Одиночество Мередит

Клэр Александер (2021)

Мередит привыкла быть одна. Она три года не выходит из дома, не разговаривает с матерью и старшей сестрой и старается не вспоминать о прошлом. Мередит ни в чем не нуждается. Она достаточно зарабатывает и заказывает все необходимое с доставкой. Регулярно занимается спортом. Содержит дом в идеальной чистоте. Вкусно и много готовит. Читает, смотрит старые фильмы, собирает паззлы, любуется вишневым деревом в соседском дворе. На Рождество наряжает елку и кладет под нее подарки. Мередит не чувствует себя одинокой. Ведь у нее есть подруга Сэди, которая приезжает в гости с детьми и рассказывает о своей бурной личной жизни. Есть чудесный рыжий кот Фред, который уютно сворачивается клубком на коленях. Есть даже психолог, которая раз в неделю дает странные «домашние задания». Мередит не хочет ничего менять, ведь перемены еще ни разу не принесли ей счастья. Но даже в четырех стенах она не может полностью контролировать свою жизнь. В ней появляются новые люди, планы и надежды, ради которых Мередит все же попробует переступить порог своего дома.

1993 год

— Почему у нас нет ни одной фотографии, где мы совсем маленькие? — спросила я Фиону.

— Есть, — ответила она.

— Правда?

— У мамы в шкафу есть коробка со старыми снимками. Полароидными. На одном из них мы с тобой в ванне. Ты там такая толстушка!

— Хочу посмотреть. — Я проигнорировала обидное замечание.

Мне было четырнадцать, у меня только что начались первые серьезные отношения с парнем, и, проводя много времени с его семьей, я стала присматриваться к своей собственной. Оказывается, болтать за завтраком — нормально. Нормально говорить правду, даже если она задевает. Нормально, когда есть семейные фотографии.

У мамы Джейми фотографии были повсюду: на камине, на дверце холодильника, в альбомах — разложенные с любовью и извлекаемые при каждом удобном случае, чтобы повеселиться или подразнить детей. На стене вдоль лестницы она устроила целую галерею, аккуратно развесив фотографии (семейные портреты, фото с выпускных и свадеб) в подходящих серебристых рамках. Всякий раз, поднимаясь или спускаясь по лестнице, она что-то там поправляла. Больше всего меня восхищали профессиональные портреты. Мне никогда не приходило в голову, что можно платить кому-то, чтобы тебя сфотографировали в твоей лучшей одежде, с уложенными волосами на фоне стены в пастельных тонах. Фотография малыша Джейми, сидящего у отца на коленях, рядом с мамой и старшей сестрой, дала мне возможность увидеть совершенно другую семью. Их лица сияли от радости. Никаких пустых глаз. Никакой затаенной обиды.

Я долго не могла порвать с Джейми (хотя уже следовало), потому что общение с его семьей приносило мне огромную радость. Когда мы наконец расстались, я скучала по его маме больше, чем по нему. По дороге в уличное кафе, где я подрабатывала, я порой делала крюк, чтобы пройти мимо их дома. Даже когда шторы в гостиной были задернуты, я чувствовала исходящее оттуда тепло. Как же мне его не хватало!

— Расскажи мне про фотографии, — потребовала я, выключая телевизор.

Сидящая на диване Фиона раздраженно вздохнула, но повернулась ко мне, скрестив на груди руки.

— Зачем тебе? Это обычные старые снимки.

Она явно притворялась равнодушной. Ей льстило, что она знает что-то, чего не знаю я. Тогда у нас еще почти не было секретов друг от друга. Мы всегда жили в одной комнате. Я знала, что в пятницу она надевает свой лучший лифчик (фиолетовый, с кружевом). Знала, что иногда она плачет, лежа в постели, когда думает, что я сплю.

Я пожала плечами, решив поиграть в ту же игру.

— Неважно. Пойду посмотрю сама.

Сестра вскочила с дивана:

— Я покажу.

Мы прокрались наверх. Не знаю, чего мы боялись, ведь мама играла в бинго и должна была вернуться лишь через несколько часов. И все же ее присутствие чувствовалось — в скрипе ступенек на лестнице, в дребезжании окон. Ее не было, но одновременно она была повсюду.

Я не заходила в ее спальню уже несколько месяцев. Там пахло лаком для ногтей и табаком, зеркало туалетного столика было покрыто пылью. Я отвернулась — ощущения были странные. В этой комнате я никогда не чувствовала себя желанной гостьей. Когда я писалась в постель или мне снились кошмары, я шла не сюда, а к Фионе.

— Давай быстрей. — Сестра нетерпеливо потянула меня к шкафу. Она встала на цыпочки, чтобы дотянуться до верхней полки, и вытащила старую обувную коробку.

Я рассчитывала внимательно рассмотреть содержимое, но у Фионы были другие планы. Она сняла крышку и перевернула коробку, разбросав по полу бумажки и фотографии.

— Зачем ты это сделала? — закричала я, опускаясь на колени, чтобы все собрать.

Фиона рассмеялась.

— Вот, смотри. — Она сунула фотографию прямо мне под нос. — Толстушка в ванне.

Я выхватила снимок и увидела на нем двух маленьких девочек в нашей ванной комнате цвета авокадо, какой она была в восьмидесятых. Я в ванне, мои пухлые ручки и круглый животик блестят от воды. Взгляд устремлен не на того, кто снимает, а на сестру, и я смеюсь. Фиона стоит напротив с поднятыми руками, изображая фотографа. Я была низенькой и толстенькой, она — рослой и худой. В моей памяти возникла картина: мы вдвоем сидим перед электрическим камином, завернутые в теплые полотенца, и пьем что-то сладкое из кружек. Потом Фиона роняет полотенце и, пританцовывая на месте, требует: «Посчитай мои ребра! Посчитай мои ребра!

Я не могла вспомнить, ко мне она обращалась или к кому-то другому. Очевидно, сами приготовить себе горячий шоколад мы еще не могли. Должно быть, кто-то согрел полотенца и завернул нас в них, превратив в подобие буррито. Но тут у меня полный провал в памяти.

Мне не захотелось выяснять у Фионы про горячий приторный напиток и электрический камин. Вместо этого я спросила:

— Ты помнишь, как это снимали?

— Нет.

Фиона явно скучала, перебирая косметику на мамином туалетном столике. Она выкрутила до конца тюбик красной помады и медленно провела ею по губам, пристально глядя на себя в зеркало.

Я отложила фотографию в сторону, решив забрать ее себе. Невозможно было представить, чтобы мама когда-нибудь стала просматривать эти напоминания о прошлом, не говоря уже о том, чтобы заметить пропажу. Я почувствовала, как запылали щеки: я разозлилась. Фотографии нельзя запихивать в старую обувную коробку и прятать в глубине шкафа. Их следует расставлять в рамках на каминной полке, крепить на дверцу холодильника или раскладывать по альбомам, которые всегда под рукой. Интересно, зачем она вообще их хранит? Сама фотографировала? Я не помнила, чтобы она уговаривала нас пошире улыбнуться или нараспев давала команду: «Скажите “сыр!”» Не помнила, чтобы мы дружно склонялись над полароидными снимками, наблюдая, как проявляются очертания наших лиц и тел. Вообще не могла вспомнить, чтобы мы делали что-то такое, что стоило бы увековечить как знаменательное событие. Или просто как самый обычный день со всеми его приятными мелочами, которые, в конце концов, и имеют значение.

Я снова вернулась к фотографиям. Там было много черно-белых снимков незнакомых людей. Имена и даты, оставленные на обороте некоторых из них тонким витиеватым почерком, уже начали выцветать. Мое внимание привлекла красивая женщина в свадебном платье под руку с высоким сияющим мужчиной. На обороте были только цифры — 1948. Я быстро подсчитала. Мама родилась в 1957 году.

— Кажется, я нашла наших бабушку и дедушку.

Фиона перестала прихорашиваться и опустилась рядом со мной на колени. От нее пахло маминым «Шалимаром». Я ненавидела этот запах: меня от него тошнило.

— Ее звали Мария. — Фиона провела по изображению невесты пальцем.

— Правда? Откуда ты знаешь?

Меня злило, что Фиона знает то, чего не знаю я. Она знала о фотографиях, знала, как звали нашу бабушку. Что еще ей было известно?

— Я однажды слышала, как мама о ней говорит, — сказала она и пожала плечами. — Может, мне это приснилось.

Я хотела было рассердиться на нее за то, что она, в отличие от меня, не воспринимает это всерьез, но не смогла. Я и сама мало что могла вспомнить, а редкие воспоминания казались очень смутными. Я понятия не имела, что было реальностью, а что нет.

— Ты помнишь, как мы пили что-то горячее и сидели перед электрокамином, завернутые в полотенца?

Фиона посмотрела на меня со странным выражением лица.

— Да. Да, помню. Кажется, горячий шоколад. — Что-то в ее взгляде, слегка расфокусированном, убедило меня, что она не врет.

Я улыбнулась:

— Вспомнилось только что.

— Мы всегда так делали после ванны. Сидели у камина, в тепле. Вообще-то все было не так уж плохо.

Я ничего не сказала, ведь я этого не помнила. Но разрешила себе понежиться в воспоминаниях сестры, представляя, как заботливые руки вытаскивают нас из ванны, притягивают ближе, укутывают, наливают горячую воду в чашку с шоколадным порошком и размешивают, включают камин. Я закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти образ мамы, но вспомнила лишь костлявую коленку сестры у себя на бедре, ее длинные пальцы ног, дергающиеся рядом с моими короткими пальчиками, когда мы грели ступни у каминной решетки.

* * *

В течение следующих нескольких недель, когда мама играла в бинго или была в пабе с тетей Линдой, я пробиралась в ее спальню и рассматривала фотографии из коробки. Наших с Фионой снимков было совсем немного, мы всегда вместе, не считая двух фото мамы с новорожденным младенцем: видимо, одно с сестрой, другое со мной. На одном снимке она стоит в незнакомом саду перед розовым кустом. Лица ребенка не разглядеть, видна только крошечная ножка, торчащая из складок одеяла. Мама в туфлях на высоком каблуке и в больших солнечных очках, худая, с сигаретой в руке. Улыбается краешком губ.

На другой фотографии она сидит на коричневом диване, откинувшись на оранжевые подушки. На этот раз лицо ребенка, красное и сморщенное, видно отчетливо. Мама смотрит в сторону, лицо бледное, волосы взлохмачены. Она выглядит уставшей. Не думаю, что в тот момент она хотела, чтобы ее фотографировали.

Я не знала, кто из младенцев — я, а кто — Фиона. Мы родились с разницей всего в полтора года, так что мама не успела сильно измениться. Я решила, что довольная, улыбающаяся и с сигаретой она держит Фиону, а бледная и уставшая — меня. Мама всегда говорила, что я трудный ребенок, так что вполне логично, что красное сморщенное лицо принадлежало мне.

Однажды вечером я снова пробралась в мамину комнату, пока Фиона смотрела хит-парад. Открыв дверцу шкафа, я сразу поняла: что-то изменилось. Вещи лежали иначе, тут явно навели порядок. И коробка исчезла. К счастью, фотографию, где мы с Фионой в ванной, я успела спрятать под свой матрас. Оставила себе маленький кусочек нашего детства. Маленький кусочек счастья.

День 1227

Вторник, 27 ноября 2018

На моей входной двери висит табличка с надписью «Я НИЧЕГО НЕ ПОКУПАЮ».

— Но ты же покупаешь с доставкой? — удивилась Сэди, впервые ее увидев.

Я не удостоила ее ответом.

— Слишком категорично, — пробормотала она, когда я отошла подальше.

Ненавижу дверной звонок. Каждый раз, когда он раздается, я вспоминаю, что существует мир, частью которого я не являюсь. Сэди знает, что нельзя приходить без предупреждения, и она не звонит в звонок. Она громко и долго стучит в дверь костяшками пальцев, так что я сразу понимаю, кто это.

В большинстве случаев мое категоричное объявление работает. Но время от времени в дверь звонят, даже когда я не жду доставки, которая требует подписи или не помещается в ящик для посылок. И, придя в себя от неожиданности, я не могу игнорировать звонок, потому что это может оказаться кто-то, кто мне небезразличен. Ну, или когда-то был небезразличен.

Сегодня не тот случай. Правда, и не попытка продать мне двойные стеклопакеты. Это мальчишка с большой щелью между зубами, в руке у него болтается большое ведро. Кажется смутно знакомым.

— Здравствуйте! — радостно поприветствовал меня он. — Я живу через дорогу. Можно я помою вашу машину за пять фунтов?

Я сфокусировалась на его веснушчатом лице, вытесняя из поля зрения уличный фон.

— Что ж, спасибо за предложение… Но у меня нет машины.

Его зеленые глаза расширились:

— У вас нет машины?

— Нет.

Я прислонилась к дверному косяку.

— Вы шутите? — Он огляделся по сторонам, будто пытаясь обнаружить спрятанный автомобиль и уличить меня во лжи.

— Нет.

— Ничего себе. И как вы добираетесь? Типа на работу и все такое.

— Я работаю дома.

— Правда?

— Ты же слышал про интернет?

— Ну да, конечно. Но мама отключает вайфай, когда мы с братом слишком долго сидим за компом.

Он засмеялся. И в этот момент я увидела в его счастливом веснушчатом лице что-то такое, от чего сразу захотелось рассказать ему всю правду — что я уже несколько лет вообще нигде не бываю и все мои прогулки ограничиваются пределами этого дома. Но я не решилась, потому что тогда он навсегда запомнит меня как ненормальную тетку из дома напротив, которая никуда не ходит. Лучше пусть этот мальчуган думает, что я каждое утро иду на станцию и жду на платформе электричку, как все нормальные люди. Что я и делала раньше, совершенно об этом не задумываясь.

— Так ты живешь через дорогу?

— Ага. — Он махнул рукой в сторону дома с вишневым деревом на участке.

— Мне очень нравится ваше дерево, — сказала я ему. — Такое красивое. Когда оно цветет, я понимаю, что пришла весна. Иногда сижу в гостиной и просто смотрю на него.

— Вы серьезно? — Он поморщился.

— Конечно. То есть… когда не работаю и ничем не занята. Ну а ты почему моешь машины? Копишь на что-то?

— На следующей неделе у мамы день рождения. Хочу купить ей ожерелье. С сердечком и маленьким голубым камнем. Она его видела в интернете.

У меня перед глазами возникла картинка: тонкое изящное украшение на шее женщины, обнимающей своих сыновей.

— Звучит красиво. Твоей маме будет очень приятно.

Он пожал плечами:

— Оно дорогое, так что придется вымыть много машин. Я лучше пойду. До свидания.

— Можешь звать меня Мередит.

— Прикольное имя.

Я засмеялась:

— Думаешь? А тебя как зовут?

— Джейкоб Аластер Монтгомери. — Он выпятил грудь. — Мне десять лет.

— Хорошо, Джейкоб Аластер Монтгомери. Слушай, у меня нет машины, но как насчет того, чтобы помыть снаружи мою дверь и порожек?

— Хм… Хорошо.

— Давай ведро, я налью тебе воды. Идет?

— Идет.

Я оставила его наедине с теплой водой, моющим средством и губкой. Сама села у окна и взяла в руки книгу, но взгляд все время возвращался к вишне во дворе Джейкоба. Она уже скинула листву, но пройдет совсем немного времени, наступит весна, и вишня снова зацветет. Я всегда поражаюсь, как так получается: сегодня дерево голое, а на следующий день уже покрыто бело-розовой шапкой.

Десять минут спустя он позвонил в звонок. Я не торопясь осмотрела дверь и присела, чтобы взглянуть на порожек.

— Отличная работа, Джейкоб. Ты молодец.

— Я еще эту штуку почистил. — Он показал на ящик для посылок. — На нем были птичьи какашки.

— Что ж, спасибо тебе большое. Я и не знала, что у меня на двери столько грязи. Повезло, что ты зашел.

Я достала из заднего кармана джинсов пятифунтовую купюру и протянула ему.

— Спасибо. — Он посмотрел на меня с довольным видом. — Мои первые пять фунтов.

— Ты с моего дома начал?

— Нет, сначала звонил к соседям, но они не открыли.

— Может, их не было дома? Или звонок не услышали?

— Может быть. А может, просто не захотели.

— Хочешь, я помою твое ведро, пока ты не ушел?

— Спасибо, Мередит.

День 1229

Четверг, 29 ноября 2018

Том вернул мне книгу Эмили Дикинсон в целости и сохранности, и мы вновь принялись за наш флорентийский проект, одновременно ведя приятную беседу о достоинствах Сильвии Плат и Теда Хьюза. В этот четверг все складывалось прекрасно, пока Том вдруг все не испортил.

— Мередит, а где твой отец?

Я уставилась в кружку с чаем:

— Понятия не имею. Он ушел, когда мне было пять лет, и с тех пор я его не видела.

— Ох, прости.

— Все нормально. Я его почти не помню.

Если Тому и стало не по себе, он этого не показал.

— Наверное, это тяжело — не иметь поддержки семьи.

Я пожала плечами:

— Справляюсь.

Том посмотрел на меня, и я вновь подняла на него глаза.

— Может, выпьем еще чаю? — предложил он.

— Давай. — Я привставала, но он жестом остановил меня.

— Позволь я сам, для разнообразия. Немного молока, без сахара, верно?

Я закусила губу и кивнула. Мне уже очень давно никто не готовил чай. Откинулась на спинку дивана и прислушалась, как Том хлопочет на кухне. Непривычные для меня звуки, но я знала, что все в порядке, что он просто ищет чайные пакетики и сахар. А вот то, как он роется в моих мыслях, меня напрягало.

— Мои родители погибли. Автокатастрофа. — Он сказал это сразу, когда вернулся в комнату.

В руках он держал две кружки, которыми уже лет сто никто не пользовался: на одной блеклый цветочный узор, на другой надпись: «Глазго намного лучше». Ну конечно, откуда ему знать, что я всегда пью из одной и той же кружки.

Он протянул мне ту, что с надписью.

— Это давняя история. Мне было всего десять. Я переехал к бабушке с дедушкой. Добрейшие люди, но, понятное дело, пожилые… Еще и старой закалки. В подростковом возрасте мне было непросто. Ни братьев, ни сестер, только бабушка с дедушкой. Я чувствовал себя довольно одиноко.

— Том, мне очень жаль.

— Не знаю, стоило ли все это рассказывать. Ты не возражаешь?

— Нисколько, — ответила я абсолютно искренне.

Мы сидели в тишине, пили чай. Откровение Тома казалось неожиданным, но точно не лишним. Я уже засомневалась, что сегодня мы еще вернемся к Санта-Мария дель Фьоре.

— У нас с сестрой так было не всегда, — сказала я наконец. Оказывается, произнести эти слова не так уж сложно, и мне даже удалось немного расслабить плечи. — Фи… Когда-то мы были неразлучны. Жили в одной комнате, пока я не съехала. Но теперь… ну, они сами по себе. А я сама по себе.

— Они?

Я опустила глаза и дернула за нитку, торчавшую из джинсов. Я уже пожалела, что начала этот разговор, потому что мне нечем было его продолжить. Только неловкость, тревога и тоска. Решила ограничиться фактами:

— Они живут недалеко. Фи и ее муж Лукас. В пригороде. А мама в том же доме, в котором мы выросли, на другой стороне парка. Она никогда оттуда не уедет.

— И вы не общаетесь? Совсем?

Я помотала головой.

— А ты когда-нибудь пыталась найти отца?

— Я думала об этом. Не уверена, что он захочет меня видеть. Если бы хотел… уже нашел бы, правда?

— Может, он пытался.

Я нахмурилась:

— Это несложно. Мать никогда не переезжала. И в наши дни в интернете можно найти кого угодно.

— Это точно. Но ты же наверняка слышала эти удивительные истории? О разлученных при рождении братьях и сестрах, которые десятилетиями, ни о чем не догадываясь, живут чуть ли не на соседних улицах.

Я накручивала волосы на палец, пока он не начал неметь.

— Мне кажется, лучше жить с воображаемым отцом, чем рисковать, что он сильно меня разочарует.

Или я разочарую его, добавил мой внутренний голос.

— И каким ты его себе представляешь?

— Хорошим человеком. Но, возможно, это попытка выдать желаемое за действительное. Фи считала иначе. По крайней мере, делала вид. Она всегда говорила, что он нам не нужен. Что нам и без него хорошо. Оказалось, это все полная чушь.

— У каждого из нас разные воспоминания о прошлом.

— Думаю, будь он плохим, я бы знала, — попыталась оправдаться я. — Я была маленькой, но… Плохое ведь всегда остается в памяти, правда? Ничего такого, связанного с ним, я не помню.

— Если захочешь найти отца… я мог бы помочь.

Я силилась вообразить наше воссоединение, но мне не за что было зацепиться. Любые варианты казались неестественными, даже сценарий «встреча с незнакомцем».

— Я подумаю, — пообещала я и посмотрела на часы. Мне не хотелось обижать этого милого, доброго, терпеливого человека, но я устала. Хотелось сидеть с Фредом на коленях, смотреть телевизор и чтобы больше в моем доме никого не было.

— Что у тебя на обед? — спросил он, и это была такая очевидная смена темы, что я не смогла удержаться от смеха.

Он тоже засмеялся и потянулся за своим пальто:

— Я просто понял, что ужасно голоден. И заметил твою впечатляющую коллекцию кулинарных книг. Уверен, рыбными палочками ты не ограничиваешься.

— Спагетти путтанеска. Мое любимое блюдо. Анчоусы, оливки, каперсы, помидоры, чеснок и много пармезана. Я всегда хотела поехать в Италию на кулинарные курсы. Поучиться у мастеров.

— Может, когда-нибудь и поедешь. Увидишь воочию наш собор.

Я не стала рассказывать ему, что однажды уже собиралась это сделать. В начале наших отношений мы с Гэвином обсуждали поездку в Тоскану. Тогда я верила, что моя жизнь станет нормальной — не идеальной, конечно, не идеальной, но нормальной.

Прежде чем уйти, Том еще пару минут поиграл с Фредом в коридоре, гладил его, пока тот не начал мурлыкать как сумасшедший.

— Подожди. — Я прошла на кухню, порылась в морозилке и нашла то, что искала.

— Соус путтанеска. — Немного смущаясь, я протянула ему небольшую пластиковую коробочку, но на его лице расцвела абсолютно естественная улыбка.

— Спасибо, Мередит! Теперь у меня есть ужин. Ты гений.

Я улыбнулась в ответ и задумалась о том, что всякий раз, когда я жарю лук, или кипячу воду в большой кастрюле, или ощущаю в сите тяжесть сваренных макарон, я представляю большие руки отца, которые что-то нарезают, помешивают и отгоняют меня от плиты. Я хочу поделиться этим воспоминанием с Томом, рассказать ему, что, когда я с шумом всасываю спагетти, мне снова пять лет, вокруг рта у меня размазан томатный соус и я счастлива от того, что слышу папин смех. Но я промолчала, ведь я не знаю, что это: единственное воспоминание об отце или просто мечта.