Сестры Эдельвейс

Кейт Хьюитт, 2021

Австрия, тридцатые годы. У старого часовщика и его супруги растут три дочери, которых отец прозвал «сестрами Эдельвейс»: работящая и приземленная Иоганна, умная, застенчивая Биргит, которая помогает отцу чинить часы и в этом видит свое призвание, и очаровательная Лотта. Как бы ни была счастлива и беззаботна жизнь сестер, наступают темные времена. Теперь им придется рискнуть всем, чтобы спасти страну, которую они любят всем сердцем. Но даже в полной темноте могут прорасти мельчайшие семена любви и надежды.

Глава седьмая

Лотта

Декабрь 1936

Снег тихо падал, когда Лотта вновь поднималась по крутым ступеням аббатства Ноннберг. Был полдень, солнце клонилось к горизонту, тени становились длиннее. Весь город накрыло белым одеялом. Добравшись до последней ступени, Лотта туже запахнула пальто; аббатство вырисовывалось перед ней сквозь пелену снега, древнее и несокрушимое, как горы за ним.

Прошло два месяца с тех пор, как она в прошлый раз взошла по этим ступеням. Два месяца с тех пор, как Мария фон Трапп спросила, не чувствует ли она — она, Лотта Эдер — служение Богу своим призванием. С тех пор Лотта не могла думать ни о чём другом.

Она посещала занятия, она репетировала, она обедала и ужинала, она по вечерам сидела в кругу семьи, слушая радио или игру Франца на пианино, но в голове бесконечно крутилась одна и та же мысль. Вдруг это и впрямь моё призвание?

Однажды утром по дороге домой из церкви она решилась спросить у Иоганны, что та думает по этому поводу.

— Иоганна, — нерешительно начала она, — тебе никогда не хотелось стать монахиней?

Сестра удивлённо посмотрела на неё и фыркнула.

— Чего? Нет, конечно. С какой стати?

— Потому что, — ответила Лотта, — это была бы такая…такая спокойная жизнь…

— Тоскливая, ты хотела сказать. Как будто моя недостаточно тосклива. — Иоганна украдкой взглянула на Франца, который шёл рядом с Манфредом. Он каждую неделю посещал вместе с ними мессу, хотя и не мог участвовать в таинстве причастия, не будучи католиком.

— Значит, ты никогда об этом не думала? — уточнила Лотта, не зная, облегчение или разочарование принёс ей этот решительный ответ.

— Ни минуты. — Иоганна встряхнула головой. — А почему ты спрашиваешь?

Лотта пожала плечами, не в силах озвучить неясные, но искушающие мысли, кружившие в голове.

— Ну, не знаю. Мы ведь часто видим, как они идут в больницу. — Многие монахини трудились в благотворительной больнице в старом городе. Лотте они всегда казались такими безмятежными. Ей нравилось в них всё — и широкие рукава одежды, и белые намитки под развевающимися чёрными вуалями.

— И что? — Иоганна рассмеялась и потрепала сестру по голове, как ребёнка. — Ну и мысли у тебя, Лотта! Хотя знаешь, мне нетрудно представить тебя монахиней. Вечно ты витаешь в каком-то своём мире.

Лотта вспыхнула и ничего не ответила.

И вот теперь она шла к аббатству, её пальто и платок были все в снегу. Мир казался очень тихим, снег смягчал и приглушал звуки и образы. Эта тишина казалась такой прекрасной. Благодаря ей момент ощущался сакральным, будто целый мир стал часовней.

— Чем могу помочь? — Чуть угрюмый голос пожилой монахини, морщинистое лицо которой было похоже на потрескавшееся яйцо, прервал размышления Лотты. Она стояла перед домиком привратника, и на её лице читалось нетерпение, поскольку Лотта долго не отвечала. Эта монахиня не выглядела такой уж безмятежной.

— Я… у меня назначена встреча с настоятельницей, — запинаясь, пробормотала Лотта. Монахиня кивнула и провела Лотту в зал аббатства. Обстановка была скудной, выбеленные известью стены — голыми, не считая деревянного распятия. Лотта села на край скамьи, стала ждать, пока монахиня поговорит с настоятельницей. Воздух был таким холодным, что дыхание вырывалось у неё морозными облаками пара.

— Настоятельница готова вас принять. — Выражение лица монахини чуть смягчилось, когда она вернулась и повела Лотту по узкому коридору, выложенному каменными плитами. Дойдя до старой деревянной двери, она постучала. Голос, такой спокойный и сладкозвучный, какого Лотта и представить себе не могла, тихо позвал:

— Войдите.

Монахиня вошла и опустилась на колени. Лотта осталась стоять, не уверенная, что делать дальше.

— Benedicte^[11], — сказала монахиня, склонив голову. Настоятельница сделала ей знак подняться.

— Dominus^[12].

Встав, монахиня указала на Лотту:

— Фройляйн Эдер хочет поговорить с вами, досточтимая мать.

Настоятельница кивнула, и монахиня удалилась. Дверь с тихим щелчком закрылась за ней. Лотта осталась наедине с настоятельницей, и внезапно ей стало страшно. Сердце быстро заколотилось, во рту пересохло.

— Садитесь, дитя моё. — Настоятельница улыбнулась и указала на стул, простой, деревянный, безо всякой резьбы. Всё в этой комнате было простым — выбеленные стены, большое распятие.

— Спасибо, досточтимая мать. — Лотта положила руки на колени, переплела пальцы, стала, волнуясь, ждать, пока настоятельница начнёт разговор. Это была пожилая женщина, сильно за шестьдесят, и, насколько знала Лотта, она руководила аббатством Ноннберг уже больше пятнадцати лет. Её лицо, обрамлённое белой намиткой и чёрной вуалью, было морщинистым и добрым, глаза и брови — тёмными.

— Вы хотели поговорить со мной о вашем призвании, — мягко подсказала она, и Лотта закусила губу. Почему она вдруг так занервничала, словно была самозванкой, которая боялась, что её обман раскроется?

— Да, досточтимая мать, хотела.

— Очень хорошо. — Настоятельница положила на стол руки, спрятанные в широких рукавах рясы. — Расскажите, что вы почувствовали, дитя моё.

И, запинаясь, Лотта рассказала о том, как пришла сюда два месяца назад, о том, как на неё снизошло чувство умиротворения, и о том, что молитвы монахинь кажутся ей самым прекрасным, что есть на свете. Её сбивчивая речь показалась ей искренней, и она надеялась, что настоятельнице тоже.

— Когда я здесь, в аббатстве, мне кажется, что-то во мне успокаивается. Я нахожу умиротворение, которого не могу найти в… реальном мире. — Увидев, что настоятельница едва заметно улыбается, Лотта испугалась, что неправильно выразилась. — Ну, вы понимаете, в том мире, что внизу, — она кивнула в сторону окна, выходившего на крутую лестницу, которая спускалась к старому городу.

— Да, я понимаю, о чём вы. — Она ласково улыбнулась Лотте.

— И когда баронесса фон Трапп сказала мне, что, может быть, у меня призвание служить Господу, — чуть высокопарно заключила она, — я задумалась, может быть, это в самом деле так.

— Баронесса фон Трапп часто говорила, не подумав, — вновь улыбнувшись, заметила настоятельница. — Чрезмерная порывистость — вот с чем ей приходилось бороться, когда она была здесь послушницей.

— Ой. — Лотта подумала, что вот так, одной фразой настоятельница перечеркнула все возможности, что у неё может быть призвание.

— Скажите мне, дитя моё, что вас влечёт к религиозной жизни, кроме этого ощущения покоя?

Лотта нерешительно подняла на неё глаза. У неё складывалось ощущение, что настоятельница подталкивает её в какую-то ловушку, и что бы она ни ответила, это будет неправильно.

— Мне кажется… чувство смысла, — ответила она. — И желание посвятить всю себя Богу.

Настоятельница кивнула.

— Человек способен посвятить себя Богу, где бы ни находился — будь то дом, больница, школа или монастырь. Но религиозная жизнь означает гораздо большую жертвенность. — Её тон был мягким, но слова — суровыми. — Ты приносишь себя в жертву минута за минутой, час за часом. К обетам нестяжания, целомудрия и послушания нельзя относиться легкомысленно. Даже по прошествии многих лет они могут подвергнуться серьёзным испытаниям.

— Я никогда так не сделаю, досточтимая мать… — начала Лотта, ужаснувшись тому, что настоятельница могла посчитать её легкомысленной. Но много ли она знала о том, чего требуют эти клятвы? Её представление о том, что значит быть монахиней, ограничивалось лишь фантазиями о том, как она бродит по древнему монастырю в чёрной рясе, красивая и безмятежная, в гармонии с собой и с миром. — Я никогда не буду легкомысленно относиться к обетам, — пробормотала она, опустив глаза и чувствуя себя маленькой девочкой, натянувшей карнавальный костюм, и теперь настоятельница мягко велела ей прекратить маскарад.

— Я и не спорю, — ответила настоятельница. — Какими бы ни были ваши пороки, фройляйн Эдер, я верю, что сейчас вы говорите искренне.

Лотта сглотнула и ничего не ответила.

— Скажите, — продолжала настоятельница, — вы говорили с кем-то ещё об этом ощущении, что ваше призвание — служить Богу?

— Нет, досточтимая мать, не говорила. — Ей вспомнился краткий разговор с Иоганной, которой она не осмелилась раскрыть душу. Тайна казалась слишком священной, чтобы делиться ею с приземлённой сестрой.

— С вашим приходским священником? — предположила настоятельница, и Лотта покачала головой. — С семьёй? Как вы считаете, они поддержат такое решение?

— Думаю, да. — Хотя Лотта хотела казаться сдержанной, она не удержалась от того, чтобы не выпалить: — Но так ли важно, что они подумают? Если таково моё призвание, то я должна ему повиноваться, невзирая на то, что думают другие… разве нет?

Настоятельница долго молчала, и Лотте хотелось съёжиться под её ласковым, но проницательным взглядом.

— Голосу Бога нужно подчиниться, это верно, но Бог не обращается к нам внезапно, его зов — не вспышка молнии, хотя порой бывает и такое. Но чаще, гораздо чаще, дитя моё, Бог говорит с нами шёпотом, и Его тихий спокойный голос трудно расслышать в шуме вихря.

— Да…

— И Он указывает нам путь с помощью духовных наставников, которые ведут нас. Так что если бы ваш приходской священник или ваша семья не одобрили бы ваше решение, я бы сильно сомневалась, принимать ли вас в послушницы. — Настоятельница постаралась смягчить суровость слов улыбкой, но та все равно не укрылась от Лотты.

— Понимаю. — Теперь ей стало ясно, что ей не давала покоя романтическая мечта вплыть в ворота аббатства, оставив позади мир, рыдающий, как на триптихе Страшного суда, который она видела в церкви, — плач, скрежет зубовный, руки, протянутые в поисках спасения. Конечно, это будет не настолько драматично. И драма — не то, чего она должна хотеть.

— Если вы всерьёз хотите понять, призывает ли вас Бог к религиозной жизни, — продолжала настоятельница всё так же ласково, но твёрдо, — поговорите с приходским священником. Он будет вас вести. И посоветуйтесь с родителями, которых я считаю набожными людьми. Бог привёл их на эту землю, чтобы наставлять вас.

— А если они согласятся, что у меня призвание? — спросила Лотта, и собственный тон показался ей слишком страстным.

— Тогда мы обсудим следующие шаги в надлежащее время. — Она помолчала, и Лотта напряглась, почувствовав в этом молчании некую недоброжелательность. — Должна вам сказать, что большинство женщин, чувствующих желание служить Богу, фройляйн Эдер, как и вы, ощущают неуверенность и тревогу, по крайней мере поначалу. Они понимают, от чего им придётся отказаться, даже если не могут всецело осознать глубину жертвы, которую от них требует Бог.

— Да, досточтимая мать. — Лотта знала, что не боится расстаться с мирскими радостями и развлечениями; она не сомневалась, что с радостью их оставит.

— К примеру, фройляйн, вам может быть тяжело пережить разлуку с семьёй.

Лотта сглотнула.

— Я больше совсем их не увижу? — Этого она не учла.

— Если вы станете послушницей, ближайшие полтора или два года вы не увидите их вообще, если только во время службы, где вы как послушница будете присутствовать. А потом сможете видеться, но редко, и только когда они придут в аббатство, чтобы вас навестить. — Она сочувственно улыбнулась, и Лотта поняла, какой несчастный у неё сделался вид. — Это нужно, чтобы уберечь вас от рассеянности и от искушений, потому что поначалу мирское, светское будет крепко держать вас в объятиях. Быть сестрой, фройляйн, значит оставить все наслаждения, даже радость общения с родными, чтобы полностью посвятить себя Богу.

— Понимаю. — Лотта вновь опустила глаза.

— Лишь бессердечная женщина не может в это время не ощущать тоски и горя, — продолжала настоятельница. — Есть и другие запреты. Например, сестра не может владеть никакими личными вещами. Не может смотреться в зеркало, потому что эта привычка питает тщеславие. И, конечно же, мы следуем бенедиктинскому правилу молчания — говорить как можно меньше и только по необходимости, и никогда во время Великого Молчания, между вечерей и мессой следующего утра. Это лишь некоторые из указаний, которым мы следуем в соответствии с Правилом святого Бенедикта. — Она улыбнулась, а Лотта внезапно поймала себя на том, что смаргивает слезы.

Знала ли она об этом? Может быть, слышала как-то мельком, но сейчас смутные воспоминания стали реальностью, ещё более недоступной.

— Простите, если я неправа, — продолжала настоятельница, — но многие девушки воспринимают религиозную жизнь как что-то… романтическое. Они мечтают о покое и святости, не понимая, что такие качества с трудом завоёвываются и дорого обходятся. Религиозная жизнь — это жизнь, полная мучительных жертв, абсолютного повиновения, добровольного унижения. Только те, кто действительно рождён для такой жизни, могут нести на себе эту тяжкую ношу.

— Да, — прошептала Лотта, потому что больше не знала, что сказать.

Настоятельница склонила голову набок, обвела Лотту добрым всевидящим взглядом.

— Если Бог в самом деле призывает вас к этой жизни, фройляйн, вы не сможете не слышать Его голос. Шёпот переходит в крик, и желание становится непреодолимым. — Она умолкла, и Лотту вдруг охватили волнение, восхитительное ожидание, трепетная надежда и страх перед тем, что всё-таки может случиться.

— А если Он вас не призывает, — продолжала она так же спокойно и твёрдо, — то этот шёпот становится тише и тише, и вскоре, по милости Божией, вы совсем перестанете его слышать и даже не почувствуете потери.

Губы Лотты задрожали, она попыталась улыбнуться.

— Да, досточтимая мать, теперь я понимаю, как это бывает.

— Всего хорошего, дитя моё, — попрощалась настоятельница, и Лотта поняла, что ей отказали, пусть и очень мягко.

— Спасибо, что уделили мне время, — пробормотала она, поднимаясь. Настоятельница кивнула, и Лотта побрела к двери. Выходя, вновь столкнулась с той же монахиней, больше похожей на чёрную ворону, чем на ангела милосердия. Она наклонила голову, но ничего не сказала, и Лотте вспомнились слова досточтимой матери о том, что говорить следует как можно меньше. Сможет ли она справиться, если её сюда примут? В каком-то смысле это станет облегчением. Ей не придётся думать, чем наполнить тишину, она просто будет молчать — и всё.

— Спасибо, сестра, — кивнула она монахине и, направляясь к выходу, подумала, что, наверное, и этого говорить не стоило.

Сгустились сумерки, падал снег, мир был безмолвным, как фотография. Лотта стояла на вершине лестницы и дышала свежим воздухом, снежинки мягко падали ей на щёки. Крыши старого города были покрыты снегом. Отсюда были не слышны привычные звуки города — шум трамваев, автобусов и автомобилей, крики разносчиков и газетчиков. Когда она начала спускаться по ступеням, тучи расступились, и последние лучи солнца слились в один совершенный сияющий луч. У Лотты перехватило дыхание. Могло ли это быть знаком?

Она закрыла глаза, всё в ней одновременно напряглось и замерло, страстно желая услышать слабый, но ясный шёпот, который указал бы ей дорогу. Она ждала, холод просачивался сквозь ее туфли и сковывал пальцы ног, но всё, что она слышала — лишь шум ветра сквозь снег, и вскоре последние лучи угасли.

Примечания

11

Благословен (лат.).

12

Господь (лат.).