Утопия о бессмертии. Книга третья. Любовь и бессмертие

Лариса Тимофеева, 2021

Маленькая узнаёт об измене Сергея. Она вновь беременна, но принимает решение расстаться с мужем. Восемь лет Сергей ждёт возобновления отношений. Всё это время они родители и только. Маленькая вновь бросается в объятия любимого, но Сергей признаётся, что никогда её не любил. Маленькая ставит на отношениях окончательную точку. Сергей решает покинуть этот мир. Оба попадают в туннель смерти и там обретают Могущество. Эпилог раскрывает интригу переплетения судеб всех персонажей романа.

Глава 1. Ссора

День первый

— Хабиба, — окликнул, поднимаясь из кресла, до того праздно сидевший на террасе и явно поджидающий меня, Стефан, — удели мне время, хочу поговорить с тобой.

— Что-то случилось? С Дашей? С Анютой? — встревожилась я.

Анюта училась в Петербурге. Уже несколько дней, как Даша уехала туда же, знакомиться с мальчиком Анюты, о котором та, начиная с марта, упоминала в каждом разговоре с матерью.

— Ничего не случилось. — Стефан усмехнулся. — За исключением того, что Анютка беременна.

— Ах! И это ничего не случилось? — Я рассмеялась. — Стефан, поздравляю, дедом скоро станешь! А свадьба когда?

— Не знаю. Даша вчера была расстроена, а сегодня на звонки не отвечает. Телефон Анюты тоже молчит.

— Стефан, я чем-то могу помочь?

— Нет, Хабиба, я хочу говорить не об этом.

— Так. — Я поразмыслила, решила, что лишний часок времени у меня есть, и согласилась: — Хорошо, но только прямо сейчас, позднее не получится. Мы сегодня едем в дом Эдварда, знакомиться с его родителями. — Я вновь рассмеялась. — Кажется, в семье череда свадеб намечается!

Стефан моего смеха не поддержал, посмотрел куда-то поверх моей головы и произнёс:

— Хабиба, не отдавай Катю за Эдварда. Не любит Катя его, ты и сама знаешь.

Я рассердилась:

— Я, Стефан, не знаю. Катьку никто замуж не гонит, она сама настаивает на свадьбе. По мне, так и встреча эта — дурацкая! Я вообще не понимаю, почему мы к родителям Эдварда едем знакомиться, а не они к нам? Ты об этом хочешь говорить?

— Нет, — односложно ответил он и умолк.

— Ну хорошо, пойдём под липу, там никто не помешает.

Зайдя в беседку, я села на ту её сторону, с которой видны были длинные голые стебли почвопокровных роз, уже высвобожденные Василичем из-под укрытия. Подумала: «И холмиков над могилками не видать, совсем сравнялись с землей». Под розами находились могилы наших пёсиков — над Графом я посадила розу цвета фуксии, над Лордом двухцветную, бело-розовую. Розы уже давно переплелись между собой. Василич их не разбирает, так переплетёнными и укрывает на зиму.

Прогоняя печальные мысли, я тряхнула головой и подняла глаза на ветку липы. «Весна торопится, ещё немного и чешуйки-прилистники полетят наземь, и липка заневестится зелёной дымкой. Слово-то какое на ум пришло… заневестится… — Я улыбнулась и вдохнула полной грудью вкусный, будоражащий кровь воздух, напоенный теми особыми флюидами весны, которые и не запах вовсе, а предощущение чего-то тысячи раз изведанного и всё же таинственно нового, желанного и волнующего. — Пора! Пора отпустить печаль. И новых пёсиков пора взять в дом. Сегодня же поговорю с Серёжей…»

— Я уезжаю, Хабиба, не знаю, вернусь или нет.

— Куда? — забыв о чём думала, всполошилась я: — Стефан, что случилось?… Что ты молчишь?

— Домой. — Пожал он чуть оплывшими плечами. — В Черногорию. Я в прошлом году не хотел сюда возвращаться. Вернулся, потому что с тобой не простился. Получилось бы, будто сбежал. — Стефан сидел, вытянув ноги, достигая ступнями почти середины беседки.

— Почему?

Он вновь пожал плечами.

— Стефан!

— Хабиба, я устал ждать.

Он посмотрел на меня, и у меня сжалась сердце — вместо внимательных и спокойных глаз Стефана, на меня смотрели глаза парня с обрыва — того, в Черногории, перед которым я встала, перекрыв собою его дорогу в пропасть. Я протянула руку к заросшей смолистым волосом щеке и провела по ней пальцами. Он накрыл мою руку ладонью и закрыл глаза.

— Хабиба. Инта насыби. Старуха так сказала. Помнишь старуху у корчмы? Ты шаньги там пекла. Старуха сказала, ты моя судьба. Ты решила, она Сергею говорила, она мне говорила, Хабиба.

Я вспомнила неряшливую старуху, сидевшую перед входом в корчму в лучах по-осеннему тусклого солнца. Вспомнила клетчатый, изъеденный молью плед, которым были укрыты её ноги. Кривым, как коготь птицы, пальцем тыча мне за спину, она глядела поверх моей головы и настойчиво твердила Серёже, что я его судьба. Я не оглядывалась, я знала — Серёжа стоит позади меня. «Выходит, Стефан стоял там же, и Серёжа понимал, видел, к кому обращалась старуха, и промолчал мою ошибку. Теперь понятно, почему он так странно вёл себя потом».

— Она сказала, что у меня будет шанс сделать тебя моей. Сказала, я должен его обязательно использовать, иначе Сергей тебе много боли причинит.

— Стефан, ну что ты говоришь? Ерунду наговорила твоя старуха. Сергей меня из боли вытащил, подарил новую счастливую судьбу.

— Нет, Хабиба, ты сама себе новую судьбу подарила и ему заодно. Я к старухе потом, сразу, как из Чехии вернулся, ездил. Она сказала, что тебе подвластно изменять судьбы людей.

«Судьбы людей подвластно изменять кому угодно, — подумала я, — в том числе, и мне, и ей, направившей тебя ложным путём».

— В тот раз она про единственный мой шанс сказала. Я не знаю, когда он был, и был ли он у меня? Я всё время ошибался и только отталкивал тебя.

Я помню, какой я тебя увидел в первый раз. Мы договаривались с Сергеем об оплате и маршруте пути, ты стояла спиной к нам — маленькая худенькая девочка. Мы прохаживались, и Сергей всё время поворачивался так, чтобы не терять тебя из виду. Я подумал: «Дочка». Мы договорились, и он не стал звать тебя, он сам пошёл за тобой. Подошёл, обнял, и вы стали целоваться прямо посреди площади. Я подумал: «Не дочка. Мужик любит маленьких девочек», решил не связываться, вдруг ты несовершеннолетняя. Когда ты подошла, я увидел взрослую женщину с глазами лучистыми и любопытными.

Потом ты заступила мне дорогу в пропасть. Я бывал на этом обрыве, всегда думал: два шага и я встречусь с моей любимой, попрошу прощения, освобожусь от тоски, от вины, в груди болеть перестанет. Я не собирался в тот день прыгать. Зачем при посторонних? Ты так неожиданно возникла предо мной, у меня сердце остановилось — одно движение и ты улетишь в пропасть. Когда прижал к себе, ощутил твой аромат, под ладонью хрупкость тела, грудки маленькие уперлись мне в грудь, и… я почувствовал желание. Я рассердился не на тебя, я на себя рассердился, рассердился на это неожиданное желание.

Потом старуха с её предсказаниями, потом, ты, Хабиба, раскрасневшаяся от жара печи, лицо мукой перепачкано, глаза сияют, торопишься шаньгу попробовать, кусочек горячий во рту перекатываешь. Я смеялся и забыл о горе.

Позднее, в бане я парил тебя и рассматривал твоё хрупкое и женственное тело. А потом ты упёрлась лбом в моё плечо и плакала, когда я разминал твои ягодичные мышцы. Ты не жаловалась, кусала губы и терпела, только слёзы лились мне на грудь. Я жалел тебя, как жалеют ребёнка, целовал, стараясь унять боль. А когда боль ушла, ты звонко рассмеялась, такой контраст — глаза ещё мокрые от слёз и счастливый смех! Ты застала меня врасплох — обняла и поцеловала, тут же выскользнула из рук и побежала целоваться с Сергеем.

Я смотрел на тебя и видел женщину, любившую другого мужчину, счастливую в своей любви, а сам по ночам не мог спать от желания. Моя ладонь чувствовала хрупкость твоего тела, грудь ощущала упругость твоих грудок, как будто я держал тебя в объятиях.

В Париже, куда ты позвала меня лечить графа, я сердился на тебя, Хабиба, сердился на себя, потому что не мог устоять против твоих желаний. Я шёл к Сергею, надеялся найти поддержку, и видел, что он готов позволить тебе ещё больше. Я сердился на него и не заметил, как сам попал в ту же ловушку — захотел радовать тебя, захотел исполнять твои желания.

А сейчас я устал ждать. Да и поздно уже. Мне пятьдесят один, а тебе опять надо менять год рождения в паспорте.

— Я думала, что пробудила в тебе желание тем нашим поцелуем… обвиняла себя… Я думала, ты Дашу любишь. Как же…

— Хабиба, я тебя люблю, детей твоих. Макс в тебя — надёжный, твёрдо идёт своим путем. Катя на отца похожа, не знает, чего хочет. Эдвард ей не пара, не будет она с ним счастлива. Из упрямства и ему, и себе жизнь испортит. Отговори её, Хабиба, ты сможешь!

— Стефан, я слушаю тебя и поражаюсь, мы будто о разных людях говорим! Это Макс в отца, а Катя в меня. Это я всю жизнь не знаю, чего хочу.

Он усмехнулся. Спорить я не хотела и тихо спросила:

— А Даша, Стефан? Как же Даша?

— Захочет, приедет ко мне. Нет, значит, нет.

Он отнял мою ладонь от щеки, прижал её к губам и опять закрыл глаза. Я смотрела на него и думала: «Как же Даша? Зачем? Если ты ждал своего шанса, зачем же с Дашей?..»

Стефан глубоко вздохнул и, отпуская мою руку, взглянул привычным спокойно-внимательным взглядом.

— Поцелуй меня, Хабиба, как тогда, много лет назад, когда я проснулся после долгого сна. Я увезу твой поцелуй с собой.

— Я поцелую, Стефан, но ты возвращайся, пожалуйста. Нельзя, чтобы ты не вернулся. Стефан, я люблю тебя, — я помотала головой, увидев его усмешку, — да, не так, как ты хочешь, но люблю. Без тебя не знаю, как будет… и дети… как Катька? Она тебя любит, она тебя очень любит, больше, чем меня. Ты уедешь, она за тобой поедет!

— Хабиба, ты ошибаешься, Катя тебя любит. Ты — главный человек в её жизни, она восхищается тобой и хочет твоей любви.

— Стефан, ну что ты такое говоришь? Зачем ты говоришь, что Катя хочет моей любви? Получается, Катя не верит, что я её люблю?

— Ты тоже не веришь, что она любит тебя.

Я сухо всхлипнула. Я давно приняла нелюбовь дочери. С самого рождения Катя была привязана к Серёже и не очень нуждалась во мне. А потом я и вовсе превратилась для неё в игрушку — пока в руках, она любит и лелеет, как только вырвалась из рук, она сердится. «Я смирилась… давно смирилась, только боль унять не умею — очень больно, когда Катя кричит и обвиняет».

— Наврала старуха, — продолжал Стефан, — всё наврала. Болтала, что Сергей без смены женщин не может… Сергей любит тебя. Ты для него единственная. Я и сейчас помню его безумные от страха глаза, когда ты танцевала с наркоманом. Тот одну девочку уже сделал калекой, а ты зачем-то захотела танцевать с ним. Как зверь, Сергей следил за каждым вашим движением, боялся не успеть поймать тебя, если тот уронит. Я такой любви не понимаю. Я не понимаю, зачем Сергей позволил тебе танцевать? Зачем так рисковать? Я спросил потом. Он сказал, что поклялся наполнить твою жизнь всем, что ты пожелаешь. — Стефан вздохнул. — Я и клятвы такой не понимаю.

— Серёжа считает, что риск есть там, где плохо просчитаны, плохо выверены действия или алгоритм действий.

Стефан покачал головой.

— В жизни есть место случайности.

«Каждая случайность — это закономерность или следствие», — хотела возразить я и вовремя прикусила язык — незачем бередить его рану, Стефан и так живёт в аду чувства вины.

Я поднялась и повернулась к нему.

Он подтянул к себе ноги, не веря и надеясь, следил за мной взглядом. Сделав шаг, я встала меж его колен. Пригладила, поправила волосы, из чёрных ставшие цвета маренго, но, как и прежде, всклокоченные на макушке и буйно падающие на лоб. Он выпрямился, наши глаза оказались на одном уровне. Я медленно приблизила лицо и прикоснулась губами к его губам. Его ответный поцелуй был нежным, таким же нежным, как и в тот, первый раз. Между поцелуями Стефан шептал о любви, а я просила вернуться, не уезжать навсегда, не оставлять меня.

Я не знаю, сколько прошло времени. Поцелуи стали более продолжительными, и я отвернулась.

— Стефан, всё… пусти… Стефан, пожалуйста…

— Хабиба… любовь моя…

Я повторила:

— Стефан, пожалуйста, отпусти…

Его руки упали, и я отошла.

— Прости, Стефан. Не надо было этого делать.

— Ты сделала подарок, и мне будет, что вспоминать. Спасибо, Хабиба. Ты иди. Я ещё посижу.

Я вышла из беседки и… увидела Серёжу. Прочно расставив ноги, он стоял в нескольких метрах от меня, засунув стиснутые кулаки в карманы брюк. Помедлив, я подошла, меня встретили бесстрастное лицо, прищуренные глаза и шелест вопросов:

— Понравилось? — Он ощупал моё лицо взглядом. — Часто вы так?

— Второй раз. О первом ты знаешь.

— А на первый вопрос не ответишь?

В этот момент подошёл Стефан и встал подле меня. Серёжа на него даже не взглянул. Я попросила:

— Стефан, пожалуйста, иди.

Он несколько мгновений колебался, потом обошёл Сергея, чуть не задев его плечом, и пошёл к дому.

— Серёжа, я не хочу оправдываться. Я могу объяснить, но не заставляй меня оправдываться.

— Я не требую объяснений, Маленькая, и оправдания мне твои не нужны. — Сергей провернулся спиной и вслед за Стефаном зашагал к дому.

«Он уходит не от меня, — помертвела я, — он уходит из моей жизни. Он не простит».

Я вернулась в беседку и осела на пол, тупо повторяя:

— Что же делать? Что мне делать? — Легла на бок и свернулась калачиком. За закрытыми веками увидела прищуренный взгляд Серёжи и вновь услышала: «Понравилось? Тебе понравилось?! Часто вы так?» Я закусила губу, надеясь болью заглушить этот голос, но голос не унимался. Прижав к ушам ладошки, я начала говорить вслух, надеясь перебить голос звуком: — Серёжа, не уходи… ты не можешь оставить меня… не можешь… не уходи, пожалуйста, не уходи… — Как молитву, я повторяла и повторяла свою просьбу.

Вдруг совсем рядом, вероятно, в ветвях липы раздалась трель и прервалась. Я прислушалась. Невидимый певец пробовал себя в пении.

«Уже запели? — удивилась я. — Неужели зяблик? Надо Серёжу спросить… Да! Надо спросить Серёжу. Надо поговорить. Что же я разлеглась? Конечно, надо поговорить! Я объясню, и он поймёт», — и я заторопилась вон из беседки.

В доме ко мне кинулась Женя. Я отмахнулась: «Не сейчас». Растерянное лицо её осталось позади. «Серёжа. Где ты, Серёжа?» Мой взгляд фиксировал встречающиеся лица, искал единственное, нужное мне сейчас. Андрэ что-то говорит, я не слышу звуков, но вижу двигающиеся губы, и прохожу мимо. Маша выглядывает из кухни. Наверх. Спальня тоже пуста. Максим идёт по коридору навстречу:

— Мама.

Я остановила его, выставленной перед ним, ладонью:

— Папа где? — не слушая ответа, пошла дальше.

«Куда же ты делся, Серёжа? Я не могу тебя найти. — Я зашла в кабинет и захлопнула за собой дверь. — Сейчас подумаю, где тебя искать. Позову, может, услышишь и сам придёшь?»

Я обошла диван, упала в кресло… и выдохнула с облегчением:

— Серёжа…

Невидимый от входной двери из-за спинки дивана, он лежал на нём с книгой в руке. Я подошла и опустилась коленками на пол.

— Серёжа, поговори со мной.

Не отнимая взгляда от книги, он тотчас откликнулся:

— Конечно, Маленькая, о чём ты хочешь поговорить?

— Серёжа, я люблю тебя.

— Я знаю, Девочка, и меня, и Стефана, и всех, кто крутится около тебя все эти годы. Я не хочу это обсуждать, Маленькая.

— Серёжа, посмотри на меня.

Он повернул лицо. В его глазах не было тепла, как уже бывало раньше, когда мы ссорились. Но в его глазах не было и гнева. В них царила усталость… Скука!!! У меня перехватило дыхание, и вся решимость испарилась, страх ожил опять: «Это всё. Это конец». Боясь поддаться панике, я заспешила словами:

— Вечером, Серёжа. Мы решим всё вечером, когда вернёмся домой. Хорошо? Сейчас надо сделать вид, что всё в порядке. Я тебя прошу, не надо ломать планы Кати нашей размолвкой.

Он усмехнулся.

— Ты называешь это размолвкой?

— Серёжа, раз ты нашёл определение случившемуся, ты мне скажешь об этом вечером. Мне очень страшно, милый. Я боюсь не справиться с собой, если ты дашь определение сейчас.

Боясь вновь встретить скуку в его глазах, я избегала смотреть ему в лицо, мой взгляд метался по сторонам и упал на книгу — он держал её вверх ногами. Это обстоятельство почему-то немного успокоило, и я попыталась улыбнуться.

— Ты осваиваешь новый метод чтения?

Он непонимающе посмотрел на меня, на книгу, захлопнул её и бросил на пол. Книга упала титульной стороной вверх, и я механически прочла:

— Кафка «Дневники». — И сообщила: — Стефан решил уехать навсегда.

— И это был последний поцелуй на память?

— Глупо звучит, но так и есть. Серёжа, я не хочу его терять, не хочу, чтобы из моей жизни уходили, ставшие родными мне, люди.

Поздно опомнившись, я с ужасом подумала: «Зачем я это говорю сейчас?»

— В твоей жизни слишком много, ставших родными тебе, мужчин. Я чувствую себя лишним.

— Нет, Серёжа, не говори так. Это неправда!!! — Мой голос так взлетел, что я испугалась. Беря себя в руки, я глубоко вздохнула и спокойно произнесла: — Стефан сказал, в чём суть моих разногласий с Катей.

— Я рад, что Стефан помог тебе разобраться, — безразлично отозвался Сергей, но тотчас оживился и повернулся ко мне. — Почему же ты со мной на эту тему не поговорила? Маленькая, почему ты избегаешь обсуждать со мной домашние дела? Твои взаимоотношения с детьми, с домочадцами, их взаимоотношения между собой? Помнится, мы говорили на эти темы. Раньше. Теперь уже много лет ты просишь совета у кого угодно, но никогда не делишься переживаниями со мной. Ты и детям внушила не прибегать к моей помощи.

Я только ахнула в ответ, а он продолжал:

— Макс вообще всё держит в себе, а Катя со Стефаном шепчется, он её слёзы утирает, не я. Почему так? Ты мне не доверяешь?

— Серёжа, ну зачем ты так? Я ничего не внушала детям! Что ты? Я доверяла и доверяю тебе. Я ценю твоё мнение! Серёжа, это ты молчишь, вопросов не задаёшь! Ты всё время занят!!! — вновь истерически завопила я и вновь перевела дух. — Я понимаю, ты много работаешь, содержишь нас всех… неужели ты будешь заниматься возникающими то тут, то там разногласиями? Зачем тогда нужна я? И потом… когда я не справляюсь, я всегда обращаюсь к тебе. — Я замотала головой. — Ты несправедлив! Тебе известно всё, что происходит в доме, тебе известно даже больше, чем мне! Ты сам не принимаешь участия в жизни семьи!!! — Я вновь остановилась, чтобы сделать глубокий вдох и продолжала медленнее: — И с детьми… Макс всё про всех понимает и знает. И про себя тоже. Мне иногда кажется, он наблюдает за нами, как за маленькими детьми, вовремя корректирует и, если надо, поддерживает. А Катя…

Серёжа тепло улыбнулся, в доселе безразличных глазах вспыхнули искорки и остались там.

— Весь в мать!

Я радостно рассмеялась.

— Что?! Нет, милый, Максим в отца! Его взгляд с первых месяцев жизни дарил тепло, как твой сейчас!

Я погрузилась в родную зелень, он не принял, прикрылся веками и перестал улыбаться, но голос прозвучал мягко:

— Ровно этими словами Маша говорит о тебе. Она говорит, что ты всё про всех понимаешь и наблюдаешь за ними, как за маленькими детьми, а нашалят — исправляешь.

— Мне приятно её мнение. Серёжа… — Я смотрела на его губы не в силах отвести глаз и, не решаясь просить о поцелуе.

Он криво усмехнулся и отвернулся.

— Надеялась, поцелуешь, — промямлила я и вернулась к разговору: — С Катей всё сложно. Зачем она со свадьбой торопится? То ли доказать мне что хочет, то ли убежать от меня… я спрашивала, она отшучивается…

Серёжа кивнул и повторил слова Кати:

— «Птенцу пора покидать гнездо!»

–…или дерзит: «Не волнуйся, мамочка, всё хорошо! Пришло время узнать, чему ты дочку учила-учила и выучила. Чему меня папа научил, уже известно — я могу прокормить себя, а вот сумею ли я быть любящей матерью и женой, мы вскоре проверим».

Озвучивая тираду дочери, я видела перед глазами её насмешливое лицо. Слово «любящая» Катя подчеркнула, намекая на моё утверждение: «Ребёнок, которого любят родители, умеет любить сам». Дальше Катя вкрадчиво спросила: «Ты ведь хочешь узнать, научила ты меня любить или нет, правда, мама?» И до меня дошло: «А ведь Катя уличала меня в нелюбви. Как же я не поняла?… Ну и поняла. И что?»

Я вздохнула и повторила:

— С Катей всё сложно. Я уже не стремлюсь к пониманию, и даже не защищаюсь, я отступаю и, чем больше закрываюсь от неё, тем с большим напором она меня ковыряет.

— Маленькая, с Катей всё предельно просто. С Катей ты стремишься быть суперматерью — самой понимающей, самой терпеливой. Если с Максом ты естественна, то с Катей очень стараешься, она это и видит, и чувствует. Зачем ты придумала парадигму: «Катя любит Сергея и не любит меня»? Зачем тебе надо, чтобы твоя дочь любила своего отца в ущерб любви к тебе, к матери? Катя одинаково любит и тебя, и меня, только мне не требуется доказательств её любви, а тебе она отчаялась доказывать и, в конце концов, избрала путь конфликта, собственно, как делают все подростки.

Столь простое объяснение многолетних обид и претензий Кати обрушивало затейливую конструкцию причин и следствий, выстроенную мной. Я мысленно застонала: «Господи-и-и, когда же фантомы прошлого перестанут искажать мою жизнь? Я так долго страдала, что в последний наш день не сказала Насте самых главных слов: «Я люблю тебя!», я так долго корила себя, что посвятила жизнь борьбе с её болезнью, вместо того чтобы любить — обнимать, целовать, дарить ласку словом и взглядом, что потом…» — Я медленно, уже вслух, закончила:

–…я убедила себя, что не способна на любовь к своей дочери. И чтобы Катя не страдала от недостатка любви, я решила перепоручить всю родительскую любовь тебе. — По моим щекам обильно потекли слёзы — я жалела и Настю, и Катю, и себя. — Вот и создала, оправдывающую себя, парадигму — Катя любит тебя, не любит меня, а, следовательно, и не особо нуждается в моей любви. Так славно сладила!

Сергей взглянул, сорвался с дивана и подхватил меня на руки.

— Что ты? Маленькая, не плачь! О, моя Девочка. — Прижимая к себе, он опустился обратно на диван, целуя и успокаивая: — Всё наладится. Катя поймёт. Мы всё-всё исправим.

— Серёжа, я по себе знаю, как тяжело сознавать себя нелюбимым ребёнком. Катька же мне кричала… о своей детской боли кричала! Господи, и почему я приношу одни сплошные несчастья?

— Неправда, глупенькая, ты даришь счастье, потому-то так много людей вокруг тебя.

Сергей покачивал меня на руках, а я ещё долго плакала, вспоминая то свою вину перед Настей, то конфликты с Катей.

— Катя и тебя стремится защитить… от меня…

— Катя ревнует… то меня к тебе, то тебя ко мне…

— Нет, Серёжа! — Я покачала головой. — Катя не ревнива — я сама видела, как Эдвард в лице переменяется, когда Анюта в гостиную входит, а Катя остаётся спокойной…

— Ревнуют, Маленькая, любимых.

— Зачем же она рвётся за него замуж?

Серёжа печально усмехнулся.

— Ты озвучиваешь мой страх, Девочка. Я смотрю на Катю и встречаю себя. Правильно ведьма сказала, я передал Кате не только ревность, но и похоть. Потерять девственность Катя мечтает лет с пятнадцати.

— Серёжа, нет! Катя девственна! В Кате не только похоть, в Кате и чувственность ещё не проснулась!

Мою уверенность подтверждала одна из глупых выходок Кати, о которой Серёжа не знал. Случилось это, когда Катьке было шестнадцать, и она уже несколько месяцев встречалась с Эдвардом, вполне взрослым двадцатипятилетним мужчиной.

Был уже час ночи, а Катя ещё не вернулась домой, и телефон её не отвечал. В тревожном ожидании мы сидели в гостиной — я, Макс и Стефан.

— Мама, не волнуйся, — старался успокоить меня Макс, — если бы с Катькой что-то случилось, я бы почувствовал.

— Сынок, я чувствую, понимаешь? Чувствую, но не хочу поднимать шум и разыскивать загулявшую девочку с помощью полиции.

Стефан исподлобья посмотрел на меня и спросил:

— Ты думаешь, Катя… ты думаешь, она с кем-то выпивает?

— Думаю, доказывает свою независимость! Катя сегодня опять поругалась с Эдвардом.

В молчании мы просидели ещё полчаса.

— До двух! — взглянув в тысячный раз на часы, решила я и хлопнула ладонью по коленке. — До двух не появится, пойду будить Павла, и начнём поиски. — Я поморщилась. — Господи, как в дешёвом романе…

Вдруг свет фар чиркнул по окнам.

— Машина!.. — Я вскочила с дивана и бросилась к двери.

Чужой автомобиль остановился у террасы, около открытой водительской дверцы стоял незнакомый мужчина, глядя на то, как Паша выуживает Катю с заднего сиденья. Молчаливо сопротивляющаяся Катя и вне машины продолжала дёргаться, стараясь вырваться из захвата Пашиной руки. Паша чуть встряхнул её, усмиряя, довёл до меня и только тогда отпустил. Пахнуло отвратительной смесью табачного и спиртного перегара и чем-то кислым.

— Мама…

— Катюша, иди в ванную… — проговорила я тихо, — я позже зайду к тебе.

Стефан обнял Катю и повёл в дом, я спустилась с террасы к незнакомцу и протянула руку.

— Здравствуйте. Я мама девочки. Спасибо, что доставили.

Я плохо видела его лицо в единственном источнике света — тусклом, падающем из окна гостиной свете торшера. Паша, вероятно, хотел скрыть от домочадцев постыдное возвращение Кати, поэтому уличную иллюминацию усадьбы включать не стал.

— Не за что. — Пожимая мою руку, мужчина испытывал неловкость. — Я знаю, кто вы. Мы встречались, вернее, я видел вас на одном из приёмов. Девочку в баре увидел, она… короче, я её не сразу узнал, потом только… она на отца похожа, на Сергея Михайловича. Она предложила… уговаривала… — слова мучительно тяжело покидали его рот, — она же молоденькая совсем… короче, ничего не было… вы не бойтесь.

— Хотите сказать, моя дочь домогалась вас?

Он с облегчением кивнул и тотчас испугался:

— Вы не… нет! Она… не знаю, зачем… молоденькая…

— Моя дочь предложила вам себя?

Он вновь кивнул.

— Она плакала, что её не… не хотят му… глупенькая, молоденькая. Не ругайте… Её рвало.

— Чем я могу вас отблагодарить? Как вас зовут?

— Я Рустам. — Он опять испугался: — Нет-нет, что вы?! Я рад помочь! Девочка молоденькая.

— Благодарю, Рустам. Хотите чаю?

— Нет! Что вы? Поздно! Спасибо.

Я вновь подала ему руку.

— Спасибо вам, Рустам! Большое спасибо!

Так и не проронив ни слова, сердитый и всклокоченный Паша прошёл мимо меня к машине Катькиного спасителя. Я поблагодарила в спину:

— Паша, спасибо, — и, не дожидаясь, пока отъедет автомобиль, взошла на террасу.

Максим открыл передо мною двери в дом, в молчании мы поднялись на второй этаж. Стефан стоял в конце коридора у нашей с Серёжей спальни.

— Доброй ночи, сынок, — простилась я.

— Мама, ты только себя не вини! Катя дурит, ей завтра стыдно будет.

— Я знаю, Макс. Лучше бы Кате было стыдно перед тем, как она начинает дурить. Добрых снов, милый. Люблю тебя.

Мы поцеловались, и я пошла дальше по коридору.

— Благодарю, Стефан. Доброй ночи.

— Хабиба, Кате плохо. Её рвало.

Я кивнула и открыла дверь.

Катя сидела на диванчике, задрав к груди коленки и обняв их руками.

— Катька, ты дурно пахнешь, иди купаться.

Она тотчас вскочила и направилась в ванную. Как только зашумела вода, я вышла из спальни, не тратя время на ожидание, решила принять душ в ванной комнате Кати. «Счастье, что ни Серёжи, ни Андрея нет дома, — думала я, медленно вращаясь в струях душевой кабины, — Сергей бы расстроился, а граф бы сгорел от стыда. Как случилось, что я научила сына бережному отношению к чувствам близких и не научила дочь?» Вернулась я, в ванной шумел фен, и я присела на диванчик. Катя вышла в халате Серёжи, устремилась к кровати и буркнула:

— Я с тобой буду спать, — мельком взглянула на меня и спросила: — Можно? — Не ожидая ответа, легла прямо в халате на бочок, спиной к другой половине кровати.

Я выключила свет и тоже легла. Всхлипнув, Катя прошептала:

— Он меня не хочет.

— Глупость, Катя, говоришь!

— Он же взрослый! Как может взрослый мужчина отказываться от секса? Как попугай твердит: поженимся — тогда, поженимся — потом. — Она порывисто повернулась ко мне. — Мама, в наше время, где это видано?!

— Катюша, Эдвард любит тебя. Именно потому, что он взрослый мужчина и именно потому, что он любит тебя, он и относится к тебе бережно.

Будто не слыша, Катя продолжала травить себя:

— И этот тоже не захотел.

— Я рада, что на твоём пути встречаются порядочные мужчины.

— А тебе встречаются непорядочные? Или ты у нас профессионалка? Любой мужик, как только ты ему улыбнёшься, сразу хочет тебя!

— Катя, ты вульгарна и груба!

Из моей памяти вынырнуло лицо Карины, и ярко накрашенный рот произнёс: «Профессионалка».

— Ты бы хоть о папе подумала! Каково ему?

— Катя, ты как угодно можешь судить меня, но не смей судить мои отношения с твоим отцом.

— Почему?!

— Потому что это мои и твоего папы отношения. Личные! Неужели это не понятно? — Сделав паузу, я впервые не пожалела, ударила словами наотмашь. — И вот ещё что! Какой бы профессионалкой я не была, у меня не было маниакального желания лишить себя невинности, да ещё не особо утруждаясь с выбором претендента! В отличие от тебя, я себя уважаю!

Катя судорожно вздохнула, будто захлебнулась, а я повернулась к ней спиной. О том, каково будет отцу узнать, что любимая дочь предлагает себя любому, кто согласится, я говорить не стала.

«Мужчины, угадывая в Кате ребёнка, не желают травмировать её грубостью секса, а, отвергая секс, наносят раны её самолюбию».

— Серёжа, Катя очень рано нашла себя профессионально и, кажется, именно в этом её беда, — предположила я, продолжая разговор с Серёжей. — Искусство пронизано чувственностью, собственно, чувственность и стала предметом её изучения с раннего детства. Из детской стыдливости, Катя собственную чувственность закрыла на сотню замков, и теперь женщина в ней формируется как-то уж очень мучительно. — Я вздохнула и сползла с его колен. — Спасибо, Серёжа. Пойду. Спасибо, что взял в тепло своих рук. Прости меня.

Он не остановил. Уже дойдя до двери кабинета, я вспомнила про зяблика:

— Ты ушёл, мне птичка песенку спела. Наверное, зяблик?

— Рано ещё, Маленькая, зяблику петь, — с грустью в голосе отозвался Серёжа.

— Рано. Но кто-то мне пел и отправил на поиски тебя, чтобы я про себя и про Катю поняла. — Ещё не договорив, я вышла из кабинета.

— Маша, что ты хотела? — с порога кухни спросила я.

— Я, Маленькая? — Маша удивлённо повернулась ко мне. — Ничего.

— Значит, мне показалось. — Я повернулась, чтобы уйти.

— Случилось что, Маленькая? — спросила она и, чуть помедлив, проворчала: — Стефан бирюк бирюком, не слышит, когда к нему обращаются. Сергей Михалыч, прошёл, никого не увидел. Потом ты, будто что потеряла.

— Ещё не знаю, Маша, случилось или не случилось. — Отозвалась я и, так и не повернувшись к ней, ушла.

Я поднялась на второй этаж, стукнула в дверь комнаты Максима и заглянула. Максим сидел на полу, что-то паял, в комнате воняло канифолью.

— Макс, ты что-то хотел?

— Мама, зайди! Сейчас по всему дому вонь разнесётся!

Максим похож на Серёжу так, что их многие путают. Он выше отца и одевается иначе — и проще, и много дешевле, а в остальном — прямая копия. Хотя нет, есть ещё одно отличие — Макс волосы отращивает длиннее — ниже плеч. Сейчас он подвязал их кожаным плетёным ремешком, таким же, каким за работой подвязывает свои космы Стефан.

Я обняла сына со спины и прижалась лицом к его затылку. Макс наклонился, видимо, поставил паяльник и, разведя мои руки, повернулся ко мне.

— Ты плакала.

Я кивнула. Он ждал объяснения, я молчала.

— Стефан тоже не хочет говорить.

— Сынок, Стефан ни при чём, я плакала из-за Кати.

— Мама, Катька тебя любит. Всё будет хорошо. Что с папой?

— Что с папой узнаю вечером, когда вернёмся. Ты что хотел, когда мы встретились?

— Спрашивал, что случилось.

— У меня что-то Женя ещё спрашивала, Андрэ о чём-то говорил.

— Вопрос Жени я разрешил, дед сетовал, что ты на себя не похожа.

— Ясно. Благодарю, совсем взрослый мой сын. Пойду собираться, Даши-помощницы нет, боюсь, не успею.

Не отпуская, Макс обнял меня, я прижала его голову к груди и прошептала:

— Люблю тебя, милый. — Погладила пушок на щеке, ещё раз заглянула в тепло его глаз, и на душе стало легче.

В спальне я встретила Серёжу. Он укладывал свой костюм в сумку. Сорочка, бельё лежали на диванчике.

— Ты определилась с туалетом? — спросил он. — Давай я сразу положу.

Я прошла в гардеробную, открыла шкаф, оглядела содержимое, потом открыла другой. «Понравлюсь или нет, я родителям Эдварда, мне всё равно, — размышляла я, — мне нужен наряд, в котором я понравлюсь Серёже».

Я выбрала платье от V, несколько экстравагантное, сшитое из полосок плотной чёрной ткани разной ширины, перекрещивающихся между собой или идущих параллельно. Кое-где полосы соединялись неплотно и создавали хаотично расположенные и разные размером дыры. Платье требовало особых украшений. Я подошла к Сундуку Сокровищ. Так я назвала ларь ручной работы из красного дерева с множеством ящиков и ящичков для колец, браслетов, колье и подвесок. Серёжа заказывал его по собственным чертежам в Италии. Стефан ради удовольствия смастерил второй сундук, того же дизайна, но другой формы и ничуть не хуже, чем итальянский. В нём я храню украшения для волос. Поразмыслив, я выбрала старинный гарнитур — бронзовые браслеты, один на запястье, другой, более широкий, на плечо выше локтя; из второго сундука достала заколку для волос, застегивающуюся на пикообразный стержень. Сложился туалет воительницы, соблазняющей и уверенной в себе. Украшения я положила в специальную сумку, платье в чехол, захватив туфли, всё вместе вынесла в спальню и подала Серёже.

— Бельё не забыла?

Я принесла трусы, бюстгальтер к платью не требовался. Посмотрела, как Серёжа кладёт в сумку чехол с платьем и сообщила:

— Серёжа, я в душ.

Под тёплыми струями воды тело, скомканное в жгут страхом и виной, медленно расслаблялось, одновременно вырвались на свободу горестные мысли, а с ними и слёзы.

«Страшно. Господи, как же мне страшно! И выхода нет. Я встретилась с самым беспощадным врагом, и мой поцелуй со Стефаном никакого отношения к этому врагу не имеет. Скука. Серёжка, ты соскучился жизнью, которая у нас есть, ты соскучился со мной. И я не знаю, что с этим делать. Мне хочется кричать, бить кулаками по своему телу, кусать губы и пальцы, так мне больно и страшно. Я не на краю обрыва, когда после падения ещё остаются мгновения полёта, я уже на земле — распластанная, раздавленная тяжестью случившегося. Мне нечем развеять твою скуку, Серёжа, я от тебя себя не прятала. Во мне нет ничего, неизведанного тобой.

Стефан сказал, ты поклялся подарить мне жизнь, которую я хочу. Ты исполнил клятву. Правда, до встречи с тобой я не знала, что я хочу именно такую жизнь. Многое, что есть в моей жизни сейчас, и к чему я привыкла, мне даже в мечтах не грезилось. Это ты растил мои потребности. Это ты создавал условия для развития моих способностей, о которых я не подозревала.

У меня есть большой дом, обставленный роскошной мебелью, с галереей и маленькой солнечной студией для занятий танцем. У меня есть участок земли, где поместились и лес, и сад, и многочисленные клумбы, на которых я высадила мои любимые розы. Ты любишь делать подарки, и у меня много украшений, некоторые из них стоят не одно состояние.

В нашем бассейне ты соорудил новый, ещё более роскошный Аквариум, где, время от времени, ты назначаешь мне свидания, и мы наслаждаемся друг другом. Серёжка, ты даришь незабываемый секс! Даже сейчас, по прошествии стольких лет, секс с тобой не утратил для меня первоначальной новизны, и я всякий раз волнуюсь, когда собираюсь к тебе на свидание.

И самое главное. Ты подарил мне счастье материнства, у нас замечательные дети. Они унаследовали твою здоровую генетику. Они внешне похожи на тебя и столь же успешны в делах. Мы, милый, хорошо их воспитали.

Макс замечательный пианист, талантливый организатор и управленец. В нём есть твой дар — привлекать в своё окружение хороших людей. Предполагаю, он уже заменил меня в управлении нашим домом, только я ещё об этом «не знаю» и, наверное, «не узнаю» никогда, так наш сын деликатен. Так же легко он справляется с делами бизнеса. Ты, Серёжа, и сам восхищаешься его новаторскими преобразованиями, которые упрощают ведение дел и одновременно повышают безопасность, по крайней мере, мои финансовые дела ты уже передал под его управление, а дед Андрей не стесняется брать консультации у внука и даже предлагает платить за них, настолько они ценны.

Катька — твоя любимица, в свои юные годы она признанный эксперт в области современного и классического искусства. В вопросах бизнеса она ничуть не уступит брату, просто предпочитает другой путь заработка. В четырнадцать лет она заявила, что «не будет бегать за деньгами, а сделает так, чтобы деньги бегали за ней». Я не очень понимаю, как это возможно, но суммы, что вращаются в её руках, очень внушительны. У Кати великолепная пластика и с обретением женственности, она могла бы стать непревзойдённой танцовщицей, вот только этот путь её нимало не привлекает.

Я счастливая женщина, Серёжа. В течение этих лет я часто чувствовала себя Золушкой, прибывшей на бал жизни. Я безмерно благодарна тебе. И я люблю, люблю, люблю тебя! Люблю! И это не приговор, моя любовь — это самое главное моё обретение, с которого всё и началось. Я благодарю тебя за возможность любить тебя.

Но, как и для Золушки, настал час и для меня. Мой дом не превратится в тыкву, а красивые наряды в рваньё. Всё намного хуже. Если ты оставишь меня, в моей жизни наступит ночь. Это как Землю лишить Солнца — Земля останется, но всё живое на ней вымрет. Так и со мной. Звучит пафосно, но я не могу придумать другого, но столь же соответствующего моим ощущениям сравнения.

Ты, Серёжа, выполнил свою клятву и теперь, видимо, ставишь новые цели. Тебе жизненно важно быть нужным, спасать, оберегать, дарить и созидать, изменяя материю мира. Именно это я люблю и ценю в тебе, именно эти качества связываю с образом Мужчины. Я не могу стоять у тебя на пути, и мне придётся научиться жить без тебя…»

В стекло душевой кабины постучали, через мгновенье Серёжа спросил:

— Маленькая, с тобой всё в порядке?

— Я выхожу, Серёжа! — сообщила я громко и выключила воду.

Где-то под толщей отчаяния вспыхнула надежда: «Он ждёт… из кабины я шагну в его объятия», и тотчас увяла, скукожилась. Уже зная, что в ванной Сергея нет, раздвигая дверцы, я пробормотала:

— Со мной всё в порядке, если не считать, что я уже почти умерла.

Его не было и в спальне.

Высушив волосы, я изогнулась в пояснице, стараясь собрать их в хвост, но они не подчинялись — какая-нибудь прядь, то справа, то слева всё время ускользала из захвата ладони.

Катькин голос раздался одновременно со стуком в дверь:

— Мама, давай помогу.

— О, Катя, — с облегчением выпрямляясь, обрадовалась я, — тебя ангел-спаситель послал.

Катя наклонилась ко мне и обняла.

— Здравствуй, Котёнок. Не думала, что заедешь.

Я расцеловала её в душистые щёки. Катя у нас удивительно приятно пахнет, сама, своим естественным запахом.

— Макс звонил, сказал, у вас что-то стряслось.

— Стряслось. Ещё не знаю, каков результат тряски будет. Ты с Эдвардом?

— В гостиной ждёт. Там папа уже одетый и с сумкой. Велел альфа ромео из гаража выкатить. Павлу отказал, сказал, сам поведёт. — Выдавая информацию фразами, Катя после каждой пытливо взглядывала на меня. — Дед сразу решил, что со мной поедет. — Она рассмеялась и деловито поинтересовалась: — Ты что хочешь?

— Давай косу потуже, в дороге, всё одно, растреплется. А уже там, на месте, соорудишь мне что-нибудь. Я заколку с пикой взяла.

Катя занялась моими волосами — начав ото лба, постепенно вплетала пряди волос с висков и дальше с боков головы в одну тугую косу.

— Которая бронзовая? А платье?

— Дырявое.

— Ух ты! — Она опять рассмеялась. — Родитель Эдварда в транс впадёт.

— Думаешь, надо заменить?

— Неет, наоборот! Я просто его напыщенную м… лицо представила.

— Катюша, нельзя так. У всех есть недостатки, его не самые худшие.

— Да, мам.

Я любовалась отражением своей девочки в зеркале. Те же, что у отца, зелёные, но более яркие, ближе к изумрудному оттенку глаза лучатся, очаровывают, не отпускают; уже потом разглядишь чистый высокий лоб, резко очерченную пухлость рта и нежность округлого подбородка. «И носик, к счастью, не отцов, скорее, мой, маленький», — подумала я и вслух сказала:

— Катя, мне надо с тобой поговорить. Я думала, в гостях придется время и место искать, но раз уж ты приехала, то сейчас и поговорим.

Катя подобралась, как подбирается зверёк в минуту опасности. Наблюдая за ней, я с болью себя вопросила: «Как же я добилась, что на простое предложение «надо поговорить», моя дочь готовится к бою?»

— О чём?

— О ком, — поправила я. — Обо мне и о тебе.

Она метнула на меня взгляд и умолкла, видимо, гадая про себя, о чём пойдёт речь.

— Ну вот! — Катя кончила плести косу и теперь закрепляла её. — Конечно, я не Даша-мастерица, но, думаю, если плясать на крыше машины на ходу не будешь, то до дома Эдварда доедешь прибранная!

— Благодарю, Катюша.

От туалетного стола я пересела на диванчик, а Катя упала поперёк кровати лицом ко мне.

— Катя, я устала от наших отношений и предлагаю их обнулить, — начала я и сделала паузу, давая Кате осознать сказанное. — Я наделала много ошибок, и за много лет у нас сложился невозможный, болезненный тип отношений — обращение в форме претензии, ответная реакция в форме защиты или, того хуже, в форме нападения. Я предлагаю забыть обиды и начать с чистого листа. — Видя её удивление, я поспешила пояснить: — Я понимаю, Котёнок, это тот случай, когда легко сказать — трудно сделать. Но не делать нельзя! Я люблю тебя, детка. Очень люблю. Но, видимо, выражаю любовь как-то не так, как ты ждёшь. Поэтому я хочу услышать твои… как бы это сказать… требования в свой адрес, и, если это будет мне по силам, я начну что-то менять в себе.

К концу моей, прямо скажем, дурацкой речи, Катя от простого удивления перешла к крайней точке изумления. Она уже не лежала на кровати, она села на поджатые под себя ноги, высоко подняв плечи и вытянув шею в моём направлении. Я развела руками и беспомощно добавила:

— Катька, я просто уже не знаю, что делать.

— Мама, какие требования, что ты говоришь?!

— Давай назовём это не требованиями, а пожеланиями.

— Да какая разница, как назвать? У меня нет ни требований, ни пожеланий! — Катя слетела с кровати и наклонилась надо мной. — Ты зачем так?.. О, мама!.. — она упала на коленки пред диваном и обняла мои ноги. — Что ты себе придумала? Я не могу с чистого листа! Зачем? Помнишь, я не хотела уборкой заниматься? Помнишь? Комнату запустила так, что не знала, за что в первую очередь браться. Я и о помощи просить не могла — стыдно было, и обижалась на весь свет, что я совсем одна! Я и плакала, и злилась на себя. А ты будто почувствовала — пришла и игру из уборки устроила. И без всяких поучений! О, мама! Помнишь, как мы хохотали, когда потихоньку от Эльзы вёдра и тряпки из подсобки утащили? Помнишь? До слёз! Окно мыть стали, а Женя и Эльза пришли бельё развешивать под окном. Ты чуть ведро наружу не опрокинула, прячась от них, помнишь, когда спрыгнула с подоконника? — Катя положила голову на мои колени. — Мамочка, я люблю тебя! А ты требования… В моей жизни так много счастливых воспоминаний… Мне с тобой всегда хорошо было! — Катя помолчала и шёпотом спросила: — А помнишь?.. Помнишь, когда Лорд умер?.. Мне тогда страшно было… я подумала, что все умрут. Я тогда попросила, что, если так надо, то я согласна, пусть и дедушка, и Стефан, и даже папа пусть умирают, только, чтобы ты осталась жива, чтобы ты осталась со мной.

— Оох, детка! — всхлипнула я.

— Я спать не могла, помнишь, к вам ночью в спальню пришла? Хотела убедиться, что ты живая. Ты ко мне от папы ушла и почти месяц в моей спальне спала. Мама, это мои самые дорогие, самые счастливые воспоминания! Ты тогда только моя была.

— Катюша, неужели тебе до такой степени меня не хватало?

— Нет, мама! Ты всегда была с нами. Не хватало со мной, не хватало… когда вот так, как сейчас — ты и я, мы плачем и смеёмся, ты слушаешь меня и гладишь по голове… так хорошо… Мамочка, ты забудь всё, что я тебе обидное говорила. Я так люблю тебя, мамочка, так люблю!

— Девочка, хорошая моя, я знаю, знаю, Катенька! Иди ко мне.

Катя села на диван и распласталась на моей груди. Покачивала её, я уткнулась лицом в её волосы.

— Люблю тебя, моя любимая, моя ласковая девочка! Не смей думать, что я не люблю тебя!

Так мы просидели довольно долго. Катя припоминала случаи из нашей жизни, я продолжала покачивать её в объятиях. Наконец, она высвободилась и смущённо пробормотала:

— Нас ждут, а мы… пойдём умываться.

— Да… дай поцелую глазки… заплаканные, красивые глазки… дед там, наверное, уже сердится. И Эдвард заждался.

Мы умылись холодной водой, это помогло мало.

— Даа… — протянула я, критично осматривая себя в зеркале, — в самый раз для знакомства! Большие и прекрасные очи стали маленькими и очень даже красными.

— Сегодня солнце, можно очки тёмные надеть, — неуверенно предложила Катя.

— Придётся! — согласилась я со вздохом. — Пойдём выбирать.

Андрэ играл в шахматы с Эдвардом. Подкупая деда лаской, Катя подбежала к нему со спины и обняла за шею; перевешиваясь то через одно его плечо, то через другое, целовала то в одну щёку, то в другую, тараторя:

— Деда, я тебя люблю! — Чмок. — Ты не передумал со мной ехать? — Чмок. — Деда, я гнать не буду! — Чмок. — Я тебя бережно доставлю в наследственный замок мистера Эдварда. — Чмок. — Деда мой любимый…

Заворожено улыбаясь, за Катей наблюдал её друг. Отвлекая от приятного видения, я поздоровалась:

— Добрый день, Эдвард!

Он торопливо встал и наклонился к моей руке.

— Здравствуйте, Лидия!

— Простите, что пришлось ждать, — извинилась я и повернулась к Стефану, — Стефан, до Даши дозвонился?

— Да. Всё в порядке. — Его глаза пытались определить моё состояние, прочесть в лице хоть что-то, но большие — в половину лица, чёрные очки не позволяли этого сделать.

— Мы едем или ещё кого-то ждём? — спросила я, ни к кому не обращаясь.

— Едем, — ответил Серёжа, встал и двинулся к выходу.

Все, кто был в гостиной, дружно посмотрели ему в спину, потом так же дружно уставились на меня. Их удивление было понятно — Серёжа всегда брал меня за руку или обнимал, увлекая за собой. «Какой насыщенный событиями день, — усмехнулась я, — я нежно простилась со Стефаном, вернула дочь и потеряла мужа!» Ко мне шагнул Максим, обнял, закрывая собой от перекрестья взглядов, и увлёк к выходу. На террасе встретил ещё один пытливый взгляд — Пашкин. Паша подошёл ближе и, взглянув на Максима, попросил:

— Сынок, отойди в сторонку.

Макс не двинулся с места. Паша пожал плечом — как хочешь, мол; прищурился на грузившего сумку в багажник машины Сергея, и спросил:

— Я вижу, у тебя сегодня день плача, Маленькая? Он тебя обидел?

— Паша!

— Маленькая, я же вижу…

— Детка, иди ко мне, я тебя поцелую перед дорожкой, — вмешался Андрэ. — Ты сегодня сама не своя. Что вы с Катей опять выясняли?

Паша и Макс отошли, а я прижалась к груди графа, он на минутку обнял меня, потом отклонился и приподнял мои очки. Я задвинула их на голову. Андрэ укоризненно покачал головой и, нежно касаясь век губами, прошептал:

— Детка, никогда не пытайся слезами вернуть уходившего от тебя мужчину. От такой, как ты, может отказаться только дурак.

— Спасибо, Андрей, я запомню.

Он ободряюще кивнул и бодро сбежал с террасы, торопясь к красному суперкару Кати. Катя подождала, пока дед сядет в автомобиль, захлопнула за ним дверцу и, усаживаясь в водительской кресло, весело помахала нам рукой.

— Догоняйте!

Отъезжая от дома, я взглянула на раскачивающегося с пятки на носок Павла. Прищурившись и глядя прямо перед собой, он о чём-то размышлял. Последние пару лет… — «Да нет, пожалуй, последние года три», — поправила я саму себя, — за безупречной вежливостью Павел скрывает самую настоящую неприязнь к Серёже. Что послужило причиной такого отношения, я не выяснила — Павел невразумительно процедил: «Есть причина», и намертво умолк, а Серёжа, тот и вовсе, пожал плечами и отмахнулся:

— Чепуха. Павел верен тебе, а верных людей в нашем мире не так много.

«Павел не просто верен, Паша мне, как брат… ему было двадцать три года, когда он поклялся служить мне, я думала, он пошутил, а он бросился за мной в Алма-Ату». Мысли убежали в далёкое прошлое…

Молодое весеннее солнышко, горячее, несмотря на вечернее время, припекало спину. «Жарко сегодня. Днём, наверное, градусов тридцать было, не меньше! И Пашка где-то застрял». Наклонившись над краном, я завершала уборку — полоскала тряпку, мыла ведро. Я разогнулась, опрокинула ведро на ступеньку, всхлопнула тряпку, развешивая её на просушку, и оглянулась на громыхнувшие ворота.

Толкая створку ногой, на участок вошёл Паша, увешанный гроздьями целлофановых мешков. Его загорелая физиономия светилась улыбкой.

— Ну и жара у вас тут в горах! Апрель месяц!

— Устал?

— Не устал, жарко!

Я поспешила под навес веранды и достала из холодильника бутылку с квасом.

— Только о тебе подумала. Ты долго, я уже волноваться стала.

— Да пока всех на базаре обошёл, поздоровался… тебе там гостинцы прислали, — указал он кивком головы на какой-то мешок, взгромоздив их все на стол, — чернослив и ещё что-то, курагу, кажется. Такси взял, а машина заглохла на последнем повороте… потом пока дошёл. — Он торопливо стянул с себя промокшую майку и бросил на стул. — Уфф! А ты, я смотрю, пол вымыла? — Недовольно взглянув на свежевымытую лестницу, уходящую в дом, он взял у меня кружку с квасом и начал пить большими звучными глотками. — Ооо! Хорошо! Офигительный у тебя квас, Маленькая, получается! — ласково улыбаясь, он вернул мне кружку и тут же посуровел: — Я же сказал, завтра вместе уборкой займёмся. Два этажа…

— Не ворчи, уже вымыла, — прервала я.

Укоризненно покачав головой, Паша отправился закрывать ворота. Я заглянула в мешок, один, второй, третий.

— Паша, ты зачем столько мяса набрал?

Вернувшись, он поднял вверх указательный палец и назидательно заявил:

— Мяса, Маленькая, много не бывает! — задержался, наблюдая за мной — я разбирала мешки с провизией, что-то складывала в холодильник, что-то в шкаф, и, поворачиваясь к лестнице, предупредил: — Мясо не трогай, сам займусь, душ приму и разберу.

Паша поднялся в дом, а я, собирая пустые мешки в один, ворчала про себя: «Такси у него заглохло. Обустраиваться надо, три недели здесь живём, всё чего-то выжидаем». Я вспомнила диалог на эту тему, произошедший утром того дня:

— Паша, надо покупать машину.

–…

— Жить в горах без машины невозможно. Не хочешь покупать, давай в аренду возьмём. Я не хочу каждый раз просить Костю.

— Маленькая, у нас будет машина. Я решаю вопрос.

— Почему ты упрямишься?

–…

— Паша!

— Маленькая, мы эту тему уже обсуждали.

— Обсуждали, но ничего не решили!

–…

— Паша!

— Маленькая, я повторяю в последний раз, его деньги мы использовать не будем.

— А я повторяю, Серёжины деньги я с собой даже не взяла! На карте мои деньги! Я эти деньги на показах заработала!

–…

— Паша!

— Маленькая, не тревожься, я сумею тебя прокормить! И машина у нас будет.

«Деньги ему не те, а тащить в гору тридцать килограмм… — я вздрогнула и передёрнула плечами — начавшийся бриз нёс с гор холодный воздух. — Паша упрямец, но как же я рада, что он со мной! Без него совсем невмоготу было бы. Мама при каждой встрече напоминает о Костиной любви, а Костя… если бы Паши не было, Костя бы уже и жить сюда перебрался».

— Я Костю пригласил на шашлыки в воскресенье, — будто подслушав мои мысли, сказал Паша, спускаясь по лестнице. Он переоделся в спортивные штаны и свежую майку, влажные после душа волосы были тщательно расчёсаны на пробор, — он и Анну Петровну привезёт. Праздновать будем, я с понедельника на работу выхожу.

— Куда? На какую работу?

Паша усмехнулся, отдал мне влажное полотенце и подошёл к столу.

— Что я, Маленькая, умею делать? Охранять, машину водить. На такую работу и устроился! — Он вывалил из мешка на разделочную доску большой кусок говядины. — Шефа буду возить. Условия хорошие — один день в неделю выходной, машина всегда при мне, штука евров в месяц. Немного, но для начала ничего!

— Водителю? Тысяча? — удивилась я, выходя из кухни, повесить полотенце на верёвку.

— Ну, не совсем водителю. Я же сказал — охрана!

— Для Алма-Аты тысяча евро это много. Твой шеф кто?

Пашка пожал плечом.

— Бизнесом занимается. Иди оденься, дрожишь уже!

— Мама, поспи, — прервал мои воспоминания Максим. Привлекая к себе, он чуть-чуть подался вперёд, усаживаясь удобнее.

Сняв с головы очки, я положила голову сыну на грудь. Макс прижался щекой к моей макушке. «Славный мой сын! Серёжа, не устаю благодарить тебя за наших детей. Только любящий жену мужчина может воспитать внимательного к матери сына».

Стрелка на спидометре ушла за 200. Казалось, машина летит, не касаясь полотна дороги. Катька два раза догоняла на своём спорткаре, обходила, торжествующе сигналя. Сергей не реагировал, даже головы не повернул. Катя отстала, поняла, что отцу не до гонки, или, быть может, Андрэ потребовал снизить скорость.

Я зарылась лицом в расстёгнутую куртку Макса и закрыла глаза. «О чём ты думаешь, Серёжа? Какое решение рождается в твоей голове? Катя тоже, когда принимает важное решение, выезжает на трассу и несётся на огромной скорости. Если мы расстанемся, Катин мир рухнет…»

Нежные поцелуи и ласковый шёпот разбудили меня. Улыбаясь, я потянулась руками обнять Серёжу, открывая лицо его губам.

— Серёжа…

— Мама, просыпайся, мы приехали.

Я открыла глаза и встретила теплый участливый взгляд Макса. Выпрямилась, отстраняясь от сына.

— Максим… сынок, прости, думала, папа. — Откинувшись на спинку кресла, я осмотрелась.

Машина стояла на узкой улочке, по обеим сторонам которой тянулись глухие заборы. Голые ветви деревьев торчали над заборами и нависали над дорогой.

— Мы Катю ждём? — спросила я.

Одновременно ответили оба:

— Да, мама.

— Да, Маленькая. — Серёжа взглянул на меня в зеркало заднего вида.

Я отвернулась и надела очки. «Я, милый, уже устала искать в твоих глазах тепло. Оставим поиски на вечер».

— Я выйду. Пройдусь.

— Подожди, мама. — Макс вышел, обошёл машину, открыл дверцу с моей стороны и подал мне руку. Крепко ухватив за ладошку, он повёл меня вдоль улочки.

Прошли мы всего-то метров сто, когда из-за поворота показалась машина Кати. Она проехала мимо нас, мимо машины отца и, посигналив, остановилась. Тотчас с левой стороны улочки скрипнули и начали движение кованые ворота, открывая проезд во двор двухэтажного дома. Дом отличался от соседних домов — он был единственным домом, выставившим себя напоказ. Вокруг ни кустика, ни деревца, в качестве забора кованая решётка. Неторопливо двигающиеся ворота обнажили двор, незатейливо закатанный в асфальт. «Не надо Катьке сюда», — подумала я. Облитый солнцем, горделивый, краснокирпичный дом с белыми глазницами окон вызывал смутное чувство тревоги. — В доме нет счастья».

Хозяин — рослый и грузный мужчина, встречал гостей на нижней ступеньке крыльца. Одет был демократично — потёртые джинсы, пиджак с нашитыми снаружи лейблами производителя, мягкие замшевые мокасины на ногах. Его широкоскулое лицо с мясистым, несколько вздёрнутым носом и раздвоенным подбородком не имело ничего общего с лицом Эдварда. Мужчина шагнул со ступеньки на асфальт и с почтительным уважением поздоровался с Андрэ; потом он ухватил руку Серёжи и так энергично стал трясти её, что на лоб упала чёлка, нарушив аккуратный, волосок к волоску пробор причёски. Подошли мы с Максом. Катька, болтавшая до того с Эдвардом, умолкла, и с интересом уставилась на своего будущего родственника. Я подняла очки на макушку и протянула руку. Крупная, мягкая, теплая ладонь бережно объяла мою руку. Глубоко посаженные глаза, сощуренные от солнца и, кажется, карие, приветливо блеснули, мужчина улыбнулся скромной и мягкой улыбкой. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, проникаясь взаимной симпатией.

— Здравствуйте, — первой поздоровалась я.

— Здравствуйте. Добро пожаловать. Я Виталий Сергеевич. — Произнёс он раздельно, помолчал и озадаченно спросил: — А вы?..

Я рассмеялась.

— Меня зовут Лидия. Я мама Кати.

Виталий Сергеевич смутился, ладонью, как козырьком, прикрыл глаза, вероятно, стараясь лучше меня рассмотреть. Все терпеливо ждали. Он ещё больше сконфузился и, запинаясь, пролепетал:

— Графиня… эээ… Лидия… Ивановна…

— Виталий Сергеевич, зовите меня Лидия, если удобно, Лида. Я понимаю ваше замешательство, Катя похожа на своего отца.

— А вы зовите меня Виталий, — рассмеялся и он.

— Договорились. Познакомьтесь, Виталий, мой сын Максим, брат Кати.

Виталий с тем же большим чувством, что выражал в отношении Серёжи, стал трясти руку Макса.

Хозяйка встречала внутри дома, в холле. Дама слегка увядшая и полноватая, с замысловатой причёской и пухлыми, любовно ухоженными руками. Голубые глаза девочки, пребывающей в мире грёз, бутонистый розовый ротик и полное отсутствие подбородка — всё в её внешности взывало к покровительству и защите от превратностей жизни.

— Познакомьтесь, это моя супруга, мать Эдварда, Алевтина Марковна, — представил Виталий.

— Аля, — тоненьким голоском едва слышно пискнула Алевтина Марковна.

На фоне жены Виталий Сергеевич выглядел чрезмерно живым и энергичным.

Хозяева пригласили пройтись по дому. Виталий откровенно гордился собой, рассказывая, как шестнадцатилетним мальчиком приехал в Москву из сибирского посёлка, как учился и работал, ночью мыл посуду в ресторане, грузил мусор, утрами подметал дворы, чтобы «выбиться в люди». Как, экономя каждую копейку, заработал первоначальный капитал, а потом открыл бизнес. Опять много работал, чтобы заработать и на этот дом, и на машину, и на то, чтобы в доме было всё необходимое, чтобы жена ни в чём не нуждалась, и даже обязательные счета на старость он и ей, и себе завёл. Особенно он гордился тем, какое хорошее образование дал сыну.

— Эдвард у нас умница, — хвалил он сына, — и в школе хорошо учился, и в университете. Потом в Англии образование пополнял. Дорого, конечно, но в такого сына не жаль вкладывать! Вошёл в дело и вернул затраченное сторицей!

Хозяйка как-то незаметно исчезла, а мы обошли весь дом и дошли до цокольного этажа. Виталий распахнул двустворчатые двери в большое, красиво оформленное помещение, разделённое четырьмя колоннами на две части. По одну сторону от колонн располагался домашний кинотеатр, а на другой разместился, как назвал его Виталий, мужской салон — в центре большой бильярдный стол, вдоль стен диваны в кожаной обивке, винные шкафы, стеллаж с более крепкими напитками, тут же витрина с посудой и тумба с кофе-машиной.

Пока мужчины обсуждали винную карту хозяина, я прошла на другую половину помещения и подошла к одиноко висевшей картине, плохо освещённой, явно повешенной здесь только для того, чтобы занять пустое пространство стены. Картина влекла издалека. Мне понравился основной посыл полотна — в самом глухом, отрицающем жизнь, отчаянии всегда есть лучик надежды. Изломанный скорбью рот и тусклый взгляд изображённой на картине женщины щемили сердце. Общий фон угнетал безысходностью. Хотелось вздохнуть, но воздуха не было. И только мелкие детали — из ниоткуда взявшийся, крохотный лучик, притаившийся в открытой ладошке женщины; кокетливая прядка волос на её обнажённом плече; повернувший головку к зрителю цветок, единственно живой в увядающем букете, — приоткрывали тайну возрождения к жизни.

Я почувствовала взволнованное дыхание Кати за спиной.

— Котёнок, это так хорошо! Кто это, ты знаешь?

— Мама, это очень, очень хорошо! Темно тут, надо света больше.

Мы оглянулись в поисках помощи. Эдвард разговаривал с Андрэ. Максим был ближе всех, но стоял спиной. Только Серёжа смотрел в нашем направлении, беседуя с Виталием.

— Виталий, Серёжа, — окликнула я, — простите, что прерываю беседу. Окажите нам помощь.

Виталий поспешил на зов.

— Конечно, конечно! Лидия, Катенька, чем я могу помочь?

— Мы хотим лучше рассмотреть картину, но здесь не хватает освещения.

— Ааа, это… сейчас решим… — Он стал оглядываться вокруг.

— Виталий, вы позволите перенести картину в центр мужского салона, под люстру?

— Да-да, конечно! — Он начал снимать картину со стены, бормоча: — Я о лампе думаю, а так даже проще.

Картину писал, безусловно, талантливый художник. При ярком освещении она зазвучала ещё сильнее — тени сгустились, контраст между отчаянием и надеждой стал ещё драматичнее. «Именно так я чувствовала себя сегодня в душевой кабине», — подумала я и посмотрела на хозяина дома.

Он крутил головой, недоуменно рассматривая сосредоточенные лица гостей. Встретившись с моим взглядом, словно извиняясь, произнёс:

— Это нарисовал мой брат — художник-неудачник.

— Виталий, я хочу купить картину. Простите мой каприз, но я впечатлена и взволнована, тема картины мне очень близка.

Мужчина смотрел, словно не понимая, и я добавила:

— Я заплачу двойную цену.

— Бог с вами! — вскричал он. — Какую двойную цену? Если картина вам нравится, я подарю её вам! Брат уехал в Америку искать счастья, а свои художества оставил в моё полное распоряжение. Их полно.

— Вы позволите посмотреть другие работы вашего брата? — оживилась Катя.

— Конечно! Пожалуйста, они тут за стенкой в чулане. Пойдёмте, я покажу. Там, правда, давно не прибирались и, наверное, пыльно. Но освещение там хорошее.

Я взглянула на другие работы художника, и, на мой взгляд, они были слабее. Зато Катя погрузилась в изучение «художеств», позабыв обо всем.

Оставив её с Эдвардом в кладовке, я вернулась в мужской салон. Серёжи не было, граф сидел на диване в дальней части салона с бокалом вина в руке, а Максим выкладывал шары на бильярдный стол. Картина вновь переместилась на территорию кинотеатра.

— Мама, сыграем? — предложил Максим.

— Нет, сынок. Не интересно.

У меня есть удивительная для меня самой и обнаруженная совершенно случайно способность точно рассчитывать траекторию бильярдного шара. Слово «рассчитывать» не отражает сути, я не рассчитываю, я просто знаю, куда и какой силы должен прийтись удар кием, чтобы шар зашёл в лузу. Если я разбиваю пирамиду, то я и заканчиваю партию. При этом я ни правил бильярда не знаю, ни терминов.

Максиму передался мой «дар». Изредка мы устраиваем бои по одному из вариантов. В одном случае мы играем на скорость — задача состоит в том, чтобы за определённое время положить в лузу, как можно больше шаров, при этом каждый играет за своим столом. В другом случае после каждого удара мы обмениваемся столами, и тогда задача усложняется — одним ударом нужно и загнать шар в лузу, и оставшиеся раскатать по полю так, чтобы партнёру было сложнее их «взять». Второй вариант мне нравится больше, и называем мы его «поочерёдка».

— Давай поочерёдку сыграем, — настаивал Макс, — за одним столом не так интересно, но что есть…

— Давай.

Виталий долго не мог взять в толк, «какой такой ерундой» мы занимаемся. Оказавшись азартным болельщиком, и, видя, как мастерски я или Макс работаем кием, он с возмущением вопрошал, зачем мы раскатываем самые удачные связки шаров, и почему у каждого есть только один удар.

Партию в итоге выиграл Макс.

— Мама, я не помню, когда я тебя в последний раз обыгрывал! — Светясь мальчишеским удовольствием, он подхватил меня за талию и закружил.

— Макс! — ахнула я. — Отпусти! Макс! Я мать, как-никак!

— Реванш не хочешь? — перестав кружиться, хитро прищурившись, спросил он.

— Только если ты поставишь меня на ноги!

Отбросив назад голову, Макс расхохотался.

В этот раз выиграла я с перевесом в один шар. И, если начистоту, то случайно — Макс допустил ошибку, оставив мне связку, и за один удар я положила в лузу три шара. Скорчив рожицу, я развела руками.

— Извини, сынок, но победная пляска с тобой на руках у меня не получится.

Недолго думая, он опять подхватил меня на руки и закружил.

— Мама, хватит обниматься! — Раздался требовательный голос Кати. — Ты мне по делу нужна! — Рдея румянцем на щеках и сверкая глазами, Катя топнула ногой.

Макс отпустил меня.

— Прости, милый! — Я расцеловала сына в обе щеки. — Я люблю тебя. — И повернулась к Кате. — Катюша, что не так? Ты сейчас что-нибудь прожжёшь, искры глазами мечешь.

Не отвечая, Катя направилась к деду. Я следом.

— Детка, я рад, что к тебе вернулся смех, — сказал Андрэ, поднимаясь навстречу, и поинтересовался: — Почему хозяйки дома не видать? Я уже испытываю неловкость.

— Не знаю, милый. Может, её отвлекают приготовления к обеду? Ты хочешь, чтобы я узнала?

— Нет-нет, посиди со мной. В последнее время мне редко удаётся побыть с тобой. — Андрэ дождался, пока я села, и сел сам.

Не смея перебивать деда, Катя плюхнулась в кресло напротив и нетерпеливо забарабанила пальчиками по подлокотнику. Глотнув вино, граф спросил:

— Зачем ты хочешь купить эту картину? Она очень мрачная.

— Я назвала её «Надежда».

— «Надежда»?! — в один голос воскликнули Андрэ и Катя.

— Где же там надежда? — переспросил граф.

— В лучике света, в цветочке. Художник изобразил край, предел человеческих возможностей — дно инферно. Ещё чуть-чуть и Личность погибнет. Это чуть-чуть сумел передать автор — малость, отделяющая от гибели, и есть надежда на возрождение.

Андрэ в задумчивости покачал головой. Воспользовавшись его молчанием, Катя, наконец, дала волю своему раздражению:

— Мама, что со мной не так? Я в этом доме была несколько раз! Я в этом подвале была несколько раз! Я по всему миру ищу талантливых художников! Все говорят — у меня есть чутьё! И что же? Где были мои глаза? Ты не успела войти в дом, как нашла сокровище!

— Вначале успокойся, Катюша. Выдохни.

Катя откинулась на спинку кресла и поторопила:

— Мама!

— Слепой тебя сделала предвзятость.

— И это всё, что ты можешь сказать? Я спрашиваю, куда делось моё чутьё?

Я поморщилась.

— Катя, думай! При чём тут чутьё? Ты была уверенна: «В этом доме искусства быть не может!» — Я сделала нарочитую паузу и мягко добавила: — У меня просто не было твоей предвзятости.

Она стукнула кулачком по коленке и вперила взгляд в потолок; прошло не менее минуты, как, шумно вздохнув, она улыбнулась.

— Хороший урок! Благодарю, мама. Теперь к делу. Я прикинула цену. Даже учитывая неизвестность автора, я бы поставила ценник в полтора миллиона. Думаю, две цены за неё много, а два миллиона можешь давать. В чулане я нашла достаточно работ, чтобы устроить персональную выставку автора. И теперь мне бы этого самого автора разыскать! Эдвард говорит, связи с ним нет. Он раньше открытки раз в год присылал, последние лет пять и открыток не было. Может, и не жив уже? — Она посмотрела на меня вопросительно, будто у меня и спрашивала. После паузы досадливо сообщила: — У меня Альманах в верстке… — Вновь умолкла, теребя ремешок на платье, и решительно закончила: — Мама, решай вопрос с Виталием, для Альманаха мне хозяин картины нужен. Затолкаю я «Надежду» в этот Альманах, чего время терять до следующего номера? — Катя вскочила с кресла и, опустив взгляд в экран телефона, заспешила к выходу.

Я взглянула на графа:

— Скажи, в кого Катя такая импульсивно-эмоциональная в отношениях и холодно-рассудочная в деле?

Граф только покачал головой, и я отправилась исполнять поручение Кати в другой конец мужского салона. Хозяин дома и его сын сидели на диване, один держал в руке стакан с желтоватой жидкостью и кубиками льда на дне, другой пил красное вино, а у Макса, не пьющего спиртного, в руках не было ничего. Мой сын встал при моём приближении, как сделал бы его отец и сделал бы его дед, и не сделал ни хозяин дома, ни его сын.

— Мама, — Макс жестом пригласил меня занять его кресло, а сам, поскольку присесть было больше некуда, примостился рядом со мной на подлокотник.

— Виталий, я к вам всё по тому же вопросу, — объявила я и извинилась, — простите мою настойчивость. Катя определила цену за картину вашего брата.

— Милая Лидия, я ведь подарил вам картину. — Коротко хохотнув, он бесшабашным жестом махнул рукой. — Забирайте!

Я невольно рассмеялась и покачала головой.

— Я не могу принять картину. Я не принимаю подарков по такой цене.

— Лидия, ну по какой цене? Мне эта картина ничего не стоила.

— Картина обрела цену, Виталий. По оценке Кати она стоит полтора миллиона.

— Вот эта картина? — Он ткнул указательным пальцем в пустоту. — Она стоит полтора миллиона?

Я помолчала, давая ему возможность осознать цифру, и сообщила:

— Как только имя вашего брата станет известным, картина вырастет в цене. Именно поэтому я предлагаю за неё двойную цену. — Я опять помолчала. — Итак? Если вы согласны, я прямо сейчас перечислю деньги.

— Подождите, Лидия. Вы готовы заплатить за картину три миллиона рублей?

— Нет, Виталий, я готова заплатить за картину три миллиона долларов.

Сумма отбросила Виталия на спинку дивана. На его лице промелькнула череда эмоций — растерянность сменилась сожалением, на несколько секунд он опечалился, потом гримаса гнева исказила лицо, потом лицо исказилось от боли, и боль осталась в глазах. Безмерно уставшим и вдруг осипшим голосом он спросил:

— Мой брат хороший художник?

— Да, Виталий, ваш брат хороший художник.

Виталий аккуратно поставил стакан на стол и, обхватив голову руками, стал раскачиваться из стороны в сторону. Хмурившийся на пустой бокал в своей руке Эдвард остался безучастным. Я протянула руку.

— Виталий…

Он резко поднялся и устремился к выходу, едва не сбив с ног заходившую в салон Катю.

— Макс найди отца. Эдвард, полагаю, нам лучше уехать, вашим родителям сейчас не до приёмов. — Я встала. — Катюша, сделка отменяется.

— Простите, Лидия, — промямлил Катин жених, — мне жаль, что так…

— Пустое, Эдвард, не извиняйтесь.

— Мама, его цена не устроила?

— Нет, думаю, причина в другом. Ты, Котёнок, домой поедешь?

— Конечно! Я дедулю должна отвезти и, мам, мне поговорить надо, хотелось бы сегодня.

— Хорошо, детка.

Подошёл Андрэ, поставил недопитый бокал с вином на столик, обнял меня за плечи и повёл к выходу. Я покаянно шепнула:

— Прости, Андрей, за вояж наш бестолковый.

— Детка, что ты могла сделать? Котик, догоняй!

Катя пристроилась к нему с другой стороны, он и её обнял за плечи, и мы вышли из мужского салона. Эдвард, как сидел в своём кресле, так и остался сидеть.

Никого не встретив по дороге, мы вышли из дома во двор — безжизненный в своей асфальтовой серости.

— Катя, у них тут люди пропадают. Ни Серёжи, ни Максима. Ни хозяина, ни хозяйки. Эдвард абсолютно безучастный, как будто в трансе. Может, ты нам что прояснишь?

— У них семейная драма. Алевтина была девушкой художника, старшего брата, а женой стала младшего, Виталия. А с ним, я так понимаю, она несчастлива. А теперь ещё выясняется, что её любимый вовсе не бездарность, а талант.

— Ясно. То же, по-видимому, и с Виталием — он всегда чувствовал себя успешным, ответственным, более достойным, чем брат. А теперь узнал цену работ брата. А с Эдвардом что случилось?

— А с Эдвардом… я ему сказала, что пока не готова к браку.

— Ясно, — повторила я. — У меня ещё два вопроса, где твой отец и где твой брат?

— Папа успокаивает Алевтину. — Катя пожала плечом. — Она вниз спустилась как раз в тот момент, когда все рассматривали картину, и всё поняла. Убежала, а папа бросился за ней. Куда Макс делся, я не знаю.

— Придется подождать. Может, в машину сядем?

На последних словах дверь дома резко распахнулась, вероятно, от удара ногой. На пороге возник Виталий с картиной в руках. Пройдя мимо нас, он положил её на крышу Катиного спорткара и, тяжело отдуваясь, воскликнул:

— Заберите эту чёртову мазню! Бога-ради, Лидия! Чтобы её не было в моём доме!

— Хорошо, Виталий. Катя, займись картиной.

Едва Катя отошла, Виталий начал извиняться:

— Бестолково так… вы простите, мы с супругой ждали, готовились и…

— Не беспокойтесь, всё в порядке, — поспешила заверить я.

Мне было жаль его — он растерял весь свой апломб, всю горделивость, взгляд его напоминал взгляд пса, отвергнутого хозяином. Я подошла ближе и, понизив голос, сказала:

— Даже самые тяжёлые поражения ведут к новым возможностям, Виталий. Если кажется, что жизнь рушится, знайте, уже готова дверь, ведущая к новому счастью, надо только позволить себе открыть эту дверь.

— Маленькая! — окликнул Серёжа. Он и Макс спускались по ступенькам крыльца. — Поехали домой, Девочка.

Я кивнула и, вновь обратившись к Виталию, добавила:

— Если вам потребуется помощь, я буду рада помочь. Друзей много не бывает, я предлагаю вам дружбу. До свидания.

— Благодарю, Лидия… Лида, — прочувствованно произнёс он, обеими руками пожимая мою руку. — До свидания.

Я повернулась и скорым шагом направилась к машине. Обе передние дверцы альфа ромео были открыты, Сергей ждал меня с пассажирской стороны. Максим уже сидел на водительском кресле суперкара Кати и уже завёл мотор, Андрэ устроился там же на пассажирском сиденье, а хозяйка дорогущего авто, высунув руку над плечом брата, махала ею с неудобного заднего сиденья. Сергей усадил меня, закрыл дверцу и пошёл проститься к Виталию.

Когда машина выезжала из ворот, я оглянулась. Ссутулившийся Виталий смотрел нам вслед. Ворота тихонько поползли на место, в безуспешном стремлении укрыть от мира несчастье, много лет проживающих вместе людей. Я тяжело вздохнула. «Сегодня я, как хороший хирург, умело вскрываю многолетние нарывы. Обнаружила талантливого художника, заодно и кое-как слепленную семью разрушила».

— Тебе он понравился. Почему? — спросил Серёжа, когда мы выехали из посёлка.

Весна вытопила снег на открытом поле, и жирная, влажная земля нежилась в лучах заходящего солнца, томясь паром в готовности принять в себя семя.

— Он тёплый.

— Он отбил женщину у родного брата.

— Он любит эту женщину. Он всю жизнь служит этой женщине. Он заботился и продолжает заботиться о сыне этой женщины и своего брата.

— Он что, знает?

— Если и не знал, сегодня, думаю, узнает. Сегодня она расскажет ему всё. Со всей жестокостью, на какую способна.

— А ты откуда про Эдварда знаешь?

— Не знаю, откуда. — Я пожала плечами. — Поняла. И Эдвард, думаю, тоже знает, и узнал не вчера.

— Алевтина расстроена.

— Что так? У неё есть шанс возродить любовь, конечно, если там есть что возрождать! Это Виталий полный банкрот.

Я повернулась к Сергею, взгляд его был устремлён на дорогу. «Серёжка! — позвала я мысленно, — Сережа, я тоскую». Он головы не повернул.

— Катя Эдварду отказала. И, знаешь, я рада! — сообщила я и сделала паузу, надеясь, что он посмотрит на меня. Этого не случилось, и я вновь отвернулась к окну. — А Виталия мне искренне жаль. Думаю, брат был его кумиром. Потому и женщина брата стала самой желанной. А поскольку брат о женщине не очень заботился, а точнее, совсем не заботился, Виталий с готовностью взял это на себя. А она, за брошенную к её ногам жизнь, даже в благодарности ему отказала. И имя для сына, наверняка, из какого-нибудь романа вычитала. Какой-нибудь литературный герой-любовник головку её мечтательную вскружил.

Серёжа съехал на обочину, и машина встала. «Ну вот! Теперь и мой час настал», — подумала я.

Но Сергей скрестил руки на руле и молчал, так долго молчал, что я не выдержала:

— Серёжа, ты не беспокойся, я постараюсь держать себя в руках и не устраивать драмы. Я пойму, если ты решил оставить меня.

Он посмотрел на меня удивлённо. Потом усмехнулся и вкрадчивым голосом спросил:

— Ты хочешь расстаться со мной? Да, Маленькая?

Я замотала головой.

— Не хочу. Я не хочу. Но не это главное. Какая разница хочу я или не хочу, если ты соскучился. Ты когда-то соскучился от разгульной жизни. Исчерпав тягу к развлечениям до дна, ты стал вести жизнь респектабельного бизнесмена, создал себе имя и статус в среде богатых и преуспевающих людей, овладел навыками светской жизни, достиг больших результатов в бизнесе и, в конце концов, соскучился и от этих достижений. Встретил меня и реализовал другую часть себя — стал замечательным мужем и отцом, воспитал замечательных детей, которые любят тебя, но они выросли и теперь живут самостоятельной жизнью. Ты подарил мне счастливую жизнь, и мне очень хорошо в этой жизни с тобой. Мне хорошо. Но ты скучаешь. Скучаешь потому, что всё уже изведано и дальше только повторение.

— Из всего, что ты перечислила, я отказался только от разгульной жизни. Остальное я присоединил к тому, что есть. Я не отказался от своего европейского бизнеса, а срастил его, где возможно, с бизнесом в России. Я не отказался от своих, как ты выразилась, «светских навыков», и я не собираюсь отказываться от тебя и от детей. Почему ты, чёрт возьми, решила, что мой путь к новым задачам должен сопровождаться отказом от тебя? И что это «всё», позволь узнать, что «уже изведано»?

— Я увидела в твоих глазах усталость и скуку. Скука просто так не появляется. Нельзя жить с человеком, который вызывает скуку.

— Да о какой скуке ты ведёшь речь? Я хочу тебя! И с годами только больше! Я устал, что ты всегда чем-то или кем-то занята. Когда мы дома, у нас нет возможности побыть вдвоём, то ты решаешь проблемы Марфы, то ты беспокоишься за Женю, и поэтому тебе почему-то нужно переговорить с Машей, а потом с Пашей или ещё, чёрт знает, с кем! Я тебя жду, а ты в это время прощальные поцелуи Стефану даришь! Увидеть свою женщину в объятиях «родного» для неё мужчины, которого она «не хочет потерять», это как? Как, я спрашиваю? — Он перевёл дух, и несколько тише добавил: — В одном ты права, я устал от такой жизни. Я сам хочу целовать свою женщину. — Сергей откинулся на спинку кресла и вновь уставился перед собой. — А ещё я устал бояться потерять тебя.

Теперь рассердилась я.

— Если ты хочешь целовать свою женщину, так целуй её! Ты весь день не прикасаешься ко мне, даже за руку не берёшь! Да что там за руку, ты даже смотреть на меня отказываешься! Я сегодня вижу либо профиль твой, либо затылок!

Он вновь повернул ко мне лицо, и я прошептала:

— Серёжка, мои губы целую вечность ждут твоего поцелуя.

Его взгляд сосредоточился на моих губах.

— Серёжа…

Его движение было стремительным — обхватив ладонью мой затылок, он привлёк меня к жадному торопливому рту. Откинув назад спинку кресла, вытянул меня к себе, на себя.

Забыв о ссоре, мы занялись друг другом, отдавая целиком самого себя и забирая без остатка другого.

Наслаждаясь вернувшейся возможностью смотреть в родные глаза, я не спешила в своё кресло.

— Я боялась, что ты уже никогда не позволишь поцеловать тебя, — ворковала я, — а я очень люблю твои губы. Ещё люблю твой язык. Когда он проникает в мой рот, я способна только осязать. Нет, я ещё вкус чувствую, вкус твоего рта. Серёжка, мне было так страшно.

— Я не думал, что ты так скоро откажешься от меня.

— Поцелуй меня! Уже много времени прошло, как ты меня целовал. Ну почему я всегда выпрашиваю у тебя поцелуи?..

— Так?

— Аах…

— Тебе нравится?

— Даа…

— А так?

— Аах… даа…

Ласковые поцелуи унесли в состояние расслабленного наслаждения. Серёжа говорит, именно в такие моменты у меня самое податливое тело. Я застонала.

— Девочка моя… сколько ни пей тебя, всё мало… — Его руки вновь наливались силой.

— Почему ты не сказал мне, к кому обращалась старуха? Помнишь, в Черногории? Та, что сидела у входа в корчму. Я тогда решила, что про судьбу она тебе кричала.

Машина вновь летела по шоссе, рассекая фарами густые влажные сумерки весеннего вечера.

— Испугался. Вначале испугался, потом придумывал варианты, как правду сказать, потом посчитал за лучшее не смущать тебя. Я видел твоё влечение к Стефану, боялся, что под воздействием слов старухи, влечение перерастёт в любовь.

— Я уже любила. И любила я тебя. А старуха дурная провидица, если не сумела увидеть моей любви. Наговорила чепухи. Если бы не она, Стефан бы Дашу полюбил. Да он и так Дашу любит, только себе не признаётся, всё за навеянным старухой фантомом бежит. — Я покачала головой. — Нельзя ему без семьи. Как один, без родных, в своей Черногории будет? И дети его любят. Катька, уж и не знаю, как на его отъезд отреагирует.

Я задумалась: «Стефан одинок. Отчаянно, страшно одинок. Иногда кажется, он и вовсе в отношениях не нуждается, а контакты с людьми рассматривает, как жизнью данную неотвратимость. Он безразличен к тому, что о нём думают или говорят окружающие — ни восхищение, ни осуждение его не заботят. И если Серёжа, который тоже не зависит от мнения людей, предлагает окружающим отношения взаимно-приятные, то Стефан не испытывает потребности в эмоциональной окраске отношений… Кроме отношений с теми, кого он любит».

— Нет, — вновь разверзла я уста, — нельзя ему без семьи. Семью любят только три человека — ты, я и он. Понимаешь, Серёжа?

— Хочешь, чтобы я поговорил с ним?

— Хочу. Все эти старухи в своих «предсказаниях» ловят людей на их же чувства. Черногорская почувствовала одиночество Стефана и твою зарождающуюся ревность. Одной фразой про судьбу усилила в тебе ревность, а Стефана отправила ложным путём. И Тахмина… помнишь, ты задавался вопросом, как на детках отразится наше вожделение, и боялся близости во время беременности? Вот ведунья и «рассмотрела» порчу в Кате — трансформировала твой страх в утверждение.

Я умолкла, вспоминая, как старалась объяснить Серёже свою точку зрения на пользу секса во время беременности. «Я знаю, — убеждала я, — энергия любви между мамой и папой самая благотворная для детей, потому и хочу, чтобы развивающиеся во мне детки купались в той огненной целительной лаве, что порождается нашим оргазмом». «Тахмина про похоть болтала. Похоть — это борьба гениталий, когда каждый из партнёров, не имея ни чувств, ни привязанности, стремится использовать другого для собственной разрядки. Опустив подол и застегнув ширинку, два человека, как встретились чужими друг другу, так чужими и разошлись».

— Серёжа, выброси страхи из головы. Катюшка — нормальная девушка, никак не «порченная». Распознав в себе женственность, она обретёт внутреннюю гармонию.

Серёжа только ещё повернул с дороги к усадьбе, как ворота стали разъезжаться. «Ждут».

— Серёжа, у меня ещё один вопрос остался, и ещё одна просьба не высказана.

Он кивнул.

— Машину Павлу оставлю, пройдёмся до дома пешком и поговорим. — Не заглушая мотор, он вышел из машины, подошёл к моей дверце и, подавая руку, спросил: — Не замёрзнешь? Прохладно.

— Способ разогреть меня давно известен! — хохотнула я, опираясь на его руку. — Устроим догонялки — ты идёшь, я стараюсь не отстать. Паша, добрый вечер!

Паша всегда ждёт нашего возвращения здесь, в сторожке охраны, если мы оба уезжаем из усадьбы.

— Привет, Маленькая. Как дела?

— Благодарю, Паша, всё хорошо. Вы уже поужинали?

— Нет, — садясь в машину, ответил он. — Ждём вас.

— Какой вопрос, Девочка? — спросил Серёжа, как только мы остались одни.

— Ты изменял мне?

Будто споткнувшись, он на мгновение застыл и тотчас двинулся дальше, не замечая, что наращивает темп. Я бежала за ним и… вымерзала изнутри. Наконец, выдернула руку из его ладони и упрекнула:

— Ты слишком быстро идёшь! Молчание тоже ответ, Серёжа.

— Почему ты спросила?

— Спросила. Извини. Я снимаю вопрос. Просьба моя опять Стефана касается. Надо заставить его заняться собой, он обвисает. При его весе, ослабевший мышечный каркас вдесятеро увеличит и без того непомерную нагрузку на суставы. Паша от него давно отступился, может, тебе удастся затащить его в спортзал, или хоть верховой ездой пусть займётся.

— Я понял, Маленькая.

— Благодарю, Серёжа. — Я побежала к дому.

Сергей шагал следом, не догоняя и не обгоняя. Нам вновь было не о чём разговаривать.

Моя неоплаченная «Надежда» стояла на комоде, прислонённая к стене. Катя бросилась навстречу.

— Мама, что так долго?

— Знаю, Котёнок, заждались, голодные все. — Высвободившись из её объятий, я поспешила к Андрэ, здороваясь на ходу с домочадцами: — Добрый вечер.

Граф ласково вгляделся в моё лицо. Я, как сумела, улыбнулась.

— Прости, милый, задержались.

Не обманула, он понял — не помирились.

— Прошу пятнадцать минут, — обратилась я вновь к домочадцам, — пока на стол накрываете, я буду готова.

— Мама, тебе помочь? — окликнула меня Катя из объятий отца.

— Благодарю, детка, я управлюсь.

Чехол с моим платьем внутри лежал на кровати. Рядом сумка с украшениями, трусики и туфли. Серёжа освободил сумку, пока я была в ванной. Не собираясь надевать этот туалет, я было пошла в гардеробную и в раздумье приостановилась: «Что это, предложение продолжить вечер?» Я решила надеть платье.

Против обыкновения волосы легко собрались в высокий хвост, я сложила их по длине втрое и зажала заколкой. Воткнув пику, удивилась — получилось не хуже, чем у Даши. Теперь платье, туфли, браслеты. Рассматривая себя в зеркале, я старалась проникнуться настроением платья — глаза чуть сузились, на губы легла едва уловимая, чуть снисходительная улыбка, обнажённая шея гордо выпрямилась. «Ну вот, теперь хорошо! — удовлетворённо подумала я и вышла из спальни. — Твоё молчание, Серёжа, — твоё признание! Теперь я знаю, я у тебя не единственная!» Ни страха, ни боли я не почувствовала.

Увидев меня, мои мужчины дружно встали. Паша присвистнул. Я засмеялась и, скользнув взглядом по лицу Сергея, предпочла объятия Андрэ.

— Детка, ты объявила войну мужчинам? — спросил он. — Ты столь восхитительна, что я готов сдаться без боя. Позволь, я поцелую тебя и провожу к столу.

Прищурившись, Сергей проводил нас глазами и повёл к столу Катю.

А потом случилась беда.

Не дождавшись конца ужина, Маша скрылась на кухне. Обеспокоенная её долгим отсутствием, я отправилась на розыски и нашла её пригорюнившейся у стола.

— Маша, милая, очень вкусный ужин, благодарю. Ты почему убежала? — Обняв за плечи, я заглянула в её лицо и твёрдо заявила: — Всё, Машенька, начинаю искать поварёнка. Ты выглядишь уставшей.

— Ищи, Маленькая, — вдруг согласилась Маша и обречённо махнула рукой. — Не справляюсь я, не успеваю, тороплюсь и устаю. Если бы ты с Сергей Михалычем не задержались, то ужин бы пришлось ждать, не поспела бы я ко времени.

Я встревожилась всерьёз — не уставший вид Маши, а покорно принятое поражение напугало меня.

— Маша, милая, тебе нездоровится? Что случилось?

— Да не я, Василич хворает! Днём бодрится, ночью думает, что я сплю, и стонет.

— Давно? Стефану говорила?

— Три дня уже. Я в первый же день хотела сказать тебе, так он раскричался и запретил. И Стефану говорить запретил. Прополис пьёт да таблетки ест.

Я вернулась в гостиную. Василич из-за стола перебрался на диван, увидев, что я направляюсь к нему, улыбнулся, глаза метнулись в пол, на меня, по сторонам, вновь на меня. Я подошла, наклонилась и коснулась губами его лба — кожа была влажной и солёной, но температуры не было.

— Что ты, Маленькая? Целуешь никак меня? Давно ты меня не целовала. — Он шутил, но усилий, каких стоила ему его шутка, скрыть не мог.

Я оглянулась в поисках Стефана. Стефан уже понял и подошёл без зова; тут же, на диване, он бегло осмотрел Василича и, повернувшись к Серёже, сказал:

— Надо неотложку вызывать. Язва, думаю.

Я вновь пошла на кухню.

— Машенька, вставай, пойдём собираться. Серёжа неотложку вызывает.

Она побелела; остановившимися глазами глядя на меня, ждала приговора. Тем же будничным тоном я повторила:

— Маша, вставай. Пойдём собирать Василича в больницу. Ты-то с ним поедешь?

Она немо закивала, вскочила со стула и кинулась к выходу, остановилась, тоскливым взглядом окинула уставленный посудой стол, махнула рукой и теперь уже окончательно заспешила из кухни и… уткнулась в Серёжу.

— Маленькая, иди к Василичу, — велел Серёжа, принимая Машу в объятия. — Ему худо. Стефан запрещает принимать обезболивающие.

Услышав это, Маша тяжело привалилась к Серёже. Я бочком протиснулась мимо них и позвала:

— Катя!

Катя тотчас возникла рядом.

— Катюша, бери Машу, веди её домой и помоги собраться в больницу — тапки, смена белья, предметы гигиены. — Катя заспешила обратно к кухне, а я вдогонку прибавила: — Для обоих, Катюша.

Весь покрывшись испариной, прижав руку к солнечному сплетению, Василич уже не сидел, а лежал на диване.

— Ишь, как ты из-за меня волну… — хотел он пошутить, не удержал стон и виновато улыбнулся.

— Ну что же ты, милый, пугаешь нас? Машу испугал, Катю, меня. Давай я свои ладошки положу туда, где у тебя болит. Помнишь, как я ладошками боль у Красавицы успокаивала, когда она ногу сломала? Сейчас и тебе немного легче станет.

Я встала на колени перед диваном, закрыла глаза, концентрируясь на очаге боли. Энергия легко потекла через руки, и Василич вскоре затих. Он положил свою, всю в узлах мозолей ладонь на мои руки. Я улыбнулась и открыла глаза.

— Легче, милый?

— Ты, Маленькая, целитель. Я тебе ещё, когда ты Красавицу лечила, говорил. А теперь на себе чувствую, какие ручки у тебя ласковые, как они боль унимают. И красивая ты, чудо чудесное, какая красивая.

— Ну это ты, Василич, неправду говоришь. Чудо чудесное у нас твоя Маша.

Прошло, наверное, минут тридцать, когда Паша, наконец, привёл в гостиную врача неотложки, тот подошёл к дивану, сверху взглянул на Василича, потом его взгляд скользнул на меня и замер на моей причёске.

— Прошу, коллега. — Поднимаясь из кресла, вывел врача из оцепенения Стефан. Возвышаясь над врачом горой, он простёр руку в приглашающем жесте. — Ванная комната там.

— Василич, когда врач вернётся, я уберу руки. Боль усилится, ты потерпи, милый. В больницу я с тобой поеду, в машине ладошки опять приложу.

Пока врач осматривал Василича, я сбегала в спальню переодеться.

Из приёмного покоя Василича увезли на обследование. Мы остались ждать результата. Маша застывшим истуканом впилась сухими глазами в дверь, разделившую её с мужем. Время тянулось томительно. Стефан выпроваживал меня и Серёжу домой:

— Зачем будете ждать? Диагноз поставят, я тебе позвоню. В палату поселят, Маше помогу.

Я качала головой.

— Нет, Стефан. — И в который раз обращалась к Маше: — Машенька, посмотри на меня. Сейчас Василича обследуют и сразу начнут лечение. Ничего страшного не произошло, верь мне, Маша! Василич поправится, опять будет весёлый, да удалый!

Она вдруг заморгала, жалобно скривила лицо и привалилась ко мне в плаче. Я обрадовалась: «Вот и славно, столбняк прошёл!»

Вернулся Серёжа — он ходил в кассу оплачивать обследование, и присел по другую сторону от Маши.

— Маша, успокойся. Василичу повезло, сегодня на дежурстве самые лучшие врачи города.

Утирая глаза салфеткой, Маша закивала.

— Спасибо, Сергей Михалыч. Я… да, я сейчас успокоюсь. Испугалась я, сейчас ничего уже. Ты, Сергей Михалыч, Маленькую домой вези. Что вам тут делать? Ночь ведь. Завтра меня не будет, значит, Маленькая на кухню пойдёт. Вези домой её, пусть хоть немного поспать успеет. Да и Стефана забирайте, что я, сама не справлюсь? Врачи тут.

— Дождёмся результатов обследования и уедем.

Наконец, вышел врач. Оглядел нас и собрал в уголках глаз весёлые морщинки.

— Здравствуйте. Ваш Василич молодец! Очень он у вас позитивный человек. Кто из вас Маша?

Маша, как ученица перед учителем, подняла руку и вскочила.

— Василич просил передать вам, Маша маленькая, чтобы вы не волновались и ни в коем случае не плакали. Сказал, прощаться с ним ещё рано, он ещё надеется получить от вас ваши нежные поцелуи, Маша маленькая. — Разгладив морщинки, врач оттянул маску на подбородок и обратил лицо к Серёже: — Осложнений нет. Язва небольшая, уже рубцуется. Кислотность желудка нормальная. ПЦР-анализ мы сделаем. Лечение консервативное, пять-семь дней у нас полежит и выпишем. — Он опять обратился к Маше. — Вашего Василича в палату уже отправили, а за вами я сестру пришлю.

Мы вразнобой выразили благодарность. Врач кивнул и, открывая дверь, покачал головой и пробормотал: «Маша маленькая».

Маша засобиралась, заспешила прощаться.

— Машенька, я завтра после завтрака приеду. Дай я тебя поцелую.

Мы с Серёжей не успели уйти, как появилась сестра, проводить Машу к Василичу. Юная девушка холодно посмотрела на заплаканную Машу и остановилась взглядом на Стефане.

— Вы тоже к больному?

Стефан кивнул. Девушка скользнула взглядом по мне и внимательно всмотрелась в Сергея. Открыла дверь, пригласила: «Пойдёмте», и, пропуская вперёд Машу и Стефана, ещё раз посмотрела на моего мужа. Я покосилась на Серёжу. «Так, милый, ты находишь женщин? Вовсе не утруждаясь поиском! — Ощущая, как прилила кровь к щекам, я усмехнулась. — Ревность завладевает стремительно, стоит её выпустить на волю, сразу находится к кому ревновать!»

Серёжа повернул меня к себе и посмотрел на причёску. Переодеваясь дома, я второпях забыла о воинственной заколке в волосах. Подняла руки снять её, Серёжа вытащил пику и наблюдал, как освобождённые из плена волосы упали на плечи, потянул носом воздух и сказал:

— Поехали, Маленькая. Домой поехали.

В машине мы снова молчали.

«Раньше мне казалось, что даже когда мы молчим, мы всё равно общаемся. Сегодня не так, сегодня между нами выросла стена. Разговариваем — она исчезает, замолчали — появляется вновь. — Я вновь ковырялась в своих мыслях — всё тех же и об одном и том же. — Кто её воздвиг? Я? Он? Или оба? Каждый со своей стороны? Выстроенная однажды, стена теперь всегда будет между нами? Что за кирпичи складывают её? Обиды, недоверие, уязвлённое самолюбие, желание быть правым и нежелание принять правоту другого.

Серёжа не может простить мне поцелуя со Стефаном. Я решила, что он мне изменяет, раз не ответил на мой вопрос, и стремительно теряю к нему доверие. А пустот не бывает — на смену исчезающему доверию спешит подозрительность. Всего за один день наши отношения изменились! Мы двадцать два года вместе… Боже мой! — вдруг осознала я совпадение. — Как с Костей! Там мучительные двадцать два года, тут упоительно счастливые и тоже двадцать два года. Эта цифра что, фатальная для меня? — Я взглянула на профиль Серёжи. — Я по-прежнему его люблю. Я не стала любить меньше. Что же тогда изменилось? Почему обида заслоняет любовь? Может быть, и не бывает «вечной» любви, и, как всё в этом мире, любовь имеет свойство стареть, дряхлеть и разрушаться? Прежде я была уверена, что любовь не имеет измерения во времени. Я твёрдо знала — любовь либо есть, либо её никогда не было. А сейчас нет, сейчас я склоняюсь к мысли, что бессмертная любовь — это мечта, иллюзия за которой я побежала двадцать два года назад, и теперь мудрая жизнь в очередной раз развенчивает очередную мою иллюзию. Серёжа… — позвала я мысленно. — Не чувствует моего взгляда, занят своими мыслями. А может, он и не любит меня вовсе, и, как говорил Андрэ, попросту использует брак в качестве ширмы, скрывающей его многочисленные сексуальные связи? Семья, как основа респектабельности. — Я поёжилась, холод пробежал вдоль лопаток. В сердце, в который раз за сегодня, воткнулась игла страха, и стало больно дышать. — Оох, неужели, правда? Тело подтверждает, наконец-то, осознанную истину? — Не обращая внимания на боль, я медленно набрала воздух в легкие. Достигнув предела, задержала дыхание, потом так же медленно выдохнула. — Как бы там ни было с его любовью, непреложным является главное, с Серёжей я была счастлива все двадцать два года жизни. Я счастлива и сейчас. Я не одинока, меня любят Андрей и дети, а я люблю их и Серёжу».

— Серёжа, я хочу задать вопрос. Ты можешь оставить его без ответа. Мне почему-то не столь важен ответ, сколь важна сама возможность задать этот вопрос.

Сергей подобрался, кисти рук надёжнее обхватили руль. Я никогда не задавала ему этого до банальности обычного между двух влюблённых вопроса… Он продолжал смотреть перед собой, на пустую, стремительно убегающую под колёса автомобиля, дорогу. Он молчал, молчал и ждал. «Зачем я стремлюсь разрушить свой мир? — с горечью вопросила я себя, наблюдая за ним. — К чему задавать вопрос, ответ на который несёт угрозу моему миру?» Вопрос я не задала, а он не переспросил и в тишине моего молчания постепенно расслабился.

На повороте с трассы на дорогу к усадьбе я попросила:

— Серёжа, прости меня.

— О чём ты, Маленькая?

— Прости за поцелуй со Стефаном. Я не знаю, как за это просить прощения, я не знаю, как это можно простить. Я не понимаю, как я согласилась на поцелуй. Я пытаюсь вспомнить, о чём я думала, когда подошла к Стефану, и не помню. Знаю только, я совсем не думала о тебе. Сегодня мой мир состоит из отдельных фрагментов, в нем нет цельности, каждый фрагмент существует сам по себе. Даже ты и дети — фрагменты в мозаике моей жизни. Здесь ты. Там Макс. Вот тут Катя. А там Стефан или кто-то ещё. Я передвигаюсь от фрагмента к фрагменту, не умея связать их и объединить. В начале нашей жизни ты был эпицентром, вокруг тебя строилась вся моя жизнь. Все остальные нужды и заботы отстояли далеко, на периферии наших отношений. Я знакомилась с тобой, наблюдала, изучала тебя, твои реакции, твои потребности. Я любовалась тобой, восхищалась, даже слабости твои меня приводили в трепет. Мы сутками не расставались, и мне всё равно было мало тебя, мне всё равно было недостаточно общения с тобой. Я не знаю, не помню, когда я поставила на первый план нужды других людей. Когда начала откладывать наше общение на «потом, когда освобожусь». Незаметно для себя, я главное заменила второстепенным. В последнее время я и осознавать перестала, как мало времени мы проводим вдвоём. Я, Серёжка, уже и скучать по тебе перестала, мне попросту некогда скучать. Желание быть рядом с тобой, я задвинула в самый дальний угол своих возможностей. Серёжа, я не знаю, как изменить сотворённый мною мир. Он уже разваливается, из него будут уходить люди — дорогие мне люди. Но только не ты, Серёжа, только не дети! Я прошу, помоги мне!

Он резко затормозил и повернулся ко мне.

— Маленькая, ты сегодня весь день твердишь о разлуке. В сотый, в тысячный раз тебе повторяю: мы никогда не расстанемся, я взял тебя в жёны навсегда. Уясни себе это, наконец! Даже если будешь гнать от себя, я не уйду!

— Серёжка, ну что ты говоришь?!

День второй

Машу я увидела, как только вошла в отделение гастроэнтерологии. Наклонившись вперёд, она сидела на диванчике, опираясь сложенными вместе предплечьями на колени, и разглядывала пол под ногами.

— Машенька, доброе утро!

Маша подняла лицо и сердито отмахнулась:

— Не доброе! Сижу здесь с ночи, почитай!

— А почему ты здесь сидишь?

— Денег с собой не взяла, вот и сижу! Пешком-то до дому не дойдёшь. — Она поднялась. — Тебя Пашка привёз?

Я покачала головой.

— Максим.

— Ну всё равно! В машину пойду! — Она повесила на руку сумку, из которой торчали домашние тапочки. — Там подожду тебя!

— Что случилось, Маша?

— Что случилось?! — потеряв спокойствие, переспросила Маша и грозно сверкнула глазами. — Отказался Вася от меня! Разводимся мы! — И Маша с силой выдула воздух на лоб.

— Сядь, Маша, — мягко сказала я. Отняла у неё сумку, усадила на диванчик и села сама. — Вначале скажи, как Василич себя чувствует.

— А как Василич себя чувствует? Оздоро́вил, видать, раз разводом грозит!

Я поморщилась.

— Маша!

— Что Маша? — Она огляделась по сторонам и, склонившись ко мне, понизила голос до шёпота и спросила: — Ты вот мне скажи! Я с Васей тридцать лет прожила, что, эти годы ничего не стоят? Зазнобу он свою пожалел! Ишь, ты как! А меня, значит, не жалко?

— Что вы вдруг о давно минувшем заговорили?

— Да покаялась я, рассказала, что она к нему приходила. Он и запереживал, и запереживал, гадать стал — и зачем же она приходила? вдруг, помощь ей нужна была, вдруг, что у ней случилось! Тьфу!

О том, как познакомилась со своим будущим мужем, Маша поведала мне давно. Рассказывая, она гордилась собой и посмеивалась, беспрестанно теребя нитку кораллов на шее.

— Знаешь-нет, Василича-то я увела! — Маша помолчала и мелко заколыхалась в смехе. — Зазноба ведь у него была. Гордячка, как наша Женька! Вася ещё парнишкой был, когда её заприметил, она в соседях с его бабкой жила. Со скрипочкой в школу ходила. Вася-то сельский. Его отец из Москвы в село уехал, что-то у него с родителями случилось, разлад какой-то, он всё бросил и уехал. В селе и маму Васину нашёл. А когда отец помер — дед, значит, Васин — отец с Васей приехали на похороны, тут только бабка и внук познакомились. После Вася в Москву к бабке наезжать стал. Бабка Аглая Никифоровна — царство небесное, ох, и суровая женщина была! — звала Васю насовсем переехать, да поначалу не мог он, хозяйство у них в селе было, а Вася — единственный сынок и помощник. А потом… Родители-то у Васи недолго пожили, мама болела, потому рано умерла, и отец не задержался, почитай следом за женой на тот свет отправился — лег вечером спать, а наутро не проснулся. Тогда Вася и переехал к бабке. За скрипачкой этой ухаживать стал, потом предложение сделал. А она ему: «Ты хороший, Вася, я вижу, да разные мы с тобой, соскучимся скоро друг около дружки». — Манерно искривив губы, Маша изобразила пассию молодого Василича тоненьким голоском.

Я усмехнулась. Увидев это, Маша вновь заколыхалась.

— Не вру, Маленькая, видела я её! Вся розовенькая, ножки тоненькие, того и гляди, подломятся, да ещё на каблуках! Тащит она эту скрипочку свою, да портфельчик, голова в кудряшках далекооо впереди, зад откляченный сам по себе — отстал, никак туловище не догонит. Посмотрела я на неё, ну, думаю, эта мне не помеха! В общем, только пару раз мне себя Васе показать и пришлось. Первый раз я пирог с мясом испекла, да к бабке его Аглае Никифоровне в гости зашла, совета якобы попросить. Чаю мы с ней попили, я ей про себя рассказала, она мне про Васину несчастную любовь. Потом Вася с работы пришёл, полпирога сходу съел, ел и нахваливал. Я — домой, а бабка Васю отправляет проводить меня. Мы целый час в подъезде с ним и простояли — знакомились. Потом я в гости к бабке ещё два раза заходила, да только без чаепития, спрошу что-нибудь, гостинец оставлю и домой. На третий раз пришла, Аглая меня спрашивает: «Не обидел ли тебя Вася, раз убегаешь, не дождавшись его?» А я скромно: «Нет, мол, всё в порядке. Хороший у вас внук, разве он может обидеть?» Как-то в воскресенье отправила она Васю пригласить меня на обед, я пришла. Пообедали, а после в парк пошли прогуляться, там на травку присели, я волосы поправлять, я тогда форсила, косы не плела, а у меня заколка сломалась. Давай я волосы в косу собирать, а Вася рукой в них зарылся и всё, забыл свою скрипачку! — Маша усмехнулась. — Она потом приходила, пожалела, видать, и гордость свою оставила, да опоздала — мой уже Вася был!

Я, Маленькая, знаешь, насмотрелась на маму, как она со мной одна мучилась, а с нею так же билась её мать — бабка моя, и ещё в детстве решила: неет, у меня так не будет! Я мужчину себе найду на всю жизнь. Любить буду так, что никуда он от меня не денется, а если и позарится когда на кого, всё равно верну и ни словом, ни взглядом не попрекну, как и прежде, любить буду!

— А зачем, Маша, она приходила?

— Да не спрашивала я! Я назавтра повезла Васю с Сергей Михалычем знакомить, про неё и думать забыла. Потом, когда мы уж с Васей расписались, я к Аглае ездила, что по хозяйству помочь. Соседи болтали, что вроде бы она беременна от кого-то… — Маша прикусила язык и, прикрыв рот ладошкой, уставилась на меня. — Маленькая, не от Васи это… не смотри на меня так… она приходила, Вася с ней уже месяца три, как не встречался! И когда приходила, никакой беременности у ней не видно было. — Маша побелела и помертвелыми губами едва выговорила: — Думаешь, от Васи?

Я отрицательно покачала головой.

В дверях отделения показался Максим, подле него шагал маленького роста щуплый человек в цветной шапочке на голове и синей униформе врача, с пачкой бумаг подмышкой. Человечек что-то говорил, Максим, согнувшись над ним чуть не вдвое, внимательно слушал. Они дошли до нашего диванчика, остановились, теперь человек, не мигая, смотрел на нас с Машей, то ли видя нас, то ли не видя, продолжал вещать Максиму о разновидностях язв.

Нахмурившись, Маша вслушивалась в малознакомые и вовсе незнакомые слова. Взглянув на меня, она сдавленно позвала:

— Мал…кая…

Я обняла её.

— Не волнуйся, Маша! Доктор говорит не про Василича. Здравствуйте, доктор!

Человек, будто не услышав приветствия, договорил фразу про потерю крови при язве до конца и умолк. Выпуклые голубые глаза смотрели на меня без всякого выражения. Я улыбнулась.

— Доктор, как дела у нашего больного?

— Вы кто?

— Родственница. Меня зовут…

— Что, ещё одна?!

— Простите? — растерялась я и взглянула на Максима.

Макс лучился удовольствием. «Как отец! Воистину, яблочко от яблоньки…» Перехватив мой взгляд, Максим изобразил шутливо-виноватую гримаску.

Доктор тоже посмотрел на Максима. Сделал он это странно — не поворачивая голову, а закинув её назад, над собой.

— Леонид Моисеевич, это моя мама, Лидия… — сделал попытку представить меня Максим.

— Мама?! — вскричал Леонид Моисеевич, прерывая его и возвращая ко мне ничего не выражающий взгляд.

Я терпеливо ждала, когда его когнитивные способности справятся с задачкой под названием «Мама», и была вознаграждена за терпение — доктор бодрым голосом ответил:

— Больной стабилен. — И вновь умолк, по-прежнему на меня таращась. Задачка, видать, не сходилась.

Я отвернулась.

— Вот видишь, Машенька! Доктор говорит, что с Василичем всё хорошо!

— Маленькая, почему он, — она качнула в сторону врача головой, — говорит про потерю крови? Вася…

— Маша, доктор говорил не о Василиче.

— Я говорил не о больном, — радостно подтвердил Леонид Моисеевич. — Ваш больной поправляется, у него кровотечения не было. У него язва, самая банальная язва, этиологически связанная с инфекцией хеликобактер пилори.

— Кто это — Хелика? — вновь испугалась Маша.

— Маша, не волнуйся, так называется бактерия, которая вызвала язву у Василича.

— Так называется бактерия! — вновь обрадовался Леонид Моисеевич и решил порадовать Машу: — Заразился ваш родственник! От вас заразился или от кого другого. От еды мог заразиться.

— Маленькая, он говорит, я Васю своей стряпнёй заразила? Ты же знаешь, на кухне у меня чисто, даже Эльза меня хвалила.

— Маша…

— Ну, почему обязательно вы? Больной мог где-нибудь ещё заразиться, например, в кафе.

Лицо Маши исказила гримаса боли, она хотела поднять руки ко лбу, не смогла их донести и уронила на колени.

— Маленькая, что-то…

— Макс! Вызывай кого-нибудь! Скорее! Маша… Машенька, смотри на меня!

–…плохо… голова… — прошептала Маша и повалилась вперёд.

Я с трудом удержала её и отклонила на спинку диванчика. Лицо Маши потеряло симметрию.

«Господи, надо что-нибудь острое…» Я пошарила глазами по платью Маши.

— Маша, ведь любишь наряжаться! Сколько я и Серёжа тебе брошей надарили… хоть бы одну на себя нацепила…

Лихорадочно соображая, где бы раздобыть острое, я вспомнила, что на нагрудном кармашке врача я видела значок. Я оглянулась, врач всё так же стоял напротив, все так же держал пачку бумаг подмышкой, и всё тем же, ничего не выражающим взглядом смотрел на меня.

— Дайте значок! — Не дожидаясь, пока он осознает моё требование, я схватила его за руку и дёрнула к себе. — Придержите!

Бумаги из подмышки рухнули на пол.

— Придержите, говорю!

Отставив зад, врач, словно сделанный из дерева, согнулся под прямым углом и послушно положил вытянутые руки на плечи Маши. Я принялась отстёгивать с его груди значок.

— Что вы делаете?

— Заткнись! — прошипела я. — Я на тебя, дружок, в суд подам, если ты будешь дёргаться! За неоказание помощи.

Я рухнула на коленки и, торопясь, проколола остриём крепления значка подушечку большого пальца Машиной руки. Потекла кровь.

— Что вы делаете?! — В визгливом ужасе заорал врач прямо мне в ухо.

Следом я услышала, как за спиной, вразнобой стуча обувью, бегут по коридору люди.

— Держись, Маша!

Кто-то поверх меня наклонился к Маше.

— Рита, быстро инъекцию т-триомакс, — раздалась чёткая команда и по коридору опять побежали. — Леонид Моисеич, отойди.

Я схватилась за указательный палец Маши.

— Хватит! — Мужская ладонь мягко легла поверх моих рук. — Не надо!

Я подняла голову, на меня смотрели добрые серые глаза в сеточке мимических морщинок. Врач дождался, пока мои руки расслабятся, и спросил:

— Кто вас научил кровопусканием заниматься, да ещё чем попало? Так ведь и заразу можно занести!

Взглянув на разгладившееся лицо Маши, я буркнула:

— Что было под рукой, то и взяла! Понадеялась, что кровь вымоет грязь наружу, видите, как течёт.

— Вижу. Как следует расковыряли вы палец вашей мамы. Испугались?

Я кивнула. Маша слабо пошевелила повреждённой рукой.

— Маша, прости! Больно тебе?

— Маленькая, — слабым голосом спросила Маша, — это что… у меня инсульт был?

— Маша…

— Не дала ваша маленькая инсульту случиться! — заверил врач. — Не волнуйтесь! А пальчик мы ваш сейчас обработаем и пластырем заклеим, дня через три будет, как новый.

Прибежала Рита со шприцем. И в этот момент дверь палаты отворилась, на пороге возник Василич, посмотрел сначала на меня, так и стоявшую на коленках перед Машей, на врача, наклонившегося над нами обеими, на Риту, делавшую Маше укол в руку, потом его взгляд застыл на кровавом пятне, растёкшемся на подоле Маши. Василич выдвинулся в коридор плечом вперёд, поднял встревоженный взгляд от пятна на жену и растерянно спросил:

— Маняша, что ты?..

Маша было жалобно скривилась, но опомнилась и пропела:

— Вася, ничего! Так я! Ночь не спала, устала! Голова вот немного заболела. Вот доктор…

— А кровь… почему?

И я, и Маша, обе с надеждой задрали головы на врача, рассчитывая на его объяснение случившегося. Помощь пришла с другой стороны:

— Больной, вам нельзя вставать! — выкрикнул строгим голосом Леонид Моисеевич. — Почему вы на ногах? Быстро возвращайтесь в палату!

Василич не обратил на него внимания. Но вмешался Макс:

— Василич, пойдём, не будем нарушать режим. — Максим взял Василича за плечи, мягко поворачивая его к двери. — Маша поранилась. Пока ей обработают рану, я тебе всё расскажу. Пойдём.

Оглядываясь на улыбающуюся жену, Василич подчинился понуждению и шагнул в палату. Макс плотно закрыл дверь палаты за собой.

Леонид Моисеевич принял из моих рук перепачканный кровью значок. Я извинилась за грубость, потом поблагодарила его, на что он ответил:

— Вы решительная… эээ… Лидия, и под горячую руку вам лучше не попадаться.

Я рассмеялась.

— Да, лучше не надо! Ещё раз прошу прощения, Леонид Моисеевич. А что, при язве, и правда, нельзя ходить?

Он засмеялся некрасивым, блеющим смехом:

— Беееее… а вы попробуйте! — и пошёл от меня по коридору, продолжая блеять.

В открытую дверь процедурного кабинета, я видела, как Рита продезинфицировала, а потом опрыскала каким-то раствором палец Маши. Маша пребывала в состоянии счастья и от явно выразившегося страха на лице Василича, когда тот увидел жену в окружении хлопочущих врача и медсестры, и оттого, что со здоровьем её всё обошлось, потому весело отмахнулась от перевязки:

— Эка! Я, почитай, каждый день то паром обожгусь, то ножом порежусь, то масло раскалённое куда капнет. У меня быстро заживает, и это заживёт, завтра и забуду уже! Спасибо вам!

Она вышла в коридор.

— Пойдём, Маленькая.

— Маша, я кладу тебя на обследование.

— Так я и так в больнице!

— Маша, я серьёзно!

Радость её испарилась, опустив глаза в пол, она прошептала:

— Значит, всё-таки был инсульт.

— Была угроза.

— Маленькая, не время! — Она подняла на меня умоляющий взгляд. — Вася хворает.

— Время, Маша, самое время! Лучше обследоваться и принять лечение сейчас, чем довести дело до настоящего приступа. И Василичу есть стимул быстрее поправиться!

Машу оформили в неврологическое отделение, и я проводила её в палату.

— Маша, ты прежде выспись. Слишком много волнений за последние сутки, а ты ещё и ночь не спала. Какой угодно организм взбунтуется! Я ещё забегу к тебе.

Склонив венценосную голову, Маша сидела на кровати, карябая ногтем по заскорузлому бурому пятну на платье.

— Видно, и моё время пришло. Мне в этом году пятьдесят пять. Мама моя уже семнадцать лет, как в могилу сошла, а бабка и того раньше.

Я прикрикнула:

— Ты не мама, и не бабка! Уже одно то, что они не дожили до сорока, а тебе пятьдесят пять, само за себя говорит!

Она протяжно всхлипнула.

— Васю жалко.

— Не жалко, раз на тот свет собралась! Знаешь ведь, он без тебя жить не сможет!

— Смооожет, раз разводиться со мной собрался. Найдёт свою худоногую.

Я засмеялась.

— Ох, Маша! Неужели, ты так ослабла, что уступишь худоногой Васю своего?

Она вскинула голову, посмотрела на меня и тоже рассмеялась, потом покачала головой.

— Мой Вася!

— Вот и славно! Пошла я. А ты не теряй времени, ложись и спи! Катя обещала к обеду приехать, одежду тебе привезёт.

Василич лежал на кровати спиной к двери. Я хотела прикрыть дверь, как услышала:

— Маленькая, ты? Заходи, не сплю я!

Я вошла. Осторожничая, боясь вызвать боль, он стал поворачиваться на спину.

— Болит?

— Да ничего, легче уже! Максим пошёл воды купить, а я тебя жду. Как там?

— Там так же, как и у тебя, Василич. Маша больше переживает за тебя, чем за себя. Жалеет, что не вовремя я её в больницу определила. Ей бы лучше тут, рядышком с тобой быть.

— Ты мне язык не заговаривай. Ты главное скажи! Инсульт был?

Я кивнула.

— Почти. То ли Маша крепкая, то ли, и правда, моя «терапия» кровавая помогла, обошлось всё.

Он расслабился и, устремив глаза в потолок, осудил себя:

— Обидел я Маняшу вчера, не сдержался. Вот она и…

Я придвинула стул к его кровати.

— Хочешь, я руки положу?

Он молча приподнял свою ладонь, открывая доступ к месту боли. Я закрыла глаза, проверяя поток энергии, потёкший из рук.

— Боится Маша, что ты женщину ту свою до сих пор помнишь.

— Да какую «свою»? Не было у меня с ней никогда ничего! «Свою»! За ручки держались, да поцеловались несколько раз! Мне не понятно, почему Маняша скрыла, что она приходила? Думала, что я выбрать не сумею? Между двух баб болтаться буду? Значит, не верила она мне!

— Не усложняй, Василич! Маша и тогда боялась тебя потерять, и до сих пор боится. Любит она тебя.

— Любит. Когда под принца ложилась… это тоже любит?

— Я думала, ты простил.

— Простил. Но память-то я не потерял!

— Понимаешь, Василич, бабы — дуры. Мы даже если и знаем, что нас любят, всё равно хотим восхищения в глазах да восхищения в словах, так уж устроены. Можно на это не обращать внимания, блажью считать, но от этого мы другими не станем. Женщина по жизни лебёдушкой плывет, когда в своей неотразимости уверена, и утицей ковыляет, когда муж на неё равнодушным взглядом смотрит.

Василич помолчал и крякнул:

— Даа. Хочешь сказать, что я сам Маняшу в объятия принца толкнул?

— Хочу сказать, что и через годы с нами надо вести себя так же, как вели себя во время ухаживаний. Это если женщина дорога, а нет, так и спросу нет! Но тогда не жалуйтесь, что женщина на мёд, истекающий из других уст, соблазняется.

— Ишь, ты как! А нам как же? Вы-то тоже, выйдя замуж, другими становитесь.

Я кивнула, соглашаясь.

— Становимся.

— Ну и что? Чего замолчала? Как с этим быть?

— Один будет вести себя, как взрослый, будет давать, не ожидая благодарности. Другой будет ждать, когда вначале ему дадут. Незадача в том, что и брать-то умеет только тот, кто научился давать.

— Ишь, как завернула! — Он с силой потёр лоб и помолчал. — А правду, пожалуй, говоришь! Кто умеет давать, тот и берёт, что малое, что большое с благодарностью и обязанным себя не чувствует. А у вас с Сергей Михалычем, кто даёт, а кто берёт?

— Не знаю. Каждый, наверное, и даёт, и берёт. Серёжа радуется, что может разделить со мной то, что у него есть. Я люблю его и благодарна, что он принимает мою любовь.

Катька влетела в палату ураганом, принеся с собой смех, шутки, поцелуи. Василич сделал вид, что сердится на неуёмное веселье, на что Катя, смеясь и целуя его в небритые щёки, приговаривала:

— Это, чтобы не болело никогда-никогда! Это, чтобы ты не сердился! Это, чтобы настроение твоё стало опять весёлым! Поцелуи лечебной силой обладают, я с детства знаю! Мама поцелует, и ушибленная коленка переставала болеть. Где тебя ещё поцеловать?

Возвращаясь домой с Катей, я повинилась:

— Вчера не пришлось поговорить. Прости, Котёнок.

— Даа, — отмахнулась она, — не актуально. Эдвард пригрозил, что женится в этом году.

— Женится? И невеста на примете есть?

— Ага. Анюта.

— Анюта беременна.

Катя присвистнула. Помолчав, спросила:

— Даша поэтому так срочно рванула в Питер?

Я пожала плечами.

— Вероятно.

— Мама, это что получается, Стефан дедом вот-вот станет? Ух ты! — Катя рассмеялась.

— Не жалеешь?

— О чём?

— Что Эдварду отказала?

— Вчера не по себе было. А потом… Василич, Маша… подумала, хочу так же, чтобы страшно было без другого остаться. Маша вчера обмерла вся, соображать перестала… говорю, смену белья возьми, трусы, майку, она понять не может… наверное, предложи ей с Василичем местами поменяться, то она… — Катя приспустила стекло и помахала рукой, уступившему ей дорогу, водителю, — то она согласилась бы. А так… непременно в этом году жениться, а кто жена… тебя люблю… но не ты, так другая… так не хочу. Ну вот. — Выехав, наконец, на трассу, Катя расслабилась. — Спасибо всем вежливым людям! Теперь полетим. — И прибавила газу.

Мотор заурчал басовитее, слегка вдавив нас в сиденья, машина, и правда, полетела. Катя хохотнула.

— Думала, братка у меня тихоход, а вчера на трассе, представляешь, мама, — Катя бегло взглянула на меня, — под четыреста притопил! И дед ничего, помалкивал.

— Полиция тебя не останавливает?

— Не-а. Они меня знают. Я обаятельная! И потом, мама, я хороший водитель!

Единственная роскошь, которую Катя себе позволяет — это её Bugatti, одна из нескольких десятков, произведённых на весь мир, машин. Купила Катя суперкар на свои деньги, на свои же и обслуживает его.