Иржик Рыболов или Рыцарь Серебряной пряжки

Ирина Югансон, 2014

Действие этой книги происходит в старой Чехии, где волшебству всегда найдется место, герой её – двенадцатилетний парнишка по имени Иржик. А завязкой всей истории стал девчоночий башмачок с серебряной пряжкой, попавшийся горе-рыбаку на крючок.

Неподалёку от крепостных стен старинного города Червен Клодниц, там, где тихая Свратка делает широкую петлю прежде чем слиться с быстрой и глубокой Клодницей, под густыми ракитами, что нависли над самой водой, плотно угнездились юные рыболовы.

Солнце давно поднялось выше замковых башен, хлеб и козий сыр, взятые с собой до крошки съедены, от жирных червяков, накопанных с вечера в огороде, осталась парочка самых завалящих, а у Иржика ни единой поклёвочки, ну ни одной-единственной, хоть тресни! А ведь пришёл он на условное место раньше остальных, и удочку прихватил самую счастливую, ореховую, и пёрышко на поплавок вырвал из крыла самого жирного гуся, и поплевал на крючок, от души поплевал, как положено — все без толку, наглые рыбы скусывали втихаря наживку да посмеивались. Все то и дело вытаскивали кто плотвичку, кто пескарика, а кто и подлещика или даже небольшого щурёнка, а его как заговорили. Уж и макушку напекать стало, уж и домой пора. От горькой обиды защипало глаза.

Вдруг шевельнулось на воде гусиное пёрышко.

— Не зевай, клюёт!

Иржик вскочил как ошпаренный, рванул удилище — пустой крючок.

— Да, брат, похоже, сердит на тебя водяной.

Тут у Мартина, словно в насмешку, задёргался поплавок.

— Попалась!

— Ты води её, води!

— Есть!

Серебристая уклейка описала в воздухе дугу, забилась на траве.

— Вот это рыбина! Есть чем похвастать! — не сумел сдержать раздражения на чужую удачу Иржик.

— Ничего, в суп сгодится.

Дзинь! — у Яриса заплясал поплавок с бубенчиком. Гибкое удилище взметнулось, из воды вылетела ещё одна рыбёшка.

— Карась! С ладонь не меньше! Ей-ей!

— Да что ж ты так орёшь, всю рыбу распугаешь! — Иржик и не хотел завидовать, да как с собой сладишь?

— Эх, люблю карасиков в сметанке! — похвальба приятеля прозвучала злой издёвкой.

— Ха, тут всей рыбы кошке на обед.

— Ничего, и кошке хватит и мне достанется. Мать мелочь на сковороде зажарит, чтобы плавнички хрустели, а щурёнок в суп пойдёт. Ох и хорош супец из щучки — за уши не оторвёшь! Жрать охота, терпежу нет!

— Скажешь, другим не охота? — у Томаша аж в животе заурчало. — Всё, братва, пора по домам. Брось, Иржик, не кисни, твоя щука от тебя не уйдёт.

— Говорил тебе — червей надо за почтовым двором копать.

— Так я за почтовыми конюшнями и копал, да мать углядела: «Опять эту гадость в дом натащил!» — и вышвырнула вместе с плошкой.

Ладно, ты прав, нечего киснуть, мой улов ещё впереди, может, под той корягой.

— Ага, сомище матёрый, эдак с хорошего кабанчика.

— Если очень повезёт, то и сома поймать можно, да разве его удержишь.

— Сом — штука знатная, добыть такого, да в графский замок на кухню отволочь. А за это де-енежку дадут…

— Догонят, и ещё добавят. Размечтались!

— Слышь, а прачки говорили, будто под Гнилыми Мостками рыбина живёт чуть не с лошадь. Вот бы поймать!

— Весу в тебе не хватит эдакую зверюгу удержать. Тут пять взрослых мужиков не справятся.

— Чем ты ловить собрался? Для такого страхолюда что твоя удочка, что соломинка — тут сеть нужна, без сети никак.

— Знаток выискался! — Он твою сеть мигом в клочья порвёт.

— Ага, порвёт, проглотит, да рыбаками закусит — знаешь, у него глотка какая? — Гам, и ты у него в брюхе!

Гнилые Мостки не напрасно так прозвали — здесь давно уже никто не стирал бельё, чёрные брёвна частью обвалились, частью скользким мохом поросли. И вода под ними стояла тёмная, непрозрачная.

— Может, и впрямь, с лошадь та тварюга?

— Кто ж её знает, только прачек туда ни за какие коврижки не заманишь.

— А вот бабка Дранкова…

— Драниха чёрта не испугается.

— Насчёт чёрта не скажу, да только она одна сюда стирать ходила, всё смеялась над глупыми бабами…

— Там же вода мутная!

— Это у берега, а чуток подальше — чистая как стёклышко.

— И что?

— А то. Полоскала она как-то бельё, а кто-то как рванёт простыню у неё из рук, насилу старуха удержалась и в реку не бултыхнулась, и тут из воды зверюга огромЕнная зелёным хвостом плюсь, да тиной вонючей в лицо, да хвать за руку! — Скользкая. Холодная. У Дранихи чуть сердце с перепугу не остановилось, чудом баба вырвалась, а уж верещала — за городской стеной было слыхать.

— Враньё!

— Всё тебе враньё. А Хромой Игнась? Вот, только дня три назад шёл он мимо тех же Мостков…

— Из корчмы?

— А хоть бы из корчмы. Дёрнуло Игнася зачем-то с пьяных глаз на Мостки полезть, а из воды от такая голова как высунется! Как жуткие бельма выпучит! Как пасть зубастую раззявит! Игнась бежать, да его словно кто держит. Как спасся, как вырвался, сам не помнит, только поклялся теперь Гнилые Мостки за три версты обходить.

— Он бы лучше корчму поклялся за три версты обходить.

Под разговоры ребята потихоньку сматывали лески. И тут вдруг у Иржика поплавок резко дёрнулся и ушёл под воду, удилище напружинилось, выгнулось дугой.

— Чё сидишь, разиня! Тяни! Тяни же!

Иржик резко дёрнул ореховый прут, что-то тёмное взлетело в воздух и шлёпнулось на песок… — Видно, водяной и впрямь измывался, потому что это был не лещ, не окунь и даже не пескарь, это был… рваный… размокший… башмак. Вернее — маленький девчоночий башмачок непонятного цвета весь склизкий от налипшей тины. Злясь на весь белый свет, бормоча под нос самые добрые пожелания водяному, Иржик стал отцеплять крючок, башмачок расползся, и в руках у мальчишки оказалась почерневшая пряжка. Ну всё, теперь год вспоминать будут, не отвяжутся. Иржик пнул мерзкие ошмётки в воду.

Ну конечно же, острословы не заставили себя ждать:

— Вот добыча так добыча! Не грех самому графу на кухню!

Иржик уж собирался зашвырнуть пряжку в реку, вслед за башмаком, да от обиды рука судорожно сжалась в кулак.

И тут откуда-то сверху раздался хриплый, непривычно раскатывающий звук «эр» голос:

— Мальчик, погоди, не выбр-расывай, пр-родай мне эту пр-ряжку! Я дам тебе за неё тр-ри гр-роша! Целых тр-ри гр-роша за р-ржавую железку!

Ребята в удивлении подняли головы — прямо над ними стоял незнакомец. Невысокий. Тощий. С чёрными глубоко посаженными глазам, с чёрными, тронутыми сединой длинными волосами. Черты его лица ни разглядеть толком, ни запомнить было невозможно, они словно ускользали от пристального взгляда. Одет незнакомец был не по погоде в чёрный шерстяной камзол и чёрный суконный плащ, в руках держал небольшой баул, похожий на докторский.

Отчего-то тощий сразу не понравился Иржику, а может просто злость ещё не улеглась. Паренёк мотнул головой, что явно означало «нет»..

Человек в чёрном плаще усмехнулся одними губами, словно одобряя упрямство мальчишки:

— Пр-раво, хор-рошая цена! Не согласен? Ладно, я человек щедр-рый, я готов дать тебе двадцать гр-рошей.

Иржик насупился и снова мотнул головой.

— Ты хор-рошо тор-ргуешься, р-рыбак. Что ж, я готов заплатить тебе сер-ребряный талер-р! Тр-ри серебр-ряных талер-ра!

Думай, мальчик, думай, пока я добр-рый.

— Нет!..

— Что ж, на «нет» и суда нет. Не пожалей потом!

Незнакомец повернулся к рыболовам спиной и зашагал в сторону крепостных ворот.

Не успел он скрыться за поворотам, как ребята дружно загалдели:

— Ты что, ты ж её всё равно выбросить хотел?!

— А теперь не выброшу.

— Ты хоть знаешь, сколько можно всего накупить на три серебряных талера? Чёрт знает чего на них можно накупить!

— Уж я бы таким дураком не был.

— Слушай, беги, догони этого в чёрном, может он ещё не передумал!

Но на все разумные советы Иржик только мотал головой.

— Смотри, голова отвалится!

И тут из кустов раздалось хриплое: — Бр-раво! Бр-рависимо!

— О, покупатель вернулся! Иржик, не дури!

Но это был не покупатель. На прогнувшейся ветке раскачивался большой синий попугай. Он глядел на ребят выпуклыми чёрными глазами и повторял: — Бр-раво!.. Тр-ри талер-ра!.. Бр-раво!..

Ребятня тотчас забыла и про пряжку и про странного человека в плаще, настоящий попугай был так близко, что, казалось, поймать его ничего не стоит.

— Ир-ржик дур-рак! Дур-рак! — заорал попугай.

Иржик швырнул в него палкой и не попал Как ни странно, попугай не всполошился и никуда не улетел, только осуждающе взглянул на мальчика и повторил: — Дур-рак!

— Слушайте, — почему-то шёпотом произнёс Ярис, — а попугай-то говорящий! Ему ж цены нет! Вот бы поймать и в замок. Тут уж не тремя талерами пахнет! — Ну-ка давайте, заходите с той стороны, а мы с этой!

— Цыпа-цыпа-цыпа!.. У-тю-тю! Тега-тега-тега!..

— Как ты его достанешь? — Вон как высоко сидит.

— Подманить бы чем. Что попугаи едят?

— Шут их знает.

— Иди сюда, хорошая птичка, иди, не бойся!

Попугай, словно дразня, слетел на самую нижнюю ветку, хоть бери его голыми руками. Но, когда Янек Маленький и Томаш кинулись к нему с двух сторон, он качнул длинным хвостом, взлетел и словно растворился в ясном голубом небе.

— Вот непруха!

— Да ладно, зато поглядели на заморскую диковину. Вот спросят тебя дома: — А где ты, сынок так долго пропадал, где без спросу шлялся? — а ты им — На попугая охотился.

— Домой пора.

Все, будто ждали этих слов, подхватились и заторопились к воротам.

Едва они ушли, в реке что-то плеснуло, словно ударила хвостом тяжёлая рыбина, из-под воды высунулась детская ручка с зелёными перепонками между когтистыми пальцами и снова скрылась в глубине.

Дома Иржика уже поджидали. Мать, едва ненаглядное дитятко переступило порог, отряхнула муку с рук и стала скручивать полотенце:

— Явился? — полотенце со всего маху хлестануло по спине. — Ну, рассказывай, где весь день болтался? Я тебя отпускала на речку? — полотенце хлобыстнуло по загривку. — Я тебе разрешила на рыбалку идти?

— Ма!..

— Что «ма», что «ма»? Бездельник! Двенадцать лет парню! У него усы скоро расти будут, а он всё в бирюльки играет! — полотенце больно садануло по носу. Мать испугалась, выпустив «оружие» из рук, прижала парня к себе:

— Глаз цел?

— Цел.

— Господи, у всех дети как дети, а у меня горе горькое — отцу не помощник, матери не опора. За что мне это наказание? Парню давно пора ремеслу учиться, так за верстак его не загонишь, зато с самого ранья будет с такими же лоботрясами по улице носиться.

Отец с рассвета до заката спины не разгибает, чтобы кусок хлеба в доме не переводился! — Отец, который в это время увлечённо строгал какую-то деревяшку и напевал тихонько себе под нос, нехотя оторвался от любимого дела, но поняв, что и без него спокойно обойдутся, продолжил работу. — Мать готовит, стирает, обшивает, а этот?! Рыбу ловит! Ворон считает!

Кем ты станешь, когда вырастешь? — Нет, ты не в пол гляди, ты на меня гляди! — Бродягой? Попрошайкой? Вором?

Отец, хоть ты скажи ему!..

— Ладно тебе, мать, не шуми, неплохой у нас, вроде,, парнишка.

— Ну потакай ему, потакай, пусть белоручкой растёт у отца с матерью на шее. Столярное дело, видите-ли для нашего барина нехорошо.

— Ма, ну что делать, если не лежит у меня к нему душа.

— А галушки с салом трескать лежит у тебя душа? А рубахи драть по деревьям? А обувку разбивать по камням да буеракам?

— Ма!..

— Ох, сердца на тебя не хватает. Ладно, идите есть оба!

Отец и сын пошли мыть руки над тазом, поливая друг другу из глиняного кувшина и молча перемигиваясь. Потом Иржик помог матери смыть муку с рук, постелил белую скатерть, расставил глиняные миски и водрузил на середину стола тяжёлый горшок с галушками.

Мать всё не могла успокоиться и переключилась на мужа: — Ты хоть стружку с усов стряхни, прежде чем за стол садиться!

Отец безропотно стряхнул стружку и опять подмигнул сыну, мол, погоди, кажется, гроза миновала.

Все сели за стол, отец ласково обнял мать, она его сначала оттолкнула под горячую руку, потом наконец, оттаяла. Иржик осмелел, положил голову матери на колени, та усмехнувшись, дала ему лёгкий подзатыльник и тут же, взъерошив волосы, чмокнула в макушку: — Рыболов ты мой непутёвый!

Жители Червена Клодница гордились своим городом — пусть он не слишком велик, зато здесь варят самое душистое пиво и пекут самые сладкие крендели, плетут самые тонкие кружева и выдувают самое звонкое стекло, не зря его прозвали городом ста двадцати ремёсел. На его кривых улочках, мощёных круглым булыжником, нельзя было найти ни соринки, над его острыми черепичными крышами сверкали позолотой резные флюгера.

И только один человек в городе всегда был им недоволен: — Эти глупые, эти наглые ремесленники слишком возомнили о себе и своих правах! Они небрежно кивают вслед его карете, вместо того, чтобы кланяться до земли. Они одеваются слишком ярко и смеются слишком весело, а главное, они оспаривают его право вводить новые налоги и смеют называть себя вольными жителями вольного города!

Карл-Гельмут фон Аугсброхен, владелец графского титула и огромного замка на холме, считающий себя хозяином этого города а также множества больших и малых деревень, хуторов и поместий, с недовольным видом просматривал принесённые на подпись бумаги. Перед ним навытяжку, не смея лишний раз моргнуть, стоял тщедушный человечек — его доверенный секретарь Иоган Штутц.

Граф был красивым мужчиной — рослым, плечистым, изысканно и богато одетым. Ему бы скакать за оленем на горячем коне или красоваться на балу среди пышно разряженных дам, а он, вместо этого, должен сидеть за столом, заваленным бумагами, и выслушивать нудные объяснения нудного Штутца — почему в графской казне нет денег и отчего долги растут быстрее чем доходы. Граф никогда прежде не думал, даже в плохом сне вообразить не мог, что придётся ему, словно приказчику, высчитывать каждый грош, ломать голову над тем, из какого кармана уплатить ювелиру, портному или каретнику.

— Неужели в казне пусто? — в который раз повторял он.

— Шаром покати, Ваше сиятельство.

— Так займите где-нибудь у кого-нибудь.

— Уже позанимали сколько могли, Ваше сиятельство, больше никто не хочет давать.

— А где те деньги, что прежде «позанимали»?

— Потратили, Ваша милость.

— Так вот просто потратили? Так, что я даже заметить не успел? Не изволите-ли объяснить, на что?

— На то, чтобы оплатить предыдущие долги, Ваше сиятельство.

— Так введите какой-нибудь новый налог. Почему «моё сиятельство» должно само заботиться о таких пустяках? Чего ради я держу пролазу секретаря и свору домашней челяди? Может быть, ради того, чтобы вы разворовывали мою казну?

Штутц раскрыл было рот, чтобы возразить, но граф не дал ему вставить ни слова:

— Послушайте, милейший, я знаю, вы собираете все городские слухи, порой из кожи лезете, чтобы выведать самые незначительные секреты и тайны… Не смущайтесь, я не считаю Вашу любознательность предосудительной, напротив, я нахожу её чрезвычайно полезной, естественно, до тех пор, пока Вы не суёте свой нос в мои дела.

— Как можно, Ваше сиятельство! Вы же знаете, как я Вам предан!

— Хорошо-хорошо, не будем терять времени на поклоны и заверения в безграничной преданности. Я Вам полностью доверяю, потому что в случае надобности могу ухватить Вас за глотку. Меня интересует другое — скажите, Штутц, нет ли в наших землях какого-нибудь колдуна или алхимика?

— О, какого только сброда не водится в наших, то-есть Ваших, краях!

— Я не имею ввиду шарлатанов и базарных фокусников. Тот, кого я ищу, должен быть посвящён в тайны трансмутации металлов. Вы понимаете, о чём я говорю?

— Да, Ваше сиятельство! Речь идёт о превращение заурядного свинца в благородное золото и поиске философского камня.

— Положим, философский камень, если это, конечно не алмаз, мне и даром не нужен, зато свинца в подвалах этого замка более чем достаточно. Кто мне скажет, зачем в моих арсеналах столько свинца, если солдатам платить нечем? Найдите мне алхимика, Штутц, хоть из под земли достаньте, хоть с самим чёртом сговоритесь, и я сумею Вас отблагодарить.

— Я сделаю всё возможное.

— Возможное мы оставим простакам-горожанам. А Вы уж постарайтесь сделать невозможное, если хотите и дальше находиться на этом тёплом местечке.

Хотя мать и перестала сердиться, но, похоже, она всерьёз решила взяться за своего оболтуса — пора парню взрослеть, пора к делу прибиваться. Поэтому, убрав посуду со стола, она спросила:

— Поели? Вот и хорошо. А теперь пусть наш рыболов, хочет он или не хочет, встанет к верстаку — кто лучше отца научит ремеслу?

— Рано ему к верстаку, — возразил отец, — пусть пока сбоку постоит, да глаза потрудит, запомнит что к чему.

— А чего тут запоминать? Тоже мне, велика премудрость! Что я, не видел, как отец работает? Неужто не знаю, как рубанком махать да стамеской ковырять? Я среди стружек вырос, что-что, а любую деревяшку и без всякой науки обтешу!

— Ты как с отцом разговариваешь?

— Погоди, мать. Раз наш сын и без науки всё умеет, мне же проще.

Отец взял Иржика за плечи и подвёл к верстаку.

— Ну, давай, поковыряй деревяшку — вот инструмент, вот дощечка липовая. Твоё дело дерево выровнять, по этому образцу кусок отмерить, лишнее обрезать, а что получится ошкурить чистенько. Всё. Если эта заготовка не нравится, я тебя любую дам, только скажи, для такого случая мне и кипарисовой не жалко.

Идём, мать, не будем мастеру мешать. Идём, посидим в садике, погода-то чудо как хороша.

И они вышли.

Иржик взял дощечку в руки. — Вполне годится — сухая, светлая, да у отца плохих и не водилось. Что там сначала — ножовкой поработать или рубанком пройтись? Вроде бы отец сказал — сначала выровнять? Ну, так мы и выровняем.

Юный столяр уверенно потянулся к инструменту. Тысячу раз парень видел, как отец, играючи, справляется с этим делом, да только, вместо того, чтобы легко заскользить, оставляя позади пахнущую мёдом золотистую спираль, рубанок пошёл вкривь, словно назло Иржику, и застрял так, что ни вперёд, ни назад. Парень приналёг, доска поехала по верстаку. Пришлось выдирать инструмент и начинать сначала. Иржик упарился, гоняя липовую плашку, пока не додумался зажать её в тисках. Он крутанул винт разок-другой — потуже, чтоб наверняка, чтоб не выскользнула, Что-то хрустнуло и доска переломилось надвое.

Иржик в сердцах отшвырнул обломки, отдышался, взял себя в руки и, порывшись среди отцовских припасов, нашёл другую заготовку. Похоже, эта была сосновая, и пахла она не мёдом, а смолой. Одно жаль — дощечка оказалась длинновата, и новоявленный столяр решил сначала отпилить лишнее. Отчертил на глазок линию углём, взял небольшую ножовку, прижал деревяшку локтем, и начал сражаться с пилой. Волосы лезли в глаза, доска ёрзала, ножовка кривилась и застревала. Иржик в сердцах стукнул со всего маху по верстаку и попал кулаком по рубанку. К счастью, уберёгся, не поранился, но рубанок с грохотом полетел на пол.

Мать из-за двери отозвалась на шум:

— Отец, он там тебе инструмент не переломает?

— Переломает — починим, сиди, сказал, что без науки всё умеет, вот пусть и работает.

Час прошёл. Два. Наконец родителям надоело без дела сидеть, дверь отворилась

— Ну, мастер, как успехи?

Иржик протянул отцу дощечку. Кривоватую, шероховатую.

Мать только подняла бровь.

— Нет, жена, ты не права, для первого раза совсем неплохо — руку себе не отпилил, пальцы не отбил, инструмент цел, и дощечка получилась вполне приемлемая. Не скажу, что ровная, не скажу, что гладкая, но на растопку сойдёт.

— А если б я и в самом деле руку отпилил? — пытаясь вытащить занозу из-под ногтя спросил Иржик.

— Так клей столярный на что? Вон, целая банка стоит. Чего в нашем деле не бывает, — порой увлечёшься, не заметишь, как сгоряча кисть там или палец себе оттяпаешь, мазнёшь отрезанный кусок да к месту приставишь — мигом всё срастётся.

— Па, ты только не сердись, ну не лежит у меня к дереву душа. Не собираюсь я бездельничать, но ведь хочется найти что-нибудь для себя, вот как ты нашёл своё, не чужое. Дед пиво варил, прадед кожу дубил — а ты, им наперекор, в столяры подался. Ну не умею я верно сказать… Неужели из ста двадцати ремёсел не найду я того, что будет мне по рукам и по сердцу?

Наступил вечер, в окнах зажёгся свет, люди вышли на улицу просто погулять, поболтать с соседями. Над фонарями закружилась золотистыми искорками мошкара. Кто-то тихо наигрывал на скрипице, По всему городу запахло кофе и сдобной выпечкой.

В двухэтажном кирпичном доме тоже зажёгся свет. Но это в окнах, выходящих на улицу. В тех же, что выходят в сад — темно. Внезапно, одно из этих окон, словно само собой, распахнулось и в тёмном узком коридоре вспыхнул слабый зеленоватый огонёк. Он поплыл в воздухе вдоль оконных стёкол и исчез, свернув на лестницу.

Вот он беззвучно вплывает в большую комнату, где от пола до потолка все стены сплошь заставлены книгами. Вот становится ярче и в его призрачном свете можно различить зыбкую, больше похожую на тень, чем на человека, фигуру. Длинный плащ словно соткан из чёрного тумана, капюшон так низко надвинут, что лицо невозможно разглядеть. Выпростанная из-под плаща рука с сухими и цепкими пальцами достаёт книги с полок одну за другой, одну за другой, быстро но тщательно пролистывает и ставит на место.

— И здесь ничего нет! Опять ничего нет!

Загоняя Иржика в постель, мать заранее пригрозила:

— Вздумаешь завтра опять сбежать на свою рыбалку, домой можешь не возвращаться. С утра пойдёшь со мной к пану Карелу, и никаких отговорок слышать не хочу, если ты ему понравишься, он возьмёт тебя в ученики.

— А если не понравлюсь?

— То пойдёшь в ученики к мусорщику.

— А если пан Карел мне не понравится?

— Пан Карел? Разве может пан Карел кому-то не понравится? Да добрее его человека во всём городе не сыщешь!

— Но я не хочу быть портным! Не хочу всю жизнь горбиться над чужими штанами!

— А чего ты хочешь? Скажи, есть ли хоть какое дело, которым ты хотел бы заняться? Молчишь? Перебирать да раздумывать и до седых волос можно. Нет уж, сыночек, потакать твоей лени я не собираюсь. Сам потом мне спасибо скажешь. Научишься шить жилеты да камзолы, никогда без куска хлеба не останешься.

Мать вышла, расстроенный Иржик подошёл к окну. Тоненький месяц серебрился в лёгких прозрачных облаках. Тихие звёзды мерцали в вышине. Спать совсем не хотелось. Тут он вспомнил о пойманном на удочку башмаке, из-за которого приятели уж точно теперь его задразнят, о пряжке, о странном незнакомце. Он вытащил из кармана грязную железку. Потом зажёг свечу, достал с полки тряпицу, капнул на неё масла, насыпал немного мелкого песка и стал оттирать грязь. Довольно скоро пряжка посветлела, в отчищенных местах проступило серебро и тонкой работы узор в виде листочков клевера.

Мальчик стал тереть ещё яростней, нет, теперь он не жалел, что не отдал свою добычу странному незнакомцу. Да пропади он вместе со своими талерами! Есть в этой вещице что-то таинственное, а таинственное, пока не вызнал, что за ним кроется, нельзя выпускать из рук. Иржик порылся в ящичке со своими сокровищами, достал кожаный шнурок и повесил пряжку на шею.

Из-за стены раздался голос матери:

— Что ты там свечу без дела жжёшь? А ну в постель, живо!

— Сейчас, ма! Уже сплю! — Ещё разок взглянул на пряжку, разделся, задул свечу и укрылся одеялом. Скоро он и в самом деле уснул.

И сквозь сон услышал, как далёкий девичий голос, нежный, словно хрустальный, зовёт его:

— Ир-ржик! Ир-ржик! Спаси меня Ир-ржик! Найди меня! Р-расколдуй!..

Не просыпаясь, Иржик прошептал:

— Кто ты?

И голос отозвался:

— Я Р-розамунда! Пр-ринцесса Р-розамунда! Спаси меня! Найди меня!

— Но где же мне тебя искать?

— Ищи, Ир-ржик! Ищи!

Голос слабел, отдаляясь, и наконец стих.

А в тёмном саду с наклонившейся над окном яблоневой ветки, тяжело взмахнув крыльями, взлетела большая синяя птица.

С утра пораньше пани Катаржина приодела сына понарядней, пригладила расчёской вихры и повела в мастерскую к пану Карелу. Мастерская была недалеко и время вроде бы раннее, но Иржика успели раза три окликнуть: «Эй, Рыболов, как дела?!» и он понял, что прозвище прилепилось к нему надолго, если не навсегда.

Странное впечатление на Иржика произвела портняжья мастерская — посреди большой комнаты стоял невысокий длинный стол, ещё два стола поменьше расположились вдоль стен, и на всех трёх, среди разноцветных лоскутов и обрезков, по-турецки скрестив ноги, сидели сам мастер Карел, два его подмастерья и пять учеников. Кто-то из них резал бледно-голубое сукно длинными острыми ножницами, кто-то, вооружившись иглой и ниткой, сшивал раскроенные куски, кто-то обмётывал петли. Сам Мастер скалывал какие-то детали булавками, при этом булавки он держал во рту. Работа кипела и у Мастера не сразу нашлось время взглянуть на вновь вошедших. Наконец он оторвался от дела, вытащил изо рта булавки и произнёс:

— А, пани Катаржина! День добрый! А это, значит, сынок Ваш, Иржик? Ну что, Иржик, хочешь портняжьему делу научиться?

— А чему тут учиться? — набычился Иржик. — Дело нехитрое — режь ножницами да сшивай иглой. Только на стол я не полезу.

— Что ж, тогда бери стул и садись рядышком. Нехитрое, говоришь, это дело?

Вы, пани Катаржина, не беспокойтесь, оставьте мальчика здесь. Думаю, такой самостоятельный молодой человек и сам вечером найдёт дорогу домой. Посмотрим, на что он способен, а там уж и с паном Якубом, коли доведётся, по рукам ударим.

Мальчики, проводите пани, мне слезть трудновато.

Ну, Иржик Рыболов, тебя ведь так зовут? — кто-то хрюкнул не сдержав смешка, и пан Карел, мгновенно достав из-за спины аршин, легонько «приласкал» нарушителя порядка, — иголку хоть раз в руках держал?

— Держал, — буркнул Иржик.

— Нитку вдеть сможешь?

— Кто ж её не вденет?

— Вот и чудненько! Сегодня всё твоё дело глядеть да на ус мотать. Да принести-подать, коли кому что понадобится. А понадобиться может многое — кому мел, кому утюг…

— Может я лучше откромсаю чего, или пришью?

— Так вот сразу откромсаешь да пришьёшь? Ну что ж… Ножницы я тебе пока не решусь доверить, а вот иголку с ниткой… Мальчики, покажите, как нитку вдевать.

— Велика премудрость! Что я, сам не сумею?

— Ну, сумеешь, так сумеешь. Помнится, где-то здесь лежал мой любимый отрезик… Пан Чеслав так и не удосужился за год хоть разок заглянуть на примерку.

— Он бы, может, и удосужился, да в долговую яму угодил.

— А вам, зубоскалам, что в том за радость? Ага, вот и он! — Пан Карел положил перед Иржиком два канареечно-жёлтых куска ткани. — Запоминай: это — полочка, это — спинка, это — лицо, это — изнанка. Не перепутаешь, разберёшься? Вот нитки, вот игла — дерзай!

— Напортачит! — не сдержался младший из подмастерьев.

— Напортачит — распорем.

Все отложили работу и мастеру пришлось прикрикнуть

— Ну-ка, оболтусы-обормоты-бездельники, за дело, вы сюда не в цирк пришли!

Иржик отмотал от катушки нитку подлиннее и, послюнив конец, вдел её в ушко иголки. Потом, вспомнив, что мать завязывала на конце узелок, покатал нитку в пальцах — получилось нечто вроде лохматого паучка.

Что там пан Карел показывал? Ага, вот это надо пришить к этому. Точно! — Иржик положил ткань на колени поудобней, ткнул иголку, чуть не взвыл от боли, но сдержался. Ничего, он справится, тоже мне — великое искусство! — Иголка вниз — иголка вверх, потянул, иголка вниз — иголка вверх, потянул, нырнула — вынырнула… Гляди-ка, дело пошло! Правда, швы ложились вкривь и вкось, нитка путалась, крутилась, вилась петлями, — ну да ничего, тут оборвём, там откусим и вперёд!

— Ну что, юноша наш самостоятельный, поглядим, как твой шедевр поживает?

— Я только начал.

— Ничего, доброе начало полдела откачало. Давай-ка, давай сюда свою работу.

— Он с ней так сроднился, что оторвать от себя не в силах!

Иржик готов был сквозь землю провалиться. — Ну как? как он умудрился пришить эту тряпку к собственным штанам?!

Сдавленные смешки стихли под укоризненным взглядом пана Карела.

— Подумаешь, перестарался человек, с кем не бывает. Ну-ка, Франтишек, помоги, подпори шов.

Пухлощёкий Франтишек подкатился шариком и, чикнув маленькими ножничками, живо освободил Иржика от ткани и ткань от Иржика.

— Так-так-так, посмотрим, что у нас получилось… — Ага, плечо ты пришил к подолу. Горловину просто стянул ниткой. Крепко стянул, основательно. — А ведь прелестно получилось, и главное — оригинально!..

— А куда теперь пан Чеслав голову просунет?

— Ты уверен, что у пана Чеслава есть голова?

Теперь уже никто не в силах был сдержаться, и оглушительный хохот сотряс мастерскую. Иржик залился краской, буркнул что-то себе под нос и выскочил на улицу, хлопнув дверью.

Дома он на все расспросы матери отвечал одно:

— Нет, ма, ты как хочешь, а я туда никогда не вернусь!

— Что ж, значит завтра отведу тебя к пану ПЕтру. Пусть научит тебя горшки да миски обжигать. Хорошая посуда людям всегда нужна, без куска хлеба не останешься. А пока, раз уж ты дома, поможешь мне по хозяйству.

До позднего вечера в доме находилась работа — это вытри, то принеси, лестницу подержи, ложки оловянные мелом начисть, так что улизнуть к приятелям не удалось.

Похоже, мать здорово на него осерчала. А ночью Иржик всё не мог заснуть, он гладил маленькую серебряную пряжку и слышался ему нежный девичий голос:

— Спаси меня, Иржик! Спаси! Я принцесса Розамунда!

Мастерская пана ПЕтра стояла на низком берегу Свратки. Сразу за забором была выкопана глубокая яма, рядом валялись вёдра и корыта пустые и наполненные глиной, Чуть подальше вросли в землю тяжеленные кадки, где глина отмокала. И чуть не у самого порога в громадном корытище, держась друг за дружку, чтобы не проскользнуться, топтались, толкались и пинались два чумазых паренька. Оба по самые вихры были заляпаны глиной, сходство с поросятами, дорвавшимися до грязной лужи, было поразительным, разве что мальчишки не хрюкали от удовольствия.

В большой комнате красовалась печь, всюду на полках, на лавках и козлах сохли горшки, миски, кувшины, а на кривых табуретах сидели мастер Петр и его подмастерье и босыми ногами крутили гончарные круги. Мастер что-то мурлыкал себе под нос, ну точь-в-точь отец, когда работа ладилась, а подмастерье насвистывал не в лад.

Мастер и подмастерье поклонились в ответ на приветствие, но работу прерывать не стали.

Подбежал конопатый мальчишка, приволок чистый стул и усадил гостью.

— Ну что ж, пани Катаржина, коли лежит у Иржика душа к нашему делу, возьмусь обучать его ремеслу. — Что, парень, не против руки в грязи марать? Говорят, сам Господь такой работы не гнушался.

Тем временем, под руками самого пана Петра поднялась, закружилась высокая широкогорлая крынка. Полюбовавшись на неё с минутку, гончар прихлопнул глину ладонью, скатал в колобок, и, снова крутанув ногой щербатый круг, стал вытягивать стенки новой посудины.

— Что рот раскрыл, галчонок?

— Зачем Вы её так?.. Она была такая красивая!

— А будет ещё краше. — Глина как тесто, любит, чтобы её семь раз осадили да восемь вымесили.

— Но зачем?

— Затем, чтоб посуда вышла звонкая да крепкая.

Вы, пани, не бойтесь, оставьте своего паренька здесь на часок-другой, никто его не обидит.

Ну, а ежели выйдет из смотрин толк, пусть тогда пан Якуб приходит, пива бутылочку приносит, мы с ним по стаканчику светленького разопьём да по душам потолкуем. Зря только мальчонка сюда как в ратушу вырядился, вы ему рваньё какое поищите — у нас, у горшечников, куда ни кинь, всюду глина, ну как с глиной возиться, да рук не замарать?

Едва мать скрылась за дверью, Иржик подошёл поближе к гончарам.

— Ну что, интересно?

— Ничего. Смотрится.

— Да, рыбу ловить куда интереснее, — поддел, не удержавшись, весёлый подмастерье.

— Угомонись, Зденек, всё бы тебе языком молоть.

Вот что, приятель, месить глину тебе пока несподручно, вернее несподножно, за печью следить тоже рановато, что ж, садись рядом, смотри да примечай, как грязь из-под ног посудой становится.

— А чего смотреть, верти себе круг да посвистывай.

— Ну, коли ты и так всё знаешь… — мастер сбил глину в плоский ком и встал с табурета, — садись, дружок, покажи, как ты без науки всё умеешь.

— Тоже мне, наука! — упрямец разулся, взгромоздился на табурет и лихо крутанул гончарный круг. Круг заскрипел, завертелся и бурый ком шмякнулся парню на многострадальные штаны. Да, мать его точно сегодня не похвалит. Иржик отскрёб влажный блин и снова плюхнул на середину круга. Теперь он толкал колесо медленно и осторожно, левой рукой пытаясь придержать глину, чтоб не соскочила, а правой поднимать края. Увы, глина никак не хотела подниматься, снова сползала вниз, кривилась, кринилась. Наконец, с десятого раза, вышло нечто напоминающее кособокую миску.

Когда он оторвал глаза от работы, оказалось, вокруг столпилась вся мастерская — и пан Петр, и насмешник Зденек, и четверо чумазых мальчишек — все ждали, что дальше будет.

— Вот! — Иржик кивнул на корявый плод своих трудов.

— Для первого раза вполне сносно. Ну, хорошо, а дальше что ты собираешься с этой красотой делать? Тише, не подсказывайте, он ведь без всякой науки всё знает.

— А что делать? — Иржик чувствовал в этих словах какой-то подвох, но отступать не собирался. — В печь совать.

— В печь? Где пироги пекут?

— А вот в эту — наш герой кивнул на большое сооружение в центре комнаты.

— Ага, значит, открываем мы заслонку и суём миску внутрь?

— Ну, для начала, конечно, печь растопить надо, прокалить как следует..

— Замечательно! Ну вот мы растопили, прокалили… Что дальше?

— А что? — горшок на лопату и туда поглубже.

— На лопату, говоришь?.. Я бы, пожалуй, не поленился ради такого зрелища, растопил печку, да больно дров жалко, ну и рук своих тоже, ведь только печь раскалишь, как выстужать придётся да осколки прибирать, а то и трубу печную перекладывать — это уж смотря как бабахнет.

— Как это — «бабахнет»? Вы что, в глину порох подсыпаете?

— Порох? Да сырой горшок от печного жара не хуже твоего пороха рванёт! Вот будет салют в честь того, кто и без наук всё знает! Нет, Иржик, мы горшок твой, в печь ставить не рискнём, потому что прежде надо его хорошенечко высушить.

Никто над Иржиком не смеялся, хотя глаза у всех ехидно поблескивали. — Да не переживай ты, с кем поначалу промахов не бывает, мастером никто не рождается.

— А можно, я хоть глину месить помогу, всё равно штаны грязные.

— Грязные? Это ты, дружок, грязных не видел… Ладно, меси, глины на всех хватит. Марек, дай мальцу мои старые штаны, а то мне пани Катаржина голову оторвёт. Да помоги их подтянуть, а то как бы конфуз не вышел.

Несмотря на все предосторожности, домой Иржик вернулся, грязный, как чушка. Мать только руками всплеснула.

— Ма, я сам постираю.

— Ладно, горе ты моё, «сам!». Ты сам хоть отмойся. Ну что, берёт тебя пан Петр?

Иржик задумался, вроде, работа, весёлая, и народ там дружный, а под конец он даже настоящую миску слепил, и доброго слова от мастера дождался.

— Нет, ма, хорошее дело гончарное и пан Петр — мужик что надо, только не хочу я в горшечники, не по мне это.

Мать вздохнула тяжело. — Ты что, и впрямь решил сто двадцать ремёсел перебрать? Кто же тебя теперь в ученики возьмёт?

Ладно, попробую пана Флориана уговорить, он по нашему плохо понимает, может и не наслышан ещё о твоих подвигах?

К пану Флориану, самому известному в городе садовнику, собрались только через день, когда штаны высохли.

Сад пана Флориана не сказать, что был больно велик, но на каждом клочке земли, будь он хоть с детскую ладошку, что-то росло, цвело и плодоносило. Деловито жужжали пчёлы, птицы щебетали в густых ветвях. Несколько ребятишек что-то подвязывали, поливали или собирали в корзины..

— Ради Вас, о белиссима, я посмотреть этот бамбино! — и знаменитый садовник, галантно склонившись, поцеловал пани Катаржине руку.

Едва мать ушла, пан Флориан кивнул Иржику:

— Престо! Идти за мной. Престо-престо! Вот — грядка, вот — лейка. Взяйт лейка — и трам-там-там — он изящно поводил рукой над салатом — вот так поливай грядка. Вода здесь, в этот бочка.

— А как я в бочка лейка запихну?

— Лейка запихну не надо. Взяйт вот эта штука — и трам-там-там — он показал, как зачерпывает ковшиком воду и переливает её в лейку.

Пан Флориан повернулся и ушёл, а Иржик глянул на лейку, глянул на ковшик и понял, что такая канитель не для него. Оглянувшись, не подглядывает ли кто, наш рыбак ухватил лейку за длинный нос и, произнеся «трам-там-там!», затолкал в бочку. Вода забулькала, посудина отяжелела, выскользнула из рук и ухнула на дно — Ничего себе! И как я её теперь оттуда выужу?

Чуть не час плясал он вокруг бочки, пытаясь вытащить неподъёмную «бандуру», вымок с головы до пят, едва не надорвался, но таки достал эту «трам-там-там»!

— Вот так, — знай наших! Ну, какую там грядку надо полить? Вот эту? — Земля быстро впитывала влагу, истомившиеся листья салата на глазах наливались упругой силой. Приятно всё-таки любоваться делом своих рук!

Жёлтая бабочка села на дорожку, улитка высунула рожки навстречу солнышку — благодать!

Иржик даже не услышал, как подошёл пан Флориан

— Где твой работа?

— Так я всё, я полил.

— Полил? Земля совсем сухой! Ты вылить один лейка! Один! Поливайт надо много-много лейка, и не свой штаны, а мой салат!

Парень чуть не взвыл — Господи, неужели теперь он всю жизнь будет ходить от бочки к салату и обратно?!

Потом он таскал какие-то корзины и переставлял ящики, забивал колышки и привязывал к ним верёвки — дню не было конца. Ох-ох-ох — спина гудит, руки отваливаются! Но едва Иржик присел, тут же, словно из-под земли, вырос эдакий журавль весь деловой и важный, глянул сверху вниз:

— Новенький? — Ага, ты-то мне и нужен Пошли, велено прополоть вот ту грядку.

На вон той грядке росло нечто-то ветвистое и кудрявое и запах стоял такой, что голова шла кругом — слишком остро, слишком сладко, слишком непривычно. «Журавль» эту душистую травку как-то весьма заковыристо назвал, в сорняки пальцем тыкнул и исчез. — Ну и ладно — велика премудрость сорняки драть! что он сам не разберётся? — Это что у нас торчит, — крапива? — Точно, крапива, — во какая вымахала! Долой крапиву! Это — лебеда? Или полынь? С корнем полынь с лебедою! Это — лопух? — Сейчас мы его из грядки вон!

Иржик вошёл в раж, сорняки так и летели из-под его рук.

— Баста! Стой! — вдруг услышал он гневный и чуть не плачущий голос. — Откуда ты есть на моя голова?! Ты меня разоряй! Мой пряный трав! Мой редкий пряный трав! Что ты с ним сделай!

Конец ознакомительного фрагмента.