Мальчики с железных караванов
В течение двух веков (XVIII – XX) по рекам России с Урала в Петербург доставлялись железо и медь, выплавленные на уральских заводах. Караваны речных судов в апреле неслись по горной Чусовой, летом плыли по Каме и Волге, а осенью швартовались у берегов Невы. В 1843 году на барки погрузили не только железо, но и малахит, предназначенный для убранства Исаакиевского собора. На этих же барках находились мальчики, выбранные для обучения в европейских высших заведениях. В Петербурге их намеревались пересадить на морские суда и отправить в Европу… при одном условии: мальчики должны были выжить во время длительного перехода железного каравана. Трое подростков взрослеют, пережив гибель своих взрослых друзей, совершив побег с каравана и вернувшись на него; работают сплавщиками, лечат бурлаков, тушат пожары на судах во время засухи на Волге, помогают караванщикам защищаться от речных разбойников и преодолевают собственные страхи. Основано на исторических фактах.
Оглавление
- Часть 1. Весна
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мальчики с железных караванов предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть 1. Весна
Воля хозяина
В последний понедельник апреля 1843 года Федька Густомесов ранним утром возвращался из своего дома в школу. Делал он это крайне осторожно, шел не по улицам посёлка, а огородами, прячась за хозяйственными строениями и банями. Он всё рассчитал: школьный надзиратель с вечера был пьян, а потому проснётся только вместе со всеми учениками, когда повариха станет звать к завтраку. А за это время Федька успеет перебежать задний двор школы и влезть в окно первого этажа каменного здания — в спальню. Там его уже ждут приятели — Илья Швецов и Ванька Сохнин. Из всех троих Федька Густомесов жил к школе ближе всех. И когда представлялся случай сбегать домой, поесть досыта и принести гостинцев приятелям, он это делал. Вчера дежурил вечно пьяный надзиратель Кузьма, так что грех было не воспользоваться оказией и не сбежать к отцу с матерью — хотя бы на несколько часов.
…Федька оглядел пустой двор и собрался уже перебежать его наискосок, чтобы залезть в окно, которое ему изнутри откроют одноклассники, как на крыльцо школьного здания вышли священник Вениамин, преподаватель закона Божьего и главный учитель школы Мосцепанов. Выражения лиц у них были встревоженные.
— И чего их принесло в такую рань? — с досадой подумал Федька, вынужденный мерзнуть на мокром апрельском снегу. Одет он был плохо — их в школе не баловали. Отец Федьки говорил, что приказчики всё разворовывают, а отчеты посылают в Петербург правильные — будто все деньги, что Демидов отписывает на заводскую школу, тратят на них, учеников. Враки! Еще несколько месяцев назад, пока не приехал вновь назначенный главный учитель Мосцепанов, они с голоду ели тараканов.
…Отец Вениамин и Мосцепанов отправились прямёхонько на скамейку под дубом, в дупло которого успел спрятаться Федька. Сгоряча он не почувствовал холода, шедшего ото льда и старых листьев, осевших в дупле, и еще чего-то жесткого. Может, белка принесла на веточках грибов, да и забыла, как водится, про свои припасы.
Взрослые продолжали разговор, начатый в стенах школы.
— Кого пошлём?
— Так ведь господин Демидов ясно выразился: лучших учеников.
— Тогда отправим Ивана Сохнина и Швецова Илью…
У Федьки похолодело в груди: Мосцепанов называл имена его закадычных друзей. Куда отправят, зачем, надолго, и как он останется без них?
— Только я бы, на всякий случай, учитывая опасность путешествия, отправил бы «с запасом» — на тот случай, если что случится с кем-нибудь из учеников, чтобы можно было достойно заменить.
— Вы имеет в виду крушение барок?
— Увы, с этим нужно считаться. Нужно мальчиков распределить по разным баркам. Кого, батюшка, посоветуете третьим? Я ведь здесь недавно, всех учеников не знаю.
— Я бы порекомендовал Фёдора Густомесова. Отрок прекрасно поёт и азы иконописи освоил так, как не всякий взрослый способен.
До Федьки даже не сразу дошло, что речь о нём.
— Но ведь нам нужны кандидаты на техническое обучение, а этот мальчик из иконописного отделения.
— Я от приказчиков слышал, что иконописное отделение не сегодня-завтра закроют, а учеников отправят к углежогам[1]. У Густомесова прекрасный слух, он на лету схватывает иностранные слова. А толмачи[2] нужны всегда и везде. Думаю, ему найдется место и в петербургском пансионе — даже если все, — и батюшка сделал ударение на этом слове — в добром здравии доставлены будут в столицу.[3]
— Ну-с, думаю, мы поступаем правильно, — подвёл итог разговору Мосцепанов и поднялся со скамьи. Следом за ним — батюшка. Они направились к школьному крыльцу, вошли в здание, за ними бухнула, закрываясь, тяжелая дверь. Ни жив-ни мертв, продрогший Федька стремглав сиганул под окно, которое, он приметил, уже было приотворено: приятели его ждали. Кубарем он свалился с подоконника, забрался в кровать под тощее одеяло. Его зубы стучали, скорее всего, не от холода, а от слов, которые он услышал.
Приятели, смущенные испуганным и измученным видом Федьки, слушали, как его зубы отбивают дробь, смотрели на него с изумлением и ждали, когда он заговорит.
В спальную комнату вошел надзиратель, хриплым голосом заорал:
— Подъем!
Ученики заводской школы поскакали с казенных кроватей, побежали умываться.
Только после завтрака Федька смог говорить и пересказал приятелям утренний разговор взрослых. Ни Илья, ни Ванька услышанному не обрадовались и на уроках сидели мрачные. Все трое понимали, что их участь уже решена.
Заводская школа в посёлке Выя[4] была организована на Урале одной из первых, ещё при Петре Первом — Демидовыми, которые помимо девяти железоделательных заводов, владели здесь шахтами, рудниками и лесами. В невзрачном двухэтажном школьном здании постоянно звучал не только уральский говорок, но и правильная речь на французском, немецком, на английском языках. Школа готовила управленцев для огромной империи нижнетагильских заводов. Поэтому помимо чистописания, арифметики, геометрии, закона божьего, черчения, горного дела в её программе обязательно было изучение иностранных языков. Преподавали их свои же, бывшие выпускники школы, которые несколько лет жили и учились кто во Франции, кто в Германии, Италии, Англии или Швеции, а вернувшись домой, занимали должности в управленческом аппарате демидовской империи. Демидовы торговали со всей Европой, продавая чугун, железо и медь, имели во многих городах свои представительства, поэтому вся деловая переписка велась на иностранных языках.
Практически каждый год, по итогам экзаменов, на которых присутствовали первые лица Главной конторы нижнетагильских заводов, выбирались лучшие, наиболее способные ученики, которых отправляли на учёбу заграницу. Демидов в своих письмах настаивал, чтобы «…оные мальчики были весьма востры, дабы оных понапрасну сюда не провезти, дураков своих и здесь хватает…»
Отправка талантливой молодёжи за границу, в Европу была удачным вложением капиталов. Всё, что было передового в горнодобывающем деле, геологии и минералогии, точных науках и технике, живописи, скульптуре, успешно осваивалось крепостными юношами в течение 5–6 лет, а затем они, снова оказавшись дома, «возвращали» Демидовым долг за европейское обучение новыми открытиями, живописными полотнами, иконами, великолепными архитектурными зданиями.
Поэтому Нижний Тагил не был похож на обычный посёлок: в нём действовали великолепные церкви, строились особняки для местной аристократии и чиновничества, авторами которых были крепостные архитекторы. А в особняках хранились произведения искусства, приобретенные в Италии, Франции или созданные тагильскими художниками-крепостными, обучавшимися в Европейских школах живописи или Петербургской Академии художеств.
В 1843 году из лучших учеников выйской школы были выбраны трое: Илья Швецов, Иван Сохнин и Фёдор Густомесов.
…На последнем уроке, приоткрыв скрипучую дверь, в класс заглянул старший надзиратель, громко крикнул:
— Швецов, Густомесов, Сохнин — к директору, — поправил на плечах накинутую шинель и скрылся за дверью.
Вызванные к начальству мальчишки, под недоуменные реплики одноклассников вышли из учебной комнаты и отправились следом за надзирателем. Кабинет директора школы Евлампия Максимовича Мосцепанова находился на первом этаже.
Мосцепанов появился в Нижнем Тагиле несколько месяцев назад. За это время и ученики, и приказчики почувствовали его крепкую руку. Он был штабс-капитаном в отставке, ходил, похрамывая, но без трости; когда сердился, шрам от сабельного удара на его лице багровел, и директор начинал говорить отрывисто, словно отдавая команды. Взрослые рассказывали, что Евлампий Максимович участвовал в сражениях с наполеоновскими войсками во время Отечественной войны 1812 года, а ранения получил уже в заграничных походах, когда «наши дошли до Парижу».
До появления Мосцепанова местные приказчики, распоряжавшиеся деньгами, отпускаемыми хозяином на училище, богатели, строили себе двухэтажные дома, а ученики спали на полу и с голоду ели тараканов, которых ловили тут же, в своих классных комнатах и спальнях. Евлампий Максимович написал донесение господину Демидову, жившему во Франции, а пока оно добиралось до адресата, уволил пару-тройку зарвавшихся школьных чиновников. Приказчики, как водится, хотели Мосцепанова сгнобить через суд, но к тому времени ответ Демидова подоспел в Нижне-Тагильскую заводскую контору, и главного учителя Выйского училища (так официально называлась должность Мосцепанова) оставили в покое, позволив ему распоряжаться школьными деньгами и материальными ресурсами, как подобает.
Илья распахнул дверь в кабинетик директора и вошел первым, за ним — понурив головы, Иван и Федька. Евлампий Максимович, перебиравший бумаги на столе, услышал приветствие вошедшего Швецова, поднял голову, оглядел учеников. Он уже знал, что самый высокий из них — с глазами разного цвета — карим и голубым — Швецов, а тот, что пониже — худенький, вихрастый, белобрысый, с белёсыми ресницами вокруг ярких голубых глаз — Ванька Сохнин, а третий — молчаливый, с кожаным ободком на голове, сдерживавшим копну русых вьющихся волос, — Федька Звездин.
Мальчишки молча переминались с ноги на ногу.
Мосцепанов взял в руки листок бумаги, исписанный каллиграфическим почерком, посмотрел на учеников ничего не выражавшим взглядом.
— Ну, раз все в сборе, — сказал Мосцепанов, — объявляю вам решение хозяина нашего, господина Демидова. На весеннем караване отправляетесь вы в Петербург, а через него — во Францию. Так что даю вам два дня на сборы и прощание с родными. В Усть-Утку поедете заранее. Скоро уже лёд на Чусовой вскрываться будет.
Сообщение подростков не обрадовало, но и высказывать возражения они не собирались. Кто ж рискнёт сопротивляться воле всемогущего Демидова?
— Можно сегодня уйти? — уточнил Илья, приняв факт как данность судьбы.
— Вам с Густомесовым можно и сегодня, у вас родители здесь, в Тагиле живут. До ночи успеете. А Сохнин завтра с утра пойдет…
Ванька Сохнин, у которого из родных были только дед с бабкой, наморщил лоб, сказал с обидой:
— Я дедову заимку и ночью найду, не маленький.
Мосцепанов, с заметным равнодушием ответил:
— Ну, коли не боишься, иди в ночь. — Потом, словно спохватившись, сказал:
— И вот ещё что. Учиться в Париже будете, а караван полгода идёт… Ведь забудете всё, ленивцы, а хозяин вас по прибытии сам захочет экзаменовать по языку. Я распоряжусь, чтобы вам учебники выдали… Будете на караване повторять и между собой на французском говорить. А караванный за вами присмотрит.
— А к-как там, в П-париже? — робко спросил Федька. Для него лишнее слово было поступком героическим. Он немного заикался, стеснялся этого, а суровые одноклассники дразнили его и за робость, и за дефект речи. Когда он появился в Выйской школе, то нашел в Илье своего защитника. Дразнить стали меньше, но говорить от этого Федька всё равно не стал больше.
Мосцепанов, нервно перебиравший бумаги на своём столе, поднял голову, посмотрел из-под седеющих бровей на отроков, ответил:
— В Париже? — и голос его чуть дрогнул, — …теплее, чем на Урале… — И резко закончил разговор:
— Чего застыли, идите, собирайтесь.
Как только мальчишки оказались в коридоре и первый шок от услышанного прошел, Швецов мечтательно сказал:
— Мы сможем увидеть пол-России, поплывём по Каме, по Волге!
Ванька посмотрел на приятеля как на сумасшедшего и заявил решительно:
— Сбегу я. Мне Париж без надобности, а деда с бабкой одних оставлять не хочу.
Швецов урезонил:
— Ты подумай, что с ними сделают, если сбежишь! Запорют до смерти, чтобы другим неповадно было детей своих скрывать от учебы за границей — вот и вся недолга. А если поедешь, то через несколько лет вернёшься домой, сможешь им помогать.
— А они доживут? Дождутся?
— Да они ж у тебя не старые совсем, — влез в разговор, слегка заикаясь, Федька. — Е-если дед один на лося х-ходит, значит, силы ещё е-есть? Да и б-бабка Лукерья го-оразда ругаться. Если бы немощная была, могла б так орать?
— Да ты откуда знаешь? — Удивился Сохнин, знавший, что Федька стесняется своего заикания и предпочитает при разговорах присутствовать молча.
— Батька мой сказывал. — Справляясь с заиканием, продолжал Густомесов. Видимо, общее волнение из-за предстоявшей поездки и его вывело из молчаливого состояния. — Он в господский дом дрова привёз, разгрузил, куда приказчик сказал. А бабка твоя ка-ак налетела на энтого приказчика, что мол, эти дрова ей нужны б-были, для кухни, печь топить, расстегаи печь, а теперь из-за того, что дрова не там сгрузили, у неё расстегаи перекиснут. Жуть, г-говорит, как ругалась.
Тихо переговариваясь, мальчишки вошли в большую комнату, которая служила ученикам заводской школы и спальней, и местом для приготовления уроков. Там их уже ждали однокашники, узнавшие о новости от надзирателя.
— Мы не увидимся больше? — спросил кто-то из учеников.
— Почему не увидимся? — отвечал Илья. — Мы к утру четверга тут должны быть. Мосцепанов сказал, что ради такого дела нас сам в Усть-Утку доставит.
Не дожидаясь ужина, который не сулил ничего хорошего, кроме перловой каши на воде, трое подростков отправились по домам, где их в понедельник, в начале рабочей недели, никто не ждал.
Проводы
Илья был старшим сыном литейщика[5] Черноисточинского завода[6] Николая Швецова. Отец Фёдора Густомесова работал приказчиком на Выйском медеплавильном заводе[7], а Иван Сохнин был сиротой, отец которого погиб во время весеннего сплава «железного» каравана по горной реке Чусовой.
Подростки, выйдя из здания школы, отправились каждый в свой поселок. Иван побежал к бабке Лукерье, которая была стряпухой в господском доме в Нижнем Тагиле, Илья пошёл в Черноисточинск, а Фёдору нужно было всего лишь дойти до берега Выйского заводского пруда, где стоял родительский дом.
Ванька рассчитал правильно: бежать к дедушке на заимку нельзя. Во-первых, далеко и долго, а во-вторых, он может быть на охоте. Что толку сидеть его и ждать в пустой избе — охотник иногда по несколько дней ночует в тайге. Ванька решил бежать в господский дом, где кухарила бабка Лукерья. Ей он всё расскажет, а уж она передаст всё деду.
Мальчишка стремглав пересек двор, чтобы не попасться никому на глаза из служащих — рудничных или заводских. В обед и ужин они приходили сюда не только поесть, но и переброситься последними новостями и поиграть в шахматы.
Стряпуха Лукерья, в просторной рубахе, заправленной в длинную юбку, стояла у печи, вытирая фартуком капли пота, катившиеся по раскрасневшемуся полному лицу. Увидев внука, чуть не уронила на ноги сковороду, на которой пекла блины. Ведь ученикам Выйской школы категорически запрещено было уходить домой.
— Случилось что?
— Баушка, я предупредить пришел.
Лукерья гусиным перышком смазала сковороду маслом, налила половником жидкую массу и поставила на печь. Только теперь она могла оглянуться на внука.
— О чем? — Ей хотелось обнять своего ненаглядного Ванечку, расспросить подробнее, что случилось, но наверху, на втором этаже, господа ждали блинов к чаю, и она не могла ни на минуту отвлекаться от плиты. Скоро придёт горничная, чтобы тарелку с горкой блинов унести наверх. Двухведерный самовар уже унес истопник.
Всё-таки Лукерья уличила момент и на сковороду поменьше плеснула блинной массы, испекла угощение внуку, быстро переложила на тарелку:
— Угостись пока. Погодь, Ванюшка, маненько. Вот с блинами управлюсь и поговорим. А ты пока говори, я слушаю.
Ванька, набив рот едой, замолчал. А свободными руками налил себе кипятку из старого кухонного чайника, плеснул морковной заварки. Он часто раньше бывал у бабушки на кухне, и хоть прошло несколько лет, как его забрали на учёбу, в бабушкином хозяйстве ничего не изменилось — всё стояло, как прежде, на своих местах.
— Нас, баушка, в Петербурх отправляют: меня, Илюху и Федьку. На караванах сплавлять будут.
Услышав новость, Лукерья от испуга чуть не выронила сковороду, запричитала:
— Ой, лишенько, беда-то какая! А за что ж вам наказанье такое? Чего вы натворили?
— Баушка, мы не натворили. Господин Демидов велел лучших послать. А мы — лучшие! Нас отпустили домой попрощаться. Вот я к тебе и прибежал. А завтра к вечеру нужно вернуться.
Бабка, причитая, снова занялась блинами, а Ванька в тепле кухни, да после еды сомлел. По телу разлилось тепло, и он заснул прямо за столом.
Пришёл ужинать заводской кучер Силантий. Как и положено заводскому кучеру, он все новости узнавал одним из первых. Так что, увидев спящего лукерьиного внучка, не удивился, только сочувствующе спросил:
— Малец попрощаться пришел?
Лукерья, не поворачивая потного лица от русской печи, только вытерла слёзы фартуком, положила на тарелку кусок жареного мяса, картошечки, посыпала горкой зеленого лука, молча поставила перед Силантием. Тот, отрезая от ржаного каравая ломоть хлеба, как мог, начал утешать:
— Ты погоди, Лукерья, слёзы лить. Его же не на вовсе отправляют. Вон как Беловы-то приказчики поднялись, власть какую над заводскими забрали, а ведь все в заграницах проучились…
— Так у них папка с мамкой-то были, было кому защитить да посодействовать… А мы-то с дедом что можем? А-а, — Лукерья с отчаянием махнула рукой… — Ладно, чего уж, надо собрать Ванюшку, чем бог послал. Возьмёшь его к себе ночевать?
Кучер увел Ваньку спать на сеновал. В тепле, в дурманящем запахе сена Ванька проспал до полудня. Проснулся от того, что его желудок недовольно бурчал от голода. Побежал на кухне к бабке Лукерье — умываться и питаться. Она его уже заждалась:
— Я тут тебе еды кой-какой собрала — сухарики, да сахару кусочков, да хлебушка с картошечкой, да пирожков с луком. Бабка сунула ему маленький узелок из ситцевой тряпицы, завязанный крест-накрест. — Знаю я, как вас там голодом морят.
…Шаньги с картошкой, ещё теплые, утренней выпечки, были так вкусны, что Ванька, поглощенный едой, мог только мычать, показывая бабке, что её слышит. А Лукерья всё говорила и говорила:
— Хоть поедите нормально. А тут вот я тебе всякие травы лечебные положила — от кашля, если простудишься, от лихорадки — видишь? Всё подписано…
Проглотив очередной кусок, Ванька ответил:
— Баушка, да знаю я и так. Дед учил…
Ванька у деда прошёл хорошую выучку: знал повадки разных зверей, умел метко стрелять, разбирался в травах и владел секретами приготовления из них разных отваров и мазей.
— С дедом-то я не попрощался! — сокрушался мальчик. Лукерья пообещала:
— Деду я передам весточку — с оказией. Думаю, он тебя на пристани найдет, в Усть-Утке.
…Дед Ваньки — Аверьян был охотником-промысловиком: бил куницу, соболя, белку. Сдавал шкурки в контору, получал деньги, и на это кормил семью. Когда-то семья была большая: жена, сын, невестка, внучок Ванятка. Сын по стопам отца не пошел. Тем более, что за зверем приходилось уходить в тайгу всё дальше и дальше: демидовские заводы расширялись, древесного угля для них нужно было всё больше, и лес для них вырубался, всё дальше тайга отодвигалась от посёлков, и зверь уходил вместе с ней. Отец Ванятки Григорий зимой он работал на судоверфи в Усть-Утке, а весной сплавлял барки по Чусовой. Во время одного из сплавов Григорий и его жена, нанявшаяся стряпухой на караван, погибли, оказавшись после крушения барки в водовороте у бойца на Чусовой. С тех пор Ванька боялся воды, а Лукерья с Аверьяном стали воспитывать внука одни. Когда мальчику исполнилось 11 лет, заводские приказчики выбрали его для учебы в выйской школе. Видеться Ванька с родными мог только по выходным.
Три года назад, когда Илье исполнилось двенадцать лет, его отец был отстранен от должности. По его недосмотру в домне «забили козла». Это означало, что в печи, на её стенках застыл не вылившийся чугун, домну пришлось остановить на ремонт. А этот останов оборачивался для хозяина ощутимыми финансовыми потерями. С того времени Агафон Швецов перебивался случайными заработками, иногда надолго уходя из заводского поселка. Надо было хоть какие-то деньги заработать, чтобы заплатить подушные подати. А не заплатишь — посадят в острог, либо выпорют на конюшне…
За время отсутствия отца Илья стал главным помощником матери. Приглядывал за младшими братьями и сестрами, помогал копать грядки на огороде, ставить тепличку для огурцов, заготавливал ягоды, грибы и кедровые шишки, научился ловить рыбу сетью, вместе с отцом косил траву для коровы и лошадей.
Семье Агафона помогала многочисленная родня — кузнецы Швецовы. Илья, если выдавалась свободная минутка, бегал к дядьям в кузницу, смотрел, как завороженный, на их работу у наковальни. В это время он забывал о своём недостатке — глазах разного цвета и переставал прищуривать один из них. Ему всё равно было, какой глаз прикрывать, — у него было прекрасное зрение. Но в раннем детстве, когда незнакомые люди, увидев высокого мальчика с разноцветными глазами, начинали его тормошить, рассматривать и расспрашивать, как это так может быть, он приобрёл привычку при встрече с чужими прищуривать какой-нибудь глаз, чтобы разница в цвете была не так заметна. Когда же общался с друзьями и близкими, то про эту уловку забывал.
Илья любил ухаживать за лошадьми: мыл, расчесывал, лечил не только свою, но и соседских. Скотина доброту помнит и чует — лошади слушались его беспрекословно. Когда летом мальчишки часто уходили в ночное с лошадьми, для Ильи наступала счастливая пора. Подростки спали в шалашиках, собранных на скорую руку, пекли картошку и грибы на костре, пугали друг друга рассказами о разбойниках, а рядом паслись на свежей траве пойменных лугов лошади.
Теперь был апрель, но ни в ближайшие месяцы, ни в ближайшие годы ему в ночном не быть…
Когда Илья подошёл к родному дому, построенному на кержацкий[8] манер: пятистенным, с крытым крышей двором за высоким забором, ставни окон уже были закрыты. Он постучал в одно из них, громко позвал:
— Мам, не пугайся, это я.
Через несколько минут мать в накинутом на плечи теплом платке распахнула дворовую калитку, охнула, увидев старшего сына в неурочный час, сразу заподозрила неладное:
— Случилось что?
Вместе вошли в комнату. Притихшие ребятишки Николка, Гришка и Акулина сидели вокруг стола с лучиной. С горевшего берёзового прутика, стоявшего в специальной плошке с водой, падали горящие угольки, и падая, издавали шипение и чад. Николка менял прогоревший прутик на новый, а ребятишки сонными глазами смотрели на огонь.
Пока мать собирала нехитрый ужин сыну, Илья рассказал о предстоящей поездке. Анна молчала, задумавшись, по привычке поправляла пряди русых волос, выбившиеся из тяжёлого узла, уложенного на затылке. Илья давно приметил за матерью такое свойство: столкнувшись с трудностями, она не причитала, не кричала, как другие деревенские бабы, а замыкалась в себе, молчала, потом только говорила о принятом решении. Вот и сейчас после длительного молчания сказала:
— Отменить мы ничего не можем. Отец вернётся только через неделю. Давай собираться.
Открыла железный кованый сундук, какие на Урале повсеместно держали в каждой избе — для хранения одежды или кухонной утвари и даже книг. Достала из него чистые рубашки и шаровары, тёплую кацавейку, войлочную шляпу…
— На реке в апреле холодно…
Застыла с ними в руках… потом закрыл крышку сундука, положила вещи на неё и, обратившись к сыну, сказала:
— Утро вечера мудренее, давай-ка спать ложиться, а завтра собираться будем. Я тебе подорожники испеку.[9]
Никита, отец Фёдора Густомесова работал на Выйском медеплавильном заводе, что находился в полутора километрах от Нижнего Тагила, а потому к приходу сына из школы уже знал, что тот надолго уезжает не то что из поселка, а в другую страну. Когда Федька вошел в комнату их небольшого бревенчатого домика на берегу Выйского пруда, мать уже плакала. Отец ставил медный самовар и приговаривал, обращаясь к жене:
— Не плачь, Катерина, не он первый, не он последний. Вернётся… они все возвращаются…
Последнюю фразу, правда, он произнес с непонятным Федьке выражением, как будто сожалел о ком-то. И неожиданно погладил вошедшего сына по голове, чего не делал никогда в своей жизни. От такой неожиданной ласки Федька, весь день и всю дорогу к дому крепившийся от переполнявшего его чувства горя, расплакался навзрыд, кинулся к матери, уткнулся ей в подол домотканой юбки.
— Тебе скоро пятнадцать будет, чего ревёшь, как баба, — с укором говорил отец. Взял жилистыми руками с сильными пальцами половину каравая черного хлеба и стал нарезать на куски. — Лучше сядь к столу, повечеряем да подумаем, как собраться, как письма нам писать будешь. В Париже в нашей торговой конторе мой знакомец работает, мы с ним вместе в школу заводскую ходили. Будешь ему весточки передавать о себе, а он — нам… Знакомый приказчик сказывал, что вас сначала в Питербурх доставят, там паспорта заграничные выправят, а потом уж во Францию. Мать сняла с печной загнеточки[10] и поставила на стол котелок с похлёбкой. От супа шёл знакомый вкусный запах картошки и лука. Федька почувствовал, как проголодался.
Отец долго молчал, а потом вдруг неожиданно резким голосом сказал:
— Если окажешься в воде, плыви к берегу, держись подальше от барки, чтобы она не затянула тебя под себя. Гони страх…
Чуть успокоившаяся Катерина при этих словах зарыдала ещё громче.
— Тьфу, сырость развела! — рассердился Густомесов-старший. — Вон Швецов Фотий Ильич, тоже на караване сплавлялся. А теперь он кто? Теперь управляющий по технической части всех заводов! К нему вон из-за границы сколько ученых да геологов за опытом приезжают!
— Как мы узнаем, что с мальчиками всё хорошо? — всхлипнула Катерина. Это ж пока письмо от твоего знакомого придет, я с ума сойду.
— Сегодня Фотий Ильич на завод приходил. Сказывал мне, что осенью в столицу поедет, чтоб там караван встретить. В этом году важный груз повезут, по императорскому заказу — малахит на строительство собора, Исаакия. Вот Швецов нам про Федьку нашего все и расскажет, когда вернётся. Ну, что, полегчало тебе?
…Ещё никогда Федька не слышал таких интонаций в голосе отца, даже когда с ним случилось несчастье в их домашней мастерской. Никита Густомесов в свободное от службы время выделывал всякие вещицы из малахита. Этим на Среднем Урале никого не удивишь — малахит ведь, по сути, руда, а потому его около шахт много можно найти — мелких и средних размеров. Если есть желание, глазомер, талант — выправи инструмент да и вытачивай из камня бусы, кольца да серьги, да шкатулки всякие… Но вещи, которые выходили из-под рук Никиты Густомесова, были замысловаты, изящны и хорошо покупались. Федька, ещё мальцом помогал отцу. И вот однажды, когда Никита резал пилой кусок малахита на тонкие плитки, пила сорвалась, и край её пришелся на руку Федьки… Хлестанула кровь, мальчишка заорал от боли. Отец хладнокровно оторвал от подола рубахи кусок ткани, перевязал руку выше раны, чтобы остановить кровь, и только потом прижал к своей груди голову сына и тихо успокаивал: «Потерпи, сейчас пройдет, потерпи…»
Потом прибежала в мастерскую мать, стала ругать Никиту и обрабатывать резаную рану специальной мазью. Обошлось без нагноения, но шрам остался.
…Ни в одну семью весть о том, что их сын будет учиться во Франции, радости не принесла. На Урале все прекрасно знали, чем может закончиться «путешествие» на чусовском караване. С одной стороны, начало навигации на Чусовой для всех заводских поселков было праздником, так как именно этим — водным путём, открытым еще в стародавние времена, отправлялась продукция всех — казенных и частных — уральских заводов в Нижний Новгород, Астрахань, Москву и Петербург. А с другой — это был маршрут смерти, из которого люди домой могли и не вернуться, скончавшись либо из-за полученных травм, либо утонув в коварной реке.
Парадокс заключался в том, что в то время, о котором идёт речь, жители северных районов России, и Урала, в частности, НЕ УМЕЛИ ПЛАВАТЬ. Лето на Урале короткое, и вода в реках, текущих с гор, не успевала прогреться. Поэтому мальчишки, если и плескались в реке, то делали это на мелководье, в теплой воде. Да, они умели раскинуть сеть для ловли рыбы, сделать запруду, убить зверя, но плавать — нет. Этим искусством овладевали те, кто жил в более теплом климате — к примеру, волжане или донские казаки.
Известно, что в прежние времена — в многочисленных войнах, которые вела Россия, солдаты гибли во время переправ не от пуль противника, а от неумения плавать. Петр Первый, зная об этом факте, хотел внедрить в армии науку плавания, но не успел из-за решения других немаловажных проблем молодого государства.
Официально известен факт, что в 1829 году в русской армии впервые устроены были соревнования по плаванию. Сегодня их условия нас бы удивили: солдаты стояли вертикально в воде и двигались по дну, помогая себе руками.
Взрослые переживали за своих детей, не только потому, что расставались надолго, а элементарно опасались за их жизнь. Поэтому и школьное, и заводское начальство заранее оговорило детали «доставки» детей в столицу: мальчиков должны были посадить на разные суда на тот случай, что если какая-либо барка потерпит крушение, то подростки погибнут не все. Взрослые это понимали, а дети — нет… до того времени, пока уже во время плавания не стали очевидцами гибели бурлаков на маршруте.
Пристань Усть-Утка
Усть-Утка, речная пристань, на которую должны были приехать подростки, была построена ещё в начале 18 века, когда Акинфию Демидову пришла в голову идея сплавлять железо, произведенное на уральских заводах, по горной реке Чусовой. Он сам привел караван в Петербург. С той поры на берегах Усть-Утки и появилась каменная пристань. Здесь же, на верфи, строились коломенки, казёнки и барки. Рядом работала лесопильня, поставлявшая доски для их строительства. В складских помещениях скапливался в течение зимы товар: медные штЫки — отливки, похожие на длинный кирпич весом в полпуда[11], листовое железо и чугунные болванки.
В 1812–1814 годах эта пристань видела погрузку другого товара: пушек и ядер. Николай Никитич Демидов в те годы не только снабжал российскую армию оружием, но и в составе ополчения, сформированного на его деньги, принял участие в военных действиях, взяв с собой старшего сына — 14-летнего Павла.
К строительству барок приступали месяца за два до начала навигации. В основе конструкции судна — вертикальные борта и плоское дно, суживающееся у носа и кормы. Нос шире кормы примерно на 15–20 сантиметров, и при укладке груза больше старались нагружать носовую часть, чтобы центр тяжести барки смещался к носу. За этим при погрузке следил сплавщик — человек, который и поведёт барку по Чусовой. В носовой и кормовой части укрепляли пыжи — большие бревна. Поперек барки на днище укладывали средней величины бревна. К ним деревянными гвоздями пришивали днище и борта.
Рядом с пыжами вертикально ставили березовые столбы — огнива, до 30 см диаметром, на которые впоследствии наматывался толстый канат для торможения и остановки (на бурлацком языке — «хватке») барки. Вся внутренность барки — это сплошной трюм для укладки груза. А вот сверху в носу и корме устраивались палубы для бурлаков. Середина закрывалась крышей на два ската, в центре которой сооружалась высокая скамейка для сплавщиков. Руля у барки не было. Его заменяли 4 огромные весла — потеси, примерно 19 метров длины. На конце потеси, называемом губой, ставился самый сильный и опытный подгубщик, остальные бурлаки, а их было от 12 до 15 человек на весло, держались за специальные колышки-кочетки.
В деревне Усть-Утка, что расположилась на противоположном от верфи берегу, жили профессиональные сплавщики и мастеровые, обслуживавшие пристань, верфь, кузницу, плотину на ней, шлюз и склады. Это было не более 200 человек, занимавших с семьями около пяти десятков изб.
А вот в апреле, перед сплавом каравана, в Усть-Утку приходили тысячи людей. Для обслуживания только одной барки требовалось порядка 50–60 судовых рабочих. Барок отправлялось иногда до 90 штук. Умножаем на 50 — получаем 4500. Если привлекать только своих, заводских мастеровых, тогда пришлось бы заводы останавливать и всё их население отправлять на сплав. Демидовские приказчики придумали другое. Они знали, что в деревнях соседних губерний — Уфимской, Вятской, Пермской, Казанской — крестьяне из-за неурожая или других каких-то бед не имеют денег, чтобы заплатить подушную подать (налог). Как и сейчас, так и в прошлые времена, это нарушение закона каралось довольно жестоко. Поэтому уральские приказчики приезжали в деревни, договаривались с местной властью, которая и направляла в Усть-Утку мужицкие артели.
Местом сбора всех бурлаков, нанятых на «железные караваны», была Вятка. Артели должны были придти туда к 1 марта. Приказчики проверяли наличие каждого бурлака, делали отметку в документах, а уже 9 марта артели отправлялись к месту назначения — на пристани. Если у них были средства добираться конным транспортом (на подводах), то путь занимал около полутора недель, если все расстояние от Вятки до Перми, а затем до Усть-Утки они шли пешком, на это уходило 25 дней, если же смешанным «видом», то 15.
В караванной конторе приказчики отбирали у крестьян паспорта, выдавали денежный аванс размером в рубль, который бурлаками пропивался в кабаке.
В назначенный день подростки явились в школу. За плечами у каждого — одинаковые берестяные короба с крышкой, а в них — обычный набор подорожников: пирожки с картошкой, луком и морковкой, черёмухой. В таких заплечниках пирожки не портились и не черствели в течение недели.
…Как и обещал, Мосцепанов сам поехал с подростками в Усть-Утку. Выехали рано утром в заводском экипаже. Дорога на Усть-Утку к концу апреля была порядочно разбита. Да и не мудрено: по ней всю зиму телегами и подводами свозилась в усть-уткинские склады продукция всех демидовских заводов. Так что теперь каждый апрельский ухаб отзывался болью в теле. Да и лес, обступавший дорогу с обеих сторон, не радовал: снег к середине весны ещё не растаял, но утратил белизну, посерел-почернел, стал ноздреватым, давно слетел с ветвей. Лиственные деревья показывали неприкрытые серые ветки, а ели — посеревшие хвойные лапы.
…Через несколько часов добрались до Усть-Утки, которая была полным контрастом серому унынию лесной дороги. Речная пристань походила на человеческий муравейник. Ни один из подростков за все свои 15 лет не видел такого скопления людей. Они были везде: у реки, на берегу, на улицах — вся территория пристани и близлежащей деревни была занята тысячами людей. Экипаж с трудом продвигался по улице, запруженной бурлаками.
— Прямо Вавилон нашей эры, — восторженно воскликнул Илья и поймал на себе удивленно-длинный взгляд Мосцепанова.
Евлампий Максимович, выпускник Петербургского кадетского корпуса, прошедший с русскими войсками пол-Европы до Парижа, никак не ожидал встретить в уральской глубинке таких самородков как Швецов или Сохнин. Подписывая с представителями демидовской конторы договор на службу в Выйской заводской школе, он предполагал, что это обычное учебное заведение, готовившее служителей для заводских нужд. Но никак не ожидал увидеть в её стенах прекрасную библиотеку, преподавателей, говоривших на иностранных языках, одаренных учеников. Вот и сейчас, услышав комментарий Швецова, снова подумал, что самородками полнится земля русская.
Наконец, кучер подвёз их к зданию караванной конторы. Первый этаж, как водится, был каменный, второй — деревянный, с мезонином и балконом. Вместе с Мосцепановым подростки вошли в большую комнату с огромным деревянным столом в центре. На нём лежали расстеленные карты, папки с документами. Помещение было прокурено, люди, стоявшие у стола, говорили все разом — громко и раздраженно. Звучали отдельные слова и фразы: «навигация», «лёд», «сроки»… Ни один из подростков до этого дня никогда не был свидетелем таких бурных производственных споров и не видел такого количества приказчиков — большей частью бородатых, крепких разновозрастных мужиков.
Подростки оробели. Коренастый человек лет сорока, с резкими чертами лица, густыми черными бровями над узкими яркими глазами обернулся, услышав их приветствие, резким движением бросил карандаш на разложенную перед ним карту и пошел навстречу приехавшим:
— Думаю, вы ко мне! — уверенно сказал он и протянул руку Мосцепанову. — Я Николай Петрович, начальник каравана. Вы, как полагаю, из Выи? Я уже получил письмо из заводской конторы. Да и Фотий Ильич, — кивнул караванный в сторону человека, выделявшегося среди бородатых приказчиков не только высоким ростом, но и гладко выбритым лицом, европейским покроем одежды, — сегодня приехал, меня предупредил.
Директор изложил цель приезда подростков.
— Поступим так, — выслушав речь Мосцепанова, сказал караванный. — Пусть один плывёт на казёнке, со мной. Второй — с Прохором Завалишиным, а третий — с Исаем Рыбаковым. Это лучшие уткинские сплавщики, с ними вашим отрокам будет надежнее.
— А можно нам вместе на одной барке плыть? — не выдержав, спросил импульсивный Ванька.
Николай Петрович, как будто не слыша мальчика, сказал, вроде ни к кому не обращаясь:
— Кто из вас старший? Пойдем со мной.
Илья двинулся за мужчиной к лестнице, ведущей на второй этаж. Проходя мимо Фотия Ильича, хотел было поздороваться с родственником, но вовремя заметил, что тот занят серьёзным разговором с полицейским исправником. До мальчика донеслось всего лишь несколько фраз:
— Вы полагаете, что дополнительную охрану к баркам с малахитом ставить не нужно?
— А зачем? Своровать легче медную штЫку, чем ящик с камнем в несколько пудов. А так — в общем караване, пойдут, не привлекая внимания…[12]
В комнате второго этажа Илья увидел богато накрытый стол, бутылки с наливками, вином и водкой и остатками такой еды, о существовании которой он и не знал, разбросанные игральные карты. Теперь Илья понял, почему директор решил сам сопровождать их в Усть-Утку, а не отправил с ними старшего надзирателя. Это ж убедительный повод, чтобы приятно провести время и пообщаться с нужными людьми.
Из открытой балконной двери веяло прохладой и весенней свежестью. Караванный вышел на широкий балкон, поманил Илью рукой:
— Иди сюда, здесь видно всё, как на ладони.
От волнения подросток забыл прищурить глаза. С балкона открывалась панорама, которой Илье видеть не доводилось: справа, на горушке, стояла белая церковь, недалеко от неё — двухэтажный дом на берегу реки, недалеко от плотины. Огромный плотинный шлюз был гигантом по сравнению с теми, какие доводилось видеть подростку до сих пор в заводских поселках на плотинах, обслуживающих фабрики. Около берега стояло несколько готовых к отплытию барок. Илья догадывался, что шлюз откроют при начале паводка, и через него все барки каравана будут выходить в русло Чусовой.
Первоначально показавшееся хаотичным движение людской массы отсюда, с балкона, выглядело строго продуманным. Со складов на телегах к баркам подвозили штыковую медь, болванки чугуна и железа, затем их брали на свои крепкие плечи и спины бурлаки, несли по сходням на барки. Суда, что были уже загружены, стояли у причалов, ожидая начала навигации. Для других, закрепленных на берегу в деревянных стапелях, на кострах варилась смола, которой заливали щели между досками дна и бортов, заделанные паклей. Готовые барки под дружное «Эх, дубинушка» сталкивались по склизням, смазанным салом (или дегтем), в воду.
— Пойдете туда, — показал Николай Петрович на суда, выстроившиеся у шлюза. Это барки Прохора Завалишина, Исая Рыбакова и моя. Скажете, кто вы и зачем. Там и будете договариваться о ночлеге. Чтобы в любой момент, как начнется паводок, быть на месте. Всё понял? Ну, иди, я и так на вас слишком много времени потратил.
В большой комнате Фотий Ильич Швецов, взяв племянника за плечи, отвел в сторону, поинтересовался:
— Волнуешься? — и, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Я тоже перед началом плавания на караване волновался и боялся. Обычно человек страшится того, что неизвестно. Совет дам только один: хоть и на разных с одноклассниками барках поплывёте, при любой возможности держитесь вместе. У вас одна цель — выжить, выучиться и вернуться. Здесь ваши матери, отцы, братья, сёстры… Вы сможете им помочь, когда вернётесь… Ты понимаешь, о чём я говорю? — Фотий Ильич смотрел племяннику прямо в глаза, вкладывая в сказанное смысл, понятный любому крепостному, мечтающему о свободе.
Илья, не отводя своего взгляда от лица Швецова, молча кивнул, потом почти шёпотом ответил:
— Я понял. Я буду стараться.
…Фотий Ильич Швецов был легендарной личностью на Урале. Он первым из крепостных, получив образование в Европе, стал горным инженером и ученым. В тридцать лет был назначен управляющим Меднорудянского рудника, занимался технологий изготовления стали, созданием плавильных печей и паровых машин. Участвовал в научной экспедиции немецкого ученого Александра Гумбольдта и благодаря ему, был освобожден от крепостной зависимости. В 1835 году совершил мировое открытие, рассчитав местоположение грандиозного месторождения малахита в шахте «Надежная» и опустив выработку под руслом реки Рудянки. О его открытии сообщили отечественные и зарубежные газеты. На Урал стали приезжать ученые, минерологи, горные инженеры со всего мира, чтобы увидеть уникальную глыбу в сорок тонн. Швецов организовал специальный грот со смотровой площадкой на глубине десятиэтажного дома.
Ученики выйской школы тоже спускались в эту шахту, чтобы не только рассмотреть уникальную находку, но и увидеть, как правильно делать крепёж месторождения.
Лестницы, по которым они спускались вниз, были деревянными, с узкими ступеньками. Подростки пользовались такими же лестницами во дворах своих домов — они нужны, чтобы забраться на высокое дерево, крышу дома или амбара. Лестницы были на 30–40 ступенек. Переставив ногу с последней ступеньки, человек оказывался на небольшой площадке. После неё вниз — новая яма и ещё одна лестница, ведущая вниз. Деревянные срубы были узкие, так что если человек был крупного телосложения, то он касался стенок спиной.
Чем дальше проходил спуск, тем жарче становилось. Пот лил градом не только от температуры, но и от усилий, которые требовались, чтобы спускаться по нескончаемым лестницам. У многих учеников здесь работали отцы, так что особых объяснений им не требовалось. Дорогу освещали шахтерскими фонарями. Так они оказались на глубине, под руслом речки Рудянки.[13] Потом шли по узкому коридору, нагнув головы. Тишину нарушали только их собственное дыхание, шум реки над головами, иногда показывался впереди огонёк и звучало:
— Посторонись!
Это рабочий, толкавший впереди себя тачку с породой, просил «экскурсантов» прижаться к стене и пропустить его. Потом попадались похожие на пещеры углубления, где из стены добывали малахит. Рабочие вырубали его топорами, затем камни подбирали лопатами, насыпали в тачки и увозили по коридорам на рудничный двор, а уже потом поднимали специальными приспособлениями на поверхность.
Малахит из Меднорудянского месторождения был настолько красив, что именно его архитектор Огюст Монферран выбрал для оформления колонн иконостаса Исаакиевского собора в Петербурге.
В 1843 году в составе весеннего каравана шло три барки с малахитом, предназначенным для Исаакия. Этим фактом и объяснялось присутствие на пристани самого Фотия Швецова, занимавшего на тот момент пост управляющего по технической части нижнетагильского горнозаводского округа.[14]
Подростки отправились на берег пристани, казёнку нашли быстро, потому что её мачту украшали цветные флажки, о которых предупредил Николай Петрович. На палубе дежурил водолив, назвавшийся Михеичем. Он был в тулупе и войлочной шляпе. В апреле у воды всегда холодно, а если ты бессменно в должности водолива должен присутствовать на барке, то одеваться нужно тепло.
— Слышь, паря, ночью ни одна барка не выйдет, — говорил Михеич хрипловатым голосом. — Так что вы лучше найдите место, где спать будете. А хоша и у меня на барке, в балагане. Я костерок разведу, чай согрею. А утром пойдете искать своих сплавщиков.
Подростки, жившие в заводском поселке и уходившие из него только в лес или на покос, были настолько потрясены и оглушены увиденным, что воля их была парализована. Поэтому предложение водолива оказалось как нельзя кстати. Хотелось есть, спать и знать больше о том, что они уже увидели и о том, что им предстоит.
Михеич оказался на редкость разговорчивым. На их «Это что?» и «Это для чего?» он охотно отвечал.
Сейчас главный на барке он, водолив, отвечает за сохранность груза и самой барки. Если обнаружится в ней течь, должен её ликвидировать. Он же — и плотник, и завхоз. Но самый главный человек на барке во время навигации — сплавщик. Он командует бурлаками, и от его знаний и умений зависит жизнь всех людей, плывущих на судне.
Посвящая новых знакомцев в подробности предстоящей путины, Михеич сноровисто развел костерок на камнях, повесил над огнём медный чайничек, бросил в него сушеных ягод, выложил ломти хлеба на стол из берестяного короба, варёную в мундире холодную картошку. Увидел, что мальчишки собрались выкладывать свои «подорожники» и остановил их:
— Ешьте пока, что дают, а своё приберегите.
Поели, напились чаю вприкуску с кусочками сахара. После многочасовой неизвестности забрезжила хоть какая-то определенность, спало напряжение, одолевала дрёма.
Из разговоров приходивших на казёнку к Михеичу бурлаков мальчишки поняли, что главное сейчас — ожидание. Все напряжены от того, что приход весны затягивается, а с ним задерживается и начало навигации. Сплавщики опасались, что вода в реке уйдет под так и не вскрывшимся льдом… И что если до первого мая паводок не начнётся, крестьянские артели сбегут, как это бывало уже не раз. Для крестьянина первое мая — Егорьев день — рубеж, после которого он должен быть только в своей деревне, чтобы начать пахоту. Не вспахал, не посеял — остался голодным сам и семья вместе с тобой. Сплавщики вспоминали прошлые годы, когда в Усть-Утке крестьяне, которым не позволяли уйти с пристани, начинали бунты, усмирявшиеся дежурившими здесь оренбургскими казаками.
У мальчишек путались в голове непонятные слова, которыми были насыщены разговоры встревоженных взрослых. Стало совсем темно, гости водолива разошлись, а от реки ещё больше потянуло холодом. Михеич выдал мальчишкам толстые рогожи, подбросил поленья в костер, устроенный на каменном очаге.
Ночная пристань поражала. С палубы барки видно было множество костров, у которых грелись, ели и спали бурлаки. Это напоминало военный лагерь, который расположился перед крепостью, отдыхая перед штурмом. Только штурмовать люди собирались не крепость, а горную своенравную реку, которая каждую весну убивала своим крутым и непредсказуемым течением людей, вознамерившихся её покорить.
Погрузка на суда шла и ночью. Работали посменно. По сходням с грузом поднимались вереницы людей, затем спускались за очередным тюком… Крики, скрежет металла, ругань и пьяное пение. Бурлаки, свободные от погрузки, получив аванс, тут же шли его пропивать в кабак, который и ночью был открыт для жаждущих. На пристани дежурил военный офицер с командой казаков, чтобы не допускать драк, которые сопровождают любое кабацкое гуляние. Казаки пресекали излишнее веселье.
Усталость взяла своё, и мальчишки заснули у костерка.
Утром, как договаривались, Густомесов остался на казенке с Михеичем, а Швецов с Сохниным разыскали барку Завалишина.
Прохор был высоким, бородатым мужиком, сыпавшим шутками-прибаутками, сдобренными матом. И делал это так мастерски, без нажима, что матерные слова воспринимались как стихи.
— А-а, французы пришли, — насмешливо воскликнул он, когда подростки осведомились, не он ли Прохор Завалишин. — Мне об вас Николай Петрович сказывал. Кто из вас со мной плывёт — заходь, отведу пока в балаган к водоливу.
Ванька с тоской оглянулся на Илью, встряхнул свой короб на плечах и осторожно начал подниматься по сходням.
— Не боись, не покусаю, — насмешничал с борта Прохор, а когда Ванька, наконец, оказался на барке, — показал ему на балаганчик водолива — в точности такой, как у Михеича. — Иди, там можешь скарб свой оставить, никто не позарится…
К Рыбакову Илья отправился один. Исай оказался невысоким коренастым курносым сорокалетним мужичонкой с яркими синими глазами, буйными светлыми кудрями на непокрытой голове. Говорил крайне мало и в основном, междометиями: «Ну», «ага», «не-а». Рядом с ним, на скамеечке лоцмана сидел мальчик лет двенадцати — полная копия отца, только в уменьшенных масштабах да приветливее, чем старший Рыбаков. Отец с сыном тихо о чем-то говорили, глядя на реку. Исай рукой показывал то на один берег Чусовой, то на другой.
…Не прошло и пяти минут после знакомства Ильи с Рыбковыми, как по сходням начали подниматься один за другим бурлаки, одетые примерно в одно и то же: рубахи, подпоясанные ремешком, а то и без него, поверх пестрядевых штанов, на ногах — лапти, и редко у кого — грубые мужицкие сапоги. Каждый тащил на плечах или спине груз — либо медные болванки, как их на Урале называли — штЫки, либо железо — листовое, полосами или прутьями. Всё это было аккуратно перевязано, а наверху крепежа оставлена длинная петля. Зная порядки на Чусовой, Илья догадался, что эти петли нужны для того, чтобы поднимать груз со дна реки, в случае если барка перевернётся.
Как только на барку начали приносить груз, у невысокого Исая обнаружился густой командный бас. Он успевал увидеть каждого бурлака, прикидывал, какой вес тот несёт, и распоряжался, куда складывать груз. Ему помогал водолив Егор, немолодой, с жиденькой бородёнкой мужичок, на груди которого болталось пенсне, привязанное одним краем к кожаному шнурку. Выглядело оно, конечно, на нём нелепо, но, по всей вероятности, было ему необходимо. Егор ходил по палубе барки с амбарной книгой и делал в ней учетные записи, поднося периодически пенсне к близоруким глазам.
Иногда сплавщик и водолив спорили между собой, как лучше разместить груз, но верх в споре всегда одерживал Рыбаков.
— Петька, — кричал сыну Исай, — сбегай на корму! Сколь уже село?
Мальчишка помогал отцу, по его команде опуская в воду веревку с крупными узлами. Швецову он объяснил, что так измеряется осадка барки. В зависимости от того, какая часть ушла вниз под воду и на сколько, Исай отдавал распоряжения бурлакам о размещении груза. Барка, принимая на борт пуды металла, всё ниже опускалась в воду.
Примерно такая же картина погрузки видна была вдоль всего берега — только на одних барках ругани было больше, на других меньше.
Отплытие
Наступил день отплытия. Накануне вечером в караванную контору прискакал на взмыленной лошади приказчик с верхней Чусовой, из ревдинского завода, и сказал, что договорились «пустить вал завтрева с утра». После этого сообщения кабак опустел, пристань притихла, бурлацкие артели стали расходиться по баркам.
Илья, стоя у борта, обращенного к берегу, наблюдал, как на барку поднимались бурлаки. Ему был интересен каждый судорабочий, так как он уже давно понял, что от их слаженной или не слаженной работы зависела теперь жизнь всех членов экипажа. Его новый знакомец Петька был уже на корме, сидел на скамеечке отца, пока тот придирчиво осматривал доставшуюся ему команду. Её полный состав он тоже, как и Илья, видел впервые.
В конторе, где шло распределение людей на барки, соблюдался главный принцип: на каждой должны быть профессиональные бурлаки — прежде всего, уткинские и те, кто уже ходил на караване. А остальных тасовали, как придется. К Рыбакову на барку распределили башкиров. Вот сейчас он и наблюдал, как люди, отличные и по одежде (некоторые были в кожаных штанах, мягких сапожках домашней выделки), и по разрезу глаз, цвету лица, поднимались на барку, которая им всем будет служить домом. Повезет — так и за четыре дня проскочат по Чусовой. А зарядит дождь или ветер — так и все десять плыть будут.
Рыбакова беспокоило то, что башкиры не знают русского языка, а значит, выполнение команд, на осознание которых нужна мгновенная реакция, будет осложнено. Он прикинул, что надо на каждое весло поставить уткинских, желательно, подгубными[15] — чтобы они руководили. С другой стороны, по своему опыту, Рыбаков знал, что башкиры — народ выдержанный, спокойный и двужильный.
Утром вдалеке, выше по Чусовой, со стороны Ревды прогремел выстрел пушки. Это означало, что караван ревдинского завода вышел и сейчас промчится мимо Усть-Уткинской пристани. Значит, скоро и уткинцам выходить в реку. Барки, закончившие погрузку, выстраивались поближе к плотине и шлюзу.
Накануне приехавший священник начал молебен прямо на плотине. Все, как один рухнули на колени — молиться. Илья сделал это вместе с бурлаками на носовой палубе. Он видел, как бурлаки истово крестились и делали поклоны, словно надеясь, что эта их молитва перед началом путины спасёт от превратностей бурлацкой жизни, часто короткой, оканчивающейся на Чусовой.
Отзвучали последние слова молитвы. Люди встали с колен. Прозвучала команда главного сплавщика:
— Возьми шесты, подбирай чалки.
Концы чалки-каната отвязали от креплений берега, забросили на борт. Бурлаки шестами начали отталкивать барку от берега, чтобы вывести её на центральное течение реки.
Барки Завалишина и Рыбакова уходили одними из первых. Все приказы матерившегося Завалишина и молчуна Рыбакова сводились к тому, чтобы бурлаки, разбитые на четыре группы, — под каждое весло, выполняли команды «право-лево», «корму держи», «навались». Их дисциплина и мощь позволяли сплавщику виртуозно провести барку по реке, не посадив её на мель и не разбив о скалу.
— Казенка, где плывёт Федька, уйдет последней, и это будет, скорее всего, часа через четыре. Когда теперь они соберутся втроем? — мелькнула мысль у Ильи.
На берегу деревенские мальчишки, облепившие верхние ветки ещё голых деревьев, закричали-засвистели. Толпы людей, пришедших на пристань проводить караван, еще больше занервничали, стали поворачивать головы то влево, то вправо. Потом и те, кто был на барках, увидели, как одна за другой на бешеной скорости, подгоняемые огромным двухметровым валом воды, несутся мимо уткинских берегов барки ревдинского завода. Илья смог различить напряженные лица бурлаков, стоявших у огромных вёсел. Вода бурлила, о командах лоцманов можно было только догадываться.
Барка Рыбакова пошла к открытому шлюзу, раздавались команды сплавщика. В его голосе слышалось волнение. Здесь берега были вроде сцены: оплошаешь в начале пути, потом будут вспоминать несколько лет — поскольку конфуз у всех на глазах произошел. Как только вышли на чистую воду и барка пошла по течению реки, все бурлаки сели, кто на что успел, потом встали, помолились и проговорили друг другу:
— Здорово, братцы, спали-ночевали! Бог нам помощник, Бог нам на помощь!
Преданный Лоська
Дед Аверьян отправился в Усть-Утку через лес, надеясь, что там сыщет внука. Мальчишка — не иголка, а пристань — не стог сена, хоть к началу вешних вод и переполнена людьми. Его беспокоило другое: опытным глазом он видел по рыхлому тёмному снегу, по голым веткам деревьев, что скоро грянет быстрая на Урале весна, лед на Чусовой вскроется, и он не успеет увидеться с внуком до отплытия каравана. А ведь годы у Аверьяна немалые, дождётся ли он возвращения Ваньши? Одному Богу известно.
Успокаивало одно: пока пушка не выстрелила ни с одной пристани. Это означало, что лёд на реке ещё не вскрылся. С Аверьяном увязался Лоська, охотничий пёс, который привык сопровождать своего хозяина по лесу. Охотник хотел пса привязать, оставить дом сторожить, а потом смекнул, что Лоська может пригодиться на пристани для поисков внука.
Года три назад собака-вогулка ощенилась. Продажей щенков Аверьян не занимался, а прокормить собаку с выводком бедному человеку не под силу. Как водится, решил утопить весь приплод. Ванька, гостивший в выходные у деда, стал реветь, упрашивать:
— Деда, оставь хоть одного, я его кормить стану, от бабки Лукерьи приносить буду остатки с барского стола. А подрастет, он же тебе пригодится, ты ведь взрослых-то собак не кормишь!
Это была правда. По уральским правилам, охотничьих собак держали впроголодь, чтобы на охоте они хорошо брали след. Собаки так голодали, что иной раз просто выли на весь посёлок.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Часть 1. Весна
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мальчики с железных караванов предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
Углежоги — рабочие, которые из дров заготавливали древесный уголь, необходимый для получения чугуна и железа в плавильных печах.
8
Кержаками называли староверов по имени реки Керженец в бассейне реки Волги. Когда произошёл церковный раскол, староверов начали преследовать, многие из них бежали на Урал, в Сибирь. Демидовы их принимали, скрывали, брали на работу, поскольку кержаки были отличными специалистами.
10
Загнетка — часть печи, куда складывались угли, чтобы во время очередного растапливания не заниматься розжигом. На загнеточке держали в горшках, котелках уже приготовленную еду, чтобы она была теплой.
12
11 апреля 1843 года с Усть-Уткинской пристани была отправлена первая партия Меднорудянского малахита для Исаакиевского собора — 110 ящиков, в которых находилось более 711 пудов. Накануне управляющие нижнетагильскими заводами Д.В.Белов и Ф.И.Швецов сообщали в Петербург о том, что началась сортировка и упаковка малахита в ящики 6-пудового веса (пуд=16 кг), которые «перехватываются верёвками таким образом, чтобы обязательно была петля». Объясняя, что «если разобьётся коломенка, то могли бы удобнее и скорее добыть его со дна… Мы предполагаем на пристани погрузить малахит по равной части на 3 казёнки, в том предположении, что если суждено ему быть в воде, то пускай только части его. В Лаишеве же отгрузим его на одну коломенку».
