Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи

Кларк Эштон Смит

Умопомрачительные неведомые планеты, давно исчезнувшие или еще не возникшие континенты, путешествия между мирами и временами, во времени и в безвременье, гибельные леса и пустыни, страшные твари из далеких галактик, демоны-цветы и демоны-трупоеды (угадайте, кто страшнее), древние волшебницы и честолюбивые некроманты, рискующие и душой, и телом, а также оборотни, вампиры, восставшие из мертвых, безымянные чудовища, окаменевшие доисторические кошмары и оживающий камень… Кларк Эштон Смит (1893-1961) – один из трех столпов «странной фантастики» 1930-х (вместе с Робертом И. Говардом, создателем Конана, и, конечно, творцом «Мифов Ктулху» Говардом Филлипсом Лавкрафтом, в чьих рассказах вымыслы Смита то и дело гостят), последователь Эдгара Аллана По и Амброза Бирса. Он переплавил фантастику в последнем огне романтической поэзии и дошел до новых пределов подлинного ужаса – так мир узнал, какие бесконечные горизонты способны распахнуть перед нами и фантастика, и хоррор, и Смиту очень многим обязаны и Рэй Брэдбери, и Клайв Баркер, и Стивен Кинг. В этом сборнике представлены рассказы 1925-1931 годов; большинство из них публикуются в новых переводах.

Явление смерти

Посвящается Г. Ф. Лавкрафту

Я нахожу чрезвычайно трудным точно описать природу чувства, которое всегда вызывал во мне Томрон. Однако я уверен, что оно никогда не напоминало то, что обычно принято называть дружбой. Это была смесь необычных эстетических и интеллектуальных компонентов, и она находилась в родстве с тем очарованием, которое с детства тянуло меня ко всему, что удалено в пространстве и во времени или осенено загадочным сумраком древности. Почему-то Томрон всегда выглядел так, словно не имеет отношения к настоящему, зато легко можно было вообразить, что он живет в какие-нибудь незапамятные времена. Ничто в нем не говорило о характерных чертах нашей эпохи; он стремился даже одежду носить подобную той, что носили несколько веков назад. Он был поразительно бледен, словно труп, и сильно сутулился оттого, что корпел над древними томами и не менее древними картами. Двигался он всегда в медленном, медитативном ритме человека, живущего среди далеких грез и воспоминаний, и часто говорил о людях, событиях и идеях, которых уже давно никто не помнит. К современности он по большей части относился без внимания, и я чувствовал, что огромный город Птолемиды, в котором мы оба жили, со всем его многообразным шумом и суматохой, для Томрона был всего лишь лабиринтом разноцветного морока. Как ни странно, другие люди к Томрону относились так же неопределенно, и, хотя его всегда без сомнений принимали как последнего представителя благородного семейства, потомком коего он себя называл, собственно о его рождении и предках не было известно ничего. Он и двое глухонемых, очень старых слуг, тоже носивших одеяния былых времен, жили в полуразрушенном особняке его предков, где, как говорили, его род не селился уже много поколений. В этом особняке Томрон предавался малопонятным оккультным штудиям, столь дорогим его разуму, и там же я имел обыкновение время от времени его навещать.

Не припомню точную дату и обстоятельства, при которых началось наше с Томроном знакомство. Хотя я происхожу из крепкого рода, известного устойчивой психикой, разум мой сильно потрясли ужасные события, которыми это знакомство закончилось. Память уже не та, что раньше, в ней имеются некоторые провалы, за которые читатели должны постараться меня простить. Чудо уже то, что моя память вообще выжила под тяжким бременем, выпавшим на ее долю, поскольку я, причем не только образно, обречен всегда и всюду носить с собой омерзительный кошмар о том, что давно умерло и сгнило.

Однако я с легкостью вспоминаю исследования, которым посвящал себя Томрон, и утраченные демонические тома из Гипербореи, и Му, и Атлантиды, заполнявшие до потолка его библиотеку, и необычные карты стран, неведомых в подлунном мире, над которыми он склонялся при свете вечно горевших свечей. Описывать эти исследования я не возьмусь, ибо они покажутся неправдоподобно фантастическими и макабрическими, а в том, о чем я должен поведать, и так недостает правдоподобия. Однако я расскажу о некоторых странных идеях, занимавших ум Томрона, — беседуя со мной, он часто говорил о них своим низким, утробным и монотонным голосом, интонации и модуляции которого звучали эхом бездонных пещер. Он утверждал, что жизнь и смерть суть не неизменные состояния, как считает большинство людей, что эти два царства часто взаимопроникают друг в друга путями, которые нелегко разглядеть, и имеют сумеречные пограничные территории, что мертвые не всегда мертвы, а живые — живы в общепринятом смысле этих слов. Но свои идеи он излагал весьма туманно и общо, и мне никогда не удавалось заставить его говорить конкретнее или привести какой-нибудь наглядный пример, сделав их доступными моему уму, не привыкшему распутывать паутину абстракций. За его словами маячил — или казалось, что маячил, — легион темных аморфных образов, которых я никак не мог ни описать, ни изобразить до самой развязки, до нашего спуска в катакомбы Птолемид.

Я уже сказал, что мои чувства к Томрону нельзя было считать дружбой. Но с самого начала я понимал, что Томрон, напротив, испытывает ко мне необъяснимую симпатию — симпатию, природу которой я не мог постичь и которой едва ли мог сочувствовать. Хотя он неизменно меня завораживал, временами мой интерес был не чужд отвращению. Иногда его бледность казалась слишком уж трупной, слишком напоминала выросшие во тьме грибы или кости прокаженного в лунном свете, а согбенные плечи наводили на мысль, что на них лежит бремя веков, кои человеку прожить немыслимо. Он всегда порождал во мне некий трепет, и трепет этот нередко мешался с неясным страхом.

Не помню, как долго длилось наше знакомство, но помню, что под конец он все чаще заговаривал об этих странных идеях, на которые я намекал выше. Вдобавок что-то его, похоже, тревожило, потому что он часто смотрел на меня со скорбью в запавших глазах, а иногда с особенным нажимом распространялся об огромном расположении ко мне. И вот однажды он сказал следующее:

— Теолус, грядет время, когда вы должны будете узнать правду — узнать меня таким, какой я есть, а не каким мне позволено казаться. Всему свой срок, и все подчиняется неумолимым законам. Я бы хотел, чтобы было иначе, но ни мне и ни одному человеку среди живых и среди мертвых не под силу продлить срок любых состояний бытия или изменить законы, их диктующие.

Возможно, оно и к лучшему, что я был неспособен его понять и не придал особого значения его словам или тому, с каким жаром он их произнес. Еще на несколько дней я был избавлен от знания, которое ношу в себе ныне. Затем как-то вечером Томрон заговорил так:

— Теперь я принужден просить вас о странной услуге, которую, я надеюсь, вы мне окажете в честь нашей долгой дружбы. Я прошу вас со мною вместе навестить сегодня ночью склеп моей семьи в катакомбах Птолемид.

Хотя просьба очень меня удивила и не слишком обрадовала, я тем не менее не мог ему отказать. Я не постигал цели предлагаемого им визита, но, по обыкновению, остерегся расспрашивать и просто ответил, что сопровожу Томрона в склеп, если таково его желание.

— Благодарю вас, Теолус, за это доказательство дружбы, — серьезно ответил он. — Поверьте мне, я с неохотой прошу вас об этом, но сейчас имеет место некоторый обман, странное недопонимание, и так дольше продолжаться не может. Сегодня вы узнаете правду.

Взяв факелы, мы покинули особняк Томрона и отправились искать древние катакомбы Птолемид, что лежат за городскими стенами и очень давно не используются, ведь сейчас в самом сердце города построен прекрасный некрополь. Луна закатилась за край пустыни, что подступала к катакомбам, и мы принуждены были зажечь факелы задолго до того, как спустились в подземные коридоры, ибо лучи Марса и Юпитера в сыром траурном небе не могли осветить неверную тропу, которая вела нас мимо холмов, упавших обелисков и разрушенных могил. Наконец мы обнаружили темный, оплетенный сорняками вход в склепы, и Томрон углубился в них первым, с быстротой и уверенностью, которые говорили о давнем знакомстве с катакомбами.

Войдя, мы оказались в осыпающемся коридоре, где кости распавшихся скелетов мешались со щебнем, напа́давшим со стен и потолка. Спертый воздух и вековое разложение мешались в удушливую вонь, и я на мгновение замер, но Томрон, похоже, ее не замечал — он шел вперед, подняв факел, и звал меня за собой. Мы прошли множество подземелий, в которых замшелые кости и покрытые патиной саркофаги громоздились вдоль стен или валялись там, где их бросили в былые времена расхитители могил. Воздух становился все сырее, холоднее и зловоннее, и в каждом углу и нише корчились, шарахаясь от света наших факелов, зловещие тени. К тому же с каждым нашим шагом разрушений становилось все больше, а кости, видневшиеся по обеим сторонам, были все зеленее от времени.

Наконец мы резко свернули за угол в какой-то низкой пещере. Мы дошли до склепов, принадлежавших, очевидно, какой-то благородной семье, — они были просторны, и в каждом склепе стоял только один саркофаг.

— Здесь лежат мои предки и моя семья, — объявил Томрон.

Мы достигли конца пещеры и уперлись в гладкую стену. Сбоку был последний склеп, где стоял открытый пустой саркофаг. Он был отлит из лучшей бронзы и богато украшен рельефами.

Томрон остановился перед склепом и обернулся ко мне. В неверном свете факела мне показалось, что я читаю в его лице странное и необъяснимое страдание.

— Должен просить вас удалиться на короткое время, — сказал он тихо и скорбно. — Потом можете вернуться.

Удивленный и озадаченный, я послушался его просьбы и медленно отошел назад по коридору на некоторое расстояние. Затем вернулся туда, где оставил Томрона. Каково же было мое удивление, когда я понял, что он потушил факел и бросил его на порог последнего склепа. Самого Томрона нигде не было видно.

Войдя в склеп, так как спутнику моему, очевидно, больше негде было спрятаться, я стал его искать, но пещера оказалась пуста. По крайней мере я так думал, пока еще раз не заглянул в богато украшенный саркофаг и не обнаружил, что теперь он занят: внутри лежал труп, закутанный в саван, причем саваны такого рода не использовались в Птолемидах уже несколько веков.

Я приблизился к саркофагу и, вглядевшись в лицо трупа, увидел, что оно обладает пугающим и странным сходством с лицом Томрона, хотя раздуто и вспучено разложением и имеет пурпурный оттенок тления, словно пробыло в склепе долгие века. Приглядевшись, я понял, что это и в самом деле Томрон.

Тут бы мне закричать от объявшего меня ужаса, но губы мои онемели и застыли, и я смог лишь прошептать имя Томрона. Когда же я его прошептал, губы трупа как будто раздвинулись и между ними показался кончик языка. Мне почудилось, что он задрожал, словно Томрон вот-вот заговорит и ответит мне. Но, приглядевшись поближе, я увидел, что это была не дрожь, а просто шевеление червей, которые сновали во рту туда-сюда, стремясь оттеснить друг друга от языка Томрона.