитивно и с ошибками. Я по-английски тогда уже читал книги и говорил довольно бегло. И сдал его на 10%. Спасибо базе, заложенной в школе. В Бремене к нам поставили вторым бортом иностранца, маленький сухогруз река-море под флагом Гибралтара. Капитан-англичанин пригласил нас в гости, меня, Сэконда и третьего. Общение с иностранцами не то чтобы запрещалось, но не приветствовалось. Но мы не смогли противостоять искушению, интересно же. Спустились к нему на пароход с бутылкой водки, капитан выкатил бутылку Ред Лейбл, и мы просидели там полночи. Общались. С нашей стороны говорил в основном я. Помню он восхищался нашими хоккеистами, — Nobody can like Russians. — Экипаж там был шесть человек, в основном филиппинцы. Нас удивляло все, и неформальность отношений, и отсутствие субординации. Я тогда и подумать не мог, что через пятнадцать лет я сам буду работать капитаном на судне под иностранным флагом такой-же грузоподъемности и тоже с экипажем в шесть человек. После этого случая я стал признанным экспертом по английскому языку. Чаще всего ко мне обращались за переводом инструкций. В Бремене несколько человек, в том числе Сэконд и третий, купили кассетники «Sharp» по 60 марок, и я переводил инструкции по их эксплуатации. Кроме того, я вел радиопереговоры с иностранными лоцманскими станциями и писал деловые письма, когда требовалось.

Третьим помощником капитана был Аркаша Манукян, такой крупный зверь с черной кучерявой шевелюрой и глазами навыкате. Он тоже был старше меня на год, но, тем не менее, очень любил меня поучать. Поучения в основном касались того, как надо тратить валюту. Что стоит покупать, а что нет. По его мнению, покупать стоило только те товары, которые давали выручку в пропорции 1:20. Один валютный рубль к двадцати советским. Он считал себя экспертом по поиску «отоварки». Однажды он купил декоративные лампы со светодиодными нитями, которые вращались и светили разными цветами. Красиво. Он еще и некоторых других убедил их приобрести, в том числе Пробкина. Стоили они, по-моему, 20 марок, т.е. примерно 6 рублей. Согласно его же расчетам, их надо было продавать в Союзе за 120 рублей. Мне эта операция казалась весьма сомнительной. Так и оказалось позже. Максимум они шли рублей по 60. А еще Аркаша был верным оруженосцем Пробкина. Лебезил перед Мастером, как только мог. Во всем пытался угодить. Пробкину это нравилось. Аркаша работал только на «Вязьме», возвращался на нее после отпуска. Мне это тоже казалось странным. Мало кто из экипажа держался за этот пароход. Но Аркаша не сдавался. Пробкин, правда, почему-то не спешил его двигать. Так Аркадий и проработал на этой «Вязьме» несколько лет третьим помощником, пока Пробкин не ушел на пенсию. А сам Пробкин, как со временем выяснилось, несмотря на свой солидный капитанский вид, был человеком весьма осторожным, скорее даже боязливым. Он во всем действовал по принципу «как бы чего не вышло». Возможно поэтому и не спешил двигать своего верного оруженосца. Это ведь тоже ответственность. Но если ты работаешь капитаном, рано или поздно наступает случай, когда надо брать ответственность на себя. И как Пробкин ни крутился в попытке спокойно досидеть до пенсии, такой случай настал. Но об этом позже.

Следующий герой моего рассказа, это Витька Марков, начальник радиостанции, или просто Начальник. Мы с ним сдружились теснее всего. Потом еще вместе работали на «Красном Селе». Витька когда-то занимался греблей и имел атлетическое телосложение. У него были ранние залысины, но они ему даже шли. В общем, как говорил Шарапов: «Такой, бабам нравится». И действительно, нравился. Романы с буфетчицами и другими женщинами на судах у него возникали как-то естественно и непринужденно. Только пришла новая симпатичная буфетчица, глядь, а она уже утром из его каюты выходит. Не знаю, как объяснить такой феномен. Харизма, в общем. Ну или обаяние. В следующем рейсе, когда Серега Тимошков вернулся на Вязьму третьим, у нас сложилась дружная компания для игры в преферанс — Витька, я и он. Четвертым обычно играл радист по фамилии Чевплянский. Как правило, собирались у Начальника в каюте и играли под чай со сгущенкой. Сгущенку радисты получали за вредность потому, что принимали факсимильные карты погоды. Работали с картами мы, штурмана, но нам сгущенка не полагалась. Нет справедливости в этом мире.

Затем, нельзя не сказать о втором механике, которого звали Сашка Долгов. Он был 49-го года рождения, т.е. на тот момент ему было 34 года, но он успел уже сменить то ли четырех, то ли пятерых жен. Долгов был непревзойденный рассказчик, пьяница и балагур. Когда он рассказывал какую-нибудь историю с участием одной из своих жен, я всегда у него спрашивал, какая это по счету, чтобы выяснить, наконец, сколько же их было. Но он всегда уклончиво отвечал, — Да вот, последняя. — Меня он почему-то называл Лехус, или даже иногда Лехус-Чертополохус. С ним вечно происходили какие-нибудь истории, которые потом ложились в основу его рассказов. Однажды в Калининграде он возвращался из какого-то кабака сильно поддатый, одетый в джинсовый костюм, и получил по башке чем-то тяжелым. Очнулся на пустыре недалеко от порта в одних трусах и носках. Стояла осень на дворе и ветер дул сырой, но ему пришлось в таком виде идти пешком на пароход. На проходной охранница открыла рот от удивления, он буркнул что-то типа, — Вот так у вас в городе гостей встречают, — и его пропустили без пропуска. Как-то раз, когда «Вязьма» стояла в Калининграде, его отправили в Ленинград по каким-то механическим делам, а также пройти медкомиссию. С условием, конечно, что он успеет вернуться до отхода. С билетами в то время вечно была напряженка. Особенно если надо срочно. Он сделал все дела, время уже поджимало, а билетов не было. Тогда, согласно его рассказу, он поехал в Пулково в надежде купить билет на месте. На месте билетов тоже не было, но он решил остаться и подождать, может кто откажется. Ждать он отправился в ресторан. Тогда еще можно было посидеть в аэропорту в ресторане и остаться платежеспособным. В ресторане он выпил и познакомился с компанией военных летчиков, которые весело и дружно отмечали что-то за соседним столиком. В процессе знакомства Сашка рассказал о своей проблеме, и летчики ответили, — Не горюй, мы тебя подбросим. Только нужна площадка, чтобы сесть. — Долгов рассказывал все это сразу после своего прибытия на судно и при этом был весьма возбужденным. Поэтому я ему поверил. Он сказал, что его привели к какому-то невиданному летательному аппарату, чему-то среднему между вертолетом и самолетом. Я сразу вспомнил о винтокрыле, который видел в музее авиации. По словам экипажа, они летели куда-то на юг. В грузовом отсеке были навалены какие-то мешки и сидело несколько азиатов в тюбетейках, которых, видимо, тоже подбрасывали, но уже за плату. В общем они взлетели. На подлете подполковник, командир экипажа, позвал Сашку в кабину, чтобы выбрать место для посадки. Тот указал на знакомый пустырь рядом с портом, и был благополучно высажен. — Удачи! — сказали летчики ему напоследок, взлетели с шумом и грохотом и скрылись в небе. Это был тот же пустырь, на котором его когда-то ограбили. Вот такая ирония судьбы.

А в следующем рейсе мы после выгрузки в Гаване пошли в балласте в испанский порт Пасахес, где грузились чем-то, не помню, чем именно. Это на севере Испании рядом с Сан-Себастьяном. В Испании не было маклаков и не было «отоварки». Но там было дешевое вино и в аптеках продавали спирт, совсем за копейки. И стояли мы там больше недели. К тому же на Кубе многие «наченчили» серебряных монет, которых правительство когда-то необдуманно выпустило довольно много, и они до сих пор имелись в обращении. Это были крупные монеты 900-й пробы, диаметром сантиметра четыре. На Кубе они доставались нам почти даром, за одеколон «Шипр» или «Тройной» и другой советский ширпотреб. Маклаки в Европе давали за такую монету пятнадцать марок. В Испании мы сдали их на блошином рынке в Сан-Себастьяне еще дороже. Точно не помню за сколько. К тому же у меня было с собой триста советских рублей. Это удивительно, но я нашел испанский банк, где их можно было обменять на песеты, что я и сделал. Не по советскому курсу, конечно, а по курсу примерно 2,5 рубля за доллар. Но все равно круто. В общем финансовая проблема была локально решена. Я тогда пошел в обычный приличный магазин (не маклацкий такс-фри) и купил себе нормальные джинсы, это были «Lee», куртку дутую и еще какую-то кофту и сапоги жене очень красивые, которые ей оказались малы. Мне тогда очень понравилось, что джинсы мне подшили тут же в магазине. Но речь не обо мне, а о Долгове. Он как-то пошел в город в группе с двумя мотористами. Я стоял на вахте и начал уже беспокоиться, что их долго нет. Было поздновато. Вышел на палубу. Смотрю вдалеке по направлению к нам идет тройка вдоль причала, причем их носит из стороны в сторону со страшной силой. Казалось, что кто-нибудь сейчас споткнется о швартов и свалится в воду. А Долгов до этого рассказывал случай, как на каком-то пароходе первый помощник всегда инструктировал уходивших в город, говоря, — Бойтесь провокаций! — И какой-то матрос, вернувшись сильно нетрезвым, на вопрос первого, — Как же так? Где вы так напились? ответил, — Была провокация.

Тем временем веселая тройка приближалась, и уже было видно, что это наши. Я спустился на причал. Долгов был самый пьяный. Он в полусогнутом состоянии облапил меня. На лице у него блуждала счастливая улыбка. — Что, Сань, была провокация? — Спросил я. — Нет, Лехус, провокации не было. Было просто классно. — И мотористы потащили его в каюту, осторожно, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из начальства. Правда все обошлось. Сашка потом так и не рассказал, где они были. На вопросы только хитро прищуривал глаза и таинственно улыбался. Скорее всего, они посетили какой-нибудь клуб с девочками из Латинской Америки, которых в Испании с избытком.

Ну и, наконец, нельзя не рассказать о докторе, которого звали Леха Кузнецов. Он был не просто доктор, а еще и стоматолог, что на судах было редкостью. Леха был полноватый молодой человек, очень приятный и интеллигентный. В пароходстве он уже работал несколько лет. На судах, как правило, работали здоровые молодые люди, и у докторов не было работы по специальности. Но у стоматолога всегда работа есть. Он лечил нам всем зубы, пользуясь какой-то портативной бормашиной, которую возил с собой, и у нас не было проблем быстро пройти ежегодную медкомиссию. На медкомиссии требовали, чтобы рот был санирован, а лечение зубов занимало время. Мне он лечил мой пародонтоз, делая какие-то компрессы на коре дуба. Над Лехиной интеллигентностью иногда подтрунивали, но безобидно. Мы уже шли себе на Кубу где-то в районе Азорских островов, и я спустился после вахты в кают-компанию на завтрак. Для большинства завтрак начинался в семь тридцать. А после восьми приходили сменившиеся с вахты, в данном случае я и второй механик. Начальник, Витька Марков, тоже приходил на завтрак после восьми, чтобы не сидеть с администрацией. Ну и доктор тоже. И вот мы сидим завтракаем, и появляется запоздавший доктор с блаженной улыбкой на лице.

— Мужики, — говорит он. — Представляете, я просыпаюсь сегодня, а у меня в кровати рядом что-то теплое.

Все насторожились.

— Продолжай. — сказал заинтересованный второй механик.

— Иллюминатор открыт, и в него птица залетела и прямо ко мне в койку, — продолжал доктор.

— Красивая? — Двусмысленно спросил Начальник.

— Необычайной красоты, — ответил доктор с придыханием.

— А какие у нее ноги? — спросил пошляк Долгов. Тут мы все не выдержали и начали ржать.

— Дураки. — сказал доктор, — Я серьезно.

Вот такой коллектив собрался на «Вязьме», которая тем временем закончила ремонтные работы и вышла из Бремена в Гавану. Стояло лето, североатлантические циклоны беспокоили несильно, мы вышли из Ла-Манша и взяли резко на юг на Азоры, чтобы уйти побыстрее от потенциально возможных штормов. А от Азор по дуге большого круга пошли на Кубу. С выходом из Ла-Манша мы покинули зону интенсивного судоходства, суда стали встречаться редко, а затем пропали совсем. Матросов с вахты сняли и отправили на палубные работы. Работа стала напоминать работу сторожа вахтами четыре через восемь. Приходишь на мостик, стоишь один и смотришь на море. У меня, правда, занятие нашлось. На мою вахту выпадали сумерки, в которые можно было определять место по звездам. Спутниковая навигация тогда уже существовала, были две системы — американская GPS и наша «Цикада». На грузовые суда чаще ставили американскую. В первую очередь на новые, но и на старые потихоньку тоже. Симпатичные такие приемники «Furuno» или «Magnavox» с жидкокристаллическим дисплеем и множеством дополнительных функций. Довольно большие по размеру. Приемник нашей системы был еще больше, такой ящик сантиметров восемьдесят высотой, без ЖК дисплея, а с цифровыми индикаторами, как у старой ЭВМ. Но необходимую точность определения места наша система обеспечивала. Однако на «Вязьме» не было ни того, ни другого. Очередь не дошла. Потом, года через полтора, поставили японский приемник «Furuno». В общем, приходилось брать в руки секстан и вспоминать, чему тебя учили в училище.

В училище мореходной астрономии меня научили. Преподавал ее у нас Красавцев, автор учебника. И после четвертого курса он у нас был руководителем практики на учебном судне. Он безжалостно поднимал нас «на звезды» рано утром, мы ворчали, радовались, если облачность и звезд не видно, но в результате научились те, кто хотел. Те, кто не хотел, по-моему, тоже научились. Определение места по звездам заключается в измерении угла между светилом и горизонтом с помощью секстана. Сделать это можно только в сумерки, когда в оптику еще видны звезды и уже виден горизонт. Но руку надо набить. Потом, в результате довольно длительного расчета с помощью таблиц, получается несколько линий положения, в зависимости от количества взятых звезд. Они прокладываются на карте, получается такой паук-многоугольник, в центре которого и есть место судна. Точность — 0,5 — 1,5 мили. Я самозабвенно брал по шесть-семь звезд каждую вахту, когда позволяла облачность. Пробкин удивленно цокал языком и говорил старпому,

— А четвертый-то у нас звезды брать умеет.

Он, вообще любил, почему-то, говорить обо мне в третьем лице. — А четвертый-то у нас на машинке, как заяц на барабане.

Ну, это я отвлекся. Немного похвастался. Куба появилась сначала на экране радара, а потом и визуально в виде узкой полоски на горизонте, еле видной в лучах палящего тропического Солнца. Подойдя к Гаване, мы легли в дрейф в ожидании причала. Сразу в порт не ставили почти никогда, несколько дней приходилось ждать. На рейде в дрейфе болталось еще несколько пароходов. Глубина моря не позволяла встать на якорь и приходилось лежать в дрейфе, держа машину в постоянной готовности. Я рассматривал в бинокль старинные испанские форты, которые охраняли вход в бухту, Эль Морро слева и Сан-Сальвадор де ла Пунта справа, набережную Малекон, где проходят карнавалы, небоскребы гостиниц «Копакабана» и «Куба Либре». В крепости Эль Морро находился одноименный маяк и лоцманская стация. По радио на дежурном канале кто-нибудь постоянно вызывал ее, — Morro Station, Morro Station, в безуспешной попытке узнать, когда же их поставят к причалу. С наступлением сумерек жара спадала. Ночи были черные, со множеством звезд и заревом огней над городом. Наконец, в одно прекрасное утро нас вызвали по радио и велели подходить ко входу для приемки лоцмана. И вот мы уже у причала. На причале лежит такая же куча металлолома, как и в Риге. Опять грохот, лязг и скрежет. Краны неспешно выгружают металлолом в эту кучу с помощью таких больших магнитов, диаметром чуть больше метра. Впереди стоит другое судно под иностранным флагом и грузит металлолом из той же самой кучи. На экспорт. Наш советский металлолом. Коммерция — двигатель прогресса.

Гавана, лето, жара и влажность. На судне врубили кондиционер. Выходишь на палубу, сразу становишься липким от жары, заходишь в надстройку — холодно. Пол экипажа ходят простуженные, сморкаются и чихают. Экскурсии в зоопарк со слонами, крокодилами и огромными черепахами, метр в диаметре, и в океанариум — акулы, мурены и прочие морские гады. Экскурсия на Варадеро, песчаный мыс с пляжами длиной восемь километров. Мы там выпили лишнего, и я неосторожно сгорел. Ходил пару дней красный, как карибский омар. У входа в бухту сохранился район со старой испанской архитектурой времен конкисты с кафедральным собором, каменными мостовыми и чугунными, некогда грозными пушками. Вокруг раскинулась Habana Vieja — Старая Гавана, большой район городской застройки, который не ремонтировали, видимо, со времен революции. Дома с облупившейся краской, разбитые улицы с выщербленными тротуарами. На стенах много лозунгов: ¡Patria o muerte! (Родина или смерть!), ¡Hoy más que nunca, producción y defensa! (Сегодня, как никогда, производство и оборона!) В этом районе находится знаменитый бар Bodeguita del Medio, родина коктейля «Мохито», в котором когда-то собиралась богема. Завсегдатаями были Пабло Неруда, Габриэль Гарсия Маркес, Хулио Кортасар, захаживал Хемингуэй. И тут же в центре Капитолий — уменьшенная копия вашингтонского. Рядом с Капитолием был неплохой советский книжный магазин. Автомобили — это или старые американцы пятидесятых годов, которые, говорят, ездят до сих пор, наши «жигуленки» или совсем новые бразильские «Фольксваген Жук». Были прогулки по Старой Гаване в Интерклуб, вокруг которого толпились жуликоватые личности, местные фарцовщики:

— Эй, русо! Чендж? — Отстань, амиго. Русо туристо — облико морале.

В Интерклубе был валютный магазин, которым мы не пользовались, в Европе дешевле, и был бар, где можно было выпить местного пива и пообщаться с экипажами других судов. В баре трио гитаристов в огромных сомбреро пели Besame mucho и Guantanamera. Пиво на Кубе было везде только одного сорта в коричневых бутылках 0,33 без этикеток, всегда очень хорошее и всегда холодное. На Кубе мы не чувствовали себя нищими, хотя официальную валюту никто не брал. Обходились нелегальными сделками по продаже одеколона «Шипр» и другого советского ширпотреба, фотобумаги, например.

Правда, к концу стоянки, которая продолжалась почти месяц, все сильно поднадоело. Да и деньги кончились. Хотелось уже поднять паруса и двинуться в сторону дома. И вот сидим мы как-то у Сэконда в каюте, пьем советский растворимый кофе с кислинкой (6 рублей банка) и рассуждаем о будущем. Сэконд был настроен скептически и высказал мнение, что пойдем на юг под погрузку сахара-сырца. Аркаша Манукян, как особа, приближенная к императору, сообщил по секрету, что Пробкин собирается в отпуск, перед отпуском ему нужен заход в Европу, и он будет просить об этом начальство. У меня на этот счет никакого мнения не было. И вдруг мы отчетливо услышали частый стук каблуков. Сомнений быть не могло, это Чиф бежал по трапу. И точно, Шульман с сияющей улыбкой на лице вкатился к нам и заявил:

— Ребятки (он часто использовал уменьшительную форму), получено рейс задание. Идем в Европу. Кто на вахте? Надо сделать объявление.

Рейсовое задание звучало так: ТХ ВЯЗЬМА КМ ПРОБКИНУ ОКОНЧАНИЕМ ВЫГРУЗКИ СЛЕДУЙТЕ БАЛЛАСТЕ НАПРАВЛЕНИИ КОНТИНЕНТА НАЧ ХЭГС3 БОДРОВ. Это означало, что нам надо идти к Ла-Маншу, а конкретный порт погрузки сообщат дополнительно. Ну Пробкин, — подумал я. — Добился-таки своего.

Дорога домой всегда приятней, чем дорога из дома. И кажется, что переход через океан проходит быстрее. И настроение у всех возбужденно-радостное. На подходе к Континенту нам номинировали порт погрузки — Антверпен, трубы большого диаметра на Калининград. Антверпен стоит на берегу реки Шельда. В устье Шельды, на рейде порта Флиссинген встали на якорь в ожидании причала. Я рассматривал в бинокль симпатичный городок, не зная, что через четырнадцать лет там будут грузиться овощами и фруктами суда компании, в которой я буду работать исполнительным директором, и что я попаду в этот город уже не со стороны моря, а нормально, с берега. Голландский лоцман довел нас до границы с Бельгией. Там на судно сел бельгийский лоцман.

— Евгений Семенович, скажите четвертому, чтобы поменял флаг на бельгийский, сказал Пробкин Чифу, как будто меня не было тут же на мостике. Он заметно нервничал. Он всегда нервничал при входе в порт. Пришвартовать 150-метровый пароход, это не то же самое, что поставить в гараж автомобиль. А тут еще шлюзы, и вообще, как-то узко. При маневрировании в порту возникали риски, ответственность капитана возрастала, и ему это не нравилось. Однако, все обошлось. Лоцман действовал профессионально, шлюзы вовремя открывались и закрывались, буксиры работали четко, швартовшики ловко принимали концы, команда слаженно их крепила. Вскоре мы стояли у причала в гавани Альбертдок. Пробкин по традиции сунул лоцману бутылку водки, и тот сошел на берег, сел в уже ждавшее его такси и укатил.

Погрузка началась на следующий день рано утром. Сначала на судно поднялись плотники, которые делали из брусьев клети в трюмах для крепления труб. Брусья резали бензопилой, и в воздухе стоял приятный запах свежераспиленной древесины. Затем в трюма пошли трубы, огромные, черные 1720 мм в диаметре. По трубе можно было пройти внутри, почти не сгибаясь. Накрапывал мелкий дождик и было пасмурно, как обычно в Северной Европе. Но работа шла быстро и очень слаженно.

Тогда у СССР в Европе были свои агентские и стивидорные компании — Transworld в Бельгии и Голландии и Transnautic в Германии. Это многое упрощало. Агентство предоставило экипажу автобус для поездки в город. В город ездили в две смены. Надо было успеть до вечера обернуться. Вечером погрузка заканчивалась, и нужно было уходить. Я ехал в город с первой сменой. Автобус привез нас на Фальконплейн, овальную площадь, засаженную платанами. По периметру площади находились маклацкие магазинчики, много, штук тридцать. Народ распустили, назначив время сбора через четыре часа. Площадь была очень оживленной, кроме нас тут было еще несколько автобусов с другими экипажами. На одной из боковых улиц под названием Klapdoorp располагалось несколько магазинов с аппаратурой по весьма привлекательным ценам. Денег у меня оставалось немного, я их быстро потратил, уже не помню на что. Оставалось время для осмотра города. Минут за пятнадцать я дошел до собора Антверпенской богоматери. Это самый центр.

Антверпен, — это Фландрия, страна городских ремесленников, трудолюбивых и независимых. Как в детском фильме «Город мастеров». Когда-то в четырнадцатом веке ремесленники Брюгге, Ипра и Антверпена наголову разбили королевское рыцарское войско при Куртре. Эту битву назвали «битвой золотых шпор». Горожане собрали на поле с трупов рыцарей семьсот золотых шпор и вывесили их в одном из соборов города в назидание потомкам. Затем они во главе с Тилем Уленшпигелем дали отпор испанцам и создали первую буржуазную республику. Во время Второй мировой войны город не пострадал. Порт был построен здесь в семидесятые годы. Во время войны порта не было, и это уберегло город от бомбежек союзнической авиации, в отличие от Гамбурга, Киля и Роттердама, которые были уничтожены бомбами, а затем отстроены заново. В общем, очень красивый средневековый европейский город, родина Рубенса. На ратушной площади стояли художники. Вернисаж. Один, одетый в бархатную малиновую куртку и черный берет, рисовал что-то на холсте. Я зашел в центральный торговый центр, он назывался «Гран Базар». Ощущение опять, как и в Бремене, в «Базаре» все есть и все не по карману. Хорошо хоть город удалось немного посмотреть.

Затем я вернулся на судно, надел форму и заступил на вахту. Старший стивидор Transworld привез на борт три коробки пива, подарок от компании. Это была традиция. Одну коробку Мастеру, одну Чифу и одну Сэконду. Мы сидели у Сэконда, пили пиво и обменивались впечатлениями. Погрузка заканчивалась. Грузчики в красивых и чистых синих комбинезонах крепили палубный караван. Пора было отправляться в путь. Нас ждал Калининград. Родина Канта и Гофмана.

После того, как я опубликовал предыдущую часть повествования мне позвонил Ганин. Да-да, тот самый Ганин Сергей Николаевич, который уже бывал героем моих рассказов, одногоршочник в детском саду, одноклассник и однокашник в одном лице. Он поинтересовался, как это так, что я упомянул в связи с Калининградом Канта и Гофмана, а его нет. Считаю обвинения беспочвенными потому, что вот, уже упомянул. Более того, когда мы взяли калининградского лоцмана и пошли в порт, а там слева лежала военная база Балтийск, я подумал, вот, где-то там сейчас находится мой друг детства, где-то на этих кораблях, а может даже где-то в море болтается, вернее, несет службу, мой верный друг Серега. И так происходило каждый раз, когда мы заходили в Калининград. И это не ирония, так оно и было. Были бы тогда мобильные телефоны. Но увы…Даже стационарные телефоны были не у всех.

Калининградский лоцман был очень приятный, уверенный в себе мужик, который проводил «Вязьму» в порт явно не в первый раз. Пробкин был с ним знаком, но как-то суетился вокруг него, постоянно угощал чаем с кофе и канопе с дефицитным сервелатом, которые нарезала и принесла буфетчица. Опекал, в общем. Даже уступил ему капитанское кресло. На мостике было кресло, которое считалось капитанским, и на котором не позволялось сидеть никому, кроме капитана, хотя мы, штурмана, нет-нет да нарушали этот запрет. Особенно во время ночных вахт в океане. В общем Пробкин нервничал, вход в порт, проход узкостями, швартовка, как бы чего не вышло. Тем более отпуск впереди. Все уже знали, что капитан списывается, но это мало кого волновало. Уж больно он был предсказуемый, незатейливый, осторожный. Не лидер, в общем. Не Эрнесто Че Гевара. И вот сейчас, он просто передоверил лоцману управление судном, хотя тот сделал все как надо, и мы уже стояли у причала, и на борт поднималась комиссия.

Комиссия, это группа пограничников и таможенников, которые проверяют судно на приход на предмет соответствия физиономий с паспортами и на предмет отсутствия товаров, запрещенных к ввозу или превышающих норму. Они ходили по каютам, открывали шкафы и ящики стола, задавали вопросы, наверное, каверзные с их точки зрения. И длилось это часа три. А у трапа уже столпились жены, приехавшие из Ленинграда, некоторые с детьми. Человек двенадцать — пятнадцать. Вечерело и становилось прохладно. Многие из них поеживались от холода. Но до окончания работы комиссии вход на борт был запрещен. Я периодически спускался к трапу, чтобы помахать жене рукой и перекинуться парой слов. Среди жен сильно выделялась одна молодая женщина, крупная и необъятная. И вот комиссия разрешила, наконец, родственникам подняться на борт. Впереди всех шла крупная и необъятная. К кому, интересно? Оказалось, к самому маленькому и щуплому мотористу, внешне совсем невзрачному и худому. Они страстно обнялись у всех на глазах, причем моторист просто утонул в ее объятиях. — Вот это любовь, — подумал я. — Любовь в разных весовых категориях.

Стоянка в Калининграде была веселой и беспечной. Мы выгрузили трубы и встали под погрузку металлолома на Гавану, причем из такой же кучи, как и в Риге. Администрация нас сильно не дергала, Пробкин готовился к сдаче дел, свалив все на старпома. К старпому тоже приехала жена, русская красавица, похожая на Людмилу Сенчину, в которой он души не чаял, и ему было не до нас и не до налаживания службы. Жены приехали и к Сэконду, и к Трехе, и к Начальнику, причем с двумя пацанами, и ко многим другим. Время куда-то летело. Отстоял вахту и свободен. Мы ходили в город, на рынок за свежими фруктами и овощами, в зоопарк, к кафедральному собору и могиле Канта (тогда собор, где была могила, был руиной, без крыши, одни обломки). Однажды организовали совместный поход в модный тогда польский ресторан «Ольштын». По вечерам собирались у кого-нибудь в каюте, чаще всего у Сэконда, выпивали и общались. Приглашали и Шульмана. А то он как-то один да один. Он с удовольствием приходил со своей красавицей женой, приносил бутылку, как и все и, судя по его сияющей физиономии, был абсолютно счастлив. Суетился, говорил — Ребятки, ребятки, какие вы замечательные, молодые…

Тем временем приезжали новые члены экипажа на замену уходящим в отпуск. Ушел Сэконд, ушел Аркаша Манукян. Вместо Аркаши третьим пришел Серега Тимошков, что меня сильно порадовало. Сменилось не менее трети экипажа. Ушел и Пробкин, наконец. Вместо него пришел капитан Карпенко Александр Гаврилович. Очень яркая личность с черной хохляцкой шевелюрой, апломбом и активной жизненной позицией. Но здесь описывать его не буду. Он достоин отдельного рассказа. Тем более, что я работал с ним не только на «Вязьме», но и на «Красном Селе», а потом и на берегу сталкивался, когда он был капитаном тренажерного судна по борьбе за живучесть и заместителем капитана порта Санкт-Петербург, уже в девяностых. Так что придется перескочить два кубинских рейса, которые мы сделали с Карпенко. Рейсы эти были «голые», без захода в Северную Европу, один Гавана-Пасахес-Ленинград, другой — Рига — Гавана — Сейба Уэка (погрузка сахара-сырца на юге Кубы) — Калининград. Длились они больше пяти месяцев.

И вот в Калининграде вернулся капитан Пробкин, Аркаша Манукян и Славка Жуков (Сэконд). «Вязьма» должна была идти на плановый ремонт в док, поэтому прибежали все, кто смог. Доковый ремонт — это вывод камбуза. Считалось, что камбуз не работает, и на это время платили командировочные, которые раз в десять превышали обычную валютную часть зарплаты. А перед ремонтом, пока найдут и договорятся с нужной верфью, нас поставили на «коротыши», короткие рейсы в Европу за трубами и обратно, чтобы судно было тут недалеко. Этих коротышей мы сделали аж шесть. В основном в Бремен, Антверпен и один раз в Бильбао.

Настало время, когда можно было заработать. Много позже я познакомился с древней индуистской философией, которая говорит, что главным предназначением женщины является гармонизация окружающей среды, а главным предназначением мужчины — обеспечение безопасности, с тем чтобы женщина могла спокойно заниматься этой самой гармонизацией пространства. В наше время безопасность, в первую очередь, означает финансовую безопасность. Мне кажется это справедливым. Женщины, например, с энтузиазмом выращивают цветы на своих дачах или на подоконниках. Никто их не заставляет, никто не говорит, — Ты должна! Они это делают не из-под палки. Просто предназначение, заложенное свыше, таким образом проявляется. В общем я с энтузиазмом принялся выполнять свое предназначение, даже не догадываясь о нем.

У Начальника школьный друг по имени Толик работал метрдотелем в ресторане гостиницы Ленинград, что напротив крейсера «Аврора». Интурист, интердевочки, и все такое. У него покупали черную икру. За стандартную стеклянную банку 116 грамм маклаки давали 16 марок. А стоила она рубля три-четыре, точно не помню. Обалденное соотношение. Первая партия составляла сорок две банки. Была, правда, проблема. Рейсы короткие, и у таможни могли появиться вопросы типа, — Откуда деньги на такое количество товара? Но как-то удавалось не привлекать к себе их внимание. Однажды мы купили в Калининграде две большие банки по 1,8 кг. Такие, не запаянные, а перетянутые резинкой. Но вместо Бремена пошли в Бильбао. В Бильбао маклаков не было. Встала проблема, что делать с икрой, не тащить же обратно через таможню в Союз. Мы с Витькой пошли в город, с нами еще четыре члена экипажа, входившие в состав наших групп, я плелся с сумкой сзади, заходил в каждый попадавшийся на пути ресторан и предлагал товар. Я этих ресторанов обошел штук десять-двенадцать. Уже было отчаялся. Неужели испанцы не едят черную икру? Но, в конце концов, нашел-таки. Взяли ее за меньшие деньги, но мы были довольны. Избавились от опасного груза. За такую деятельность с работы бы точно поперли, да и посадить могли. Но молодость, тестостерон, адреналин и что там еще, делали свое дело. Хорошо помню внутреннее ощущение, что жизнь только начинается, все еще впереди и ничего плохого со мной произойти просто не может.

Деньги, правда, тратились не вполне рационально. Не все вкладывалось в товар. Наверное, половина шла на посидеть в баре за кружкой пива (5 марок), купить что-то для души, а не на продажу. Капиталистический мир был интересен своей непохожестью, и хотелось пообщаться с людьми, все потрогать и пощупать, везде сунуть любопытный нос. Меня еще часто отправляли в город сопровождать кого-нибудь из экипажа к врачу, если вдруг что-то случилось. Живот заболел, или, например, зуб. Доктор Леха ушел в отпуск, а теперешний врач не был стоматологом. Капитан давал мне визитку с номером такси, которую ему, в свою очередь, приносил агент. Я вызывал такси, и мы ехали. Таксист предъявлял мне потом счет, в котором я расписывался. Затем счет приходил в агентскую компанию и оплачивался вместе с другими счетами по мере накопления. Расходы агентской компании, в свою очередь, покрывались Министерством морского флота. Мой маленький счет просто тонул в море других расходов. Бремен — город маленький. Там нам давали билеты на трамвай, и вопрос с перемещением по городу был решен. А вот в Антверпене, где порт довольно далеко от города, я иногда этим пользовался и разъезжал на такси. Как правило на «мерседесе» среднего класса. Главное было знать заветную фразу: — For account of Transworld. То есть, компания за все платит. Я, наверное, тогда пользовался такси чаще, чем Пробкин. Пошаливал, в общем.

Затем был ремонт на юге Ирландии, в районе города Корк. Ирландия, это страна рыжих выпивох и тусовщиков. Благодаря теплому Гольфстриму она очень зеленая, причем круглый год. Такой нежный зеленый цвет, который у нас бывает в мае. Рядом с верфью находился небольшой, но симпатичный городок — Коб (Cobh), с красивой набережной, огромным католическим собором и множеством пабов. Камбуз действительно вывели. Мы набрали консервов и питались ими. Иногда сами жарили картошку. Пробкин, дед и первый по вечерам запирались в каюте у Мастера. Наверное, питались втихаря. Им повар, кажется, готовил. Пробкин на берег, по-моему, совсем не ходил. Валюту экономил. А я, Витька и второй механик ходили в город, обошли там все пабы, общались с местным населением. После ремонта зашли в Антверпен за трубами, надо же было дать возможность народу потратить валюту, и домой, вернее в Калининград. В Антверпене народ не хило отоварился, все покупали аппаратуру. Приобрели несколько автомобилей. Ну и многие засобирались в отпуск. После ремонта — самое время.

Был конец июля 84 года. Я отработал на «Вязьме» четырнадцать месяцев и уже давно имел право на заслуженный отпуск. Подал заявление. Мне даже прислали замену. Но в отпуск не отпустили, сделали третьим и отправили еще в один рейс. И мне кажется, тут без Пробкина не обошлось. Аркаша, похоже, его уговорил. Аркаша не так давно был в отпуске, чего его менять? Вот и прислали четвертого мне на замену. А третьего не присылали. Но получилось, как получилось. Я не расстроился. Пришли новые люди — капитан, старпом, второй, четвертый. Капитан, Канарейкин, был нормальный, уверенный в себе, с хорошим чувством юмора. Лидер, в общем. Наконец-то нормальный капитан попался. Мы сходили в Гавану, затем в балласте в Роттердам за трубами и в Калининград. В отпуск я ушел только в начале ноября, проработав на «Вязьме» семнадцать месяцев.

Фу-у… Что-то затянулся у меня рассказ про капитана Пробкина. Пора уже закругляться. Но это еще не конец истории.

Прошло три года. Я был уже опытным Сэкондом и работал на теплоходе «Красное Село». Мы возили на Кубу, в порт Моа оборудование для строящегося горно-обогатительного комбината, обратно грузили никелевый концентрат, затем догружались на Континенте трубами. Было много дополнительных работ, за которые хорошо платили чеками. Жизнь, казалось, удалась. Но тут штатного капитана Гаврилова снимают за пьянство. Его же дружок комиссар и настучал. А комиссар, Овчинкин, был такой, себе на уме. Бывший электромеханик, с глазами, как у вытащенного на берег окуня, ничего не выражавшими. Кроме денег, его ничего не интересовало. Ему было интересно только распределением чеков за доп. работы или сдача груза в Моа, от чистой сдачи груза зависела валютная премия. Похоже, он написал на капитана в партком, боясь, что кто-нибудь может настучать раньше него. И вот началось безвременье. Капитаны менялись каждый рейс. И первым пришел Пробкин. Надо же, Виктор Григорьевич, — подумал я. — Тебя тут только не хватало. Пробкин же делал последний рейс перед пенсией, ему нужно было потратить накопленную валюту и, видимо поэтому, его на «Красное Село» и назначили. Судно заходило на Континент почти всегда. В Моа работало много советских специалистов. У многих членов экипажа возникали с ними всяческие взаимоотношения, привезти что-нибудь нужное из Союза, что-то передать, просто посидеть в компании, пообщаться, угостить черным хлебом и репчатым луком, который был, почему-то, на Кубе в дефиците. Овчинкин с Пробкиным запретили сход на берег в Моа вообще. Мол, нечего там делать, достопримечательностей нет, валюту люди не берут, а значит и ходить на берег не надо. Деньги-то у народа на Кубе были всегда, я уже рассказывал. Но левые, и в качестве аргумента за разрешение увольнений не годились. Стоянка была тихой, скучной и унылой.

На обратном пути был заход в Роттердам, откуда мы пошли, как обычно, в Калининград, родину Эммануила Канта и Эрнста Теодора Амадея Гофмана, а также место жительства Ганина Сергея Николаевича. Из Северного моря в Балтику шли проливом Большой Бельт. В проливах лоцманская проводка имелась, но не была обязательной. Когда люди становились капитанами, они первым делом старались получить в Службе мореплавания разрешение на проход проливами без лоцмана. За проход без лоцмана платили чеками. Это было поощрение за экономию валюты. На таком пароходе как «Вязьма» или «Красное Село» это вознаграждение составляло сто рублей. Обычно капитаны брали половину себе, а остальное распределяли между штурманами и иногда старшим механиком. Это я все к тому, что шли мы без лоцмана.

В Большом Бельте есть одно неприятное с точки зрения мореплавания место — это паромная переправа у Корсëра. Пассажирские паромы ходят туда-сюда довольно часто, и им надо уступать дорогу, если они идут справа. В открытом море для этого используется маневрирование курсом — изменяют курс вправо, после расхождения ложатся на прежний курс. В узкостях, где есть возможность выскочить на мель, используют машину — сбавляют ход. Но для этого при подходе к портам или проливам надо заранее перевести машину в маневренный режим, чтобы не повредить двигатель. Двигатель переводится на легкое топливо. У нас все это было сделано, и машина была готова.

Корсëр проходили на моей вахте. Погода хорошая, видимость отличная. Пробкин еще зачем-то усилил вахту, вызвал четвертого помощника. Четвертый, Колька Васильев, был уже опытным штурманом, но работал четвертым из-за отсутствия высшего образования. Учился на заочном. Он стоял в рулевой рубке, подпирая переборку, и не знал, что ему делать, иногда бросая на меня недоуменные взгляды. Капитан был на мостике, а значит и решал все вопросы управления судном. На подходе к паромной переправе мы увидели, как справа вышел паром и пошел на пересечение нашего курса. Я понаблюдал за пеленгом и доложил Мастеру, что пеленг не меняется. Это означало, что мы идем опасными курсами, которые пересекутся в одной точке, если ничего не предпринимать. Тут Пробкин начал какое-то нервное движение, то на крыло мостика, то обратно в рулевую рубку. У него на шее на веревочке висели очки для чтения, которые он, почему-то, то надевал, то снимал. Мы и паром сближались, и пора было уже принимать решение. Пробкин подошел к машинному телеграфу и взялся за рукоятку. Наконец-то, — подумал я. — До парома оставалось пара миль. Надо было просто дать самый малый ход и все. Но Пробкин отпустил рукоятку телеграфа, еще немного помедлил и скомандовал на руль, — Право на борт!

Судно легло на циркуляцию. Мы с Колькой переглянулись с удивлением. Недоумение выражалось даже на физиономии рулевого матроса. Циркуляция, как маневр расхождения, теоретически имел место быть, но как маневр последнего момента, если, например, судно, которое должно уступить дорогу этого не делает. А так, в узкости… Как-то это было неправильно. Судно — не велосипед. Диаметр циркуляции у него несколько кабельтовых. Да и время циркуляции минуты четыре — пять. Кроме того, мы находились в зоне разделения движения, в которой суда должны следовать в общепринятом направлении движения, а не совершать непонятные маневры. Но что делать? Старший приказал. Пробкин вообще как-то не любил дергать машину. Видимо Дед на «Вязьме» его так настроил. Некоторые механики искренне считали, что судно предназначено в первую очередь для того, чтобы возить их главный двигатель, а все остальное второстепенно. Машину, конечно, надо беречь, но не до такой-же степени.

В общем мы крутились. На циркуляции еще и ориентация в пространстве несколько теряется, куда кто едет становится непонятным. И даже картинка на экране радара смазывается от возмущения. Но мы крутились. На дежурном канале кто-то из идущих следом судов сказал, — Эй, Russian ship, вы чего там делаете? — А Пробкин ушел на крыло мостика, как бы стараясь спрятаться от ответственности, и стоял там. Я к нему:

— Там спрашивают, что мы делаем.

— Леонид Павлович, скажите, что мы совершаем циркуляцию — сказал Пробкин раздраженно.

— Мы совершаем циркуляцию, — сообщил я по радио.

— А что вы будете делать, когда ее совершите? — не унимался кто-то любопытный.

— Пойдем своим курсом, — сказал я. Трудно отвечать на подобные вопросы за другого.

В общем, мы крутились. За это время паром давно прошел. Справа вышел еще один и один слева. Они подошли и сбавили ход. Два судна, следующие за нами, подошли и тоже сбавили ход. Еще одно судно, шедшее навстречу, тоже подошло и сбавило ход. Черт знает, что ждать от этих крейзи-русских. Получилось, что все эти суда собрались в одной точке и встали, а мы между ними крутимся, как на сцене. Наконец, мы совершили полный оборот и пошли дальше. Остальные тогда тоже один за другим двинулись по назначению. Пробкин зашел в рулевую рубку и как-то устало сказал:

— Леонид Павлович, командуйте дальше сами. — И ушел с мостика. И было его даже жалко.