Мозес

Константин Маркович Поповский, 2020

Роман «Мозес» рассказывает об одном дне немецкой психоневрологической клиники в Иерусалиме. В реальном времени роман занимает всего один день – от последнего утреннего сна главного героя до вечернего празднования торжественного 25-летия этой клиники, сопряженного с веселыми и не слишком событиями и происшествиями. При этом форма романа, которую автор определяет как сны, позволяет ему довольно свободно обращаться с материалом, перенося читателя то в прошлое, то в будущее, населяя пространство романа всем известными персонажами – например, Моисеем, императором Николаем или юным и вечно голодным Адольфом, которого дедушка одного из героев встретил в Вене в 1912 году. Что касается почти обязательного для всякого романа любовного сюжета , то он, конечно, тоже имеет тут свое место, хотя, может быть, не совсем так, как этого можно было ожидать.

8. Феликс и Анна. Первое явление Анны

Разумеется: все мы уже давно смирились с тем, что Феликс и Анна — это одно неделимое целое, некое маленькое андрогинное царство, задуманное еще до сотворения мира, алмазная монада, повернутая внутрь самой себя, и только внешне являющаяся в образе двух отдельных людей, одного из которых зовут Феликс, а другого — Анна. Анна — Феликс, Феликс — Анна, — мы хорошо знали, что это только различные имена, которые обозначают одно и то же (подобно множеству божественных имен, которые указывают на одну сущность), поэтому, когда мы говорили о Феликсе, как-то само собой подразумевалось, что речь идет также и об Анне, — хотя, пожалуй, еще вопрос, как заметил однажды Ру, подразумевается ли Феликс, когда разговор заходит об Анне. А потому — добавил он со свойственной ему любовью обращать самые простые мысли в милые философские абракадабры, — следовало бы пользоваться этой формулой с осторожностью, ибо греша двусмысленностью, она, пожалуй, легко могла ввести в заблуждение, поскольку подразумеваемое всегда ощущается, как нечто более значительное, подобно тому, — добавил он, — как сущность, являясь нам, хотя и позволяет говорить о себе, но лишь как о явлении, и никогда, как о сущности.

(«По своему характеру философия подобна щипцам для орехов» — заметил где-то Маэстро. И добавил, что орехи, разумеется, важнее.)

Как бы то ни было, оно все же существовало, это царство чужого согласия, эта вещь в себе, стеклянное море, в которое нельзя было погрузиться и оставалось только скользить по его поверхности, в лучшем случае — наблюдая, как мелькают в глубине загадочные и непонятные тени. «Какой-то сплошной филоменобавкидизм», — как заметила однажды Ольга.

Да, Филомен и Бавкида, Бавкида и Феликс, Анна и Филомен, — но в этом замечании не было ни капли восхищения, скорее — хорошо скрытая досада, потому что, в конце концов, не было ничего удивительного, когда человек замыкается в своем собственном царстве, исчезает за своими границами. Сколько песен пропето одиночеству, — вероятно, столько же, сколько произнесено проклятий, — но все выглядит иначе, когда стена прячет двоих, в этом мерещилась какая-то несправедливость, какое-то надувательство, словно перед твоим носом вдруг захлопнули дверь, — я сказал «мерещилось», а это значило, что все происходило наперекор здравому смыслу, который немедленно заставлял тебя устыдиться, — бам! и сразу вслед за тем щелчок никелированного замка, и, как правило, это случалось именно тогда, когда по рассеянности ты уже собирался переступить порог, позабыв о неприкосновенности разделяющей вас границы.

Впрочем (и тут здравый смысл, наконец, вступал, конечно, в свои права) — никаких претензий. В конце концов, каждый волен проводить границы там, где он считает нужным. Тем более что для тех, кто оказался по эту сторону, всегда оставался простор для тщательного наблюдения и непредвзятого анализа, глядя на которые, правда, трудно было отделаться от ощущения, что ты исследуешь только внешнюю сторону фактов и событий, тогда как все прочее оставалось только в области домыслов и шатких гипотез.

(«Наши мысли, слова и представления стираются от долгого и безнадежного соприкосновения с действительностью, — записал на одном из клочков бумаги Маэстро. — Наконец, они умирают, потому что их собственная природа обрекает их на пустоту. Действительность не нуждается в словах, но именно поэтому она всегда остается в одиночестве, — по ту сторону

— Последняя фраза кажется мне совершенно излишней, — сказал Феликс. — Что это значит — по ту сторону? Если речь идет всего лишь о том, что мы не в состоянии приблизиться к реальности, то это достаточно тривиально, или, во всяком случае, требует серьезных аргументов. К тому же весь отрывок выглядит, как поэтический образ, тогда как последняя фраза подана в качестве точного вывода, а это несерьезно…

На мгновение за столом воцарилось неловкое молчание.

— Я и не знал, что среди нас есть люди, чуждые поэзии, — укоризненно сказал, наконец, Ру. — Это новость.

— К тому же, печальная, — отметил Давид.

— Господи! — сказал Феликс. — Я только сказал простую вещь, которая должна быть понятна даже таким одноклеточным, какими являетесь все вы! — Он чуть привстал, вытянув руку и указывая то на Ру, то на Давида. — Кто смешивает жанры, тот неясно мыслит, вот все, что я хотел сказать. Я не против метафор, но не тогда, когда разговор идет об эпистемологии.

— Мы не против метафор, — сообщил Ру, подмигивая Давиду. — В целом, мы, конечно, за.

Тот согласился, добавив при этом, что, как ни крути, метафора — дело святое.

— К тому же, он обозвал вас одноклеточными, — наябедничал Левушка.

— Тьфу на вас, — отмахнулся Феликс.

— Тьфу, это не аргумент.

— Можете мне не верить, — сказал Феликс, — но в этом случае трудно найти аргумент лучше.

— Хочу напомнить присутствующим, — сообщил Левушка, разливая остатки водки, — хочу вам напомнить, дураки, что если уж говорить о метафоре, то метафора нужна нам только для того, чтобы продлить миг. Не знаю, что думаете по этому поводу вы, но, по-моему, это хороший повод для того, чтобы культурно выпить.

— Где-то я уже это слышал, — сказал Ру. — Кто это сказал?

— Про выпить сказал я, а про метафору, кажется, Борхес. И еще неизвестно, кто сказал лучше.

— Мне кажется про выпить лучше сказал ты, — польстил Давид.

— Согласен, — кивнул Левушка. — Про выпить лучше сказал я, а про метафору Борхес… Каждому свое.

— Если мне будет позволено вмешаться, — сказала вдруг Анна, поднимая от вязания голову, — если никто не станет возражать, — продолжала она, неожиданно вмешиваясь в разговор, хотя, сказать по правде, эта неожиданность никого из присутствующих не удивила, поскольку в случае с Анной она, как правило, всегда ожидалась, всегда маячила где-то совсем рядом, причем, даже тогда, когда казалось, что Анна была за тысячу километров от нас, занятая какой-нибудь книгой, чаем или своими вечными спицами.

— Интересно, кто бы стал возражать, — поинтересовался Левушка.

— Мы все во внимании, — сказал Феликс.

Чуть помедлив, Анна продолжила:

— Тогда я бы сказала, золотце, что у Маэстро в этом отрывке идет речь совсем о другом. И уж во всяком случае, не об эпистемологии.

— Вот, — сказал Ру, приглашая всех обратить внимание. Впрочем, это «вот» вполне могло означать и совсем другое. Например, оно могло служить чем-то вроде предупреждения, указывающего на то, что нам, возможно, представилась редкая возможность заглянуть за закрытую дверь, проникнуть на мгновенье в таинственную глубину, лежащую за спокойной поверхностью стеклянного моря, успеть разглядеть мелькнувший за стеклом загадочный силуэт.

— Мне кажется, — продолжала Анна, — он просто хотел сказать, что реальность не меньше нас переживает свою неспособность пробиться сюда, к нам. Мы для нее тоже — по ту сторону, понимаешь?.. («А-а», — сказал Феликс откуда-то издалека.) И все, что она находит у нас, — это только наши слова и больше ничего. Поэтому он говорит: действительность не нуждается в словах. Знаешь, что это значит?

Она повернула голову и посмотрела за окно, где уже во всю силу разгорался яркий закат.

— Это значит, милый, что она нуждается в чем-то другом. Наверное, так же, как и все мы.

— Мне кажется, это совершенно необязательно, — сказал Левушка, впрочем, неуверенно и вполголоса.

— Понятно, — Феликс слегка качнул головой и пожал плечами, словно ничего другого он и не ожидал. — Склонность к антропоцентризму, как известно, является признаком младенческого мышления, и тут уж ничего не поделаешь. Но, к счастью или к несчастью, действительность вообще ни в чем не нуждается. И уж меньше всего, в наших сомнительных рассуждениях относительно последней истины.

Странно, но Анна почему-то и не думала ему возражать.

Вместо нее открыл рот Давид, который сказал:

— Это смелая гипотеза. Хотя мне попадались гипотезы и посмелее.

— Несомненно, — протягивая руку к коньячной бутылке, отметил Левушка. — Есть гипотезы посмелее, но трудно придумать более ненужную. Да, вот хотя бы, — продолжал он, разливая коньяк. — Имеет ли этот коньяк отношение к действительности или вовсе никакого («Имеет», «Не имеет», «Самое прямое», — сказали одновременно Феликс, Давид и Ру) ясно, что не это самое главное… Да, дайте же мне сказать, дураки! Существенно только то, что мы его все равно рано или поздно выпьем. Это, во-первых. А во-вторых, поскольку другой коньячной действительности для нас на сегодняшний день не существует, мы будем скромно довольствоваться тем, что имеем…

— Аминь, — сказал Ру.

— В слове «довольствоваться» мне слышится легкий запах мученичества, — сказал Давид, лениво констатируя этот очевидный факт безо всякого, впрочем, энтузиазма, из одной только привычки находить в чужих аргументах уязвимые места. Можно было бы и промолчать.

— В конце концов, — сказал Левушка, — я только кратенько изложил мнение великого Какавеки, с которым я в этом пункте совершенно солидарен. («Ты солидарен со Штирнером», — сказал Ру.) Если мы далеки от действительности, — продолжал он, подняв свою стопку, — то и хрен с ней, с родной. Другими словами — ей же хуже, если мы далеки… Ведь никто не станет отказываться от коньяка на том основании, что его действительная природа нам неизвестна. Или я ошибаюсь?.. Феликс?

— Не знаю, как у вас тут, а у нас, в России, коньяк отдаляет от родины, — закрыв ладонью рюмку, сообщил Феликс. Похоже, подумал Давид, он сильно перебрал. Глаза его блестели, словно от повышенной температуры.

— Отчего, пардон? — не понял Давид

— От Родины, — и Феликс почему-то показал на пустую бутылку водки, которую еще не убрали со стола.

— Ты это серьезно? — спросил Ру.

— Абсолютно, — кивнул Феликс, для пущей убедительности пристукнув ладонью по столу.

— Тогда выходит, что рассол, наоборот, приближает, — сказал Ру.

— Логично, — согласился Давид

— А вот мне кажется, что вы отклонились от темы, — сказал Левушка. — Жалкие шовинисты. Кого коньяк отдаляет, тот может не пить… Анна?

— Да, — кивнула Анна. — Чуть-чуть… — Потом она протянула Ру свою рюмку:

— Не знаю, правда ли, что мы далеки от действительности, но я очень хорошо могу себе представить, что она так же одинока, как и все мы здесь. Я даже могу предположить, что у нее тоже есть свои пустые слова, которыми она пытается зацепить нас и при этом безо всякого успеха. И они тоже стираются о нас, так же, как стираются наши. — Она улыбнулась и добавила негромко, словно извиняясь. — Такое вот мучение и по ту, и по эту сторону.

Левушка и Ру выпили и одновременно посмотрели на Анну.

— Метафизический ужас, — сказал Левушка, одновременно закусывая. — Все, что нам остается, это сидеть и дожидаться, пока они, наконец, не сотрутся друг от друга и не остановят этот метафизический кошмар.

— Чем мы, собственно говоря, и занимаемся, — сказала молчащая до сих пор Ольга.

— Конечно, — согласилась Анна, не поднимая глаз. — Мы занимаемся именно этим. Но зато нас может утешать мысль, что когда они сотрутся, не будет больше ни той, ни этой стороны. А этот ваш Какавека, — сказала она, и, поджав губы, сморщила нос, так словно одно только упоминание об этом предмете могло вызвать тошноту. — Этот ваш Какавека…

— Что такое? — спросил Ру.

Она покачала головой, как будто хотела освободиться от неприятных воспоминаний. Затем сказала:

— Не хочу никого обижать, но иногда он напоминает мне крысу, которая больше всего на свете дорожит своим хвостом.

— Очень поэтично, — засмеялась Ольга.

— Все, все, все, — Феликс протянул руку к коньячной бутылке. — Довольно. Я признаю, конечно, что по части спасения души ты весьма преуспела, но, поверь мне, радость моя — философская герменевтика — это совсем не то же самое, что богословская экзегеза.

Было похоже, что блестевшие глаза его смотрят от выпитого в разные стороны.

— Я тебе верю, золотце, — сказала Анна. — Только, пожалуйста, больше не пей.

— Ты, наверное, забыл, — Левушка показал на коньячную бутылку, которую держал Феликс. — Разве коньяк не отдаляет от Родины?

— Плевать, — сказал Феликс, наливая себе полную стопку.

— Интересно, на кого, — спросил Левушка. — На родину или на коньяк?

— И все-таки, я бы хотел сказать несколько слов в защиту рассола, — неуверенно начал было Ру.