Неизлечимые

Катерина Новицкая (2024)

Съемная квартирка на Пилор-стрит становится для Эдди и Джо спасением — маленьким островком спокойствия, существовавшим только для них двоих. Они мечтают освободиться от пут и уехать в Нью-Йорк, чтобы зажечь свои звезды: Джо хочет стать известной актрисой, а Эдди — рок-музыкантом. Эдди скрывает влюбленность в подругу и мечтает создать собственную рок-группу, а Джо борется с внутренними демонами и стремится к звездам — либо все, либо ничего. Когда подруга внезапно исчезает, Эдди, не задумываясь, отправляется в путешествие, которое навсегда изменит его жизнь.

Глава 2

В разгар летних каникул Джордан сбежала, не сказав никому ни слова. Испарилась, будто ее и не было в нашем городишке. Оставила меня, единственного друга, за бортом. Я был разбит — такой поступок с ее стороны очень подкосил меня.

Гарри Гольдштейн, ее парень, этот подонок, сцепился с ней, напившись на одной из студенческих вечеринок. Говорили, они тогда в очередной раз поссорились, и Гарри даже пустил в ход кулаки. Узнав об этом, я пришел в бешенство: как он посмел поднять руку на хрупкую и беззащитную девушку?! Так просто я не мог это оставить — всем своим существом я жаждал справедливости и, как минимум, сломать этому ублюдку пальцы. Я был уверен, что это стало последней каплей для Джордан и толкнуло ее на побег. Решив единолично отметелить капитана команды после тренировки по футболу, я караулил его на стадионе, курил и нетерпеливо поигрывал пальцами левой руки в кастете, который я обменял на ящик пива у парней-головорезов из моего колледжа. Наконец, я увидел, как он идет в сторону трибун позажиматься с очередной девушкой из группы поддержки, и, когда понял, что этот «Казанова» стал пристраиваться между ее ног, меня обуяла такая злость, что я сорвался со всех цепей.

— Гольдштейн! — гаркнул я, стремительно приближаясь к нему. Как только тот обернулся, я со всей дури двинул ему в челюсть хуком справа. Девчонка противно завизжала, прикрывая руками грудь, а Гарри от моего удара рухнул как подкошенный, запутавшись в спущенных штанах. Я схватил его за грудки, приподнял над землей, и с новой силой приложился к его морде уже рукой, обутой в кастет. Металл полоснул по губе, и кровь брызнула мне на рукав рубашки. Следующий удар пришелся по его зубам и с треском разворотил нос этому ублюдку. Квотербек заголосил нечеловеческим голосом, вцепившись мне в руку. Когда он попытался оторвать меня от себя, я встряхнул его, стукнув затылком об землю, и замахнулся вновь. В голове стоял шум, глаза застилала пелена ярости, а костяшки пальцев торжественно жгло от свершенного возмездия. Здоровенный парень, выше меня почти на голову, был повержен, а в его глазах сквозил страх, и вся спесь сошла на нет уже с первого удара. Я поражался сам себе: никогда не думал, что могу быть таким жестоким. Сейчас, в этот самый момент, я был сильнее его — и, признаюсь, мне это нравилось. Так вот, значит, какой ты, Гарри Гольдштейн: трусливый и беспомощный мальчишка, когда рядом нет твоих дружков-качков!

— Это тебе за Джордан Хейз, ублюдок. И за каждую другую девушку, которую ты еще когда-нибудь захочешь ударить! — прорычаля сквозь зубы, и мой кулак вошел в его туловище как нож в масло. Гольдштейн взвыл еще сильнее, и слезы брызнули из его глаз: вероятно, я сломал ему ребро. Он пытался что-то мне сказать, но разбитые губы не давали ему это сделать, он только пускал слюни и противно скулил, цепляясь за мою руку, которой я держал его. Притянув его лицо ближе к своему, я прошипел: — Если ты думаешь, что тебе в этой жизни все позволено, то ты глубоко ошибаешься. Еще раз, хоть пальцем, тронешь Джордан, или кого-то другого, я сломаю тебе руки, да так, что всю оставшуюся жизнь тяжелее сигареты ты ничего держать не сможешь.

Мои пальцы разжались, и парень с глухим стоном распластался на земле. Он еле дышал, сплевывая кровь и держась за сломанный нос. Глядя на это жалкое зрелище сверху вниз, я пытался выровнять дыхание и успокоить бешеный пульс. Полуголая девица, которую, кажется, звали Лесли, все еще была здесь и не без удовольствия наблюдала за разыгравшимся кровопролитием. Стиснув зубы до противного скрипа, я сдерживал внутреннего зверя, который неистово рвался наружу и царапал когтями мое сознание. Рассматривая каждую черту лица Гарри Гольдштейна, его квадратную челюсть, волевой подбородок, растрепанные волосы цвета пшеничного пива, огромные руки с мозолистыми пальцами, я думал о том, что он вытворял с девушкой, которую я любил… В воспаленном мозгу тут же возникла картинка обнаженной Джордан, как он трогает ее этими самыми ручищами, которыми лапал еще кучу других девчонок, и меня передернуло от отвращения.

— Ты — ничтожество, Гольдштейн. Все, что ты можешь, — это издеваться над теми, кто не может дать тебе сдачи. Ты провоцируешь, оскорбляешь, унижаешь и топчешь людей, — я презрительно сплюнул себе под ноги. — Знаешь почему? Потому что ты слабак. Потому что, наверняка, дома тебя так же унижают и топчут, а как только ты выходишь за пределы своей семьи — ты отыгрываешься на других. Хоть раз, собери свои яйца в кулак и обрати всю боль и злость на своего обидчика!

Мой голос разлетелся эхом под сводами трибун. Порывшись в карманах в поисках спичек и сигареты и обнаружив их отсутствие, я подошел к квотербеку, достал из кармана его брюк зажигалку и помятую пачку, прикурил и бросил ему обратно. Он все это время наблюдал за мной злыми серыми глазами и, выплевывая осколки зубов, сыпал проклятиями. Мрачно усмехнувшись, я отсалютовал ему, окинул скучающим взглядом его «подстилку» и, собравшись уходить, бросил:

— Прикройся. Не нужно чтобы тебя видели в таком виде, особенно Сьюзан Темпл.

Имя тренера группы поддержки подействовало на девчонку как удар хлыста. Сначала она побелела, затем густо покраснела до кончиков волос. Все знали, что мисс Темпл страшна в гневе. А в таком состоянии она бывала довольно часто. Лесли попыталась было натянуть на грудь топик обратно, но безуспешно: в приступе подросткового сексуального голода Гарри так сильно покушался на нее, что швы разошлись. Видя эти бесплодные попытки, я тяжело вздохнул: несмотря на то, что такие девушки, как она, не вызывали во мне уважения, поступать по-свински по отношению к ней мне все же не хотелось. Я снял с себя рубашку со значком автокинотеатра, где работал, и накинул Лесли на плечи. На рукаве запеклись брызги крови Гольдштейна, но это не смутило девушку.

— С-спасибо… — пролепетала Лесли, стыдливо пряча глаза. Я по-приятельски похлопал ее по плечу и с чистой совестью удалился со школьного стадиона.

Спустя пару дней Тереза Хейз, мать Джордан, позвонила мне и осипшим от слез голосом рассказала мне о найденной в съемной квартире Джо записке, в которой та писала, что едет в Нью-Йорк и будет там до следующего года, а дальше куда нелегкая ее занесет — неизвестно. Стоит ли говорить о том, что я даже не стал раздумывать? Здесь, в Джонстауне, мне ничего не светит. Разве что быть избитым всей командой по футболу во главе с Гарри Гольдштейном, когда тот выйдет из больницы и захочет поквитаться со мной. Моя семья — точнее то, что от нее осталось — уже не имела такого значения, как раньше: мне их все равно уже не спасти. Теперь я больше всего боялся не потерять семью, а потерять себя, пустив корни здесь и ничего не добившись в этой жизни.

С тяжелым сердцем я собирал вещи и невольно предавался воспоминаниям. Для моего успокоения фоном по моей комнате плыл мелодичный голос Билли Фьюри, напевающий «Wondrous place» — одну из наших любимых песен с Джо.

«Ты такой сексуальный, когда поешь эту песню… Ты обволакиваешь, дурманишь и ласкаешь своим голосом», — как-то раз заявила она, глядя на меня влюбленными глазами, а потом тут же отшутилась и сменила тему. После я еще долго ругал себя за то, что в тот момент надежда быть любимым ею вспыхнула в моем сердце.

А как мне хотелось по-настоящему ласкать ее изящное тело!.. Не только голосом, но и руками, губами, языком… Доводить до исступления, слушать ее стоны и как она шепчет мое имя, умоляя не останавливаться… Стоило только подумать об этом, как в штанах становилось тесно. Я болезненно поморщился, сжав переносицу двумя пальцами. У меня было много девушек, но сводила с ума лишь одна — недосягаемая Джордан Хейз. Стряхнув с себя наваждение, как липкую паутину, я попытался сосредоточиться: страх неизвестности все плотнее стискивал мое сердце в стальных объятиях. Мне был необходим хоть какой-то худо-бедный план — вот так просто взять и сорваться в никуда со своего «насеста» оказалось не легкой задачей. В голове кружились хороводы мыслей. Я так нервничал, что во рту пересохло, а сэндвич с курицей, наспех сделанный мной на дорогу, не лез в горло. Вдруг я приеду к ней, а ее там уже и след простыл? Или еще хуже: Джордан успеет найти себе новых друзей и компанию, и я уже буду не нужен? Куда и как я смогу податься с авторскими песнями, смогу ли найти стоящих и талантливых музыкантов и сколотить с ними музыкальную группу?.. Я был в смятении. Хотя нет, не так. Я был в ужасе.

— Любопытно. И куда это ты собрался? — раздался за моей спиной насмешливый прокуренный голос. Я пропустил вопрос мимо ушей и продолжил складывать вещи в небольшую походную сумку: зубная щетка с зубной пастой отправились во внутренний карман, а одеколон в стеклянной бутылке был заботливо замотан в полотенце. В ноздри ударил кислый запах марихуаны, немытого тела и дешевого пива, поднимая во мне горечь и раздражение: по этому букету ароматов я сразу понял, кто пожаловал в мою «обитель». В проеме стояла Дебора Мориц, опираясь на дверной косяк, в старом и давно не стиранном халате, с растрепанными темно-русыми волосами, которые кое-где липли к лицу и шее жирными прядями. Она пьянствовала почти неделю, не появляясь дома, а потом сутки отсыпалась в спальне, источая тяжелый запах перегара. Между пальцев с грязными и кое-где сломанными ногтями была зажата тлеющая самокрутка, а на помятом лице остался след от подушки, которую я заботливо подложил, пока она была в отключке. Сощурив теперь блеклые голубые глаза, эта неприятная женщина сквозь зубы прошипела:

— Я задала тебе вопрос, черт возьми.

Ее одутловатое лицо было перекошено от ненависти. А ведь когда-то моя мать была красоткой: волосы цвета молочного шоколада, отливающие позолотой на солнце, ярко-голубые глаза, нежные и заботливые руки с аккуратными длинными пальцами, которыми она любила перебирать клавиши фортепьяно, мелодичный голос и звонкий счастливый смех, милые ямочки на щеках… В те времена от нее всегда пахло смесью яблочного пирога, сахарной пудры и мяты, которую она выращивала в нашем саду за домом. Казалось, для нее это была идеальная семейная жизнь: она создавала уют, занималась маленьким сыном и садом, каждый вечер с радостью встречая мужа с работы. В моих детских воспоминаниях она была именно такой, и я изо всех сил старался сохранить этот образ. Но потом родился Мэтью, которому в пять лет поставили страшный диагноз «Мышечная дистрофия Дюшенна», и все покатилось под откос.

— Не знал, что тебя это волнует, — горько усмехнувшись, я нарочито громко застегнул молнию на забитой до отказа сумке и оглядел маленькую комнатушку, которая во все тяжелые времена была для меня оплотом спокойствия и безопасности. Взгляд зацепился за голые полки, с которых я смел все пластинки и книги, оставив в одиночестве пыльные учебники, которые в последнее время брались в руки все реже. За серые стены, обклеенные плакатами и газетными вырезками с моими гуру рок-н-ролла: здесь были Чак Берри и Элвис Пресли, Бадди Холли с The Everly Brothers, Джерри Ли Льюис и Эдди Кокрэн. Старый покосившийся письменный стол с кучей черновиков неудавшихся песен, выведенных моим размашистым почерком на бумаге, взирал на меня с тоской и немым вопросом: «Ты нас бросаешь?» В моих котомках не нашлось места для всей этой макулатуры, и я решил, что значит так надо. Я оставлял здесь свою прошлую жизнь. Оставлял прошлого себя: маленького мальчика, который напевал себе под нос мотивы африканского госпела Махалии Джексон «Move on Up a Little Higher», чтобы заснуть. Я оставлял здесь мальчика, которому в пятнадцать лет пришлось стать взрослым мужчиной, взвалив на себя все тяготы и всю ответственность за свою семью. Чувствуя дикую усталость от тяжелых воспоминаний, я шумно выдохнул и шагнул было к сумке, чтобы поскорее убраться из этого дома, как Дебора в мгновение ока оказалась рядом. Не ожидая от нее такой прыти, я не успел среагировать, и мне тут же прилетела звонкая пощечина по лицу. Перед глазами замигали темные пятна, и я шарахнулся в сторону, спотыкаясь об коробки со старыми детскими игрушками и едва не падая на пол.

— Как ты смеешь так разговаривать со своей матерью, поганец!? — заверещала Дебора, пытаясь дотянуться до меня и снова ударить по лицу. — Я столько лет тебя растила, кормила, все дала в этой жизни! Всю себя я положила на то, чтобы вырастить из моих детей достойных людей, а ты после всего бросаешь меня, неблагодарный кусок дерьма!

Снова удар.

— Весь в своего отца! Убегаете, поджав хвосты, как шавки! Яблоко от яблони…

Ее ладонь вскользь приходится мне по шее, оставляя царапины от ногтей, но в этот раз я перехватил ее руку и с откровенной злобой прорычал:

— Забавно, что ты вспомнила о том, что ты наша мать, а не пьянчужка подзаборная, которая трахается с алкашами за бутылку дешевого и отвратительного пива!

Я оттолкнул ее от себя, и та бесформенным кулем свалилась на мою старую скрипучую кровать с матрасом толщиной в мой указательный палец. Халат матери распахнулся, выставляя напоказ потасканный и засаленный пеньюар, все синяки и следы от уколов. К горлу подкатила едкая тошнота, и я, откровенно презирая ее, отошел подальше, чтобы не коснуться этой грязи.

— Все, что ты сейчас тут несла, откровенная чушь, и ты прекрасно знаешь об этом. Последние четыре года ты только и занималась тем, что разрушала себя, катилась на самое дно, утягивая за собой своих детей! — крикнул я, выйдя из себя, и со всего размаху пнул ногой по ножке кровати. Обида и боль, накопившиеся за эти годы, что я держал в себе, выплескивались наружу, а мой голос звенел от злости. — Весь Джонстаун знает, что Дебора Мориц шлюха, пьяница и наркоманка. Все знают, что ты никчемная мать, которая вырастила таких же никчемных и потерянных в жизни людей. И все знают, что ты променяла своих сыновей на бутылку и дозу дексамфетамина! Знала бы ты, сколько унижения я испытываю каждый чертов день…

Мой голос сорвался на хрип. Осторожно продвигаясь к выходу из комнаты, я смотрел на женщину, которая когда-то была самым родным и любимым человеком на свете, и мое сердце обливалось кровью. Конечно, я предполагал, каково ей было, когда она поняла, что ждет ее и Мэтью. Как ей было больно и страшно — от неизвестности, от неуверенности, что ей хватит сил справиться с этим. Что она сможет выдержать это испытание. Ведь, как она раньше любила говорить, Господь дает нам только те испытания, которые мы можем преодолеть. Я все мог понять, если бы она хотя бы попыталась… Но она выбрала для себя самый легкий путь: она с головой ушла в свою боль, заливая ее алкоголем. Потом от нас ушел отец, и это доконало ее окончательно и бесповоротно.

— Да как ты смеешь! Ты… ты… Уродец! Как и твой брат! Вы оба сломали мне жизнь! — запыхаясь и кряхтя, Дебора сыпала ругательствами и пыталась подняться, но тело никак не слушалось ее. В моей комнате стало невозможно дышать. Слезы от безысходности и злости душили меня, щипали глаза, но я скорее отрежу себе руку, чем покажу свою слабость. Судорожно сжимая кулаки, я старался держаться, чтобы не начать крушить здесь все — все, что связывало меня с этим домом. Я схватил сумку и понесся по коридору прочь так быстро, как мог, и уже в дверях, ведущих на улицу, чуть не упал: сумасшедшая женщина кинулась мне в ноги и схватила меня за штанину, беспрестанно вопя: — Ублюдок! Не смей оставлять меня, как твой отец! Не смей, черт возьми! Кто будет оплачивать счета? Что я буду есть? Если ты уйдешь, то ты мне больше не сын!..

Она заплакала навзрыд, сильнее вцепившись в мою штанину, и мне никак не удавалось стряхнуть ее с себя. Где-то в глубине дома послышались приглушенное мычание Мэтью, которого мы, наверняка, разбудили криками, и глухой стук: возможно, он что-то уронил на пол, а, может быть, и сам упал с кровати. Слезы все же выступили на глазах, но, до боли прикусив губу, я мысленно приказывал себе не отвлекаться и методично продвигался по лестнице, волоча за собой тело обезумевшей матери. Быстрым взглядом я обвел нашу тихую улицу, молясь, чтобы никто из соседей не увидел этого «представления». Наконец, я силой поставил мать на ноги, машинально отряхнув ее разбитые коленки от дорожной пыли.

— Оставь меня в покое, мама. Хватит с меня этого дерьма. Я больше не могу, и не хочу, так жить! — взмолился я, крепко сжимая ее худые плечи и тряся ее как куклу. В ответ мать икнула и попыталась повиснуть на моей шее, но я снова оттолкнул ее подальше от себя. Воспользовавшись небольшой заминкой, я запихнул гитару и сумку не заднее сиденье видавшего виды голубого бьюика 57 года, и с дрожью в ногах быстро скользнул на кресло водителя.

— А как же твой брат? О нем ты подумал? Ты бросаешь его, беспомощного, на произвол судьбы? Я и пальцем не пошевелю, слышишь меня?! — зачастила мать, в исступлении молотя кулаками по багажнику, пытаясь воззвать к моей совести. Но моя совесть была в глубокой заднице, куда я ее отправил, чтобы осуществить задуманное, прекрасно понимая, что она помешает мне решиться на побег. Я судорожно пытался вставить ключ зажигания, но мои ладони вспотели, и он все время норовил выскользнуть из рук. Наконец, я справился с волнением, машина глухо заурчала и рванула с места. В зеркало заднего вида я видел, как Дебора побежала за машиной с перекошенным от злости лицом, что-то крича мне вслед, но потом ее неожиданно повело вбок и она, споткнувшись о бордюр, упала. Я повернул на другую улицу, и она пропала из вида.

С силой сжав руль, я утопил педаль газа в пол.

— Думай о Джо, Эдди. Думай о Нью-Йорке, — бормотал я сам себе под нос как заевшая пластинка, переключая рычаг коробки передач. Бросив мимолетный взгляд в боковое стекло, я увидел себя в отражении и ужаснулся: бледный, с синяками под глазами, расцарапанной щекой и с покусанными до крови губами я скорее напоминал голодного упыря нежели Монтгомери Клифта, с которым часто меня сравнивала Джордан. Темные волосы беспорядочно спадали на лоб, разлохматившись от ветра, который со свистом врывался в окно автомобиля. Мрачные глаза цвета кофейного зерна теперь казались черными угольками и возбужденно сверкали от света фонарей из-под густых темных бровей. Высокие четко очерченные скулы, широкий подбородок и прямой идеальный нос — что ни говори, а родители постарались. Сам себя я сравнивал с Джимом Моррисоном, его образ находил отклик в моей душе. Несмотря на всю мрачность и иногда нелюдимость, девчонки, выражаясь словами подруги, «штабелями ложились» и не давали мне проходу. Да и умение играть на гитаре давало определенные плюсы. «Мрачный красавец с тайнами и замашками джентльмена — друг мой, да ты просто настоящий магнит для женского пола!» — сделала вывод Джо на одной из вечеринок моего колледжа, куда она пришла с подружками. В ту ночь я выступал на сцене впервые в жизни, и своим присутствием она очень поддержала меня.

Гарри Гольдштейн, еще будучи парнем Джордан, вместе с дружками часто цеплял меня из-за внешности. Однажды, еще в выпускном классе школы, мы повздорили с ним в первый раз.

— А твоя мамочка знает, что ты гей? — проорал Гарри на весь школьный двор и заржал как конь, будто это была самая остроумная шутка в мире. — Все вы, музыкантишки вшивые — педики, это давно всем известно. Чего ты вообще постоянно ошиваешься около моей девчонки? Трахнуть ее хочешь?!

— Исходя из той информации, что якобы давно тебе известна, трахнуть я хочу вовсе не твою подружку, а тебя самого. И, судя по тому, что ты мимо меня пройти спокойно не можешь, ты только об этом и мечтаешь, — сквозь зубы парировал я, даже не удостоив его взглядом. Во мне уже давно зрело желание почесать кулаки об физиономию этого неотесанного бугая. Позади него послышались неуверенные смешки парней, которые тут же заглохли, стоило только Гарри злобно зыркнуть на них через плечо.

— А ну повтори, что ты сейчас сказал! — прошипел он и двинулся на меня, закатывая рукава рубашки и ослабляя галстук на бычьей шее. Так, значит, драка? Отлично! Наконец-то я разомнусь на его боках. Вдруг этот полудурок мерзко усмехнулся и выдал: — Я знаю, о чем говорю. И ты не исключение! Думаешь, я просто так с ней встречаюсь? Все только и думают о том, как завалить королеву школы…

Джордан, почуяв, что запахло жареным, тут же вклинилась между нами и потребовала прекратить эту глупую перепалку, чем разозлила меня еще больше, а ее бойфренд пер напролом как бронепоезд, игнорируя жалкие попытки девушки обратить все в глупую шутку.

Минуя Джордан и не обращая внимания на ее попытки пресечь нашу стычку, я подошел вплотную к капитану футбольной команды, сжав кулаки. Мы стояли друг напротив друга, как два разъяренных быка на ринге, и разве что не били «копытами» по земле, а из ноздрей не валил дым.

— Мы друзья, и я уважаю Джордан, — я смерил Гарри презрительным взглядом из-под темных очков, чем выводил того из себя. — И ты меня с кем-то путаешь. Круг моих интересов гораздо шире, чем у тех, кто думает только о том, куда бы свой член пристроить. А с тобой мне давным-давно все ясно. Ты в футбол-то подался только ради того, чтобы толпы девчонок «объезжать» — ни будь ты спортсменом с кучей кубиков пресса, в твою сторону никто бы и не взглянул.

— Сукин сын! Да я тебя пополам сломаю! — рявкнул квотербек, брызгая слюной. Джордан попыталась оттолкнуть его, но тот схватил ее за руку и сжал, словно стальными клещами, с такой силой, что позже на ее коже выступили бордовые синяки. — Сними свои чертовы очки, урод, и смотри в глаза, когда я с тобой разговариваю!

Я резким движением выдернул из его пальцев руку Джо и загородил ее спиной, прошипев ему в лицо что-то вроде: «Катись к черту, вонючий кусок дерьма». Гарри с ревом раненого медведя кинулся на меня. Завязалась эпичная потасовка, и нас еле разняли. Внешность типичного короля всех школьных балов была значительно подправлена моими кулаками, что даже пошло ему на пользу: его слащавое личико приобрело явный налет мужественности.

Позже мы сидели с Джо у нее дома и тяжело молчали. Она обработала мне ссадины под глазом и на скуле, что оставили кривые лапы ее бойфренда. Никто из нас не произносил ни слова. То ли от того, что каждый думал о своем, то ли от того, что никто из нас не знал, что сказать. Когда я все же решил задать ей мучивший меня вопрос и уже было открыл рот, она вдруг заговорила первой, глядя сквозь меня.

— Знаю, что ты думаешь. Знаю, какой вопрос крутится у тебя в голове, я и сама иногда задаю его себе. Это только моя вина. Видимо, во мне нет ни грамма самоуважения, раз я встречаюсь с такими парнями, как Гарри Гольдштейн. До него были абсолютно такие же самовлюбленные громилы, а то и хуже — тебе ли не знать? Значит, судьба у меня такая. Мне уже от него не избавиться: Гарри жизни мне не даст в колледже, если я с ним расстанусь — он же бессменный капитан футбольной команды… Такие не прощают унижения. Да и, если говорить начистоту, статус его девушки дает определенные привилегии и… неприкосновенность. Так что в этих отношениях каждый получает свою выгоду.

Она убирала остатки ватных тампонов и перекись в аптечку, а я пораженно молчал, стараясь не смотреть на нее, и теребил дужку чудом уцелевших очков. Ответить было нечего, хоть и хотелось наорать на нее за то, что, получается, я напрасно схлопотал по лицу, защищая ее честь. Сказать, что она просто идиотка, раз спит с парнями из-за их статуса в колледже, а не из каких-то чувств, что это аморально и унизительно. Сказать, что есть на свете парень, который уважает ее, ценит, любит и мечтает сделать счастливой просто так, не требуя ничего взамен. Но вместо этого я молча взял гитару, улегся на пол и бездумно начал теребить струны, уставившись в потолок.

— Скорее бы уехать… Мне просто необходимо уехать из Джонстауна и начать все сначала! Здесь я никто, пустое место! — с места в карьер она завела истерику, судорожно пытаясь прикурить сигарету, но колесико зажигалки не слушалось ее дрожащих пальцев. — Все смотрят на меня как на кусок мяса! Никому не интересно, что у меня на душе! Кроме тебя, конечно… Черт возьми, не бросай меня, Эдди! Ты нужен мне, слышишь?..

Увлекшись воспоминаниями, я не заметил, как выехал на встречную полосу и чуть не влепился в другой автомобиль. Очнувшись, резко вывернул руль под пронзительный гудок от возмущенного водителя и избежал столкновения. Ошалело бормоча извинения, я дрожащей рукой взъерошил волосы и сосредоточился на дороге, а то было бы как-то очень обидно не доехать до Нью-Йорка и вместо того, чтобы идти к своей мечте, остаться мокрым местом на автостраде…

Нахмурившись, я бросил взгляд в зеркало заднего вида. Джо все время говорила, что я нужен ей, значит, так оно и было. Я не мог оставить ее одну там, в большом городе несбывшихся надежд. И, хоть мы всегда хотели рвануть в Голливуд, судя по тому, что нелегкая забросила ее в Нью-Йорк, планы Джордан стремительно поменялись. Что ж. Посмотрим, что из этого выйдет.

Я мчался к окраине города по Хигл-роуд на всех парусах. Мимо проносились редкие огни, старые полуразрушенные дома, заброшенные автозаправочные станции… Сердце защемило от радости, что этих печальных зрелищ я больше не увижу. Эмоции так захлестнули меня, что я не выдержал и крикнул во все горло:

— Жди меня, Нью-Йорк!

Мой голос эхом разнесся по старым узким улочкам Джонстауна, утопающим в предрассветном тумане. Чей-то пьяный голос проорал мне в ответ: «Заткнись, придурок!», я облегченно рассмеялся, прибавил скорости и вырвался из унылых объятий нашего маленького невзрачного города и осточертевшей старой жизни.