Русалки

Катерина Ольшина

Судьба петербургского искусствоведа Ивана Николаевича Эйна напрямую связана с творчеством художника И. Н. Крамского – именно ему герой посвятил свою научную жизнь. Однажды друг Ивана умоляет его встретиться с известным и загадочным коллекционером. Тот предлагает искусствоведу поехать в заброшенный карельский посёлок, ибо именно там обнаружено полотно, похожее на работу Крамского. И именно Эйн может помочь коллекционеру в атрибуции интригующей и удивительной картины.

3 ГЛАВА

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЭЙН

26 мая 2018 года. 22:40

В который раз я проклинал себя за то, что ввязался в эту авантюру, связанную с атрибуцией неизвестного полотна Крамского. Конечно, художник никогда не бывал в Карелии, а если и бывал, то об этом уже давно было бы известно. Если допустить, что именно Крамской написал эту картину и если это действительно подлинник, то каким образом он столько лет оставался неизвестным и скрытым от хищных и зорких глаз агентов биржи искусства? Каким образом картина очутилась в заброшенном карельском посёлке?

Больше всего в этой ситуации меня злило то, что безумный коллекционер даже не удосужился показать фотокопию картины, а ведь фотография у него, наверняка, была, и не одна. Несколько раз я просил Ефима Александровича об этой услуге, но мерзкий старик лишь отнекивался, ссылаясь на плохую память и нелюбовь к современным гаджетам. Якобы, когда он был в посёлочке, у него не было с собой фотоаппарата, а с камерой на телефоне он не дружил. Всё это выглядело довольно абсурдным и очень меня смущало.

Я резко надавил на тормоза — за роем терзавших меня вопросов вовремя не распознал полустертого, но все ещё находящегося на посту лежачего полицейского, который мне отомстил неприятным дребезжанием колодок и свистом переднего колеса. Я выругался, как обычно бывало в таких случаях, и снова втопил педаль газа в пол. Мой старенький, но прочный BMW отозвался фырчаньем мотора и одобрительным гулом ветра в лобовое стекло. Я мчался в Карелию на всех парах — хотел поскорее разобраться с этим делом.

Посёлок Сапёрное остался позади. Миновал Отрадное. Покурил. Выпил кофе и полетел дальше. Мой бумажник был набит деньгами, врученными Третьяковым. В проигрывателе играла Алиса «Красное на чёрном», и моё настроение начинало медленно подниматься. Солнце припекало и, как бы банально это ни звучало, жизнь налаживалась.

23:45

— Ваши документы, пожалуйста, — суровый пограничник на КПП глянул на меня сверху вниз, с цепкостью Цербера и угрюмостью Харона выудил из моих рук паспорт. За три часа я добрался до пункта назначения. До Ринтала — заброшенного карельского посёлка — было рукой подать: какие-то пятнадцать километров, и я на месте!

Зычный голос охранника границы сурово уточнил:

— С какой целью приехали? В гости?

Дабы не усложнять допрос, я коротко буркнул:

— Да.

Пограничник протянул документы. Я было уже двинулся к шлагбауму, как тот крикнул издали:

— Вы в Тоунан?

Ефим говорил, что Тоунан — посёлок рядом с финской границей, недалеко от Ринтала.

— В Ринтала. К другу. Он дачу здесь себе недавно купил.

Пограничник стряхнул комара с обритого виска и махнул рукой, чтобы я проезжал.

Минут через пятнадцать я заглушил мотор и вышел покурить. Грунтовая дорога была сырой после недавнего дождя. Где-то в лесу куковала кукушка. Прямо под ногами росла кислица, а у обочины дороги, у огромного валуна, робко зеленели листики брусники и земляники. Грибов здесь, наверное, летом!

Я огляделся. Отворотка на Тоунан осталась за спиной километрах в пяти. Передо мной расстилалась серпантинная дорога, похожая на спину чёрно-серого кита. Её, как на открытке, обрамляли леса. Я пошёл за телефоном, чтобы сфотографировать эту красоту и, когда мой Honor приятно захолодел в ладони, загоревшийся экран сообщил радостную новость: связи нет. Совсем. Я поискал сеть — на мониторе всплывали неизвестные мне финские названия: «DNA, Sonera, Fl Elisa». «Прощай, цивилизация!» — подумалось мне.

27 мая 2018 года. 00:10

Я бросил окурок на землю, сел в машину и включил зажигание… Точнее сказать, повернул ключ, но машина осталась недвижима. Огоньки проигрывателя, часы, стрелки на спидометре были мертвы и не реагировали на мои действия. Странно. Аккумулятор не должен был сесть, я проверял его сегодня утром. Однако действительность была такова, что я остался один в неизвестном мне месте ночью, хоть и белой, но без еды и воды, без связи, один — на безлюдной заброшенной дороге, в окружении лесов и диких зверей. Ситуация, подумалось почему-то мне, не как в фильмах ужасов, но неприятная.

— Чёрт! — я ударил по рулю. — Что же это за место, такое проклятое?

В жутковатой лесной тишине раздалось уханье совы.

— Впечатляет. Супер! — я в очередной раз попробовал завести свою старушку, но ничего не вышло. Навигатор в смартфоне не работал. Однако страничка была уже прогружена, и я отметил, что идти до посёлка не так уж далеко.

— Просто блеск! Это только мне так везёт?

Я захватил рюкзак, деньги, ключи, вышел из машины, захлопнул дверь и пошёл пешком в сторону Ринтала.

Каменистая земля хрустела под ногами. Мне мерещилось, что вдали слышится рёв моторов. Вечер выдался прохладным, а свою куртку я оставил в машине, на заднем сидении.

Так я шёл минут тридцать, пока вдруг откуда-то со стороны леса не донёсся чей-то голос:

— Подождите!

Я остановился как вкопанный. Ко мне спешила молоденькая девчонка лет восемнадцати-девятнадцати. Одета она была до неожиданности странно: в длинную белую рубаху почти до щиколоток.

— Доброй Вам ночи, — обратилась ко мне незнакомка, вскарабкиваясь по небольшому склону, поросшему травой и осинником.

— Доброй ночи, — равнодушно отпустил я. — Вам не холодно? Моя машина сломалась, и я пешком иду в Ринтала. Вы оттуда?

Девушка удивлённо подняла брови:

— Не знаю…

Удивился в свою очередь и я:

— Не знаете… чего?

В мозгу сразу пронеслась мысль: не умалишенная ли сия лесная гостья?

— Уже ничего не знаю, — ответила длинноволосая красотка и обхватила локти руками. — Я сбежала от отца, — она подула на ладони. — Почему так холодно? И… Почему на Вас такая странная одежда?

Я оглядел свою фиолетовую футболку с Че Геварой, затёртые джинсы и пожал плечами:

— Да кто бы говорил. Зачем Вы в одной рубахе в лес убежали… от отца? Он Вас бил?

Девушка испуганно помотала головой и вдруг внезапно обняла меня. Я ощутил запах скошенной травы в русых волосах, медово-пряный запах ее тела, сухость и холодность нежных тонких рук.

— Что это Вы делаете? — отпрянул от неё я.

В ответ девушка лишь сильнее обвила меня руками:

— Мне так холодно. Простите. Пожалуйста, я сейчас умру от холода.

Я включил в себе альфа-самца и тоже обнял её. Так мы простояли минут пять. В полнейшем молчании. Где-то на поляне за лесом крякали неугомонные коростели.

Наконец девушка отстранилась и отошла от меня. Её невероятные глаза — орехово-зелёные, с большими чёрными зрачками были какими-то фантастическими, инопланетными.

— Я живу в Ильмее, — склонила голову набок, как бы давая полюбоваться длинной тонкой шеей и соблазнительно стекающими по ней волосами.

— А где это?

— Там! — девушка неопределённо махнула в сторону Ринтала, притом рука её ушла чуть правее в лес.

— Странная дорога. Я никогда такой не видела. Здесь вообще странно.

Я постарался растянуть губы в улыбке:

— Это точно. Скажите, можем ли мы добраться вместе до Ринтала? А там мы найдём машину, и я отвезу Вас в вашу Ильмее.

Девушка бросила на меня недоверчивый взгляд. Её явно мучил какой-то вопрос.

— Мне здесь очень не по себе. Хочу отсюда уйти, — она переступала с ноги на ногу. Наконец решительно отбросив прядь волос с лица, выдавила:

— Вы можете проводить меня домой?

— Ну, конечно! Я же предложил.

Если это Ильмее находится совсем рядом, почему нет? Всяко, там теплее и гостеприимнее, чем на этой ночной дороге.

Девушка кивнула, молча взяла меня за руку и потянула в лес.

— Эй! — я остановился. — Зачем в лес? Мы не по дороге пойдем?

Потеряшка растерянно обернулась и пожала плечами:

— Эта дорога мне незнакома. Но здесь есть лесная тропа. Она выведет нас в Ильмее.

Я очень сильно сомневался в этом, но отчего-то последовал за ней. И мы пошли. Не пройдя и несколько шагов, поскользнулся и упал…

Девушка хихикнула и вдруг, отчаянно сорвавшись с места, побежала в лес и скрылась в чёрной густой тени огромных старых елей.

— Догоняйте! Хоть кровь разогреем! — донеслось призывное эхо. Я поднялся с колен и побежал за ней. Однако, как только нырнул в лес, сразу остановился и позвал её.

— Эй! Где Вы? Я Вас не вижу!

Острый сук порвал мою любимую футболку. В глаза лезла паутина, а острый запах перегноя, шишек и муравейников щипал ноздри.

— Где Вы? Ау!

Гулко отозвалось эхо, но мой вопрос остался без ответа. По спине побежали мурашки.

— Что за чёрт!

В лёгком синеватом сумраке я никак не мог разглядеть светлую длинную рубаху своей загадочной спутницы. Она просто пропала, исчезла, испарилась. Отборно выругавшись, я пошёл к дороге. Куда, чёрт побери, она пропала? Что за чертовщина здесь происходит! Из-за странного поведения девушки мне действительно было не по себе. Слишком это всё было театрально, неправдоподобно, наиграно. Я довольно долго кричал, но дремучий лес оставался молчалив, а девушка так и не отозвалась, не пришла на мой зов. Жуть. Соваться ночью в густые карельские дебри совсем не хотелось. Однако я решил во что бы то ни стало разобраться с этой ситуацией сразу же, как доберусь до посёлка. Нельзя бросать молоденькую девушку, пусть она и немного не в себе, одну в лесу,

Как только я вернулся на дорогу, в кармане джинсов завибрировал телефон. Родилась связь. Батарея, как назло, почти разрядилась. Звонил Ефим Александрович. На сенсорном экране я смахнул пальцем вбок на «ОТВЕТИТЬ». Почти сразу в ухо ударил непривычно громкий возбуждённый голос старика. Связь была отвратительная, и половина слов Третьякова пропадала. Единственное, что я услышал: «Иван, там… с русалками… будьте осторожны, всё-таки… у церкви… везде свои легенды… не будьте доверчивы… сделайте правильный выбор…»

Голос стал прерываться — и пропал вовсе. Тут же смартфон окончательно разрядился и, издав три комариных писка, ушёл в мир информационного небытия.

27 мая. 02:26

В Ринтала я пришёл в третьем часу ночи. Да, конечно, это был не мегаполис, поэтому я быстро отыскал нужный дом по координатам, данным Ефимом Александровичем.

Это был старый деревянный дом с крышей, покрытой серым шифером, с чердаком, к которому тянулась лестница, подёрнутая кое-где лишайником. Обычный сельский дом, окружённый недавно отремонтированным, ярко-жёлтым сосновым забором с жизнерадостной голубой калиткой. Вплотную к дому был пристроен гараж с ошмётком тормозной камеры над замком. Я поднялся на крыльцо — крытое, украшенное резными белыми пилястрами, и тихо постучал в дверь. Прошло не больше минуты, и дом ожил — за оранжевыми занавесками загорелся свет.

— Чего надо? — на пороге появился грузный мужчина средних лет.

Я не рассчитывал на тёплый прием, поэтому не обиделся на хозяина:

— Извините за столь поздний… — я прокашлялся. — За столь ранний визит. Меня зовут Иван Николаевич Эйн, я от Ефима Александровича Третьякова по поводу картины.

— А… — хрипло прогудел мужчина. — Стало быть, профессор.

— Не совсем, — честно ответил я.

Похоже, меня и не собирались приглашать в дом — хозяин грубовато отодвинул меня, и сам вышел на крыльцо.

Мысли о странной девушке не покидали меня. Теперь, как мне казалось, я нёс за неё ответственность и поэтому затараторил быстро и нетерпеливо:

— Простите, что я так сразу, но не могу у Вас не спросить. Дело в том, что моя машина заглохла километрах в шести отсюда, и я шёл пешком. По дороге я встретил странную девушку в белой рубахе. Она попросила меня о помощи, просила, чтобы я проводил её в некое Иль… забыл название! А потом… Потом она повела меня через лес и… исчезла. Пропала. Я звал её, но тщетно. Боюсь, с ней что-то случилось, и нужна помощь.

Хозяин дома проигнорировал мою просьбу и вытянул из кармана защитной куртки допотопные сигареты «Родопи».

— Не угостите?

— Да, пожалуйста!

Мы закурили. В светлом мареве белой ночи я рассмотрел своего собеседника. На вид ему было около сорока лет. Это был высокий и плотный мужчина. Чёрные брови, орлиный нос, курчавые всклокоченные волосы и золотая цепь на шее роднили хозяина дома с цыганским бароном. Как-то сразу я решил про себя называть его именно так: цыганский барон.

— Машина, говоришь, заглохла? — он замолчал, втянул в себя дым и выпустил через ноздри.

— Да. А получится завтра пригнать её сюда?

— Да, наверное. Она большая у тебя?

— BMW. Семерка.

Барон потёр переносицу:

— Не переживай. В крайнем Лёху попросим, у него машина, да и трактор есть. Пригоним.

— Спасибо.

Хозяин дома вдруг резко повернулся ко мне. В его взгляде сквозила просьба, перемешанная с мольбой и… страхом?

— О девчонке той не думай, понял? Это местная. Дурочка. Не в себе она. Вечно по лесам её мотает. Да только ничего с ней не случится. И то, что в ночи бродит — забудь. Она ко многим так пристаёт. Себе дороже. Целёхонькая вернётся.

Просьба была странная, но я решил промолчать. Наверное, в каждой деревне свои причуды и чудики. Я постарался выбросить из головы мысли о больной девушке, стереть их из памяти.

— Надолго планируешь у нас задержаться? Сенька ещё приболела, как назло.

— Сенька — это Ваша…?

— Моя жена, — пробасил мужчина.

— Простите, а Вас ведь Дмитрий зовут?

— Дмитрий. Давай на ты, не такая уж у нас разница в летах.

Я согласно кивнул.

— Ненадолго. На день-два, думаю. Ефим Александрович говорил Вам об атрибуции картины?

— О какой курице? — удивлённо переспросил Дмитрий. Он явно был в своих мыслях и ухватывал лишь обрывки моих фраз.

— Я могу попытаться определить, копия или подлинник — Ваше полотно, попытаться определить мастера. Думаю, большего я сделать не смогу. В остальном потребуется тщательная экспертиза: всякие технические исследования, рентген, химический анализ… Вы меня понимаете?

Дмитрий курил и внимательно и как-то чересчур сосредоточенно смотрел на сиреневые проблески ранних лучей солнца.

— Мутно говоришь.

Неудивительно, — промелькнуло у меня в голове. — Пень деревенский!

— Думаешь, я совсем дурак? — хозяин дома оказался проницательным.

— Нет, с чего Вы взяли!

— Ты взял, — поправил меня Дмитрий. — Я ж не всю жизнь в деревне-то жил. Институт закончил, театры любил, был ярым фанатом Цоя, поэзией интересовался.

Он замолчал, потушил сигарету о жестяную банку, привязанную к деревянным перилам крыльца и, хлопнув меня по плечу, указал на дверь. Я вошёл внутрь. Тёплый густой сумрак коридора поглотил меня. Подгнившие половицы скрипуче пружинились под ногами. Мы вошли в небольшую уютную кухню с белой печью и невысоким столиком у окна.

— Что ж, Иван Николаевич, — пробасил Дмитрий, — устраивайся в дальней комнате. Отдохни, поспи. Есть хочешь? Или чайку?

— Если честно, не отказался бы, — не постеснялся я.

Цыганский барон скрылся где-то в глубине дома. Через три минуты вернулся с огромной стеклянной бутылью. Поставил на стол пару тарелок с пюре и котлетами, помидоры, репчатый лук, хлеб и соль.

— Угощайся. Жена вечером приготовила, — он хмыкнул и смачно откусил четвертину луковицы. — Ещё не свой. Но скоро и свой пойдет. Этот — дрянь.

Тем не менее, дрянь у него пошла на ура.

— Это чай? — ухмыльнулся я, покосившись на бутыль.

— Чистейшей воды самопляс! Такого ты больше нигде не попробуешь!

Дима откупорил стеклянный сосуд и разлил содержимое в маленькие стопки.

Самопляс отдавал обыкновенным самогоном и терпким запахом ромашки и полыни.

— Чудной эликсир! — я последовал примеру Дмитрия: выпил и закусил луком. — А Ваша… Твоя жена спит?

— Спит. Приболела она. Завтра познакомитесь, — радушный хозяин обновил стопки. Как говорили на нашей университетской археологической практике в Новгороде — в кружках не вода.

Мы повторили.

Я представлял, что приехал в гости к старому другу просто отдохнуть, расслабиться: порыбачить да потоптать местные заповедные тропы. Однако суровая реальность обозначилась в мыслях строптивым образом непоседливого Ефима Александровича — мне необходимо было как можно скорее закончить здесь все свои дела.

— У вас связь здесь есть вообще? — я уплетал вкусную до безумия котлету из кабана.

— Есть. На горе.

Холодное утреннее солнце ярко освещало лицо мужчины. Персиковые блики играли на его неправильном, но художественном лице.

— На горе?

— На скале, у самой финской границы. Только вряд ли тебя туда пустят. Сейчас сирийцы повадились границу перебегать, так что пограничники тут дежурят с утра до ночи. Это же погранзона! Единственный оператор, который может сюда пробиться — Мегафон. Да и с ним-то — как повезёт. Плавающая, в общем, связь. Из-за этого и интернета нет — финские вышки всё перебивают. Имей в виду: нарвёшься на финку — все деньги снимут, да ещё и в минус уйдёшь. Так что смотри сам.

— Полное информационное неравенство, — промычал я.

Что ж, с другой стороны, это отличная возможность не слышать больше занудных речей жены и слащавых — Анжелы.

Дима подумал и добавил:

— Ещё у Старицких рядом с домом ловит. У них и с интернетом всё в порядке.

— Отлично, попробую! А дети у вас есть?

— Аглая и Максим. Дочка сейчас учится в Петрозаводске на дизайнера. Макс — старший — айтишник. Женился уже. Дети сюда редко ездят. Но исправно — раз в год. Кстати, завтра Аглая приезжает как раз. Познакомитесь.

Я опрокинул очередную стопку с самоплясом. Чувствовал, наваливается, как тяжёлый медведь, крепкий и долгий сон.

— Ты можешь показать картину?

Дмитрий слегка заёрзал на стуле и уклончиво отвёл глаза. Мне сразу это не понравилось, хоть я и был не трезв.

— Завтра её увидишь. Не у нас она.

— А у кого?

— Нечего сейчас про это говорить. Утро вечера мудренее.

— Так уже утро, — меня качало, и печка со столом вдруг начали вращаться в глазах с невероятной скоростью. Опыт питья у меня, конечно, имелся, но самогон меня сломил.

— Как же картина якобы Крамского оказалась здесь?

Цыган пожал плечами.

— Ладно. Пора спать. Валит меня твой самопляс, — я поднялся и двинулся в дальнюю комнату. Хозяин проводил меня. Больше я ничего не помнил — лишь тёплую кровать, дух парного молока, соснового дыма, старого дерева и неуловимой тайны.

11:45

Я проснулся около двенадцати дня с чувством стыда. В самом-то деле, работать давно пора, а не спать. Быстро оделся и вышел в кухню. Она вела в ещё одну комнату. Я заглянул туда: большая двуспальная кровать, дорогой плазменный телевизор, заслуживающая уважения библиотека в старом книжном шкафу.

Дома никого не было. Я вышел на крыльцо и вдохнул полной грудью воздух, напоённый горьковатым еловым ароматом. Краем глаза уловил движение — из-за гаража кто-то вышел. Это была высокая и необыкновенно красивая женщина — вероятно, Есения, жена Димы. Если бы я не знал, что они с мужем ровесники, то решил бы, что ей никак не больше тридцати пяти. Она несла себя гордо и величаво, ступала, словно королева, несмотря на таз с бельем в руках. Лицо, полное сдержанности и терпения. Строгий, но приветливый взгляд. Длинные медные волосы убраны под косынку, но одна прядь выбилась и задорно крутилась у виска.

— Добрый день, Иван Николаевич!

— Добрый день. Вы, вероятно, Есения?

— Всё верно, — женщина пригласила меня в дом.

— Бельё высохло, так сходила — сняла…

И вот мы вновь оказались в милой и светлой кухоньке. Есения накрыла на стол, приготовила мне кофе и яичницу с беконом.

— Вы в наших краях в первый раз? Муж сказал, что у Вас сломалась машина, — голос был по-девичьему звонким. Сложно было поверить, что женщина в сорок с лишним лет может так выглядеть. Я списал причину этого на свежий воздух и чистую экологию. Залпом осушил чашечку ароматнейшего чудодейственного кофе. Он быстро взбодрил меня, и действие гипнотического самопляса быстро сошло на нет.

— Да… — я решил опустить историю с ночной гостьей. — Ваш муж обещал помочь. А где он, кстати?

Есения тоже налила себе кофе. Она села за стол и утерла капельки пота со лба тыльной стороной ладони.

— Он местный егерь.

Тут на неё напал кашель.

— Простите, — я обеспокоенно посмотрел на неё, — как Вы себя чувствуете? Дима говорил…

— Мне уже намного лучше. Спасибо.

— Отлично, — я замолчал, но после небольшой паузы продолжил:

— Вчера Дима сообщил мне, что картина не у Вас, это правда? Дело в том, что я тороплюсь, да и стеснять вас не хочу. Мне бы поскорее оценить картину и вернуться. Время не ждёт.

Я попросил ещё кофе. Когда разговор зашёл о картине, по лицу женщины промелькнула тень то ли грусти, то ли озабоченности.

— Понимаете, — начала Есения, — картина находится здесь, в Ринтала, но… не в нашем доме.

— Вы не могли бы проводить меня туда, где она находится?

Есения кивнула головой.

— Странно, — выразил своё удивление я. — Ефим Александрович говорил, что она у вас, дал мне ваш адрес.

— Картина была у нас. Но лишь некоторое время. Мы не хозяева этого полотна. Ефим просто определил Вас пожить у нас — не более. Мы очень обязаны ему. Когда-то давно он спас нашу дочь. С тех пор он всегда добрый гость в нашем доме.

Я замялся. Говорила она отрывисто и немного зло, словно заучила реплики для спектакля, словно и не считала Ефима добрым гостем и другом.

— Простите, как-то неудобно вышло. Просто он не предупредил меня, что картина не у вас. А у кого же она, если не секрет?

— Не секрет, — Есения встала и начала мыть посуду.

— Так кто же её хозяин?

— Хозяйка, — поправила меня женщина. — Её зовут Софья. Софья Степановна Старицкая. В комнате словно похолодало. В моей душе вновь всё сжалось. Я вспомнил Соню — мою любовницу, которая недавно свела счёты с жизнью.

Хозяйка дома задумчиво посмотрела в окно.

— Соня — это двоюродная сестра Леськи.

— Леськи?

— Неважно, — резко оборвала меня женщина. — Ещё кофе?

— Нет. Спасибо. Мы можем идти. К делу готов!

13:00

Мы шли по пустынным улочкам глухого посёлка.

— Здесь вообще живут люди?

— Да, человек двадцать. Это вместе с дачниками, — Есения уверенно вела меня мимо старых, по большей части — заколоченных деревянных домов. Мы свернули на главную дорогу, по которой я вчера пришёл сюда. Она была разбита, фрагменты убитого асфальта чередовались с песочными островками и грунтовыми заплатами. По обочинам пробивался бурьян.

— Ринтала — умирающий посёлок. До недавнего времени здесь работал магазин, пока не сгорел. Когда-то жизнь здесь кипела. Помню, когда мы были молодыми, бегали на танцы сюда, а здесь мы с тётей Надей держали огород — указывала на памятные места Есения. — Сейчас за продуктами ездим в магазин в Хийтола. За более серьёзными покупками — в Приозерск. Летом здесь хорошо. Леса, луга, два озера!

Женщина обогнула старый колодец, и мы двинулись вверх по извилистой тропинке.

— Есения, у меня в машине кое-какие вещи остались — нужные для работы. Дима сказал, что у какого-то Лёхи есть трактор, и он может помочь пригнать мою машину.

— Да, конечно! Мы как раз к нему и идём. Он — муж Сони.

— Здорово! — всё складывалось, как нельзя лучше.

— А Тоунан? — я догнал её. — Это что за место? Я смотрел по карте, он рядом с вами.

— Это посёлок. Больше Ринтала. Примерно в пятнадцати километрах от нас находится. Примечателен зданием тюрьмы.

— Тюрьмы? — ужаснулся я.

— Не бойтесь, — наконец-то рассмеялась. — Это местные так называют, хотя… Они не далеки от истины. Там в своё время был так называемый Карельский Институт Труда. Его построили в тридцатых годах — тогда ещё в Финляндии. Я сама когда-то краеведением интересовалась, так знаю.

— Потрясающе! — я чувствовал себя Леонардо ди Каприо в «Острове проклятых». — Расскажите.

— Об этом Институте почти ничего не известно. Я где-то читала, что архивы этого учреждения недавно были обнаружены. Туда социальные службы Финляндии принудительно отправляли нерадивых родителей, бросивших своих детей, и не выполнявших обязанностей по содержанию семей. В функции исправительно-трудового учреждения входили задачи не столько по изоляции таких людей, сколько исправление и перевоспитание их трудом.

Рядом со зданием бывшей тюрьмы — так называют его местные жители — сохранились финские административные и хозяйственные постройки. Если решите наведаться туда, узнаете — архитектура совершенно иная. Этот Институт Труда был, конечно, не финским курортом: существовала система наказаний, а провинившихся и особо опасных, буйных заключённых даже держали в карцерах в подвальных помещениях. Эти карцеры до сих пор сохранились. На некоторых дверях даже глазки остались. По-моему, так там жуть!

Есения на мгновение замолчала.

— Кто-то из местных говорил, что женщин из этой колонии хоронили рядом с посёлком. Так-то в Тоунане кладбища нет. Его потом с землей сровняли. Сейчас на этом месте деревья растут… И малина.

Есения поправила косынку и пошутила:

— Что-то Вы в лице изменились! Ну, Вы уж, наверное, детей не бросали, семью обеспечиваете достойно, так что в эту колонию бы не попали, окажись в том времени в Финляндии.

— Как сказать, как сказать, — сделал жалкую попытку отозваться на шутку и я.

— Испугались? Да не бойтесь. Сейчас в здании этого Института люди живут, и квартиры там отличные. Местные говорят, не сравнить с благоустроенными современными коттеджами!

— Да уж, — подумал я про себя, — долго будет Карелия сниться…

Мы миновали старый чёрный дом с заколоченными ставнями. Рядом красовался большой баннер: «ПРОДАЁТСЯ!»

— Кому нужна такая развалюха? Да ещё так далеко от города?

Моя спутница сощурила глаза:

— В ведьм верите?

— Увольте! — не выдержал я. — Ваш карельский фольклор?

— В том доме ведьма жила, — резко осадила меня Есения и со сталью в голосе, замедляя шаг, заявила: — Мы на месте.

13:10

Вот этот дом действительно поразил меня. Наверное, это был самый дорогой и богатый особняк в округе. Два этажа с мансардой и многочисленными балкончиками — всё украшено богатой лепниной, кое-где проглядывали морды грифонов. Крыльцо с резьбой имитировало древнюю резьбу Урнесской церкви в Норвегии. Мощёная дорожка, колодец и фонтан неподалёку, сад камней, качели, декоративные горшки и мельницы, баня — всё говорило о высоком статусе хозяев этого поместья. Даже вполне приличный бюджет нашей семьи никогда бы не позволил возвести такую громадину. Дом был выложен из грубого, но красивого камня, высокую крышу и башенки бокового флигеля украшал флюгер в виде фигуры медведя.

— Неплохо у вас тут трактористы зарабатывают, — присвистнул я.

Есения открыла калитку и уступила мне дорогу.

— Прошу, — сдержанно ответила она.

— Жена Лёши Соня, моя подруга, — потомок знатного дворянского финско-шведского рода Армфельт. Родители Сони никогда не нуждались в деньгах.

— Интересно, — хмыкнул я.

Когда мы поднялись на крыльцо, я увидел огромную дубовую дверь с круглой ручкой, вставленной в зияющую пасть льва.

Ею моя спутница и постучала в дверь, невзирая на то, что чуть выше, рядом со стеблем тонкого и хрупкого хмеля, был звонок.

Долго мяться ожиданием нам не пришлось — дверь легко отворилась, и я увидел приятную молодую женщину лет тридцати.

— Привет, Соня! — Есения по-свойски прошла в дом.

— Здравствуй-здравствуй! — девушка обняла подругу.

— А я Вас как раз ждала. Лёша позвонил и сообщил, что встретил Вас на посту.

Я вопросительно посмотрел на Есению. Она поняла мой вопрос и тут же объяснилась:

— Забыла сказать! Лёша не только трактор водит. Он ещё и местный пограничник. Прапорщик.

— О да, у вас же есть мобильная связь! — радостно вспомнил я.

— Точно, — кинула Соня и пригласила нас в просторную гостиную, увешанную лосиными и оленьими рогами.

Над массивным тёмно-синим диваном я разглядел два гвоздика и еле заметный прямоугольный светлый след на обоях, будто раньше здесь что-то висело. Уж не картина ли?

Рядом красовался изящный стеклянный круглый столик, под ножками которого покоилась шкура бурого медведя. На массивной тумбе из красного дерева стоял музыкальный центр, а с противоположной стороны на низком шкафчике разместился дорогой аквариум.

Софья быстро накрыла стол, принесла всевозможные яства: нарезку дорогой ветчины и сыра «бри», красную рыбу, огурцы, помидорчики, багет, коньяк и красное сухое вино. В моём животе радостно заурчало. Было видно, что хозяйка ждала нас.

Софья была красавицей. Ухоженная, с длинными прямыми волосами цвета воронова крыла. По её полной достоинства походке, по низкому бархатному тембру голоса, по манерам — по всему было видно её высокое происхождение. Холодные северные голубые глаза смотрели умно и проницательно, а высокая грудь и статная фигура могли свести с ума любого мужчину.

Я с ужасом и с некоторых пор с отвращением начинал ощущать целую бурю эмоций и желаний, которые пробуждались во мне каждый раз, как я встречал здесь очередную женщину. Если Есения была богиней — зрелой, умудрённой опытом Минервой, то Софья чем-то напоминала Софью Михайловну Боткину кисти Серова.

— Простите? — напомнила о цели моего визита хозяйка. — Вы же Иван Николаевич Эйн, тот самый специалист по творчеству Крамского?

Я пригубил коньяк:

— Он самый. Мне бы хотелось побыстрее увидеть полотно.

Стрелка на интерьерных старинных часах застыла на цифре двенадцать.

— У Вас часы остановились, — заметил я.

Софья бросила странный взгляд на Есению, но тут же взяла себя в руки и с улыбкой ответила:

— Увы, да.

Часы были основательными и грузными — это было настоящее произведение искусства. По меньшей мере, девятнадцатого века. Круглый циферблат украшали фигуры обнажённых женщин, у которых вместо ног были листья аканта. Наверху, прямо над цифрой «двенадцать», расположился деревянный позолоченный орёл.

С тех пор, как я прибыл в Ринтала, меня неотступно преследовал ряд вопросов, которые я не решался задать сам себе. Здесь, в этом райском, удалённом от цивилизации уголке, всё было страстно и ярко, томно и спокойно одновременно. Жизнь текла, как медовый поток, как слеза янтаря по бронзе сосны. Однако во всём этом благолепии какие-то пазлы не складывались. Я чувствовал тайну, которая безгранично и властно царила в атмосфере этого странного места. Тайну, от непонятной причастности к которой по коже периодически пробегал холодок.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX — XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Бытует мнение, что Крамской — художник, который был умнее своего творчества, что портреты его скучны и неэмоциональны. Но это лишь поверхностный, предвзятый взгляд. Нужно вглядеться в лица на этих портретах, нужно настроить зрение, привыкшее к пестроте современной улицы и телевидения, на тонко интонированную живописную систему, основанную на оттенках серо-коричневых, оливковых тонов, и тогда нам откроется подлинное благородство и высокий нравственный тонус работ мастера».⁷

13:50

Прошло полчаса. Светские разговоры под вино и коньяк иссякли. Я был взволнован и с нетерпением ждал разрешения взглянуть на картину. Ровно полчаса назад Софья заявила: «Не слишком-то это гостеприимно с моей стороны — не угостив гостя, сразу приступать к делам».

Наконец она встала и, поправив прядь выбившихся чёрных волос из-за уха, степенно вышла из комнаты.

— Сейчас Вы увидите её, — тихо прошептала Есения.

Через несколько минут Соня вернулась в гостиную с картиной в руках. Она развернула небольшой холст. Рама была старинная, золотистая, с лёгким ажурным травным орнаментом, который оплетал многочисленные раковины. Я сразу отметил, что, скорее всего, именно эта картина и украшала стену гостиной раньше, ибо по размеру она вписывалась в выцветший прямоугольник точь-в-точь.

На картине была изображена молоденькая девушка, сидящая у озера. Бездонные, похожие на дикие старинные пруды глаза незнакомки приковывали к себе взгляд. Их цвет — вот что поражало в первую очередь. Зелёная тина и колотый орех, умирающая рыжая трава и листва, осока на закате — цвет этих глаз не поддавался никакому описанию. Этот взгляд правил картиной, правил людьми, которые смотрели на полотно, зачаровывал, опустошал, подчинял, влюблял, заставлял пойти на преступление и искупить самый страшный грех. Я погрузился в эти глаза и более ничего не хотел. Не хотел жить. Не хотел любить. А хотел одного — смотреть в эти глаза бесконечно, обладать их хозяйкой, быть её вечным слугой. В тонком властном изломе густых неправильных бровей, в ассиметричных чертах лица читался накал мыслей, вселенская мудрость, беспредельное желание власти и средоточие гордости. Высокие скулы, длинные светло-русые волосы, ниспадающие ниже пояса, мгновенно обезоруживали своей мягкостью и нежностью, своей женственностью. На вид девушке не было и двадцати лет. Лёгкое белое платье с рукавами-фонариками, ажурный воротничок, скрепленный брошью с красным камнем, отсылали к одеждам девятнадцатого века. Героиня сидела на траве, подогнув под себя ноги и сжимая в левой руке разорванную нить жемчужных бус. Некоторые бусины скатились к чёрной воде, подёрнутой лунной дымкой, однако девушка словно не замечала этого. Она сжимала нить так крепко, что, казалось, сейчас из её ладоней польётся кровь. Чуть выше и правее над ней был изображен густой еловый лес. Кое-где можно было заметить проглядывающие сосенки и осины. Кроны деревьев заливал серебристый лунный свет.

Теперь я понимал, почему ко мне обратился Третьяков. Картина, действительно, была до боли похожа на одно из творений Крамского. Это читалось в манере рисунка, в том, как легко и нежно, тонкими световыми усилениями художник лепил форму, как точно и мастерски передал взгляд… Необыкновенные ресницы, бархатистость кожи, психологическое состояние героини, внутренний накал, её эмоциональная связь с природой, сопереживание художника своей модели — во всём читался Крамской. Да, наконец, тот самый «предательский лунный свет», с которым художник боролся на протяжении всей своей творческой жизни, тот самый свет, который был мне знаком по «Сомнамбуле», «Майской» и «Лунной ночи» свидетельствовал о том, что передо мной была либо искуснейшая подделка, либо совершенно новое, неизвестное доселе полотно Крамского.

Однако это было не главной неожиданностью. Когда я увидел картину, внутри меня всё сжалось от странного чувства нереальности происходящего. Дело в том, что девушка, изображенная на картине, как две капли воды походила на ту, что я встретил в ночи на дороге.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Работа над „Майской ночью“ — для Крамского событие первостатейное. Он уже известен как портретист, пишет великих людей и невеликих, своих знакомых и царствующую фамилию, но слава портретиста — для него не слишком желанная слава: картинка, какой-нибудь жанрик пустячный — уже сочинение, фантазия, идея, тема, а портрет — „прикладное“, „заказное“ искусство. И вот, наконец, должно быть, именно для Первой передвижной — словно решительный шаг на новый путь в новую жизнь — картина задумана, сочиняется, найдены и тема, и сюжет, на мольберт поставлена картина — первая после выхода из Академии, после академических Моисеев, которые, конечно же, не в счёт, а потому — в жизни первая картина».

15:00

Мы возвращались от Старицких. По дороге Минерва приказала называть её на — ты, Сеней. Да я и не возражал. Хоть на брудершафт мы и не пили. Картину Софья позволила мне на время забрать с собой, благо, тесные деревенские отношения сделали своё дело, Соня с Сеней доверяли друг другу и были давними подругами. Это сильно упрощало мою работу — не придётся разрываться между двумя домами.

— К сожалению, это всё, что могу тебе предложить, — Есения дала мне лупу.

Моя бедная старушка до сих пор стояла на дороге. Что ж, Соня обещала, что Алексей привезет её сегодня. Надо было положить свою новую лупу в рюкзак вместе с ноутбуком, а так она осталась лежать в боковом кармане сумки. Однако время не ждало. Поэтому я решил незамедлительно приступить к анализу картины.

Вордовский лист был чист, и в голову мне не приходило абсолютно ничего. В окно я видел, как Дима обнял Есению и вручил ей какой-то пакет, вероятно, с продуктами. За сараями лаяла собака.

Я глядел в огромные страстные глаза девушки и не мог писать сухо и скучно, однако это требовалось сделать, поэтому собрался: описал композицию, колорит, стилистику. Не знал, насколько всё это пригодится старику, и делал это больше для себя.

На первый взгляд, да об этом кричала и моя интуиция — картина вполне могла принадлежать кисти Крамского. Белое платье с длинными рукавами-фонариками во многом напоминало платье жены художника Софьи Николаевны с картины «За чтением» 1863 года. Но такие платья не были чем-то уникальным в те времена. Так или иначе, но этот факт озадачил меня. Я поставил вопрос напротив описания платья.

В шестидесятые годы художник создал целый ряд поэтических женских образов. Нотки позднего романтизма присутствовали и в полотне Старицких.

Но было в картине и нечто неуловимое, нечто, за что зацепился мой знаточеский глаз. Это был лунный свет, необыкновенно-тревожное изображение очень живой героини и общая эмоциональная атмосфера полотна. Всё это роднило его с известной картиной Крамского «Русалки».

В девушке, сотканной из лунных лучей, было что-то потустороннее, скрытое, пугающее — как и в образах русалок. В то же время во всём её облике ощущалось умиротворение, прощение и едва сквозящее сквозь печаль освобождение души. Художник сопереживал своей модели — это было видно по тому, как сердечно и с какой любовью он лепил воздушными мазками её тонкую фигурку, сколько сострадания вложил в полный боли и отчаяния взгляд. Я почему-то уже и не сомневался, что передо мной неизвестный шедевр Ивана Николаевича Крамского, и стал фантазировать.

Что связывало Вас с ней? Кем она была для Вас? Почему в её глазах столько боли, грусти и тревоги?

Вероятно, я сходил с ума, но героиня полотна по-прежнему уж очень напоминала ночную незнакомку, ту самую душевнобольную чудачку, которая просила сопроводить её домой. Делиться своими подозрениями и мыслями с Димой и Есенией я не хотел — всё это попахивало бредом.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Специальной творческой задачей, постоянно привлекавшей Крамского, была проблема ночного освещения, необычного, таинственного, преображающего природу и человека.⁸ «Что хорошего в луне, этой тарелке? Но мерцание природы под этими лучами — целая симфония, могучая, высокая, настраивающая меня, бедного муравья, на высокий душевный строй: я могу сделаться на это время лучше, добрее, здоровее, словом, предмет для искусства достойный…» — писал Крамской в одном из писем».⁹

«Всё стараюсь в настоящее время поймать луну… Трудная штука луна… Я рад, что с таким сюжетом окончательно не сломил себе шеи, и если не поймал луны, то всё же нечто фантастическое вышло…»

Владимир Порудомский в своей книге о Крамском замечал: «…не сон, а вместе сон и явь должны возникнуть на холсте; долой старый дом на горе — вместо него гоголевские же крытые соломой хатки; не месяц — только свет его, и этот увиденный Гоголем серебряный туман, странное упоительное сияние, излучаемое стенами хат и стволами деревьев, гущей тростника, цветом яблонь, печальными, певучими фигурами девушек-русалок, которые не просто должны быть изображены, но как бы звучать должны в картине задумчивой печальной мелодией…»

Я встал и отошёл от компьютера. Обошёл картину со всех сторон. Девушка следила за мной, и мне показалось, что краешки её губ слегка приподнялись в холодной усмешке. Опустившись на колени, я перевернул полотно для того, чтобы лучше изучить его заднюю часть. С обратной стороны холста в верхнем правом углу я заметил странную надпись. Изогнулся, как мог, и, поправив очки, прочёл слово: «АНАР». Поднеся картину к лампе, я направил свет на странное сочетание букв. Достал лупу. Всё правильно. «АНАР» было выведено прямо, тонко и изящно, словно эти буквы писала женщина.

Я присел на пол и облокотился о нетопленую беленую печь. Сигнатура ли это? Подпись? Анаграмма? Всё может быть. Потёр висок. Что-то не сходилось. Вряд ли Крамской стал бы так шифроваться. Не в его духе. Да, многоуважаемый Иван Николаевич не всегда подписывал свои работы, но довольно часто подпись присутствовала. Известный портретист любил также ставить дату написания картины, часто на лицевой стороне полотна. Я прекрасно знал его подпись, понятную, чёткую, выведенную красной или чёрной краской. Иногда — еле заметную, а иногда — обращающую на себя внимание.

Что означало это «АНАР»? Анархисты? Конкретное имя или фамилию? Место? Интересно…

За двадцать лет работы я ни разу не встречал этой надписи на его картинах. Скорее всего она появилась на полотне позже. В принципе, поставить эту закорючку мог кто угодно и когда угодно. Сейчас мне это абсолютно ничего не давало. Лишь разжигало любопытство.

Я зашёл в тупик и решил дождаться Соню и Диму. Возможно, они могли пролить свет на загадочное «АНАР».

20:20

Я вышел из дома, когда на посёлок огромной сочной вишней пал закат. Его зарево полыхало над фиолетовым лесом подобно сверхновой звезде. Дико хотелось курить. Я огляделся. Хозяин с женой пропали. Видно, куда-то ушли, ничего мне не сказав. Хотя с какой стати им было держать передо мной отчёт? Возможно, они пошли к кому-то в гости. Дома стало холодно. Поэтому и решил прогуляться до дома Старицких. На всякий случай захватил телефон, на который предварительно отснял злосчастное «АНАР». Погода была чудесная — последние числа мая. Дышалось легко и свободно. В голове промелькнула мысль: а не остаться ли здесь жить навсегда?

Под вечер в посёлке появились люди. Дважды мимо проехали машины, одна из которых была пограничным козелком. Вот и чёрный дом ведьмы с баннером «ПРОДАЁТСЯ».

Накатило мучительное любопытство: а что представляет её обитель внутри. Вокруг никого не было, и я, подобно воришке, пробрался за угол дома и заглянул в единственное незаколоченное окно. Сквозь пыльное стекло разглядел печку, высокую кровать с многочисленными подушками и одеялом из лоскутков, ковёр с оленями (такие были в каждой старой советской избе и квартире), тумбочку с фотографией, на которой различить что-то, само собой, было невозможно, старинный самовар и швейную машинку «Зингер».

— Купить думаешь? — прогремел мне прямо в ухо неожиданный голос.

Внутри всё оборвалось, и сердце ухнуло в пятки.

За спиной стоял Дмитрий, покусывая длинный стебелёк травинки.

— Чтоб тебя!.. Я чуть инфаркт не получил. Нет уж, спасибо. Мне моей дачи в Сиверской хватает.

— А чего тогда? — нежданный свидетель склонил голову набок. В его смеющихся глазах плясали чёртики.

— Твоя жена мне сказала, что в этом доме…

— Жила ведьма, — закончил за меня цыганский барон.

— Что-то около того. Просто стало интересно.

— Ясно. Так ты пойдёшь?

— Куда?

— Думал, Сеня сказала тебе. Через час Соня с Лёшкой зовут к ним на огонёк. В прямом смысле. Сначала у костерка посидим, а потом банька, шашлыки. Напарим тебя по-карельски, городской житель.

Я обрадовался:

— Банька — это хорошо. А шашлыки ещё лучше! Конечно, согласен. Я, собственно, к ним и иду. Хотел у мужа Сони спросить про машину. Мне мои вещи нужны.

— Так твоя машина там тебя и дожидается. Уже давно. Лёшка ее пригнал.

— Отлично!

Хоть одна проблема была решена.

— Тогда иди к ним. Мы с Сеней подойдем. Полотенца и всё остальное у Старицких есть, так что не волнуйся. Подыши свежим воздухом.

Я в очередной раз кивнул и пошёл вперёд по сухой истоптанной тропинке.

Один раз оглянулся. Спина Димы маячила вдалеке, как качающаяся на ветру лиловая ель. А я шёл в закат.

Примечания

7

Карпова Т. Л. Указ. соч. — С. 4.

8

Карпова Т. Л. Указ. соч. — С.56.

9

Иван Николаевич Крамской: Его жизнь, переписка и художественно-критические статьи 1837—1887. Указ. соч. — С.453.