Мозес

Константин Маркович Поповский, 2020

Роман «Мозес» рассказывает об одном дне немецкой психоневрологической клиники в Иерусалиме. В реальном времени роман занимает всего один день – от последнего утреннего сна главного героя до вечернего празднования торжественного 25-летия этой клиники, сопряженного с веселыми и не слишком событиями и происшествиями. При этом форма романа, которую автор определяет как сны, позволяет ему довольно свободно обращаться с материалом, перенося читателя то в прошлое, то в будущее, населяя пространство романа всем известными персонажами – например, Моисеем, императором Николаем или юным и вечно голодным Адольфом, которого дедушка одного из героев встретил в Вене в 1912 году. Что касается почти обязательного для всякого романа любовного сюжета , то он, конечно, тоже имеет тут свое место, хотя, может быть, не совсем так, как этого можно было ожидать.

9. Поминальные разговоры

Уже потом, не раз и не два, он вновь вспоминал, как эта, забившая три комнаты, толпа вдруг вынесла их в пустую в эту минуту кухню, — словно быстрый ручей вынес вдруг два упавших в него листка в тихую заводь, где вода была почти неподвижна и можно было передохнуть от бессмысленного бега спешащего неизвестно куда ручья.

Пожалуй, это было даже похоже на чудо: толпа, гудящая за закрытой застекленной дверью и пустая кухня, в которую почему-то никто не рвался.

— Черт, — нервно сказала она, опускаясь на единственный на кухне стул и выпуская прозрачное облако клубящегося дыма. — Господи, как хорошо… Хоть немного передохнуть от этих идиотских разговоров…

— Да уж, — согласился Давид, опускаясь вслед за ней на пол возле холодильника. — Если, конечно, они сейчас не бросятся сломя голову сюда.

— Бедный Маэстро, — она стряхнула пепел на пол. — Ты не заметил?.. У меня такое впечатление, будто они обгладывают его как собаки кость.

— Что-то в этом роде, — сказал Давид, продолжая удивляться, что кроме них на кухне больше никого нет. — Но ведь это поминки. Чего ты еще ждала от поминок?

— Ничего, — она вновь выпустила в лампу клубящийся сигаретный дым. — Но, как правило, почему-то всегда ждешь сначала чего-нибудь хорошего.

— Сначала, — повторил Давид.

— Сначала.

Она улыбнулась.

Похоже, это был хороший признак.

Странно, но повисшее затем молчание было совсем не в тягость. Потом она сказала:

— Просто какие-то идиоты. Половину из них я вижу в первый раз…

— Есть такие специальные люди, — сказал Давид. — Их встречаешь только на поминках.

Она негромко засмеялась. Потом спросила:

— А ты видел этого лысого в клетчатом пиджаке?.. Он десять минут рассказывал, как замечательно Маэстро умел открывать зубами пиво… — Она негромко фыркнула и выругалась. — Ты видел когда-нибудь, чтобы он открывал зубами пиво?

— Нет, — сказал Давид. — Не видел. А этот лысый в пиджаке, это Хванчик. У него галерея.

— И черт с ним, — сказала Ольга. — И с его галереей тоже.

— Да, — согласился Давид, изо всех сил желая, чтобы никому не пришло в голову зайти на кухню. — Говорят, что он на свободе только потому, что сдал всех, кого только можно.

— Оно и видно, — она на мгновение исчезла в клубах дыма.

Еще одна пауза, легкая и естественная, как будто они дали друг другу немного времени подумать и передохнуть, прежде чем продолжить этот ни к чему не обязывающий разговор.

— Представить себе не могу, — сказала она, наконец, вновь нервно стряхивая пепел на пол. — Просто какой-то бред… Мы ведь еще в четверг были с ним в кино… Ты представляешь?.. В этот самый чертовый четверг…

Она засмеялась.

Холодно и насмешливо, словно давая кому-то понять, что ничего другого, пожалуй, и не ожидала.

На этот раз его не обмануло, что ее глаза смотрели прямо на него, тогда как на самом деле ее взгляд плутал где-то далеко, возможно, в том самом четверге, которому уже не суждено было никогда повториться, — ну, разве что в сновидениях, которые приходят, не требуя нашего согласия, чтобы затем снова оставить нас наедине с нашей болью и нашими вопросами.

— И что вы смотрели? — спросил он, подозревая, что вопрос может показаться не совсем уместным. В ответ Ольга только усмехнулась и спросила:

— Думаешь, это имеет какое-нибудь значение?

— А черт его знает, — пожимая плечами, сказал Давид. — В последнее время я что-то плохо стал понимать, что имеет значение, а что нет.

— Это плохо, — она даже не старалась придать своему голосу хоть немного сочувствия.

— Бывало и хуже, — не удержался Давид, почувствовав легкую обиду. Впрочем, это, пожалуй, было уже лишним. В конце концов, не самое подходящее время, чтобы делиться своими болячками, до которых, на самом деле, никому не было дела.

Она потушила сигарету и посмотрела в окно, за которым уже стояла черная южная ночь. Потом спросила:

— Видел Мордехая?

— О, — сказал Давид, радуясь, что предыдущая тема разговора, наконец, себя исчерпала. — И даже разговаривал… Чувствую, что он готовит мне какой-то сюрприз, вот только не знаю еще какой.

— Сюрприз, — сказала она равнодушно. — С чего бы это?

— Народная примета, — сказал Давид. — Когда Мордехай смотрит тебе прямо в глаза и не мигает, то это значит, что ему от тебя что-то очень надо… Никогда не обращала внимания?

— Ужас какой, — сказала Ольга и мелко захихикала. — Еще приснится, чего доброго.

Ему вдруг пришло в голову, что на самом деле он, кажется, готов стоять тут целую вечность, перебрасываясь ничего не значащими фразами и давая жизнь всем этим невнятным"ну, да","еще бы"или"ну, конечно", слушая и отвечая, отводя глаза и вновь встречаясь взглядом, улыбаясь и погружаясь в молчание, все время чувствуя, как до краев наполненное время остановилось, не видя больше никакого смысла в том, чтобы течь дальше.

Приятная и вполне простительная иллюзия, сэр.

— А вообще-то он страшный козел, — сказала она, доставая пачку сигарет. — Сказал, что купит мне дом в Мале-Адумиме, если я стану его наложницей… Ничего, да?..

Она опять захихикала, и он заметил, как мелко задрожала на ее виске каштановая прядь.

— Это он так шутит, — сказал Давид, думая в то же время — будет ли расценено как проявление антисемитизма, если он натянет Мордехаю его шляпу по самый нос или затолкает ему в рот кусок его же собственной бороды.

— Ничего себе шутки, — сказала она, зажигая новую сигарету.

— Вообще-то, если придерживаться точки зрения самого Мордехая, ничего оскорбительного в его предложении нет.

— Да? — она посмотрела вдруг на Давида так, как будто увидела его в первый раз. — Ты так считаешь?

— Не я. Мордехай… Потому что, если я правильно понял, то последние двадцать лет он решает одну очень важную религиозную проблему… Ты что, действительно, не в курсе?

— Нет, — сказала она, уставившись на Давида неожиданно широко открытыми глазами. — И какую же проблему он решает?

— Как изменить жене и, одновременно, остаться приличным семьянином, — сказал Давид. — Другими словами, и рыбку съесть и на хрен сесть.

— Ну и как?

Она смотрела на Давида, не отрывая глаз, словно сказанное им никогда прежде не приходило ей в голову.

Кажется, ей действительно, было интересно.

— Элементарно, — сказал Давид, с удивлением чувствуя, что не испытывает в отношении Мордехая никаких угрызений совести. — Институт наложниц, известный на всем Ближнем Востоке, с вашего позволения. И удобно, и прилично, и ничему не противоречит. Тем более что никто этот институт никогда не отменял. Во всяком случае, Тора нигде не нашла нужным сказать что-нибудь против этого уважаемого института.

— Теперь понятно, — сказала Ольга, поднимаясь со стула. — Я же сказала тебе, что он козел.

— Значит, от дома отказываемся, — сказал Давид.

— Ну-у, не знаю, — протянула она с неожиданно кокетливой улыбкой. — Насчет дома еще надо будет подумать. Это ведь не такая вещь, которой можно швыряться налево направо?

— Не такая, — подтвердил Давид, одновременно обратив внимание на то, как под порывом ветра оконная рама дернулась и захлопнулась, словно принимая сказанное к сведению.

— Знаешь, — сказала она, опускаясь рядом с ним на пол. — Это, наверное, смешно… Сегодня на кладбище… Как бы тебе сказать… Мне вдруг показалось, что ничего этого на самом деле нет… Ни этой глины, ни этих могил вокруг, ни этого ужасного тела… Что все это только кажется… Понимаешь?.. Это как в кино… Думаешь, это смешно?

Возможно, сказанное можно было принять в качестве жеста доверия и расположения, хотя, скорее всего, оно было только следствием усталости и выпитого алкоголя.

Так сказать, следствием естественных причин, сэр.

Следствием естественных причин, Давид.

— Мне тоже так показалось, — сказал он, чувствуя, как должно быть, фальшиво и неубедительно это прозвучало.

— Правда?

— Да, — он вспомнил сегодняшнее утро. — Как будто все это только сон, от которого надо поскорее проснуться.

Сон, у которого не было, конечно, никакого будущего, но который успешно компенсировал это отсутствие тем, что растягивался на всю оставшуюся жизнь.

Так, во всяком случае, он подумал тогда, вспомнив сегодняшние похороны, рассеянный осенний свет и лицо Анны, а рядом твое лицо, — словно смутное, но точное отражение, хотя между вами, кажется, была разница почти в десять лет, — две сестры, отвернувшиеся от ветра, — одну из которых звали Анна, а другую Ольга, — впрочем, выражение ваших лиц, словно оголенных происходящим, пожалуй, могло навести на подозрение, что это сходство, вопреки общему мнению, простирается гораздо дальше и значит гораздо больше, чем простое совпадение внешних черт, — а впрочем, это было всего только подозрение, от которого, как всегда, конечно, немного проку.

На тебе был длинный черный плащ и белый шарф, и вместе с букетом белых роз, который ты держала, все это так и просилось на широкоформатную цветную пленку, особенно в те мгновенья, когда вспыхивало солнце, хотя, с другой стороны, можно было допустить, что кому-то это могло показаться немного искусственным и даже напоминающим какую-то телевизионную заставку, рекламирующую не то духи, не то женские колготки.

Узкая рука в черной перчатке. Светло-рыжие пряди, взлетающие вдруг от порыва ветра. Плотно сжатые, ярко накрашенные губы на бледном лице. Едва заметные темные тени под глазами. Стремительно бегущая по равнине тень облаков. Хруст гравия под ногами. И за всем этим — нелепая, ни на что другое не похожая уверенность, что все, что ты видишь вокруг — это только застилающая глаза иллюзия, дурной сон, фата-моргана, взявшая тебя на короткое время в плен.

— Ну? — спросила она искоса глядя на Давида. — И что же это, по-твоему, значит?

В ее голосе ему послышалась едва различимая насмешка, как будто она уже заранее знала ответ на свой вопрос и теперь задавала его только затем, чтобы убедиться, что не ошиблась.

— Не знаю, — сказал Давид. — Ответов много. Один из них гласит, что может и правда — ничего этого на самом деле нет.

Она засмеялась. Негромко и, пожалуй, несколько вызывающе. Сказала:

— А по-моему, это ужасно. Держать нас в неведении относительно таких важных предметов, мне кажется, это редкое свинство… Как кроликов…

Она снисходительно усмехнулась, давая понять, что, в конце концов, прекрасно отдает себе отчет в том, что все это — одни только разговоры и ничего больше.

— Кролики ведь тоже ничего не знают о том, что их ждет, — добавила она, немного помолчав. — Хочешь выпить?

— Хочу, — сказал Давид, оставив реплику о кроликах без ответа.

Она открыла дверцы кухонного шкафчика, звеня стоящим там стеклом.

— Где-то тут что-то такое было… Ага!

Это что-то оказалось слегка початой бутылкой «Абсолюта».

— Надеюсь, Феликс меня не убьет, — сказала она, доставая вслед за бутылкой две пластмассовые кофейные чашки. — Ну, что?.. За Маэстро.

— За Маэстро, — сказал Давид, намереваясь, впрочем, выпить на самом деле за что-то другое. — Тебе, может, что-нибудь закусить?

— Нет, — сказала она. — Никаких закусить. Хочу сегодня напиться, как свинья и с кем-нибудь подраться.

— Тогда желаю успеха, — сказал Давид, опрокидывая в себя пластмассовую чашечку и, одновременно, видя краем глаза, как взлетели и рассыпались по плечам ее волосы.

— Хорошо, хоть Грегори не видит, — сказала она несколько мгновений спустя, ставя на стол кофейную чашечку. — Бр-р-р… Интересно, что бы он подумал?

— Он бы подумал, что только святые могут пить эту отраву в таких количествах, не закусывая, — сказал Давид, глядя на знакомый силуэт, который возник за рифленым стеклом двери. — Не хотелось бы тебя расстраивать, но, кажется, к нам гости.

Дверь и в самом деле отворилась и в проеме показалась сначала шляпа, потом борода, а потом и сам Мордехай.

Глаза его подозрительно бегали.

— Я так и думал, — он сверлил тяжелым взглядом то Давида, то Ольгу. — Вот вы где… И что у тебя с ней?

— Консенсус, — сказал Давид. — Ты что, не видишь?

— И при этом — полный, — добавила Ольга.

— Смотри у меня, — и Мордехай показал большой волосатый кулак. — А водка откуда?

— Мордехай, — сказал Давид.

— Что, Мордехай!.. Спрятались так, что их не найти и думаете, что это может кому-то понравиться!..

— Ну, я пошла, — сказала Ольга, забирая со стола бутылку.

— Куда? — Мордехай загородил собой выход. — А с нами посидеть?

— Посижу, когда ты будешь немного повежливей… Пусти меня, пожалуйста… Интересно, дома ты тоже такое же хамло?

— Если бы я был не хамло, то сидел бы сейчас в каких-нибудь Люберцах и сосал бы лапу, — сообщил Мордехай; причем как всегда было непонятно, шутит ли он или говорит серьезно. Потом он посторонился, пропуская Ольгу и добавил:

— А тебе советую еще раз хорошенько подумать. Предложение пока остается в силе…

— Непременно, — сказала Ольга, исчезая.

— Дверь, дверь, — зашептал Мордехай, махая рукой.

Давид закрыл дверь. Потом он повернулся к усевшемуся на единственный стул Мордехаю и спросил, не давая тому опомниться:

— Ты это что, серьезно собираешься купить ей дом?

— Это она тебе сказала?

Давид кивнул.

— Трепло, — Мордехай достал из нагрудного кармана сигареты. — Разве можно женщинам что-нибудь доверить?..

— Ну, и как ты себе это представляешь? — спросил Давид, увидев вдруг всю нелепость этой ситуации. — Ты ведь, кажется, женат, если я не ошибаюсь.

— Авраам тоже был женат, — сообщил Мордехай, после чего протянул руку и запер дверь на задвижку. Затем он сказал негромко и доверительно:

— Можешь себе представить, Дав. Я ни в кого не влюблялся уже десять лет. А?

Глаза его вдруг неожиданно потеплели.

— Так значит — это все-таки правда? — спросил Давид, опускаясь на пол возле плиты. — С вашим институтом наложниц?.. Тебя что, можно поздравить?

— Ты, что, оглох? — Мордехай с сожалением посмотрел на Давида. — Я тебе говорю, что ни в кого уже не влюблялся десять лет, а ты лезешь с какими-то дурацкими поздравлениями! Солить я их, что ли буду?

— Сочувствую, — сказал Давид.

— Вот то-то, — печально покачал головой Мордехай. — Влюбился, как мальчишка-пятиклассник… Может, поговоришь с ней?

— Ты с ума сошел? — Давид с неподдельным удивлением взглянул на Мордехая. — И что, по-твоему, я ей скажу?.. Люби Мордехая, он хороший?

— Ну, что-то в этом роде, — сказал Мордехай, опуская глаза. При этом Давид мог поклясться, что его лицо слегка порозовело, так, словно ему было страшно неудобно обсуждать эту сомнительную тему. Розовеющий Мордехай, — пожалуй, это было что-то новенькое.

— Есть вещи, — сказал Давид, пожимая плечами, — есть вещи, которые каждый должен делать исключительно сам. Особенно, если это касается твоих собственных гениталий.

— Дело не в гениталиях, — Мордехай, кажется, порозовел еще больше. — Дело в том, — повторил он, вновь понижая голос, — что я влюбился первый раз за десять лет. Ты только подумай, Дав.

— Это я уже слышал.

— Ну и все… А с институтом наложниц у нас, слава Небесам, все в порядке. Никто его не отменял. Заводи столько, сколько сможешь прокормить.

— Нашел чем удивить, — сказал Давид. — Между прочим, я это знал еще в средней школе. Вы бы еще лет тридцать поискали. Отчего бы вам, дуракам, об этом было бы сразу не догадаться?

— Хорошие мысли приходят не вдруг, — вздохнул Мордехай.

— И не ко всем, — добавил Давид. — Могу подбросить вам еще одну.

— Подбрось, — сказал Мордехай, демонстрируя автоматическую привычку никогда не отказываться ни от какой халявы.

— Апофеоз многоженства, — сказал Давид, делая серьезное лицо. — Лия и Рахель. Чувствуешь, какие перспективы?

— Думали уже, — Мордехай взглянул на Давида печальными глазами.

— И что? — спросил Давид.

— Женщины против. — Мордехай пренебрежительно махнул рукой. — Все почему-то хотят иметь по одному мужу, которым ни с кем не надо делиться. Жадные идиотки.

— А вы в приказном порядке, — посоветовал Давид. — Бог ведь не спрашивал вас, хотите ли вы, чтобы Он вас избрал?.. И вы не спрашивайте. Возьмите и объявите с завтрашнего дня тотальное многоженство. Чем вы хуже арабов?

— Иди в жопу, — отмахнулся Мордехай. — Если говорить о хороших мыслях, то единственная хорошая мысль на сегодняшний день заключается в том, что я прочитал эту вашу тетрадь Маэстро и готов это обсудить, но только позже.

— Между прочим, она еще даже не до конца перепечатана, — заметил Давид. — Где ты вообще ее взял?

— Феликс дал, — ответил Мордехай и принялся доставать свою бороду, спрятанную под рубашкой. Какое-то время Давид молча наблюдал за этим редким зрелищам. Потом сказал:

— Когда ты разоришься, то сможешь продать маленькие подушечки с твоей бородой и говорить всем, что они имеют целебные свойства.

— Я не разорюсь, — проворчал Мордехай, расправляя бороду во всю ее длину, так что она вся теперь лежала на столе, невольно рождая вопрос — как такая вещь вообще могла вырасти на человеческом лице. — Кто правильно поставил дело, тот не разорится.

— Интересная мысль, — сказал Давид.

— Только я тебя умоляю. Ладно? Если ты действительно хочешь издать этот шедевр, надо сначала выбросить из него все эти гойские штучки.

— А там есть гойские штучки? — спросил Давид. — Например?

— Например, все эти ненужные разговоры… Кого сейчас, скажи, интересуют разговоры?

— Меня, — сказал Давид.

— Ну, разве что, — ответил Мордехай, двумя руками поглаживая бороду.

— Понятно. Значит, когда мы выбросим гойские штучки, ты эти записки напечатаешь… Я правильно понял?

— Ничего ты не понял, — сказал Мордехай. — Когда ты выбросишь все гойские штучки, тогда мы сможем сесть и все обсудить.

— Заманчивая перспектива, — Давид внимательно поглядел в глаза Мордехая. — Слушай, Мордехай. Ты забыл, наверное, что я тебя знаю больше двадцати лет?.. Зачем тебе это надо?

— А тебе? — спросил Мордехай, поглаживая бороду. — Или у тебя есть другой издатель?.. Так ради Бога!.. Печатайся, где хочешь.

— Только не бери меня на понт, — сказал Давид. — Лучше скажи старому другу, зачем тебе сдались эти чертовы записи?

— Зачем?.. Зачем? — с грустью сказал Мордехай, глядя на Давида. — А мне почему-то казалось, что ты мне веришь.

— Тебе? — переспросил Давид и желчно усмехнулся. — Тебе?.. Ну, еще бы!.. Как не верить человеку, который только и знает, что повторять"на мне не заработаешь"!.. Или, может, это говорилось исключительно в воспитательных целях?

— Так это же правда, Дав, — сказал Мордехай, вдруг расплываясь в светлой, почти детской улыбке. — На мне не заработаешь, и это все знают… Нашел, на что обижаться.

— И все-таки, — сказал Давид. — Хотелось бы знать, зачем тебе понадобились эти записки?

— Вот пристал, — Мордехай протянул руку и подергал ручку, проверяя, закрыта ли дверь. Потом зажег сигарету и сказал, понизив голос:

— Дело не в тетради, а в бумагах, которые остались после смерти твоего рабби Ицхака… Знаешь, о чем я говорю?

— Впервые слышу, — Давид чувстввовал, что сейчас покраснеет.

— Они пропали, — сказал Мордехай почти шепотом. — Сразу после его смерти. Родственники точно знают, что они были, а затем исчезли. Но поскольку они сами из Америки, то им было некогда разбираться тут с какими-то бумагами и они оставили это все на меня… Теперь доволен?

— Я видел на похоронах двух его сыновей, — сказал Давид. — Это они?

— Они, — сказал Мордехай. — Два откормленных раввина из американской реформаторской общины. Чтоб я так жил.

— И что это за бумаги? — спросил Давид, удивляясь собственной наглости.

— Пока еще не знаю, — сказал Мордехай. — Но думаю, что это что-то, что очень всполошило родственников, так как они битых два часа рассказывали мне — какие это важные бумаги и что их необходимо как можно быстрее вернуть… Теперь чувствуешь?

— Что? — сказал Давид.

— Деньги, — Мордехай, похоже, удивился, что такая простая мысль сама не пришла сразу Давиду в голову. — Деньги, милый, мой. Приличные деньги. У меня на это нюх. Они еще не приехали, а я уже чувствовал, что тут пахнет деньгами.

— Значит, дело только в бумагах рабби, а записи Маэстро, тебе не нужны?

— Записи Маэстро — это мелочь, — сказал Мордехай, — А вот бумаги рабби Зака могут нас сделать почти счастливыми… Ты-то сам ничего не слышал?

— Ничего, — сказал Давид.

— Вы ведь были хорошо знакомы, кажется.

— И тем не менее.

— И все-таки ты попробуй порыться, — с некоторой настойчивостью посоветовал Мордехай.

— Мордехай, — Давид с отвращением посмотрел на старого друга.

— На всякий случай, — сказал Мордехай, внимательно глядя на Давида. Возможно, он хотел добавить еще что-то, но не успел, потому что в дверь постучали.

— Не открывай, — прошептал Мордехай, глядя на туманное очертание за рифленым стеклом.

— Это Анна, — щелкая задвижкой, сказал Давид.

— А вы тут хорошо устроились, — сказала Анна, ставя в раковину грязные чашки. — Хотите кофе?

— Нет, — сказал Давид. — Спасибо.

— Да, — сказал Мордехай. — Хотим.

— Тогда придется немного подождать, — сказала Анна, включая чайник. — Кстати, Феликс тебе сказал, что ты забыл у нас записную книжку?

— Ну, да, — сказал Мордехай, пытаясь засунуть назад в рубашку свою бороду. — Только он сказал, что не знает, где она.

— Надо было спросить у меня, — сказала Анна. — Напомни, чтобы я тебе потом принесла. — Она смахнула со стола крошки и выскользнула из кухни.

— А я думал, настоящие евреи ничего не забывают, — сказал Давид.

— Настоящие евреи не забывают главного, — сказал Мордехай.

— То есть плодиться и размножаться.

— Отвали, — Мордехай поднялся со стула. — Допечатывай свои записи и думай о том, что я тебе сказал.

— Я подумаю, — пообещал Давид, выходя вслед за Мордехаем, чтобы опять попасть в эту гудящую, бормочущую, курящую и пьющую толпу. Где-то в конце комнаты мелькнуло знакомое лицо. Потом он обнаружил еще несколько знакомых. Лысый Хванчик негромко смеялся, прикрыв лицо ладонью. Кто-то помахал ему рукой. Какая-то пожилая женщина, смотрела на него и улыбалась, явно приняв его за кого-то другого."Ну, как?" — спросил проходящий мимо Ру. — "Никак", — ответил Давид. — "И слава Богу", — сказал Ру, оставив за собой последнее слово.

Потом он услышал мягкий голос Левушки.

— Пойдем, выпьем, — сказал этот голос и Левушкина рука потрепала его по плечу.

— С удовольствием, — сказал Давид, ища глазами Ольгу. — Только — что?

— Погоди, я сейчас принесу, — сказал Левушка, останавливаясь возле подоконника. — Постой пока здесь… Знаешь, что Мордехай приехал?

— Уже имел счастья с ним беседовать, — сказал Давид.

— И что? — спросил Левушка.

— Он влюбился.

Левушка захихикал и сказал:

— Влюбленный Мордехай. Похоже, что это серьезно.

— Еще как, — сказал Давид. — Особенно, если учесть, что он влюбился в нашу Ольгу.

— Вот это да, — сказал Левушка. — Боюсь, что ей теперь не позавидуешь. Ты бы с ним все-таки поосторожней, Дав.

— Вообще-то я его знаю двадцать пять лет. В один садик ходили.

— Ну и что? — сказал Левушка. — А что если он особенно опасен в брачный период?.. Ты представляешь? Да он тут все сметет, к чертовой матери.

— Двадцать пять лет, — повторил Давид.

— Ну, смотри сам, — сказал Левушка, исчезая в толпе и через минуту вновь появляясь, держа что-то под топорщившимся пиджаком.

— Вот, — сказал он, ставя на подоконник пол-литровую банку, два стаканчика и небольшой кусочек черного хлеба. — Между прочим, это все наше.

— Похоже, мы опять богаты, — сказал Давид, поворачиваясь спиной к галдящей толпе.

— А ты как думал?.. Кстати, в банке спирт. Правда, немного теплый, но я думаю, это ничего.

— Это определенно ничего, — сказал Левушка, разливая.

— Тогда поехали, — Давид взял в руку стаканчик. — Сам знаешь — за что.

— Буль-буль, — сказал Давид и выпил.

— Прошу закусить, — сказал Левушка.

— Про закусить не может быть и речи, — Давид принюхивался к запаху спирта. — Мне хочется сегодня не закусить, а нажраться, как последняя свинья. Так, чтобы потом не пускали на порог и долго вспоминали, какие подвиги ты совершил.

— Я с тобой — сказал Левушка.

— Тогда вперед, — Давид поднял свой стаканчик.

— Вперед, — сказал чей-то незнакомый голос, хотя, может быть, Давиду это только показалось.