Жила-была одна семья

Лариса Райт, 2012

Жила-была одна большая, дружная семья: мать, отец, две дочери и сын. Они нежно и трепетно любили друг друга, но – увы! – в жизни редко все бывает гладко и легко. Испытание, которое выпало этой семье, оказалось не из легких: судьба, кажется, решила проверить, сколь велика их любовь. Сколько же пройдет времени, прежде чем они поймут, что не бывает только черного, только белого, только зла и только добра.

8

Конечно, она была дурой. Разве может умный человек позволить себе столько лет прозябать в пучине лжи и горя, барахтаться в двух параллельных мирах, отчаянно желая наконец остаться в каком-нибудь одном, но ничего для этого не делая? Она была дурой. Она плыла по течению, словно все еще сплавлялась по той давней горной реке, название которой уже никто не помнил. Вокруг бушевали страсти: друзья и знакомые женились, разводились, снова женились, опять разводились, меняли места работы и жительства, строили планы и воплощали их в жизнь. А Ира спокойно, размеренно покачивалась в своей гавани все в той же квартире, с тем же мужем и на той же должности редактора научного журнала. Нет, за двадцать лет работы она несколько раз переводилась из «Вопросов филологии» в «Русский язык» и обратно, но можно ли назвать подобные кульбиты изменениями в карьере: тот же круг тем, те же авторы, похожие статьи и абсолютно идентичная, механическая работа. Другие на ее месте давно уже насытились бы палочками и двоеточиями и нашли себя в других издательствах, которые занимаются выпуском художественной литературы. В конце концов, там и возможностей больше, и оклады повыше, и голова работает, а не скользит механически глазами по очередному опусу на тему «Значение палатальных согласных в фонематическом строе русского языка». Другие так бы и поступили. А Ира такая, какая есть: старый муж, старая работа. И даже любовник — и тот старый.

Она так и сидела, сжимая телефон в руке. Потом очнулась, набрала несколько цифр и тут же отбросила трубку. Когда она перестанет пытаться звонить брату? Почти месяц прошел, а она через день насилует телефон его номером. И сбежать некуда, чтобы примириться с потерей. Саша вот укрылась в Монреале и не дает о себе знать. Впрочем, сестра считает, что ей гораздо больнее. Конечно, они с Вовкой были почти погодки, а вели себя и вовсе как близнецы. Ни дня не могли прожить, чтобы хотя бы не перемолвиться словом друг с другом, а после смерти мамы сблизились еще сильнее, словно каждый взял на себя заботу о другом. Ира всегда была для них старшей, немного чужой: слишком правильной, слишком счастливой.

Была такой для них обоих, пока от Вовки не ушла Ляля. И тогда она ему рассказала. Сама не знала зачем. То ли потому, что хотела утешить: «Не одному тебе плохо. В моей жизни тоже не все так гладко, как кажется», то ли оттого, что самой понадобилось утешение: «Я так устала играть в счастье, так устала жить в сказке для окружающих, я все время вру, Вовка. Мише, детям, вам, себе — всем. У меня все наполовину, а так хочется целого пирога. Помнишь, как в детстве: сбегать в булочную, купить пятикопеечный рогалик и съесть, ни с кем не поделившись. Это ли не счастье? А я все время этот рогалик рву, нет, даже не рву, а так, крошу на малюсенькие кусочки, чтобы всем досталось». А может быть, она просто хотела тогда услышать совет? Да, советчиков в ее ситуации нашлось бы много, да какой толк от чужих наставлений человеку, которым движет река? Ира захочет повернуть направо, а как повернешь, если русло для тебя давно уже налево проложено? Нет, не советов тогда ждала она и не помощи искала. Просто хотела выговориться. И выговорилась, и выговаривалась потом постоянно.

А теперь что? Теперь и поговорить-то не с кем. Саша думает, ее горе больше, что в ее мире не осталось никого, кроме кукол. А что куклы? Разве этого мало? Куклы — это тоже жизнь, много жизней, которые Саша проживает одну за другой, создавая очередной персонаж. И у Вовки было много историй, в каждой новой песне — проигранная судьба. Вовка и Саша — творцы, а Ира — так, обыватель. Обыватель, пускающий всем пыль в глаза, убедивший окружающих в своей непогрешимости, прямолинейности и четкой направленности на следование однажды принятому курсу. А у нее ведь и курса даже никакого нет: произвольные зигзаги и повороты. Иной раз встретится какой-нибудь камушек, о который можно споткнуться, опереться и выскочить на берег, но она камни обходит стороной, потому и плывет до сих пор в своей топкой, грязной речушке. И никто, кроме ее единственного спутника, не ведает об этом заплыве длиною в жизнь. Вовка вот знал. И ей было так легко от того, что можно было с кем-то делиться. Просто делиться, не ожидая спасения, не прося совета, не получая осуждения. Так хорошо было осязать плывущее из телефонной трубки сочувствие. А теперь кто ее пожалеет, кто подставит плечо? Саша? Сама мысль об этом казалась Ире нелепой. С кем угодно можно было поделиться своей историей, но только не с младшей сестрой. Она лишь на секунду представила.

— Как ты могла? Как могла? — У Саши от негодования определенно началась бы нервная дрожь. Она бы наступала на Иру, гневно встряхивая кудрями, испепеляя взглядом ту, что столько лет была образцом порядочности и вдруг в один миг слетела с пьедестала.

И что бы сделала Ира? Пошла бы на поводу у своей обыденности: стала бы оправдываться и защищаться? А какой лучший способ защиты? Конечно же, нападение:

— А Вовка все знал, слышишь? И никогда не говорил мне ни слова упрека!

— Вовка? Знал? — Это окончательно доконало бы Сашу. Ира могла себе позволить рискнуть лишиться Сашиного уважения, но лишить его Вовку у нее никогда не хватило бы духу.

Саша слишком любила брата, чтобы теперь, кроме его смерти, еще переживать и разочарование в нем. Она любила говорить:

— У тебя, Иришка, есть муж и дети, а у нас с Вовкой только мы, и больше никого.

— А я?

— А я же говорю: у тебя муж и дети.

У них — Ириных младшеньких — и правда никого не было, зато было то, что делало их связь еще прочнее, понятнее. Они могли часами делиться друг с другом планами, задумками. Саша показывала Вовке эскизы, и он легко представлял конечный результат, а Ира видела лишь карандашные линии на белой бумаге.

— Ну как же ты не можешь понять? Здесь шляпка, здесь локоны. Ир, неужели не видишь? Саш, а из чего волосы делать будешь?

— Наверное, из пряжи. В этом образе важна натуральность.

— Согласен. Хлопок или шерсть?

— Скорее шелк.

— Точно, как я не догадался?! Ир, ну теперь взгляни. Вот же шелковые нити волос, а тут глаза, и платье, смотри, вразлет. Я прям вижу эту Офелию, а ты?

— Да-да, кажется, я тоже начинаю что-то представлять…

— Врешь, — Вовка радостно гоготал, — ты же не видишь утопленницу.

Ира тоже улыбалась. Подумаешь, не рассмотрела утопленницу на бумаге! А зачем ей это? Она утопленницу каждый день в зеркале видит.

Вовка легко сочинял песни, и когда исполнял их сестрам, Ира просто слушала голос брата, а Саша вслушивалась:

— Здесь надрыва слишком много. Ни к чему это, у тебя и так текст душу переворачивает, а крик только смазывает впечатление. А в этом месте лучше ускорить темп, иначе мелодия получается какой-то затянутой, нудной.

Ира недоумевала: зачем она это делает? Зачем обижает брата? К чему придирается? А Вовка лишь радовался замечаниям, благосклонно принимал критику:

— Умница ты моя! Что бы я без тебя делал? Вот слушай: так лучше будет?

И снова пел. Ире казалось, что ничего не изменилось ни в голосе, ни в нотах, а Саша благосклонно кивала, и Вовка, откладывая гитару, радостно соглашался:

— Да, ты права. Я произведу фурор в гараже!

— Ты произведешь фурор во всем мире!

Ира многозначительно хмыкала: для чего, спрашивается, тешить человека бесполезными иллюзиями? Если у Саши получилось прыгнуть выше головы, это еще не значит, что всем по силам покорять высоты. Зачем за уши тащить человека к вершине, если ему комфортно у подножия? Она всегда считала, что брат был искренне счастлив тем, что имеет: стабильная работа в автомобильном салоне, обеспечивающая такие недешевые хобби, как спортивные мотоциклы и музыкальная группа, тесный круг единомышленников, собирающихся в гараже, песни, обнажающие душу. Так ли уж необходимо обнажать душу перед массами? Ира скорее умерла бы, чем на это решилась. Вот Саша привыкла, наверное, к тому, что критики, рассматривая ее работы, выносили вердикт, в каком состоянии находился автор, выполняя ту или иную модель, а Ира ни за что не согласилась бы, чтобы ее так пристально изучали, направляли на нее линзы микроскопа. Она не была стеснительной. Просто слишком много личного скрывалось внутри. Внешнее было доступно и понятно, Саша же говорила: муж, дети… Добавить в этот коктейль рутинную двадцатилетнюю деятельность на ниве грамматики и словообразования, и перед вами идеал современной счастливой женщины. Но идеал, как известно, лишен недостатков, и незачем его разглядывать через лупу. А Вовка, оказывается, был готов быть подвергнутым пристальному вниманию общественности.

— На мою выставку приходил один музыкальный продюсер. — Саша так сияла от удовольствия, что Ира не нашла ничего лучшего, чем спросить:

— Симпатичный?

— Нормальный вроде. Я как-то не рассматривала. — Саша недоуменно пожала плечами.

— А что ты так радуешься?

— Я дала ему кассету с Вовкиными записями, и он обещал позвонить, если ему понравится.

— И?

— И позвонил! Оставил телефон, попросил Вовку с ним связаться. Хочет встретиться.

— Саш, зря ты! Вова не пойдет.

— Конечно, не пойдет! Побежит!

И он побежал. Ира только тогда, несколько месяцев назад, увидев сияющего брата с подписанным контрактом, поняла, насколько они похожи, Саша и Вовка, и насколько далека была от них она сама. Эти двое были полны радостных ожиданий, к чему-то стремились и хотели от жизни максимума, а Ира давно уже привыкла жить согласно давно установленному минимуму и не пыталась покорить другие высоты.

— Мам, ты чего замерла над трубкой? — Голос дочери требовательным дискантом ворвался в мысли. — Ты кому-то звонишь, или я могу взять телефон?

— Бери, пожалуйста. Мне не надо.

— Да? А выглядишь так, будто это самая большая ценность в твоей жизни.

— Не хами, Маш! И вообще, зачем тебе мой телефон? Возьми свой или городской.

— Нет, не могу. Он не подойдет, если увидит мой номер.

— Кто это «он», интересно знать?

— Ну, так… один мальчик. Да какая разница, мам?!

— Маша! Ты зачем унижаешься? Никогда не звони мальчику первой!

— Никогда не звони мальчику первой, Ирина. Дай ему получить удовольствие от игры в охотника и добычу. Чем дольше и труднее охота, тем ценнее улов! — Этому нехитрому совету мамы Ира всегда следовала легко, без каких-либо мучительных усилий со своей стороны. Возможно, она и не считала себя красавицей, но здравый смысл и собственное отражение подсказывали ей, что если сегодня не позвонит один охотник, то завтра провода начнет обрывать другой.

Установка работала и не давала сбоя до встречи с Саматом, но через два дня после возвращения из похода Ира уже была готова изменить установленным правилам. Она была уверена: что-то случилось, иначе почему он до сих пор не позвонил, не предложил встретиться? А ведь позвонили уже все, повспоминали о ночевках, о трудных и не слишком порогах, посетовали на то, что до следующего лета еще целый год учебы. Ребята наперебой звали в кафе и кино, даже самодовольный Борис сказал, будто облагодетельствовал: «Захочешь куда-нибудь сходить — позвони». Она еще засмеялась:

— Непременно. — «Сейчас, разбежался. Спешу и падаю. Нужен мне этот нарцисс».

Ей не был нужен ни нарцисс, ни симпатичные, обходительные близнецы с физтеха, ни балагур и затейник, вечно пахнущий ксилитом химик Сережа, предлагающий отравить любого, кто посмеет обидеть «красу Ирину», ни приятель из соседнего подъезда, регулярно предлагавший встречаться не только на собачьей площадке. Но Ира к нему на свидания бегала только со стареньким пуделем, да и его рядом с собой без болонки не представляла. Хотя сам он собаки стеснялся, подчеркивал:

— Это мамина. Но по вечерам ей гулять страшновато. Так что я вот. — И многозначительно замолкал, давая понять, что в противном случае рядом с ним прыгал бы не веселый пушистый комочек, а гордо вышагивал бы огромный сторожевой пес.

Ира живо представляла себе, как когда-нибудь поправится, подурнеет, поседеет или с ней случится еще что-нибудь подобное, а он постесняется сказать знакомым, что это его жена. Сообщит стыдливо: «Вот женился когда-то…» И конечно же, непременно сделает паузу, намекая на свое благородство и величие души: «Подобрал когда-то, теперь уж не бросишь». Нет, о таком снисхождении она не мечтала.

Не интересовал девушку и интеллигентный Изя с его вечно съезжающими на кончик носа очками и желанием все в жизни подчинять математическим формулам и строгим расчетам.

— Вот, я построил схему. — И он гордо доставал из кармана смятый тетрадный листок, испещренный кружками, квадратиками, цифрами и стрелочками. — Согласно точному расчету я женюсь через два года, через три стану отцом, через пять повторю этот подвиг.

— А почему женишься через два года?

— Защищу диссертацию и сразу женюсь. Мысли о суетном не должны отвлекать ученого.

— А что, потом бросишь науку?

— Пойду в изобретатели. А изобретателю необходима муза. Тут уж без жены не обойдешься.

— Разумно.

— А то! У меня по-другому не бывает.

— А где, Изя, жену искать будешь?

— Так я уже нашел. Это ты.

— Я?! — Ира еле сдерживалась, чтобы не захлебнуться от смеха.

— Да, а ты что, против?

— Ну, я так понимаю, что в ближайшие два года ты будешь занят другими вещами, так что с ответом можно и подождать?

Изя заглядывал в листок, что-то проверял в фигурах и цифрах и удовлетворенно соглашался: «Можно», — и отбывал восвояси. А она отправлялась к маме и Саше со смехом докладывать о том, что обручена. «Но вы с папой можете не волноваться. В ближайшие два года на свадьбу раскошеливаться не придется».

— Я уже боюсь, Ирочка, что с таким подходом нам вообще никогда не придется раскошеливаться на твою свадьбу.

— Ты чего, мамуль? Мне всего двадцать.

— Уже двадцать! — И это говорила мама, которая еще вчера строго обучала дочь правилам игры. — Смотри, не провыбирайся.

— Не выбирая, нельзя сделать правильный выбор.

— Иногда и первое попавшееся может оказаться вполне приличным. — Мама настаивала.

Ира тут же вспоминала своего первого ухажера, который хвастался знанием двух стихотворений Евтушенко и ассортимента пива в ближайшем магазине, и брезгливо кривила губы:

— Нет, не может.

— Ох, смотри, Иринка! — И мама горестно качала головой. Что за напасть такая? Друзей хоть отбавляй, а ничего серьезного. А где новые знакомства взять? На девичьем филфаке очередь из женихов выстроиться не может. — Ох, смотри!

— Смотрю. — Ира подмигивала Саше, и они начинали дружно хихикать, а мама смотрела на них, смотрела, а потом тоже начинала смеяться. И так хорошо было, легко, беззаботно от этого общего смеха…

Но все это было до него. До похода, до Самата. Как давно это было! В какой-то прошлой жизни. Странно. Было в прошлой жизни, а не прошло, не заросло, не зарубцевалось. Так и слышатся отголоски в настоящем, так и ноет, будто в непогоду, старый шов. Как нелепо! Словно и настоящего никакого нет. А ведь есть. Вот же оно: стоит подбоченившись, смотрит вызывающе.

— Мам, так дашь телефон?

Ира тяжело поднялась из-за стола, покачала головой:

— Это, Мань, не выход.

— Что — не выход?

— Навязываться. Если с тобой не хотят общаться — не проси.

— А ты никогда не просила?

— Я? — «Лучше бы не просила».

— Ты. Не навязывалась?

Через десять дней после возвращения из похода Ира окончательно поняла: мысли о случайном приятеле с мехмата укрепились в ее сознании так прочно, что необходимо срочно либо найти им какое-нибудь оправдание, либо получить веские основания для того, чтобы окончательно избавить от них свою голову. И того и другого добиться можно было одним-единственным образом: найти повод для встречи. Одной из любимых ее песен была как раз та самая, про веселый ветер, а там, как известно, «кто ищет — тот всегда найдет». Нет, она не собиралась караулить, ходить в главное здание, узнавать расписание. А без подобной информации вероятность того, что студент филологического факультета МГУ может случайно столкнуться с «математиком», равнялась бы согласно известной теории Эйнштейна сотым долям процента. Можно месяцами не встречаться с соседями по подъезду, поэтому и ждать свидания с человеком, который все учебное время проводит в другом здании, было бы таким же нонсенсом, как подкарауливать медведя в лесу глубокой зимой. Ира, конечно, ощущала себя охотницей, но мерзнуть в сугробах в безнадежной засаде не собиралась. В конце концов, не зря же она с таким трудом выторговала у родителей разрешение взять в поход не только Сашу, но и новую видеокамеру. Теперь она была счастливым обладателем хроники сплавов, хохота, ругани, утренней рыбалки и ночных бдений у костра. Несколько мучительных вечеров у магнитофона — и новые технологии освоены: смонтирован веселый, легкий фильм, который только и ждет, когда же друзья-походники соберутся на просмотр. Оливье нарезано, стаканы с терпким молдавским наполнены и…

— Давай, Иришка, включай, не томи душу!

— Сейчас, все придут.

— Так больше некого ждать.

— А Семка? Вы его не предупреждали?

— А Самат отказат. — Это, конечно, Борис не может удержаться от того, чтобы не поерничать и не покрасоваться. — Так что демонстрируй свой шедевр, а то я на свидание опоздаю. — Разве можно не потешить уязвленную гордость и не продемонстрировать, что к нему, красавцу и умнику, и без нее очередь строится?

— Почему? — Ира искренне надеялась, что сумела скрыть все, что скрывалось в этом вопросе, кроме простого любопытства.

— Да дела какие-то. Не все ли равно? Запускай шарманку.

Вечер казался безнадежно испорченным. И только под занавес:

— Ир, Саматик просил, если копии делать будешь, на него тоже рассчитывай, а я передам.

— Я сама передам.

Передала. И с тех пор каждый раз в любой лавочке, что пестрит яркими прямоугольными коробочками с названиями кинолент, у нее возникало смешанное чувство приятной волнующей ностальгии и одновременно непреодолимой щемящей жалости к самой себе. А жалеть себя не надо. Слабые тратят время на жалость. Необходимо быть сильной. И если ей тяжело было это сделать, то Маруся обязана хотя бы попробовать:

— Навязывалась, не навязывалась… Может, и навязывалась, потому и знаю, что ничего хорошего из этого не получается.

— Совсем ничего? — дочка вдруг улыбнулась. А Ира… Ира сначала подумала о том, насколько таинственным и необъяснимым может быть духовный мир подростка. Ведь только что хмурилась, шла в атаку, наступала, готова была драться до последнего. А вот почувствовала в матери что-то кроме простых наставлений и надоевшего менторства, поймала искренность и уже готова хихикать и сдаваться. Это только в первую секунду промелькнуло в сознании Иры, а потом простой, дружелюбный, даже кокетливый вопрос дочери обрушился на нее всем своим оглушительным, отравляющим существование смыслом, о котором ведомо было только ей самой.

— На, звони, если хочешь. Я только предупредила. — «А как еще разговаривать с всезнающей юностью? Уже ничего не запретишь, не докажешь, не отгородишь от мира. А так бы хотелось костьми лечь, закрыть, спасти, уберечь. Но разве получится? Свою ведь голову не приставишь».

Телефонная трубка покинула кухню в руке обрадованной Маруси, а Ира, вместо того чтобы почувствовать горечь от поражения (ее не послушали, ей не вняли, от нее поспешили избавиться), неожиданно испытала невероятное облегчение. Словно это напичканное электроникой чудо техники, исчезнув из поля зрения, на какое-то время освободило ее от многолетней ноющей боли. Она успела включить телевизор, полюбоваться своим едва различимым отражением в оконном стекле, отметить, что даже по сравнению с признанной красавицей — актрисой, у которой как раз в это воскресное утро «пока все оказались дома», она выглядит совсем неплохо и… И вся безмятежность коротких мгновений спокойствия исчезла вместе с порывистым скрипом двери.

— Спайдермен готов завтракать, — объявил муж, не скрывая разочарования. Конечно. Недовольство естественное и вполне объяснимое: она встала больше часа назад и даже чайник включить не удосужилась.

— Скажи Спайдермену, чтобы чистил зубы. Я сейчас все сделаю.

— Ир, что-то случилось?

— Нет-нет, ничего. — «Абсолютно ничего. Все в полном, совершенном, навсегда организованном порядке. Ничего не случилось, кроме того, что у меня умер брат, сестра живет своей жизнью, дочь не желает слушаться, а Самат позвонил в выходной. Впрочем, исключая Володину смерть, во всем остальном действительно нет ничего необычного».

— Так я зову Спайдермена?

— Конечно. Я же сказала: через минуту организую ему парочку жирных мух.

Муж вышел. Чайник начинал закипать, шипя и булькая. Ире казалось, что вся ее жизнь состоит из таких вот равномерных то нарастающих, то затихающих шипений и бульканий, какого-то неспешного кипения в котле вместе с идеальным мужем — приличным человеком и хорошим отцом, дочерью — раньше милой и послушной, а теперь хамоватой, но по-прежнему способной на проявление теплоты и участия, и сыном, чей образ в последнее время постоянно разрывался между человеком-Пауком и Росомахой. И если бы не то, другое, принадлежащее только ей и заставляющее время от времени, подобно вулкану, просыпаться, достигать апогея, неизбежного эмоционального взрыва, вслед за которым можно было на какое-то время успокоиться и остыть, она уже давно сварилась бы в этом старом, раскаленном, покрывшемся нагаром кратере своей судьбы.