Петля. Том 2

Инга Александровна Могилевская, 2022

На земле, пропитанной кровью вековых герилий, на земле растоптанных судеб, на земле оживших мифов появляется он – несущий свободу. Но кто он на самом деле? Посланник ли небес, сулящий спасение, или выходец из преисподней, ведущий на смерть? Или просто человек, рождённый во лжи – слепец, ставший оружием в чьих-то корыстных руках? Содержит нецензурную брань.

Част 1

I

— Где ребенок, Рауль?! — индеец набрасывается на него прямо с порога, — Где он?!

— Хакобо…Тито… — выпученные глазенки прыгают по лицам ворвавшихся к нему в дом людей. Чего в них больше — страха или безумия? Безумия — да! Это лицо ненормального: сморщенное, подергивающееся нервным тиком, сминающееся в непроизвольных гримасах — жутких и отвратительных обезьяньих корчах.

— Что ты с ним сделал?! Где он?! — надрываясь вопит профессор.

— Я говорил тебе, не лезть не в свое дело! Не знаю я никакого ребенка! — и снова эта рожа комкается рытвинами складок.

Хакобо хватает жалкого дребезжащего человечишку за грудки, вздергивает:

— Я пришел забрать мальчика. Говори, где ты его прячешь, не то я…!

— Нужно подвал проверить, — перебивает Тито, и сдвигает в сторону ковер, прикрывающий люк в полу, — Черт… Тут замок.

— Рауль — ключи, — шепчет индеец.

— Черта-с два я вам дам ключи, — глазки снова запрыгали еще неистовей, губы судорожно изогнулись, словно два насаженных на крючки червя, — Вы… вы не понимаете… Вы думаете, это ребенок… Никакой это не ребенок! Это демон! Это сам Сатана! И раньше был таким, но сейчас… Будто с цепи сорвался, — нездоровый нервно — дрожащий от злобы смешок, — Сидит на цепи, а с цепи сорвался… Вы этого не понимаете… Нет… Будь он человеком, он давно бы сдох! Но он не человек — нет! Дьявольское отродье — вот он кто! А его голос… Я сказал ему — еще слово, и я язык отрежу! Так он глазами начал. Дьявол… вы не видели его глаза! Они у него как синие пиявки — он ими души высасывает… Я знаю… Уж я-то знаю! Чувствовал, как он это делает… Чувствовал, как он тянет из меня душу… своими ледяными глазами… Словно кишки из пуза… И тогда я взял нож и… Я хотел… Я должен был их выколоть…

— Господи… — Тито хватается за сердце. Хакобо хватается за револьвер.

— Я сейчас тебе сам в глаз выстрелю, если не отдашь ключи, — цедит он сквозь зубы, приставляя дуло к глазнице Рауля.

— Вы… вы просто не понимаете…

— Считаю до трех! Раз…

— Второй… второй ящик в шкафу… Но я предупреждаю! Не лезьте в подвал, не выпускайте его! Он не человек!

Тито уже бросается туда, выдвигает, роется в беспорядочно наваленном хламе, пытаясь выудить ключ. Хакобо тем временем снимает со стены веревку, быстро и крепко опутывает ее вокруг шеи своего полоумного пленника.

— Нашел! — в руках профессора блестит связка с двумя ключами, и он бежит назад к люку, трясущейся рукой с трудом пропихивает замысловатые зубцы в скважину, лязгает, скрежещет ими, пока не раздается победоносный щелчок — и стремглав вниз, по лестнице. Индеец спешит за ним, волоча за конец веревки запнувшегося и упирающегося Рауля.

— Только не туда! Не бросайте меня к нему… Умоляю! — кряхтит безумец, но индеец игнорирует его жалкие стенания.

— Господи… нет! Боже мой! — снова раздается из подвала отчаянный и сдавленный возглас Тито. Хакобо силой вталкивает своего пленника в отверстие люка, слышит грузный шлепок его упавшего на пол тела и гулкие постанывания, не обращая внимания на лестницу, сам спрыгивает вниз.

В тусклом, едва пробивающемся с открытого люка свете он кое-как умудряется разглядеть спину Тито. Тот стоит в немом оцепенении, уставившись на лежащий в метре от него какой-то маленький, слабо бледнеющий во мраке комочек. Замер, как вкопанный, не решаясь ни подойти ближе, ни даже вздохнуть. Что же его так напугало? Проморгавшись, Хакобо присматривается к этому непонятному светлому холмику…

— Поздно… Слишком поздно, — думает он, чувствуя, как взрывается от прилива крови сердце, как внезапно и непроизвольно начинает дрожать тело. И все равно продолжает всматриваться, и все равно подходит ближе, чтобы убедится — ему не мерещится…

А ведь он не хотел сюда ехать. Ей богу, не хотел — просто поддался на уговоры Тито, на все эти его призывы и упреки, словно сделав одолжение: — Ладно, ладно, поехали вместе к Раулю, посмотрим, что там с эти малолетним гринго, если тебе от этого полегчает…. Так он ответил? — Да, так он ответил, нагоняя скачущую во всю прыть клячу профессора. И до этого проклятого момента даже толком не представлял, зачем он это сделал, ради чего? Мог просто остаться дома, со своим диковатым, нерадивым сыном, и мучительными, но светлыми воспоминаниями о покойной жене. Мог никуда не ехать. И ему было бы плевать на все остальное. Но нет. Ведь, нет! Вот он — здесь! И то, что раскрывается перед его взором в беспробудном, стылом мраке этого подвала, за один краткий миг крушит фундамент его мира, его веру в правильность, его априори. Это ужас — даже прежде, чем мозг успевает расшифровать отпечатанный на сетчатке глаза образ — его охватывает ужас… Ужас, что сминает рассудок в своем безжалостном стальном кулаке, а после, рвет его на части, как никчемную ветошь, ужас, что, проникнув под кожу, словно инфекция расползается и распадается внутри на миллиарды колких, режущих крупиц, ставя дыбом каждый волосок на теле, ужас, от которого хочется вопить, и хочется бежать прочь, а вместо этого не остается ничего другого, кроме как стоять неподвижно и смотреть прямо ему в лицо. Ужас невозможного, немыслимого, невыносимого, неприемлемого… Но реального? Произошедшего? — Ужас уступает место ярости.

— Ты что с ним сделал!? — орет Хакобо не своим голосом.

— Он не человек! Не ребенок! Он — Сатана! Слышишь? Сатана!

Он не слышит, он хватает конец обвитой вокруг шеи безумца веревки и тянет за него, тянет — со всей силы, со всей ярости, от всего отчаяния. Кровь пульсирует в голове, заливает глаза, закладывает уши. Он больше ничего не слышит: ни надрывные предсмертные хрипы Рауля, ни хруст его шейных позвонков, ни собственное звериное рычание… Приходит в себя только от тихого леденящего шепота Тито:

— Хок… мальчик еще жив…

Перешагнув через труп задушенного, он подлетает к этому… к этому… Как он может быть еще жив?! Этот наполовину зарытый в грязь крошечный, сжавшийся в позе зародыша скелетик, обтянутый серовато-бурой от сплошных синяков и кровоподтеков кожей. И то не везде. На спине, как будто и вовсе ее нет — одна сплошная рана — плотная скорлупа заскорузлой крови и гноя. Собачья цепь вокруг тонкой шейки, туго стянутые грубой веревкой стебельки рук… Расковывает, развязывает, растирает. Такие холодные! А его лицо? Откидывает слипшиеся от грязи и крови волосы — даже под этой коркой замечет их странное лишь слегка поблескивающее серебром бесцветие. Серое мертвое личико ребенка: впалые щеки, острые скулы, огромная нарывающая ссадина от левого виска и до синеватых чуть приоткрытых губ: сухих, искусанных и потрескавшихся… Жирная черная муха проползает по бесчувственной коже остренького подбородка и присасывается к разбухшей в уголке рта язве… — Пошла прочь! — и глаза… Господи! Глаза, завязаны грязной черной тряпкой… Зачем?! Глаза-то зачем?! Тянется, чтобы потрогать, развязать — по ладони пробегает едва ощутимый ветерок его дыхания.

— Хакобо, подожди. Не снимай повязку. Давай не здесь, — останавливает его Тито.

— Да… — скинув с себя пончо, он осторожно укутывает в него это маленькое серое существо, поднимает на руки. Какой же легкий… хрупкий! Страшно шаг ступить — словно он держит фигурку из пепла. Страшно дышать на него — словно любой неосторожные вздох способен унести прочь душу так отважно и отчаянно хватающуюся за непригодное для жизни тельце.

— Ладно. Надо уходить, — еле слышно проговаривает он.

— Ступай. Я сейчас, разберусь с трупом и догоню, так же сдавлено и тихо отзывается Тито.

Они выехали из деревни еще до рассвета. К счастью, никто им по дороге не встретился, никто не видел. Тело задушенного мерзавца Тито подвесил к потолку в подвале, уложив под ним опрокинутый навзничь табурет. Когда его обнаружат, решат, что самоубийство. Скорбеть по нему особо никто не будет. У этого психа не осталось ни семьи, ни родственников. Разве что их бывшие сотоварищи… Нет, эти уж точно не будут переживать по поводу его смерти! После того случая год назад, Рауль, видно посчитав, что вынесенного из поместья добра ему недостаточно, заделался процентщиком и обобрал всех своих не блиставших умом односельчан до нитки, да еще в долги вогнал. Так что, они, наконец, вздохнут спокойно. Здесь все гладко. Не гладко на сердце. Гадко. Очень гадко…

Хакобо едва находит в себе силы взглянуть на запрокинутую голову мальчика, покоящуюся на его напряженной, крепко вцепившейся в поводья руке. В свете зарождающейся зари замечает, как слегка подрагивает натянутая жилка на тоненькой истертой цепью шее и, кажется, немного шевельнулись губы. Пончо, в которое он укутал несчастного, уже все насквозь промокло — пытаясь устроить искалеченное дитя поудобнее, он нечаянно задел подсохшие струпья на его костлявой спине, и те снова начали сочиться сукровицей, кровью и гноем. Теперь вот липнет к рукам. И запах… Запах мертвечины. От него еще тревожнее на душе. Страшно. Надо бы промыть раны, и обмотать чем-то чистым. Только пока нечем. Придется обождать до дому. Лишь бы маленький дотерпел… Ладно… Ладно… Это еще полбеды. Повязка на глазах — вот что пугает его больше всего… Что она скрывает? Может, под ней уже давно нет глаз, а лишь две черные заглатывающие дыры? Если этот скотина сделал, что хотел, если он выколол их… Не думай об этом! Нет смысла уже об этом думать! Но, если у мальчонки, и правда, уже нет глаз, как же тогда? Что делать? — Все возможное. В любом случае, СДЕЛАТЬ ВСЕ ВОЗМОЖНО, ЧТОБЫ СПАСТИ.

— Останови лошадь, — говорит он Тито, — нужно посмотреть, что с малышом.

— Да… Только давай чуть левее. Там, кажется, река.

Действительно, где-то неподалеку — журчит, словно зазывая. Они сворачивают в направлении этого звука. Не река — ручеек: поблескивает призрачной нитью меж гладких камней. Тито первый спрыгивает с лошади, подходит к Хакобо, осторожно принимает в руки укутанного мальчика и, не проронив ни слова, поспешно направляется с ним к воде. Опускает подле себя на покрытые мхом камни, наклоняется, разворачивает, вытягивает его ножки, ручки. Начинает осторожно ощупывать.

— Переломов, похоже, нет…, — поясняет он подошедшему — индейцу, потом положив обе свои огромные ладони на впалый животик, вдавливает пальцами куда-то вверх, под торчащие ребра.

— Ты что делаешь?

— Проверяю… Все эти побои, увечья… Но главное, чтобы у него органы были целы.

— И как? Целы?

Тито лишь неопределенно подергивает плечом.

— Но, если бы у него был разрыв, он бы не выжил, так? — настаивает индеец, — Раз он выжил, значит все в порядке, так?

— Порядком тут и не пахнет, — не отрываясь от своего занятия, чуть слышно бурчит профессор. И через минуту, издав натужный вздох, — Деформация есть, но пока не чувствую каких-то серьезных внутренних повреждений. Впрочем, я не уверен. Если малыш очнется, там и станет ясно. Вот только… — боязливо проводит рукой по серому личику, — Не знаю, сколько дней этот изверг морил его голодом, но пить не давал уже как минимум дня два. У мальчика полное обезвоживание, — и, набрав в стиснутые ладони воды, подносит их к приоткрытым губам ребенка,

— Приподними его голову…

Осторожно, по капелькам переливает серебрящуюся жидкость в маленький ротик. И снова зачерпывает.

— У тебя есть с собой фляжка?

— Да.

— Набери. Будешь ему время от времени давать по дороге. Только смотри, чтоб не попало в дыхательные пути.

— Да… — он набирает полный сосуд, прячет обратно за пояс.

Тито тем временем проводит влажными ладонями по лицу мальчика, стирая с него пыль и грязь. Проступившая кожа кажется какой-то неестественной — белесо-фарфоровой. И волосы — упавшие и струящиеся в течении ручья длинные пряди, будто пролитое молоко, даже еще белее, с холодным платиновым отблеском. Абсолютно седые. Он смотрит на мальчика как завороженный.

— Я же говорил тебе, что он необычный, — шепчет Тито.

Хакобо не отвечает. Он думает, что этот мальчик похож на ангела. Он думает, каким чудовищем нужно быть, чтобы довести это небесное создание до такого… Каким дьявольским отродьем нужно стать, чтобы поднять руку на это крошечное, слабое, беззащитное существо — на это воплощение невинности и чистоты. Он думает, сколь велика его вина перед несчастным. Он думает, сможет ли он теперь вернуть его к жизни. Он думает, как пугающе смотрится черная повязка поперек его лица — так же пугающе, как если бы нечто сорвало шкуру с лазури небосвода, разделив его черной полосой вакуума. Он думает, какими могут быть глаза у столь дивного малыша. Или могли быть…

И лишь когда Тито, отмыв лицо ребенка, переворачивает его на бок, чтобы заняться ранами на спине, Хакобо отходит в сторону, не находя в себе силы даже взглянуть. Тошнота подступает к горлу, в ноздри снова ударяет густой запах гноя. Он закуривает. Ждет. Ждать приходится долго. И мучительно.

— Насколько все плохо? — наконец, не выдержав, спрашивает он.

–…Очень плохо… — цедит Тито, и, помедлив, — Не пойму, чем он его бил… Раны такие глубокие, до кости. И сильно загноились. У себя дома я бы мог найти средство, чтобы остановить сепсис, но пока даже, не знаю…

— А он дотянет до дому?

–…Не знаю, Хок…

— Не знаешь. Да что ты вообще знаешь! Тоже мне, профессор!

Тот не отвечает, но на секунду индеец чувствует кольнувший его осудительный взгляд. У него за спиной снова слышится какое-то копошение, возня, плеск воды. Потом — тихий дрожащий нотками нежности голос Тито: — Ну, все, маленький, все… Спинку мы более-менее промыли. Теперь давай-ка, ты еще немного попьешь, и поедем. Все позади. Осталось совсем чуть-чуть потерпеть. А дома я сделаю так, чтобы тебе не было больно, хорошо? Держись, детка. Я о тебе позабочусь, обещаю…

— Он что, очнулся?! — вскрикивает Хакобо, резко оборачиваясь.

— Нет.

Нет. Все такой же — словно безвольная игрушка в руках профессора — сорвавшаяся с ниток марионетка: ручки раскинуты в стороны, головка свешивается на бок…

— Черт! — с долей разочарования и досады, — А чего ж ты тогда с ним разговариваешь?!

— А что, нельзя?

— Даже не думай об этом, Тито, — шепчет он, — О нем Я буду заботиться. Ясно? Я его тебе не отдам.

— Раулю так, значит, отдал, а мне не отдашь? — в тоне профессора сквозит горькая и раскисшая от слез ирония.

— Я его больше никому не отдам!

И снова его собеседник подбирает слова для очередного укола, но в последний момент передумав:

— Ладно. Потом это обсудим. Сейчас пора ехать.

— Постой. Ты его глаза уже что, проверил?

— Нет.

— Ну, так давай! Чего тянешь?

Профессор опускает голову и какое-то время стоит молча, напряженно разглядывая повязку, рассекающую поперек бледный лик ангела непроницаемо черной пустотой.

— Давай сам, — выдавливает он, и, поймав испуганный взгляд индейца, добавляет, — Если уж собрался забрать его себе, то ты должен быть готов ко всему.

Хакобо судорожно сглатывает — Тито прав — медленно подходит к ребенку. Взяв себя в руки, осторожно дотрагивается до повязки, пытается нащупать. Впалые глазницы, но там, под веками — выпуклое, круглое… Кажется, уловил какое-то движение. Один глаз — другой. Он вздыхает. Развязывает тугие узлы на затылке мальчика.

— Слава богу… Глаза, хоть, не тронул… — тоже с облегчением выдыхает Тито, всматриваясь в слабо подергивающиеся веки ребенка — припухшие и воспаленные — два живых розоватых пятнышка на бесцветно-мертвенной белизне лица, — Смотри, Хок… Он пошевельнулся. По-моему, он сейчас очнется.

— Дай-ка мне его.

Уложив к себе на колени начавшее подавать признаки жизни тельце, и поддерживая его голову одной рукой, другой индеец достает фляжку, открывает, подносит ко рту:

— Может сам начнет пить.

И действительно, синеватые искусанные губки прижимаются к горлышку сосуда, и тут же начинают жадно втягивать воду.

— Не давай сразу все. Лучше чаще и понемногу, — предупреждает Тито.

Сделав еще пару глотков, мальчик сам отворачивает голову в сторону. Его едва различимое до этого момента дыхание вдруг учащается, становится отрывистым и громким, а крохотное сердечко пускается в такой бешеный галоп, что даже расслабленные тонкие тростинки ног подрагивают от резонирующей пульсации.

— С ним что-то не так… — растерянно бормочет Хакобо

— Судороги?!

— Не знаю… Не похоже. Кажется, он… — осекается на полуслове: веки мальчика приподнимаются — буквально на долю секунды, но этого вполне достаточно, чтобы он заметил — даже не заметил, а почувствовал, как его полосонула холодная пронизывающая синева радужек. Словно острые края отколовшегося айсберга — только насыщеннее, ярче, ледянее… Но вот уже снова спрятались за стиснутыми веками, за крохотными ладошками. Малыш тихо застонал. Пальчики с длинными поломанными ногтями судорожно вцепились в кожу лица, будто пытаясь вырвать эту болезненную вопящую синеву из своих глазниц…

— Тише, сынок, спокойно… Что случилось? — Хакобо попытался отнять от сморщившегося личика цепкие ручонки. Мальчик застонал громче и вдруг, как-то странно и неестественно вывернувшись, выскользнул из укутывавшего его нагое тело пончо на землю. Попытался подняться на ноги… Не продержался и секунды — пошатнулся, упал, пополз. Глаза зажмурены, личико сжалось от боли, а он все равно ползет прямо через ручей, по воде, по камням, отчаянно перебирая стертыми локоточками…

Оправившись от изумления, Хакобо в один прыжок нагоняет малыша, хочет поймать, но боится — содранные струпья ран на тощей спине сочатся свежей кровью — страшно дотронуться, и лодыжки: такие тонкие, хрупкие, ухватишься за них — хрустнут. Кое-как все-таки решается придержать его за плечи.

— Куда же ты, сынок? Все хорошо. Ты в безопасности. Никто тебя здесь не обидит.

Мальчик будто и вовсе его не слышит — перевернулся на бок, не открывая глаз, брыкается, отбивается, царапается. Да так неистово, с таким безумным отчаянием! Стремительный поток ручья срывает вьющиеся кровавые нити с его ран, оплескивает фарфоровое личико, попадает в ноздри, в приоткрывшийся от учащенного судорожного дыхания ротик — он фыркает, покашливает, отплевывается, но все равно продолжает биться. Вот в грудь Хакобо ударяет острая бурая от синяков и ссадин коленка, и тут же крошечная ладошка проскальзывает зубцами поломанных ногтей по его щеке. Ухватить бы эти верткие лапки, сдавить, угомонить, прижать к себе, обнять — обнять крепко, тепло, чтобы понял, что он не враг и не злодей, что он хочет лишь помочь ему. Что он его любит. Да, именно — теперь любит! Но, господи, как нужно дотронуться до него, чтобы не сломать?!

— Хакобо, отступись, умоляю, — лепечет позади него Тито, — отпусти его. Разве не видишь, он тебя боится.

— Я просто хочу…

— Оставь. Ты только хуже делаешь. Пусть… пусть сам…Он все равно далеко не сможет убежать. Но дай ему осознать, что он в безопасности и на свободе.

Нехотя, индеец все-таки отпускает ребенка, чуть отодвигается в сторону.

— Откуда в нем столько силы, — задумчиво шепчет он, потирая царапины на лице, и не сводя изумленных глаз с пытающегося отдышаться мальчонки.

— Увы, это не сила, Хакобо, — его спутник присаживается рядом на корточки, — Силы в нем давно иссякли. Страх, боль и ярость… Что угодно, но только не сила.

— Но дерется он…

— Дерется не за жизнь, а на смерть. Взгляни, еще немного, и у него бы просто лопнуло сердечко…

А ведь и правда: припал на четвереньки, а как дышит! Будто загнанный зверек. От каждого вдоха грудная клетка вздувается так, что, кажется, его ребрышки вот-вот прорвут эту тонкую, едва ли не прозрачную кожу. Смотреть на него больно… и страшно… Но и отвернуться невозможно. Бедное дитя!

Но, вот, вроде, начал потихоньку успокаиваться…Непроизвольно заваливается на бок, и чуть склонив голову, подставляет приоткрытый ротик к струящейся под ним воде — все не может напиться… Снова делает робкую попытку приоткрыть глаза, и тут же — хриплый вскрик, нисходящий в протяжный стон. Заслоняет лицо одной рукой, а другой начинает поспешно шарить вокруг себя, словно пытаясь что-то нащупать.

— Что он ищет? — недоумевает Хакобо.

Тито покачивает головой: — Кажется, догадываюсь… — потом поднимается, медленно подходит к ребенку. Тот настораживается, заслышав рядом хлюпающие по воде шаги, напрягается, будто снова готовясь к схватке, дрожит, пробует отползти назад, но, упершись разодранной спинкой в торчащий из воды валун, шикает от боли, замирает, еще плотнее сжимает веки.

— Ты это потерял, малыш? — Тито извлекает из кармана тот грязный черный лоскут, которым недавно было стянуто лицо ребенка, и осторожно опускает на упиравшиеся в камни ладошки. В ту же секунду мальчик хватает тряпку, быстрыми, но неуклюже скованными из-за травм движениями накрывает ею глаза, закручивает на затылке узел, и снова принимает ту же оборонительную позу.

— Все — все. Не бойся, маленький, не трону. Ухожу.

Тито возвращается обратно к индейцу.

— Ты совсем сдурел?! — гневно шепчет Хакобо, — Что все это значит?!

— Похоже, он сам себе повязывал глаза, — мрачно поясняет Тито.

— Что? Зачем?

Профессор пожимает плечом: — Не знаю… Может, этот псих его приучил, а может, чтобы уберечь… Понял, как они бесят его мучителя и вот, догадался.

— Это атрибут пленника, идиот! Он ему больше не нужен! Я не хочу, чтобы он когда-либо снова надевал эту гадость! — Хакобо подрывается было к мальчику, чтобы снова стащить с его глаз эту чертову тряпку — стащить раз и навсегда, но Тито придерживает его за руку.

— Стой…Не трогай. Малыш черт знает, сколько времени провел в подвале. Единственный свет, что он видел, был тот — из люка, и означать он мог лишь одно — его снова идут мучить и бить. Дай ему привыкнуть. Постепенно. Если ему так спокойнее, то пусть. Да и глазам еще нужно время, чтобы адаптироваться. Яркие солнечные лучи — не лучший вариант.

Индеец тяжело вздыхает. Снова с горечью смотрит на этого крошечного несчастного человечка, съежившегося не то от страха, не то от холода меж гладких влажных камней. Его и без того невыносимо бледная кожа в прогалинах темных гематом теперь отливает каким-то голубоватым цветом, дыбится мурашками мелкой дрожи, сгоняющими ледяные капли по покатым канальцам межребрия. Взлохмаченная белокурая головка неуверенно покачивается на шее из стороны в сторону, словно бутон цветка — слишком большой и тяжелый для столь тонкого и хрупкого стебелька.

— Ладно… Все равно надо выманить его из воды. Он уже весь продрог.

— Только осторожней.

Хакобо приближается к ребенку на пару шагов. Замечает как рука мальчика, скользнув вниз, захватывает небольшой булыжник… Еще шаг. Рука приподнимается, готовясь метнуть в него камень…

— Не бойся. Я тебя не трону… Все хорошо… — мягко заговаривает он, — Я хочу помочь.

Рука с камнем не опускается. Предплечье округляется крошечным холмиком напрягшейся мышцы.

— Ты в безопасности. Не нужно меня бояться, сынок…

До него вдруг доходит, что, называя мальчика «сынок», он даже не потрудился узнать его имя. А ведь, может, с этого и надо было начать? С этого простого, доверительного:

— Скажи, милый, как тебя зовут?

Мальчик молчит.

— Ты помнишь свое имя?

Мальчик молчит.

— Ты говоришь по-испански? Понимаешь меня?

Молчит.

Он выжидает. Никакой реакции.

— Ты можешь говорить?

Тишина.

— Нет?

Тишина.

— Кивни, если хотя бы понимаешь.

Ничего. Малыш не собирается ни говорить, ни как-либо еще отзываться. Даже наоборот, как ему показалось, еще плотнее поджимает синеватые губки.

Индеец растерянно поворачивается к своему другу, в поисках поддержки и совета.

— Ты на их языке хоть какие-нибудь слова знаешь? Может, попробуешь на нем спросить? — предлагает Тито.

— Язык гринго? Терпеть его не могу.

— Потерпишь. Если что-то знаешь, попробуй спросить на нем.

— А ты сам? Ты, ведь…

— Хок, ты вызвался заменить ему отца. Так, давай!

Индеец задумывается, тормоша память в поисках нужных звукосочетаний.

— Отс Ёр нэйм? ¹ — наконец выдавливает он.

И снова никакого ответа. Ни намека на понимание. Нет, постой… Ему показалось, или бледное личико малыша, действительно, чуть подернулось, словно в ухмылке? Впрочем, рано радоваться — причина подобной реакции скорее в кружащейся возле его ротика мошкаре, а вовсе не в этом уродливом нагромождении звуков. Но он все равно продолжает:

— Ай хэлп. Ноу харм. Ю сэйф.²

Молчит.

— Бой, кам хир. Ю сэйф.³

–…

— Айм йо френд…йо папа. Кам хир…⁴

Нет. Бесполезно.

— Он ничего не понимает, — разочарованно покачивает головой Хакобо, обращаясь к Тито, — Или, может быть, глухонемой.

— Не глухой точно. А вот немой ли он, или не понимает…А может, просто не желает говорить с тобой, — пожимает плечами.

— Что ты хочешь сказать? Думаешь, он… — внезапная мысль врывается в его сознание, вздымая вихри противоречивых, невнятных чувств. Страх, жалость, вина, боль, отчаяние, стыд, раскаяние — голосят, вопят, многозвучно громыхают внутри него, будто какофония бессвязных нот, выбиваемая из клавиш рояля пальцами безумца, — Думаешь, он помнит, что я…

— Кто знает, что он помнит, а что нет? — перебивает профессор, — Кто знает, что сейчас творится в его головке, Хок?

Индеец закрывает глаза, пытаясь успокоиться. Легкий удар по лодыжке заставляет его вздрогнуть. Мальчик все-таки бросил камень. Не сильно — нет — откуда у него силы? Так, слегка задел. Но, видно решив, что враг поражен, предпринимает новую попытку бежать. И снова неудача — снова ножки подкашиваются. Плюхается плашмя, распластавшись на сырой траве, утыкается личиком в густую зелень, топя в ней шквал мучительных, душераздирающих стонов.

— Все. Хватит… — выдыхает Хакобо, потянувшись к валявшемуся на земле пончо.

— Не надо! Не делай этого! — вскрикивает Тито, но уже поздно.

В долю секунды индеец подлетает к мальчику, накрывает его, будто пойманного мотылька, ловко и крепко, укутывает, зажимает… Хрупкое стянутое тельце в его руках порывисто дергается, прогибается, извивается, из-под спеленавшей его с головой ткани продолжают доноситься все те же жуткие стоны, постепенно переходящие в сдавленное мычание.

А потом, вдруг, разом утихает, расслабляется, становится неестественно мягким, податливым. Хакобо аккуратно сдвигает эту «смирительную рубашку», полностью открывая его личико.

— Нет… Нет… господи! Я же ничего не сделал… я просто хотел придержать… Сынок, не надо… Дыши, умоляю! — испуганно причитает он, легонько похлопывая бесчувственные щеки.

Профессор уже тут как тут. Поспешно прижимает два пальца к шее ребенка. Стоит так какое-то время, хмурясь.

— Что с ним?! Говори!

— Ему поесть нужно, — мрачно заключает Тито, — поехали, пока он еще жив.

Долгое время они ехали молча. Плелись шагом, поскольку мало того, что Хакобо приходилось держать ребенка, да еще держать его нужно было так, чтобы не повредить и без того покалеченную спину. Периодически он боязливо дотрагивался пальцами до бледной шейки, или сжимал спичечное запястье, чтобы убедиться, что сердце бедняжки еще трепещет. Да, оно трепыхалось: слабо, тихо, медленно, словно едва заметное колыхание океана в штиль.

— До моего дома еще два часа езды, а до твоего такими темпами минимум шесть, — внезапно проговаривает Тито, — Я что предлагаю: ты подождешь меня у деревни, а я возьму мальчика к себе, осмотрю, как следует, подлечу его раны, если очнется, попытаюсь накормить. Потом верну.

— Я тоже зайду к тебе.

— Хок, ты в розыске. Тебе в населенных пунктах лучше пока не появляться. Особенно там, где тебя знают.

— Да ничего. Рискну.

— Нельзя тебе сейчас рисковать, — возражает профессор, — Если хочешь стать настоящим отцом хотя бы для этого малыша, то постарайся не сесть за решетку. Сегодня сделаем так. А потом либо я к тебе буду приезжать, делать мальчику перевязку, либо пусть твой сын его ко мне привозит. Мне было бы удобнее делать это у себя дома, где все под рукой. Так что скажи ему…

— Рамин?… — индеец морщится, — Я даже не представляю, как он отнесется к появлению малыша. Как отреагирует…

Тито укоризненно цокает языком.

— Тебе стоило бы получше знать своего родного сына. Думаешь, бесенок может не принять его?

Хакобо пожимает плечами.

— Этот малыш — белый.

— Дети бывают умнее нас — они не обращают внимания на цвет кожи, а смотрят глубже.

— Может… Но, не только в этом дело. Знаешь, года два-три назад Рамин говорил о том, что хочет братика или сестренку, чтобы было не так скучно оставаться одному. А потом он увлекся книгами — научил его читать на свою голову! Кажется, теперь ему все остальное стало пофиг. Что уж тут говорить о каком-то брате, когда ему даже я больше не нужен. Ты прав, я его не знаю и не понимаю… Пытался, но… Давеча глянул, какую он книжку мусолит — «Классовая борьба и классовая ненависть». Представляешь?! Это в его-то возрасте! Я сам ее лет в двадцать прочитал, а понял только годам к сорокам. А он уже, что-то выписывает, обдумывает…

— Я заметил. Он смышленый парнишка. Умен, не по годам.

— Пугает меня этот его ум.

— Бояться тут нечего. Но я бы сказал, что бесенку нужен наставник. Учитель. И, кстати, я не против давать ему уроки, — осторожно предлагает Тито.

— Вот, значит, как? — голос Хакобо вдруг становится едким и язвительным, — Небось, давно об этом мечтал?

— С самого его рождения, — ничуть не смущаясь, признается профессор, — А что?

— И чему ты собрался его учить? Он итак как полоумный с этими книжками, а ты собираешься еще добавить?

— Тебе бы нужно гордиться этим, а не осуждать. Или, тебе просто обидно, что твой мальчишка тебя переплюнул?

— В чем же это он меня переплюнул, хотелось бы знать? — фыркает индеец.

— Да, во многом.

На какое-то время Хакобо отворачивается, решая, следует ли ему принимать эти слова, как оскорбление, следует ли ему вообще сейчас поднимать эту тему… И так и не придя ни к какому выводу, резко бросает:

— Ну и черт с ним! Захочет ходить к тебе на занятия, я мешать не буду. Сейчас мне главное, чтобы он понял и принял тот факт, что этот малыш будет жить с нами, в моем доме. Все.

— Поставишь его перед фактом, не дав решить самому? Не слишком правильно…

— Нечего решать. Я решил. Если он мне сын то, должен будет это принять.

— А если не примет?

Хакобо поджимает и без того тонкие губы, давая понять, что отказывается даже думать над подобной проблемой.

— Если твой сын его не примет, — настойчиво повторяет Тито, — можешь отдать его мне.

— Кого из них? — холодно шепчет индеец.

— А тебе все равно?

— Нет. Уже нет.

Индеец опускает взгляд на белокурую головку, покоящуюся на его руке. Суровость сползает с его лица, словно пугливая согнанная тень, глаза поблескивают влагой накатывающих слез.

— Господи… Бедняга! Тито, я так виноват перед этим малышом! Мне и жизни не хватит, чтобы искупить вину. Я никому его больше не отдам. Никогда. Готов сделать все, что угодно, лишь бы он простил меня! Я молюсь, чтобы он забыл, что это из-за меня…

— По-моему, сейчас нужно в первую очередь молиться, чтобы он выжил, — тихо перебивает его профессор, уставившись на дорогу, — Если он выживет, молись, чтобы он оказался нормальным. Этот малыш был свидетелем того, как мы убивали его родных, и сам пережил такие ужасы, что даже трудно представить. Чудо, если после всего этого, он сохранит хоть крупицу рассудка. Ты сам видел, что творилось с ним пару часов назад. Он не говорит и не понимает. И я не уверен, что он сможет когда-нибудь научиться этому. Но если это произойдет…если он хотя бы начнет понимать…Тогда и решим, что он должен помнить, а что ему будет лучше забыть.

— А ты сможешь…? — тихо спрашивает индеец, но не слышит в ответ ничего, кроме разочарованного вздоха и всхлипа.

Снова проверяет пульс мальчика, подносит руку к его носику. Как утешает это легкое дыхание — этот едва ощутимый теплый ветерок, крадущийся по коже руки! Робкие потуги ухватившейся за соломинку жизни…

Держись, маленький, ты должен выжить! Мы справимся! Все для тебя сделаю! Слышишь? — Все! Только дыши, сынок! Просто дыши, мой милый…

— Как же все-таки его зовут? — проговаривает Хакобо, — мне бы хоть это узнать.

— Да как уже узнаешь? Вряд ли, этот урод называл мальчонку по имени.

— А ты сам, разве, не… Я имею в виду, разве, МакЛейн тебе не говорил?

Угрюмо и молча профессор мотает головой.

— Ладно. Ну, раз я даю ему новую жизнь, значит, дам и новое имя. Отныне он — …

II

Террористы?

Мы террористы…

Нет, это не звучит гордо. Это звучит… нелепо.

С яростью комкаю и выбрасываю в ведро так не вовремя попавшуюся в руки газету. Гашу свет. Возвращаюсь в постель.

И без того кошки на душе скребут, а тут еще это — «террористы»…

Я даже не понимаю, что эти журналисты хотят сказать, обвиняя нас в терроризме.

Террорист — от слова «террор» — страх. Мы не ставим свое целью запугать. Мы по-прежнему лишь хотим освободить народ. Дело не в так называемом «терроре» — дело в тиране.

Убийства в «Континентале»? Да, это сделали мы. Жертвы? Да — не без этого. К сожалению. Но без этого — было никак. Это наш способ действовать. Не запугивать, а целенаправленно пустить волну по всей вертикали власти. Так, чтобы она смыла того, кто стоит во главе. Утопила этого «благодетеля», заковавшего в цепи нашу страну. Странно. Мне даже в голову не приходило, что это можно назвать терроризмом… Впрочем, чего я ожидала? Это ведь просто точка зрения. Вот для моего папаши и всей той правящей верхушки мы, действительно, террористы. Независимой прессы в нашей стране нет, поэтому неудивительно, что нас окрестили террористами в газетах. В нашей стране нет независимого мнения, поэтому нас считают террористами даже те, чью свободу мы отстаиваем, в чьих интересах ведем нашу войну. «Рабское сознание», как выражался Алессандро… Сколько лет Моисей водил народ по пустыне, чтобы искоренить его? И неужели «раб» оказался настолько силен, настолько живуч, что целое поколение было заражено им, как неизлечимой болезнью?

Мы не собираемся ждать, пока умрет «последний, рожденный в неволе». Но постепенное перевоспитание «раба», на которое мы когда-то уповали, не принесло значительных результатов. Наверное, оно было уж слишком «постепенным». Наверное, и в самом деле болезнь раба была настолько запущена, что требовалось радикальное лечение. Хирургическая операция. Много крови и никакой анестезии… Рамин в это верит. Теперь Алессандро верит ему.

Во что верю я? А ведь иногда стоит просто встать и разобраться, где, на каком этапе, я потеряла собственную веру и поддалась чуждому мне прозелитизму? Хотя, нет — лучше не разбираться в этом вовсе, иначе придется признать, что собственной непоколебимой веры во что-либо у меня никогда и не было…Сначала отец, потом Америка, потом Алессандро и наконец, Рамин — вот они — вехи моей аморфной истины.

Впрочем, насчет Рамина я еще не уверена…

Но террористы?! Как все-таки странно и мерзко звучит это слово! Нет, в него я точно не верю. Это их мнение. Их предвзятое, ЗАВИСИМОЕ мнение!

В нашей стране вообще нет независимости. Только мы — исключение. Мы — единственная оппозиция вседозволенности нынешнего скрытого и лицемерного диктата. Того, что прикрывает свою истиную суть ширмой слащавой лжи, полагаясь на наивность её слушающих и в неё беспрекословно верующих. Это удручает, невыносимо гнетет. Но мы боремся за свободу. И, наверное, я верю в свободу. Как верю в него — в Алессандро — в человека, которому я сдалась, и которого я люблю больше жизни. Только вот…

…придвигаюсь ближе к нему, сопротивляясь мучительному желанию прижаться к его телу, ощутить тепло, близость…

…только вот, все изменилось. Все слишком изменилось.

Теперь Рамин решает, как действовать. Алессандро был инициатором — пророком этой идеи. Она родилась его словами. Но когда заканчивается время слов, приходит время действий, и появляются такие люди, как Рамин. Он жёсток, хладнокровен, решителен. Он сказал: «Это война» — и мы это приняли. Он сказал: «Нужно ликвидировать ключевые фигуры» — и мы с этим согласились. Он сказал: «Понадобятся бомбы»…

И вот теперь…Теперь это странное, страшное слово — «террористы»…

С трудом сдерживаю тяжелый вздох, который может прозвучать непростительно громко в этой кромешной тишине.

… «Террористы»…Да, все изменилось. Все слишком изменилось.

А главное изменился сам Алессандро. Я его знала не таким. Когда мы познакомились…

Кажется, все это было так давно, в какой-то другой жизни: и в ней осталось его ангельски светлое лицо, его тихий вкрадчивый голос, убеждавший спокойствием и непоколебимостью, его проникновенные слова, когда он заразил меня своей верой… Х-м-м, заразил… А ведь раньше я бы сказала «воодушевил». Но то было тоже в другой жизни, в которой я еще видела те — другие — добрые, теплые глаза, полные понимания и сочувствия.

И я радовалась, когда вокруг него собирались люди. Радовалась, когда в их сердцах вспыхивал надежда на свободу. И так наивно я радовалась, когда они следовали за Алессандро, на митинги, на демонстрации, требовали реформ, отстаивали свои права и земли…

То было раньше.

Могла ли я предвидеть, чем это закончится? Нет. Нет, потому что тогда я верила в свободу без крови, в свободу без жертв. А верю ли я сейчас в свободу на крови — в восстание, в переворот, в убийства, как остальные участники нашей группы? Ведь я же все-таки врач. Я должна быть за «не убий» и за «не навреди» — должна быть за жизнь любого и каждого. Я с грустью смеюсь над этим пафосом.

Повернув набок голову, я рассматриваю его бледнеющее во мраке лицо…

Господи, Сани! Что с тобой случилось? Что случилось с нами?! А помнишь нашу с тобой первую встречу? Нет… Зачем тебе. Это женщина помнит тот день, когда она впервые отдала себя другому. Телом и душой — без остатка. И этого другого она запоминает на всю жизнь. Ты был другим. И я тебе верила…

…прижимаюсь щекой к его плечу — осторожно и незаметно, только бы не разрушить его хрупкий как тонкая талая льдинка сон…

Конечно, я знаю, что случилось. Роковая перемена произошла с ним, пока я скрывалась в горном селении. А когда я вернулась, он уже был безнадежно другим.

Теперь мне тяжело даже думать об этом. Слишком много личного, болезненного, щемящего, невысказанного. Стараюсь смириться и понять, но…

Его больше нет. Того Алессандро, которого я знала и полюбила.

А я продолжаю любить его. По инерции, что ли? Как и он продолжает по инерции ходить, разговаривать, дышать, прикасаться ко мне, целовать, заниматься со мной любовью… Только это не он — его призрак, его тень — назвать можно как угодно. Мой настоящий Сани погиб в тот злосчастный день, вслед за своей утопической мечтой о компромиссе с властью и реформах без жертв. Он надеялся уговорить хищников стать травоядными. Правы были те, кто смеялись над ним. Но ведь многие поверили. Все, кто поверили, пошли вслед за ним на площадь. Сотни человек: батраки, крестьяне, безработные, нищие, обездоленные и угнетенные. Пошли, с надеждой на лучшую жизнь. А назад вернулись единицы. И его тень…

Да знаю я, что случилось, черт возьми! Составила картину из его невнятных объяснений, из односложных ответов Рамина на мои расспросы, из обрывков статей и разговоров лжесвидетелей. Когда началась бойня, Алессандро был в самом ее эпицентре. Его ранили — свежий шрам на его теле — жуткое ранение! Тут уж я могу сказать как врач — он чудом выжил. И чудо явилось в образе его брата, который буквально вытащил его на себе из всего этого адского месива. Наверное, я должна быть благодарна ему, за то, что он спас Сани. Да только в этой моей воображаемой картине непроизвольно вырисовывается совсем другой сюжет: площадь, устеленная ранеными, убитыми, испуганными и растоптанными, охмелевшая земля всасывает их пенящуюся кровь и изрыгает липкую грязь на конвульсии полумертвых и агонии полуживых, воздух дрожит от их стонов, завываний, воплей, и разрывается при каждом новом залпе непрекращающейся пальбы — и в стороне от всего этого ада, как огромный черный стервятник, стоит он — Рамин. Стоит и терпеливо ждет, пока не падет наземь его самая желанная добыча — его chaq’…

Знаю, что сужу предвзято…Он бросился вытаскивать Алессандро, рискуя собственной жизнью. Он поступил как герой. В конце концов, он поступил как брат…

Но, только, спасая его жизнь, он забыл спасти его душу, которая так и осталась в этом аду.

Винит ли Алессандро себя в том, что случилось с теми людьми? Конечно, да. Еще безжалостней обвиняет он себя и в смерти падре Фелино, которого застрелили в тот же день. Винит он себя и в чем-то еще, о чем я и не догадываюсь. Но его чувство вины парализовано, обездвижено, сжато, как ком в горле: в надломанном голосе, в недосказанных словах — я ведь замечаю это, вижу постоянное напряжение, которое не уходит даже, когда ему все-таки удается заснуть. Наоборот — усиливается.

Губы дрожат, подергиваются веки. Дрожь охватывает его тощее тело. Резко запрокидывает голову, бормоча что-то, словно одержимый. Ему снится кошмар, а я не хочу будить его, ведь он не поспал еще и двух часов…Потом громкий прерывистый вздох, рывок, словно кто-то невидимый всадил ему в спину нож. Он открывает глаза и сразу отворачивает от меня истомленное лицо, проводит по нему ладонями, изгоняя из себя этого невидимого…

— Опять кошмар снился?

— Не помню.

Почему-то, я хочу сказать ему: «Ты не виноват»…или просто — «Вернись»…

Я молчу.

Кома… Иногда я надеюсь, что мой Сани не умер, а находится в коме. И, каким бы странным это ни казалось, именно его отягощенную воспоминанием, воспаленную и больную совесть я воспринимаю как синдромом жизни. Именно на нее я украдкой уповаю, когда хочу сказать «ты не виноват», но молчу.

Он встает, одевается, уходит. А время еще 5 утра.

5 утра…

Эти мысли мучают меня, потому что время 5 утра. Час волка. Час хищника. В каждом из нас живет хищник, и если его не поить чужой кровью, как это делает мой отец…или даже Рамин, он начинает глодать нас самих. Предрассветный час — час агонии.

А днем все пройдет. Днем я попытаюсь убедить себя, что ложь — правда, а правда — ложь, и искренне буду играть роль нас прежних. Хотя опять придется играть за двоих…

Вот поэтому мне легче сейчас находиться с Анхелем. Ему не нужно играть в самого себя, чтобы смеяться, шутить и верить.

И он уж точно не террорист. Какой там! Даже тот случай… Да что тот случай? — Подумаешь — тупая бессознательна месть за сестру. Не больше. И то, что мы устроили в «Континентале» после — его это ни капли не изменило. Он не террорист. Он обычный бесшабашный 20-летний парнишка: мечтает о светлом будущем, смеется, шутит, дурачится.

И делает бомбы.

Это то, чем он занимается в данный момент.

Я тихо стучусь, прежде чем войти к нему. Нужно стучаться осторожно, но так чтобы он услышал. Нельзя появляться внезапно, нельзя пугать…Вообще-то, входить, пока он работает, тоже нельзя. Но он всю ночь просидел в этом чертовом сарае, трудился. Пора ему сделать перерыв. К тому же, мне самой просто необходимо с кем-то поговорить. Даже не с кем-то, а именно с ним — с Анхелем, с бесшабашным парнишкой, который одним своим видом развеет мою назревающую как опухоль тревогу и избавит от этого омерзительного газетного словечка, обжигающего будто пощечина — «террористы».

Как нарочно, я застаю его в самый ответственный момент — он опускает колбу с гремучей смесью в короб. Медленно, аккуратно, не дыша…Только руки недозволительно дрожат. Зайди я минутой раньше, я бы заставила его прекратить работу немедленно. Но сейчас поздно останавливать. Пусть завершит начатое. Хорошо, что он не отвлекся на мое появление. Хорошо, что он действует осторожно, не торопясь. Выдержка у него есть и нервы крепкие. Вот только руки…

Я, не отрываясь, слежу за его руками, за гибкими мальчишечьими пальцами, зажавшими смерть…Я тоже не дышу. Кажется, даже сердце замирает от напряжения.

Вот колба целиком прячется среди шрапнели. Анхель разжимает пальцы…Я чувствую его нестерпимое желание одернуть руки прочь от этой адской штуки… Но если он это сделает…

Он этого не сделает. Он хорошо знает свое дело. Не в первый раз орудует со взрывчаткой. И нервы у него крепкие. Именно поэтому Рамин доверил изготовление бомб ему.

Анхель накрывает короб крышкой. Его кисти двигаются все также медленно, но рывками.

— Сделано, — докладывает он (для меня это звучит как сигнал «отомри»), — Чертик в коробке.

— Все. На сегодня хватит.

— Но нужно еще хотя бы один сделать.

— Ты слышал, что я сказала?

— Но Рамин сказал…

— К черту, что там сказал Рамин. Я говорю тебе как врач. Отдыхай.

— Ладно, немного передохну, — нехотя говорит он, будто делает мне одолжение, — Но потом вернусь.

— Потом, видно будет. Пошли на улицу, проветришься.

Светает. Легкая пелена облаков быстро рассеивается, обнажая разрумянившееся ото сна солнце. Оно выглядывает лениво и робко, разливаясь на горизонте маслянисто мягкой негой. И утренняя прохлада, которая, впрочем, скоро уступит место знойному дню, еще шелковисто окутывает кожу, и голова кружится от томной эйфории этих ветреных ласк.

Анхель выбегает во двор, ополаскивает руки в чане с ледяной водой, жадно зачерпывает, окунает лицо. Потом скидывает рубашку, подставляя крепкую грудь для нежного прикосновения солнца. Лучи игриво поблескивают, запутавшись в его влажных кудрявых вороных волосах, крошечными радугами вспыхивают алмазы капель, инкрустируя мускулистое бронзовое тело. Анхель вздыхает…Так беззаботно и легко, будто это вовсе не он десять минут назад изготавливал бомбы.

Почувствовав на себе мой взгляд, он смущенно улыбается, снова надевает рубашку.

— Не смотри так. А то Алессандро меня убьет.

Я невольно улыбаюсь.

— Успокойся. Я на тебя не ТАК смотрю.

— А как?

— Просто любуюсь. Ты знаешь, что ты чертовски красив.

— Знаю, — смеется он.

— Ну! Только не зазнавайся!

— Кто зазнается? Я? Вовсе нет! Просто знаю, что я красивый, умный, смелый, сильный и невероятно скромный.

— А еще ты умеешь улыбаться. А я так истосковалась по нормальной искренней улыбке.

Анхель опускает мне на плечо горячую влажную ладонь, дружески похлопывает — жест (увы, это я знаю наверняка), позаимствованный у Алессандро.

— Не волнуйся, скоро мы все сможем нормально жить и радоваться жизни.

— Ты так думаешь?

Он удивленно смотрит на меня. Бесхитростно и по-детски наивно звучит его вопрос.

— А ты разве, нет? Если не верить, то зачем всем этим заниматься?

Я пожимаю плечами, понимая, что не смогу возразить ему.

— Конечно, верю. Просто устала ждать этого светлого будущего. Устала на него надеяться.

— Мы не надеемся на светлое будущее — мы его воплощаем. Это ведь слова Алессандро?

Я киваю. Да, точно, и это его слова. Только эти слова он произносил до того, как стал другим. Но Анхель этого не знает. Да и ни к чему ему это знать.

— А теперь прекрати думать о плохом, закрой глаза и вдохни глубоко — глубоко… Ты чувствуешь ветер перемен?

Будто в подтверждение его слов, действительно усиливается ветер, принося с собой пьянящий аромат прелых трав с полей и блаженную прохладу.

Мы располагаемся на крыльце. Молчим, стараясь каким-нибудь неловким движением не разрушить хрупкое очарование этого ясного утра с тонкотканным узором дурманящих запахов, с розово-золотым свечением, затопившим всю долину, с беспечным щебетом вольных птиц, пронизывающих небесные просторы, с томной обволакивающей свежестью, рожденной мирным и свободным дыханием далекого океана… С Анхелем — его глазами, прикрытыми от яркого солнца, от удовольствия и от усталости, и его скромной улыбкой, лишь слегка подернувшей уголки губ, но при этом настолько настоящей, естественной и живой, что мне самой хочется жить. И так хочется погрузиться в этот миг, проникнуться им, впитать в себя все предлагаемое им блаженство вплоть до мельчайшей частицы, а, между тем, так страшно упустить его, растерять, дать ему просочиться сквозь пальцы и уйти в то ледяное бесчувственное небытие, куда уходит каждый радостный миг времени, не убранный в сокровищницу памяти.

«Страх не стать счастливой не даёт шанса насладиться сиюминутным счастьем — точно так же как и страх смерти толкает прямо в ее объятия» — думаю я.

— Ты выйдешь за него замуж?

Я настолько погружена в свои мысли, что и голос Анхеля звучит, словно откуда-то изнутри меня.

— Что?

— Ты, ведь, выйдешь за Алессандро, когда все это закончится?

Этот нелепый инфантильный вопрос озадачивает. И совершенно точно — его задал Анхель, потому что я бы никогда не осмелилась спросить саму себя об этом. Неловкость ситуации усугубляет и то, что как-то внезапно я понимаю — его голова лежит на моих коленях, и я бессознательно тереблю эти непослушные черные кудри. Он смущен, но продолжает лежать и смотреть на меня, в ожидании ответа.

— Я как-то не думала об этом… Наверное.

— Почему «наверное»? Разве ты этого не хочешь?

— Хочу, но… Пусть сначала все это закончится, а там уж видно будет.

— А я точно знаю, что женюсь. Серьезно, как только закончим это дело, сразу женюсь.

Я смеюсь его радужным мечтам, его уверенности.

— Да ну! И на ком? У тебя разве есть девушка?

— Есть. Встретил ее там, в горном селении. Ее зовут Мария.

— А…да, кажется, припоминаю… Она милая. Почему же ты сразу на ней не женился. Почему не остался там, с ней?

Он подергивает плечом.

— Отчасти из-за Тересы, я ведь не мог ее так бросить… Хотя уже и не знаю, нужен ли я ей вообще. А с другой стороны, дело во мне самом. Я не мог оставаться в стороне, когда творится такое. Понимаешь, я хочу для нас с Марией лучшего будущего в стране, свободной от нищеты и угнетения. В нашей освобожденной стране. Чтобы не скрываться в этом богом забытом месте, а жить открыто, и не в трущобах, а в центре города, в нормальном человеческом доме… И никого никогда не бояться. Вот когда мы сделаем это возможным, я на ней точно женюсь! И наши дети будут свободными и счастливыми!

— Пригласишь меня на свадьбу?

— Обязательно!

Я снова играючи треплю его кудри.

— Ну, братишка! Ну, ты Дон Жуан! А чего это ты тогда разлегся у меня на коленках?! Как-то это нехорошо, раз у тебя уже невеста имеется!

Он смущается еще больше. Но не встает.

— Да, что такого?! Просто так удобно лежать…и приятно.

— Ну да! Знаю.

Мы хохочем, так непринужденно и весело, и болтаем еще о чем-то далеком и прекрасном, о чем-то другом, новом и светлом, о чем-то другом, обитающем в мире грез и мечтаний, и снова радостно хохочем, пока наш союзник — ветер перемен, устав от нашего празднословия и порядком освирепев, не начинает презрительно бросать нам в лица пучки жухлой травы, сухие листья и пыль. Она слепит глаза, скрипит на зубах, и напрасно мы пытаемся отгородиться рукой от внезапно разбушевавшейся непогоды, только яростнее завывает стихия, и вот уже не я треплю густые кудри Анхеля, а этот озверевший ветер: нещадно взлохмачивает, вгрызается, будто пытаясь вырвать.

— Вот он, твой ветер перемен! — говорю я сквозь гул пыльной бури, прикрывая рот ладонью.

— Что?

— Говорю, не все перемены к лучшему!

— Бывает! Ты иди в дом!

— А ты?

— Надо кое-что доделать, пока Рамин не вернулся. Иди. Я не долго. Обещаю.

Да, не все перемены к лучшему… И сейчас я думаю не о ветре.

III

Нет тебя смутило даже не то, что твой брат вдруг оказался белым — об этом ты, кажется, вообще тогда не подумал. Но первое, что резануло сердце — это убогое состояние малыша: сплошь кости, обтянутые пятнистой и бурой от синяков кожей, перебинтованное тело, лиловые следы на шее, на запястьях, и глаза — глаза, завязанные черной тряпкой. Когда отец подъехал вместе с ним к дому и осторожно передал его тебе в руки (мальчик даже не мог сам устоять на ногах — настолько он был слаб), а ты инстинктивно прижал его к своей груди: такого маленького, легкого и хрупкого… И то ли от неведомого доселе сострадания, то ли от еще от какого-то чувства, не умещающегося в пределы одного слова — чувства, похожего на брошенного котенка, прокравшегося в сердце, и свернувшегося там дрожащим живым клубком — ты уже в этот самый момент подумал «Мой младший брат — мой chaq’». Отнес его в дом, усадил перед собой на топчан, и, не смотря на запреты отца — «не трогай, у него пока глаза болят, и свет пугает» — стянул-таки с мальчика эту жуткую повязку. «Не нужно боятся, chaq’. Все хорошо. Оглянись — ты теперь дома», — говорил ты, а сам никак не мог решить, нравится ли тебе этот обнажившийся взгляд тающего ледника, или страшит…

Был уже вечер, солнце почти полностью скрылось за горизонтом, и, поскольку ты еще не успел разжечь лампадку, в доме царил приглушенный ласковый полумрак. Никакого яркого света. Но, судя по всему, даже эти отголоски заката были слишком ослепительны для привыкшего жить в кромешном мраке малыша. Сначала он долго и часто моргал, потом, наконец-то сумел сфокусировать зрачки на твоем лице, сощурился. Из-за этого создалось странное впечатление будто он не посмотрел на тебя, а боязливо и робко подглядел откуда-то изнутри своего далекого мирка…Спустя минуту начал привыкать, приспосабливаться. Чуть всколыхнулись его губы, задавая неведомый вопрос.

— Что? Я не расслышал.

Он повторил. И снова — без единого звука.

Ты лишь пожал плечом:

— Ладно. Мы еще научимся понимать друг друга.

Скрипнула дверь — это отец, расседлав лошадь, вошел в комнату, и, встрепенувшись, братик в тот же миг мышкой шмыгнул под стол, забился в самый угол…Как обжигающе холодно сверкали оттуда его округленные страхом глазенки, как пристально и неотрывно следил он за каждым отцовским движением! Тогда Сани еще боялся папы. Он многого боялся. Нужно было что-то делать. Не жалеть — жалость это унижение, а помочь. Не щадить — пощада — это признание своего превосходства, а спасти. Ты это понимал…В отличие от отца, ты понимал, придется быть жестким. Самого коробило от того, что приходилось делать и говорить в тот самый первый день, но так было нужно.

— Рамин, оставь! Не дави на него. Он не выйдет к нам, пока не привыкнет, хоть и голоден, — с горечью сказал отец, разливая по чашкам разогретую похлебку, — иди, поставь ему тарелку туда, под стол и отойди подальше.

— Нет. Мой брат — не собака, чтобы питаться с пола. Захочет есть, сам вылезет, — категорично заявил ты.

— Он пока не сделает этого. Разве не видишь, как он боится!

— Это его проблемы. И его решение. Что сильнее — голод или страх?

— Рамин, он уже несколько дней не ел и пережил такое, что даже трудно представить! — настаивал отец, — Посмотри, в каком он состоянии! Видишь же, как он дрожит?

— Выползет оттуда и поест. А если предпочтет и дальше сидеть там, вжавшись в угол и трясясь от страха, то умрет с голоду.

— Как ты можешь быть таким жестоким?! Не смей с ним так обращаться!

— Я обращаюсь с ним, как с человеком, и хочу, чтобы он вел себя, как человек, а не как затравленное животное. И я не буду потакать его страхам.

А когда отец, махнув рукой, все-таки сам понес тарелку под стол малышу…Как же это тебя взбесило! Как вскипело в крови! Грубо отобрал, поставил обратно наверх, на столешницу и тут же, не успев и слова произнести, получил от отца увесистую оплеуху.

— Ладно… — прошептал ты, потирая горящую щеку, — Раз он будет есть с пола, как животное, так, может, пусть и спит на улице?! Нечего диким зверям делать в доме!

Ты сказал это, зная, что снова получишь пощечину. Ты сказал это специально отцу, даже не подозревая, что твой братишка все понимал. Каково же было твое удивление, когда посередь ночи, после того как беспокойно ворочавшийся на своем топчане отец, наконец, задремал, маленький дикарь выполз из-под стола и, придерживаясь за стену, поплелся прочь из дома. Ты выждал минут 15, решив, что мальчик просто вышел по нужде. Но тот все не возвращался. Тогда, накинув куртку, ты отправился следом за ним. Озноб пробрал до кости, как только ты вышел на улицу, протяжно завывал ветер, и моросил мелкий дождь, похожий на сыпавшиеся с небес миллиарды ледяных игл. По крошечным следам босых ступней, оставленным в отсыревшей почве, которые, впрочем, вскоре превратились в бороздки от коленок и отпечатки ладошек, ты быстро нашел Алессандро…Братик как раз дополз до обрыва, и замер, съежившись на самом краю: полураздетый, в одних подранных брючках, которые едва держались на его трясущемся от холода костлявом теле. Что-то щемящее и пугающее было в его облике, что-то потустороннее и неподвластное отражалось в его заворожено наблюдающих за всполохами зарницы глазах.

— Ты чего здесь? Пошли в дом, — тихо проговорил ты, приближаясь к нему. Настойчиво потянул Сани за руку. Тот резко выдернулся, чуть отполз в сторону.

— Да ладно тебе… Зачем себя так ведешь? Себе ведь хуже делаешь.

Малыш проигнорировал твои слова. Или не понял?

Нет, все он понял… Все.

— Это из-за того, что я тогда сказал? Собираешься теперь ночевать на улице? — догадался ты.

Сани опять не ответил. Даже не кивнул. Но этот гордый обиженный взгляд, которым мальчик наградил тебя, был красноречивее любых слов.

— И ты думаешь, я оставлю тебя здесь одного? — сел рядом с ним, — Ну уж нет. Мы теперь братья. Значит, либо мы оба люди, либо оба звери. По-другому — никак.

Ты стащил с себя куртку, накинул ее на дрожащие плечики Сани.

Аметистово-лиловые вспышки опаляли облака, словно крылья бабочек, отчаянно бьющиеся изнутри о тугую сеть паутинного кокона, и крался к пойманной добыче гигантский невидимый паук, нисходя голодным раскатистым рыком грома. Над долиной, над лесом, над вершинами гор полыхала эта жестокая небесная баталия, окроплявшая землю бесцветной ледяной кровью. И еще долго вы сидели рядом друг с другом: неподвижные, безмолвные, зачарованные… А потом белый малыш придвинулся, прислонился к тебе, доверительно прижав головку к твоему плечу. Его дыхание было ровным, медленным, убаюкивающим… «Все позади, chaq’. Теперь мы вместе. По-другому — никак. Отдыхай» — прошептал ты, подхватывая брата на руки…

IV

Мы стали убийцами — вот в чем все дело. Вот — главная перемена, произошедшая со всеми нами. И пусть для Алессандро и Рамина — убийства, как оказалось, уже давно стали делом привычным. И пусть для меня, Анхеля и Тересы ты бойня была не первой человеческой кровью на наших руках и совести, но именно произошедшее в «Континентале» знаменовал наше окончательное и необратимое превращение в убийц: коварных, расчетливых и беспощадных.

Это произошло неделю назад…А кажется, будто вчера…

Я сидела на заборе на углу 5-ой авениды. Взбитая копна волос, платье, обнажающее правое плечо, и грозящее вот-вот сползи еще ниже, широкий пояс, ярко разукрашенные губы — моя маскировка. В таком виде и на этом месте у меня было две проблемы: местные девицы, которые завидев новое лицо, хотели поближе познакомиться и поскорее избавится от конкурентки, отбивающей клиентов, и сами клиенты, которые, завидев новое лицо, тоже жаждали поскорее познакомиться и увидеть не только лицо. Я как раз пыталась вежливо отказать одному из них, когда, наконец, подъехал Сани. Черный гостиничный Форд, сверкающий свежей полировкой, дорогой бежевый костюм тройка, трость, очки в толстой оправе, накладная седая борода под цвет выбивающимся из-под шляпы серебристым локонам парика и приклеенным густым бровям — его маскировка. Он засунул себе под одежду подушку, превратившую его тощее тело в фигуру добротного аристократишки. Трансформации подверглись даже ладони, розовеющие из белоснежных манжеток сорочки — их он специально держал часами в отваре каких-то трав, из-за чего те опухали, раздувались, становясь похожими на те руки, которые в жизни не поднимали ничего тяжелее папки с документами. Немного смущало и выбивалось из этого образа его узкое худое лицо…Впрочем, почти все оно было скрыто за очками, шляпой, пышной бородой и усами. Я бы, наверное, сама никогда его не узнала, если бы это перевоплощение не происходило прямо на моих глазах за два дня до этого, когда Рамин решил подослать своего брата в «Континенталь» под видом английского бизнесмена. Или это была идея Алессандро? Черт их теперь поймет…Вот мой образ и подобный способ встречи, точно придумал Рамин, даже не скрывая полученное от этого удовольствие.

Не обращая внимания на торговавшегося со мной клерка, Сани подошел, встал рядом, облокотившись на забор, и выставив на всеобщее обозрение свое накладное пузо.

— Сколько стоишь, красавица? — спросил он, фальшиво хриплым голосом старика.

— Дорого, — холодно ответила я, украдкой содрогаясь и не глядя.

— Эй, Сеньор, я первый к ней подошел, — стал возмущаться назойливый клерк.

Удостоив его лишь беглым презрительным взглядом, поверх толстой оправы очков, Алессандро снова обратился ко мне:

— Сколько бы ни дал тебе этот человек, я готов заплатить вдвое больше.

Я засмеялась.

— И вы оба меня недооцениваете, Сеньоры!

Тогда Сани взял мою руку в свою, красноватую мягкую и водянистую, поднес к губам, поцеловал:

— Даю тебе пятьдесят, красавица, — прошептал он, чуть оторвавшись.

— Маловато будет.

— Пятьдесят только за это, а за это еще сто, — с этими словами, он прильнул к моей шее, покалывая голое плечо искусственной бородой, — Только представь, сколько ты получишь за все…

Не прерывая его бесстыдных ласк, я повернулась лицом к клерку, улыбнулась:

— Простите, сеньор, сегодня, явно, не Ваш день. Приходите в другой раз, когда сможете быть столь же щедрыми.

Пробормотав какое-то грубое ругательство в мой адрес, обделенный клерк поплелся дальше, и я почувствовала, как при этом пухлая рука Алессандро гневно сдавила мою ладонь.

— Пошли отсюда, — тихо сказал он, потянув меня к машине. Я не стала сопротивляться.

Мы расположились на просторном заднем сиденье, так, словно это был крошечный стульчик, на котором нам нужно было уместиться вдвоем.

— В Континенталь и поскорее, — скомандовал Сани водителю, молодому мулату, облаченному в фирменную серебристо-красную форму отеля. Тот понимающе кивнул, смерил меня оценивающим взглядом, завел двигатель, тронулся.

Губы Алессандро снова обжигали мне плечо, шею, щеку, шептали мне на ухо…

«Как тебя зовут, красавица?» — шептали они.

«Миранда» — отвечала я.

«Миранда… Ты веришь в любовь с первого взгляда?» — шептали они, а я, продолжая играть свою роль, заливалась развязным полупьяным хохотом, словно он говорил мне какие-то слащавые пошлости.

«А Вы?» — спрашивала я сквозь смех, — «Вы сами как считаете?»

«Да», — уверенно и с вызовом отвечал он, и я снова прыскала от смеха.

Я неплохо вжилась в этот образ, хотя в какой-то момент, испугалась, напряглась, поймав на себе похотливый взгляд водителя. И хотя в зеркале я могла видеть только его глаза, мне показалось будто даже из них потекли слюни. Заметив мое смущение и причину этого, Алессандро чуть подался вперед.

— Мозоли на глазах появятся, приятель, — проговорил он этим хриплым, похожим на треск лопнувшего льда, голосом, — Лучше за дорогой следи, если не хочешь потерять работу.

— П-простите, Мистер Майер, — запинаясь, пробормотал шофер, уставился в лобовое стекло, и больше ни разу не бросил на меня даже беглого взгляда, вплоть до самого отеля. Не осмелился обернуться, даже когда, услужливый дворецкий открыл Алессандро дверцу, помогая выбраться.

Опустив голову и стараясь не обращать ни на кого внимание, я последовала за ним внутрь.

— Добрый вечер, Мистер Майер, — приветствовал его человек за стойкой, когда он подошел забирать ключи, — Как прошел день?

— Спасибо, Диего, все замечательно. Будь добр, сделай так, чтобы меня сегодня никто не беспокоил, — Сани многозначительно кивнул на меня и подмигнул.

Диего замялся:

— Простите, Мистер Майер, обычно по правилам отеля сюда запрещается приводить… эээ… посторонних девушек. Если хотите, мы можем прислать к Вам своих красавиц.

— Диего, — он говорил настойчиво и твердо, — мне не нужна любая девушка. Я хочу именно эту. Если, заплатив за люкс, я еще и не имею права привести к себе кого хочу, то я лучше поищу другой отель.

— Нет, нет, Мистер Майер. Конечно, Вы имеете полное право… Уверен, управляющий не будет возражать, — сразу же запротестовал администратор.

— Уверен? Я понимаю, что ставлю тебя в неловкое положение. Я готов заплатить за второго человека, чтобы не возникло никаких вопросов.

— Это будет… лишним… — лепетал он, пока Сани отсчитывал купюры, но, тем не менее, охотно принял их, сунув себе в карман.

— Только, чтобы никто не беспокоил, — напомнил Сани, забирая ключ от номера.

— Разумеется, Мистер Майер, разумеется. Желаю приятно провести время!

Мы поднялись на лифте наверх. Номера люкс находились немного в стороне от остальных и, на сколько я могла судить по царящей тишине, заселенным был только этот. Сани отпер дверь, жестом приглашая меня внутрь, и я неуверенно переступила порог, сделала несколько робких шагов, да так и застыла на месте. Атмосфера роскоши и шика, от которой я давным-давно успела отвыкнуть, действовала на меня хуже паралитического яда, давя, угнетая, лишая мыслей и слов. Потребовалось не меньше минуты, чтобы оправиться от шока, от всего этого блеска, лоска, чистоты, от бесстыдного богатства и гротескно вычурного комфорта.

— Проходи, не бойся. Мы здесь одни, — ободряюще позвал Сани, и, видя мою нерешительность, взял за руку, провел вглубь помещения. Включил свет, подошел к огромному, во всю стену окну, занавесил его тяжелыми плотными шторами, потом, развернувшись, внимательно посмотрел на меня.

— Мне не нравится, как ты выглядишь, — нахмурившись искусственными бровями, проговорил он своим обычным голосом.

— По-твоему, я не похожа на ту, кого изображаю?

— Как раз на нее ты и похожа. И мне это не нравится. То, как ты одета, как на тебя смотрят другие… Я чуть с ума не сошел.

Я усмехнулась:

— Могу все снять, если не нравится, — дразня и будто продолжая исполнять свою роль, стала спускать еле держащееся на мне платье с другого плеча.

Он протестующе вскинул руку:

— Нет, не надо! — будто оправдываясь: — Иначе я совсем не смогу думать о работе.

— Я пошутила… Успокойся. Это всего лишь маскировка. Ничуть не хуже твоей, — я взглянула на его влажное от пота лицо, — Кстати, ты-то, как раз можешь снять все это, пока не схватил тепловой удар.

— Да, жарковато…

Прежде чем последовать моему совету, он еще раз прошел к входной двери, убедился, что она закрыта на замок, на всякий случай, еще подпер ручку спинкой стула, и только потом, начал скидывать с себя пиджак, жилетку. Повесил их на плечики в шкаф. Видя, что ему тяжело шевелить своими отекшими пальцами, я помогла ему расстегнуть сорочку, снять надетый под нее толстый свитер, отвязала, прикрепленную к телу подушку, затянула ремень на брюках, чтобы те не свалились с его резко отощавшего тела…

— Как ты вообще выдерживаешь ходить в таком наряде, когда на улице градусов 35, не меньше? — сочувственно покачала я головой.

— А куда деваться? Это все на самом деле, ерунда. Больше всего донимают руки.

Руки — все, что ниже запястья, теперь действительно казалось чем-то инородным и напоминало клешни гигантского краба, пришитые к его телу неким извращенным хирургом. Только на ощупь кисти были мягкими, водянистыми и невероятно горячими, когда я осторожно погладила одну из них, прикоснулась к ней губами…

— Болят?

— Нет…просто назойливое ощущение, словно пальцы жарятся на сковородке.

— Ну вот, а ты еще лицо хотел этой гадостью намазать, — упрекнула я.

— Ничего страшного. Отек спадет через несколько дней. Надеюсь, мне этого хватит.

— Ладно… Поговорим о деле, — напомнила я, отпуская его ладони, — Что тебе удалось выяснить?

Он устало опустился в кресло, достал из кармана брюк кожаный портсигар, закурил.

— Делегация прибывает послезавтра. Пять человек. Поселятся в соседних номерах. Это со стороны янки. От наших будут еще трое представителей, в том числе и министр, но они, скорее всего, подъедут непосредственно к переговорам, которые назначены на два часа в конференц-зале. К этому времени мы должны быть готовы. Я раздобыл для Анхеля форму носильщика — так на него никто не обратит внимание. Пусть подойдет к 6 утра и поможет кому-нибудь из приезжих отнести чемоданы в номер. Потом спрячется у меня, и не будет высовываться вплоть до начала операции. Труднее будет провести Рамина — его так просто не замаскируешь. Думаю, лучше всего ему подойти со служебного входа, часов в 11. Там не так уж много народу в это время. Я отвлеку служащих, чтобы он мог проскользнуть. Снаряды и оружие у меня в сейфе, так что пусть ничего с собой больше не берут, кроме масок и костюмов, в том числе и для меня. Скорее всего, даже после завершения операции мне придется задержаться здесь минимум на сутки, чтобы убрать возможные улики и не вызвать подозрения.

— Ясно. Как насчет меня и Тересы?

— Останетесь в машине в квартале отсюда, за парком. Будете дожидаться их.

— Ну, с Тересой все ясно — ей лучше сюда не возвращаться. А я-то почему?

— Чтобы я за тебя не волновался, — произнес это ровным спокойным тоном, но устремленный на меня сквозь очки взгляд был полон мольбы.

— Это не повод для Рамина. Вряд ли он разрешит мне отсиживаться в машине. Да и я не хочу.

Он размял сигару в пепельнице, тяжело вздохнул, чуть помедлив, жестом подозвал меня ближе, усадил к себе на колени, — Иден, ответь мне честно, — тихо и доверительно заговорил он, вглядываясь в мои глаза, — Он на тебя давит? Или как-то еще обижает?

— Кто? Рамин? — удивилась я.

Кивнул.

— Нет. А должен?

— Надеюсь, что нет. Просто боялся, что… — пожал плечами.

— Из-за моего отца?

— Он не знает про твоего отца. И не рассказывай. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

— Какая разница? Я порвала со своим прошлым.

— Я это знаю. А вот он никогда не поверит.

— Плевать на него. Мне важно только, чтобы ты мне верил, — прошептала я, потянувшись к его лицу. Сняла эти жуткие очки, парик, отлепила накладную бороду, брови. Он закрыл глаза, покорно позволяя мне разоблачать себя. Ласково погладила его прохладные влажные щеки, губы, гладкий подбородок. Подумала, что даже без всего этого я едва узнаю его… Маска под маской. Наверное, из-за того, что он все-таки сбрил свою настоящую бороду, подстригся и перекрасился в русый. Легче думать, что только из-за этого — искать причину на поверхности, не погружаясь вглубь…

— Ты мне так и не ответил, как мне послезавтра попасть внутрь? — напомнила я.

Открыл глаза, осторожно поднял меня на ноги, сам встал, заходил по комнате. Похоже, он даже не думал над этим вариантом…

— Если Рамин будет настаивать на твоем участии, тогда встретимся завтра ночью этим же способом.

— Значит, опять буду изображать девку для похотливого зажравшегося старикашки? — усмехнулась я.

Он удрученно покачал головой:

— Это всего лишь наше прикрытие.

— Понимаю.

Все — прикрытие. Я обвела взглядом комнату в поисках того, чем он жил эти два дня, и не нашла ничего, кроме сплошного прикрытия. На журнальном столике — несколько книг, которые он никогда бы раньше не стал читать, сигары, которые он никогда бы раньше не стал курить, позолоченный мундштук, которым бы он никогда раньше не воспользовался. На вешалке в приоткрытом шкафу — одежда, которую он никогда бы раньше не стал носить, на тумбочке — флакон одеколона, которым бы он раньше никогда не побрызгался, на трюмо у зеркала — бутылка скотча, который он вообще на дух не переносил — ни одной детали, ни одной мелочи, которая бы действительно принадлежала ему, указывала бы на него. И от этого становилось не по себе, словно я была в гостях у совершенно чужого человека, в совершенно чуждом мне мире. И сама комната, со всеми этими роскошными габардинами, безупречно чистыми зеркалами, столами и стульями красного дерева с винтажными резными ножками, с мягкими персидскими коврами… И эта огромная кровать, с ее бархатными подушечками и шелковым постельным бельем, кокетливо манящим уголком молочной прохлады из-под густо шоколадной мякоти покрывала… Господи, куда же я попала?

— Неплохо устроился, — иронично заметила я, скрывая вновь захлестывающее меня ощущение тревоги и дискомфорта.

— Да, пытаюсь соответствовать образу «зажравшегося старикашки». Ты не поверишь, но здесь даже есть нормальный душ, — натянуто пошутил он, — Если хочешь, можешь воспользоваться.

— Спасибо, воздержусь. Уж лучше по привычке обольюсь из ведерка… — я подошла к огромной кровати, и, будучи не в силах дольше удержаться на подрагивающих ногах, плюхнулась прямо в ее мягкую прохладную негу, уставилась на ослепительную игру хрустальных бликов на потолке, — Сани, сколько же все это стоит?

— Много.

— И откуда у нас столько много?

— Мне на это все дал Рамин, а откуда у него, я не знаю.

— Да, прям, не знаешь, — пробормотала я, — даже я знаю: американский спонсор.

— Иден, — он подошел, сел рядом на кровать, посмотрел на меня серьезно и внимательно, пытаясь объяснить то, что я итак понимала, — Спарт и все, кто стоят за ним, выделяют нам деньги не на эту операцию. Их цель президент. Поэтому лучше не говорить ему, куда реально ушла часть средств, ясно?

Я пожала плечами:

— Это вы с Рамином общаетесь с ним, не я. Он от меня по-прежнему нос воротит.

— Везет. Поверь мне, Спарт отнюдь не тот человек, с которым хочется общаться или вести дела.

— Тогда зачем вы это делаете?

— Выхода нет.

Он тоже откинулся на подушки, тоже уставился в потолок.

— Думаешь, мне все это нравится? Жить здесь, разговаривать с людьми, которые мне неприятны, играть роль, которая мне отвратительна…Просто, приходится терпеть — наклонил голову на бок, посмотрел на меня, — Я так соскучился по тебе за эти два дня.

— Я тоже. И до сих пор скучаю, — призналась я, не отрывая взгляда от нежного зеленовато-лазурного отблеска люстры, так похожего на легкое перышко. Кажется, будто оно таяло, а потом по дуновению еле ощутимого ветерка вновь вспыхнуло, но уже алым…

— Иди ко мне, — прошептал он, не понимая, что я имела в виду…

Я послушно прижалась к его телу, погрузилась в теплые объятия, постаралась, ни о чем не думая, упиться этим страстным поцелуем, отдаться его пылким ласкам… Ища его и обретая. Платье сползло с моих плеч, проскользнув по бедрам, упало на пол, следом за ним густым потоком расплавленного шоколада потекло покрывало, и скрывавшаяся под ним тягучая белизна скомканной простыни стала заглатывать наши переплетенные тела, словно ворончатый венчик дурмана. Все глубже и глубже… И вдруг стало страшно, душно, невыносимо, больно… Больно где-то под кожей, под сердцем… где-то там, в бездне помутненного сознания, в миг пронзенного молнией жуткой мысли.

— В чем дело? — обеспокоенно спросил Алессандро, почувствовав, как напряглись мои мышцы, и непроизвольная дрожь пробежала по телу, оседая на коже мурашками.

— Не знаю… Прости… Я не могу… Лучше не будем…

Отстранилась от него, легла на бок, поджав колени к груди, словно зародыш в утробе, тщетно ища спасения от вторгшегося в мой мозг кошмара.

— Все в порядке, — тихо проговорил он, пытаясь успокоить, но, кажется, сам был встревожен моей внезапной реакцией, — Не будем. Раз не хочешь, не будем… Скажи только, чем я тебя так напугал?

— Не ты… Все дело в этой комнате… Это ведь та самая комната…

— Та самая?

— Где они издевались над Тересой.

Он замер. Он нахмурился. Он не поверил.

— Иден, милая… — осторожно погладил меня по волосам, — Ну с чего ты это взяла? Зачем мучаешь себя этими пустыми домыслами? В отеле сотни номеров. Совсем не обязательно, что именно здесь…

— Мне…мне кажется, я чувствую, что это было именно здесь.

— Глупости.

Я сползла с кровати, взяла свою одежду.

— Прости, я не смогу…

Сани тяжело и разочарованно вздохнул, бросил взгляд на стоявшие на трюмо старинные часы.

— Ну, раз не хочешь больше здесь оставаться, езжай домой… Но, если ты все-таки решишь участвовать в операции, то завтрашнюю ночь тебе придется провести в этой комнате. Так что постарайся успокоиться и не поддаваться этим глупым и необоснованным предположениям, хорошо?

— Постараюсь.

***

— Ты сегодня отвратительно играл, — заметила я, когда мы зашли в эту же комнату на следующую ночь, — Мог бы хотя бы притвориться, что рад меня видеть.

— Я рад тебя видеть, — ответил он, снимая шляпу и пиджак — единственные атрибуты маскарадного костюма, которыми он мог на сей раз пренебречь. Но, похоже, он решил пренебречь еще и тщательно продуманной речью своего персонажа, что, на мой взгляд, было грубой ошибкой.

— Тогда что? Понимаю, сейчас неуместно говорить, что ты сам не свой, но ты даже не смог нормально исполнить роль «не себя».

— Ничего страшного. Перед кем там было кривляться? Перед шофером? Он все равно был сонный и не обращал на нас внимания.

— Надеюсь, что ты прав. Оставим твою роль в стороне — ответь мне, что с тобой происходит?

— Ничего.

— Не ври мне.

Он опустил голову, как и в прошлый раз, подошел к окну, занавесил шторы.

— Ты была права на счет этой комнаты, — пробормотал он.

— Ты мне не поверил вчера. И что же тебя все-таки убедило.

— Нашел доказательства.

— Здесь? Я думала, номер вылизали от и до после того случая. Да и сколько времени прошло — что тут могло остаться?

— Кое-что… — он взглянул на меня грустно и задумчиво, словно решая, стоит ли мне показывать, и понял, что я все равно не отстану.

— Когда я впервые увидел Тересу, когда пытался успокоить, я заметил, что все ногти на ее руках были поломаны или содраны, и под ними были занозы — щепки красного полированного дерева… — подвел меня к изголовью кровати, отодвинул ее от стены, и указал на замысловатые резные столбцы спинки.

— О Господи…

С обратной стороны на двух столбцах виднелись глубокие царапины…по четыре на каждом. Я приложила ладонь к одной из отметин, представляя, как были привязаны ее руки…Почувствовала примерно ту же невнятную внетелесную боль, что и накануне…

— Господи… — снова вырвалось у меня.

Сани тяжело вздохнул.

— Не надо… Лучше не думай об этом.

— Показал, а теперь просишь не думать.

— Настаиваю. Это случилось здесь. И все. Тут не о чем думать. И не зачем, — он опять пытался убедить не столько меня, сколько себя, зараженного вирусом понимания, — Главное, что она осталась жива, правильно? Как она, кстати?

Я пожала плечами.

— Сначала ни в какую не хотела соглашаться с тем, что останется в машине. Прямо-таки рвалась сюда. Кричала, что пойдет с нами, и никто ее не остановит… Да как кричала! Чуть не вывела из себя Анхеля. А потом вмешался Рамин, поговорил с ней. Долго разговаривали, наверное, около часа. Но он ее сумел вразумить. Уговорил не ходить с нами.

— Что он ей сказал?

— Не знаю. Они наедине разговаривали.

— Не нравится мне все это… — он обхватил ладонями виски, как делал всегда, когда пытался в чем-то разобраться, впился пальцами в волосы, но опомнившись, что на нем парик, тут же одернул руки, нервно замаячил по комнате, — Почему она так хотела сюда вернуться? После всего случившегося, она должна избегать этого место, а не рваться сюда? Разве нет?

— Да, наверное… Если только она не хочет отомстить.

— Кому? Стейсоны ведь мертвы…

— Может, есть еще кто-то, кого она винит в случившемся?

Он остановился, обдумывая мое предположение, но так и не сказал, согласен он с ним или нет.

— Я понимаю, что с ней происходит, но больше не могу ничего с этим поделать. Падре Фелино (его голос дрогнул, когда он упомянул имя покойного) считал, что Тереса сможет исцелиться лишь в том случае, если простит. Если забудет — она не исцелится, но сможет жить дальше. А если не простит и не забудет… — он развел руками, — Он считал, что вера в Бога должна помочь ей… как он выразился: «помочь воспротивится посеянному в нее злу».

— Ты разделял его мнение?

— Нет. Но не могу отрицать, что при падре Фелино я видел, как в Тересе просыпаются какие-то эмоции, некий душевный отклик — хоть что-то человеческое. А сейчас этого практически нет.

— Раньше она была набожной. Хоть ты этого не одобряешь, но это ей помогало… Как думаешь, что изменилось?

Сани долго не отвечал, потом подошел к кровати, тоже провел ладонью по следам ее ногтей.

— Думаю, ей стал не нужен Бог, способный простить любого, — еле слышно проговорил он.

Перевел взгляд на меня:

— Ладно. Хватит об этом. Скажи, изменений в нашем плане нет?

— Нет. Все, как ты и сказал.

— Хорошо, — взглянув на часы, — значит, Анхель придет примерно через 5 часов. Где они сейчас?

— Наверное, еще дома. Я приехала на мотоцикле, а они собирались выехать на машине ближе к утру.

— Ясно… Ты выглядишь уставшей.

— Ну да, — усмехнулась я, — Рамин нас весь день муштровал. Сначала заставлял выучить досконально план здания, потом тренировал в стрельбе, так, чтобы мы могли попасть в мишень с закрытыми глазами.

— О, узнаю брата! В этом плане он дотошный, — натужно посмеялся Сани, — Но пока его нет, приляг, отдохни. Завтра тяжелый день.

Я бросила взгляд на кровать. Поморщилась.

— Только не на ней.

— Можешь в кресле.

— Нет, лучше так, — подошла к стене, легла возле нее, на ковер — на шелковый персидский ковер… Если закрыть глаза, можно было представить, что лежишь на прохладном изумрудном мхе под лазурью открытого неба…под лазурью его теплых глаз, смотрящих на меня с нежностью и заботой. Он сел рядом со мной на пол, чуть приобняв, и я доверчиво положила голову на привязанную к его телу подушку.

— Мягко, — улыбаясь, прошептала я.

— Вот и хорошо. Постарайся заснуть.

Встрепенулась я от тихого, но настойчивого стука, звучащего с небольшими интервалами, словно выбивая ноты. Ничего не помнила, ничего не могла понять: ни то, где я нахожусь, ни то, почему я лежу на каком-то пухлом старике, ни то, кто я вообще такая… Так иногда бывает, когда что-то резко вырывает тебя из тревожного и глубокого сна, который ты, впрочем, тоже ни помнишь, и на несколько секунд ты оказываешься в разрыве меж двух забытых миров.

— Не бойся, это Анхель, — сказал старик, тяжело поднимаясь и осторожно выпуская меня из своих объятий.

Сознание стремительно возвращалось к реальности, всплывало на поверхность этого мира, словно насильно утопленное в воде полое тело.

Анхель? Да… Условный стук. Анхель, должен прийти в шесть утра. Уже шесть утра? Взглянула на просачивающиеся из-под тяжелых штор красноватые лучи… Да, уже шесть утра.

В коридоре щелкнул дверной замок, захлопнулась дверь, и я услышала веселый бодрый голос паренька:

— Черт, амиго, ну ты меня напугал! Я подумал, что попал в номер к какому-то старикану!

— Ты же меня уже видел в этом костюме дня три назад.

— Ну да, видел. Просто никак не могу привыкнуть к этому твоему прикиду.

— Давай, не топчись у порога, проходи, — позвал его Сани.

Раздалось несколько поспешных уверенных шагов, потом заминка, неловкое потаптывание…

— Ох, ну ни фига ж себе! — это Анхель увидел комнату, в которую попал. В проходе коридора показалась его плечистая фигурка в бордово-серебристой форме и надвинутой на лоб фуражке — не отличить от десятка других таких же служащих, снующих по этажам Континенталя. Выдает его лишь ошеломленное выражение лица.

— Вот это жилище! В жизни такого не видел! Прямо дворец! — взгляд ошалело заносился по комнате, будто не в силах воспринять представшую перед ним роскошь, и остановился, лишь наткнувшись на меня.

— О! Привет, Иден! А чего это ты на полу улеглась, когда тут такое роскошное ложе?

— Не знаю… Тут как-то удобней, — неуверенно мямлю я, а он не верит:

— Да ну! — быстро подходит к кровати, плюхается на мягкие перины, а потом, словно испугавшись собственной дерзости, смотрит на Сани извиняющимися глазами: — Можно полежать?

Тот пожимает плечами:

— Меня-то зачем спрашиваешь? Я здесь такой же хозяин, как и ты. Номер наш. Делай, что хочешь.

— Наш, говоришь… — задумчиво протягивает Анхель, — Здорово! Хоть несколько часов в своей жизни поживу, как чертов король!

— Ну, валяй! — посмеивается Алессандро, — Только смотри, не забывайся и не зазнавайся, король! А то я, знаешь ли, не сторонник монархии.

— Ничего, я ведь добрый король, — он откидывается на подушки, вытягивает ноги, несколько секунд лежит, довольно улыбаясь, изучает мерцающие хрусталики люстры. А потом улыбка медленно сползает с его лица.

Нахмурился. Заерзал. Тяжело вздохнул. Как-то странно взглянул на меня, и вдруг резко соскочил.

— Ты права. На полу и то удобнее, — озлобленно прошептал он, и, капризно сморщившись, попытался отшутиться, — Для королей могли бы и нормальную кровать поставить! А то на этой лежишь, как на смертном одре.

Шутка не удалась: слишком мрачный и серьезный тон, напряженный голос… Он тоже почувствовал? Или узнал? Хотя, нет — как он мог узнать? А, может, ему стоит…?

Я вопросительно посмотрела на Алессандро, и так же, не проронив ни звука, он ответил мне едва заметным жестом — «Нет, не стоит. Молчи».

Тем временем Анхель, продолжая осмотр своих «королевских владений», наткнулся на изящную бутылку, красовавшуюся на зеркальном трюмо в окружении кристально прозрачных стаканов из тонкого богемского стекла. Решительно подошел, и, не сильно вдаваясь в чтение этикетки, стал откручивать черно-золотой колпачок.

— Эй, приятель, вот этим лучше не увлекаться, — окрикнул его Алессандро.

— Да ладно тебе! Что такого? — наполняет один из стаканов терракотовой жидкостью на половину, подносит к носу, — Вроде, не отрава. Пахнет алкоголем.

— Вот именно. А тебе лучше иметь трезвую голову. Все-таки у нас тут серьезное дело намечается.

— Я не собираюсь напиваться. Просто попробую. К тому же у нас еще уйма времени — сто раз успею протрезветь.

— Один бокал — не больше, — нехотя уступает Сани.

— Один. Честное слово, — подносит к губам, осторожно отхлебывает, поморщившись: — А ничего так… Жжет. Но на вкус вполне сносно, пить можно.

Я усмехаюсь:

— Анхель, эта бутылочка стоит пять сотен баксов.

Он закашливается. Изумленно уставился сначала на меня, потом на Сани.

— Она ведь шутит, да? Скажи, что шутит.

Алессандро пожимает плечами:

— Нет, не шутит. Где-то около того и стоит, если не дороже. Я точно не знаю — это подарок гостиницы.

— Офигеть можно… — бормочет Анхель и делает еще один крошечный глоток. Потом медленно и серьезно: — Хочешь сказать, что вот эта бутылочка — это полгода моей работы на шахте без выходных и перерывов?! Хочешь сказать, что вот за это смачивание языка, я должен был бы вкалывать в две смены, несколько недель?!

— Боюсь, да…

— И они готовы вот так просто отдать даром то, что для меня приравнивается к полугоду работы — работы в поту и грязи, работы на пределе — до последних сил? А они отдают это, только чтобы угодить очередному богатенькому клиенту?!

Сани разводит руками, удрученно покачивая головой.

— Все так и есть.

Анхель замолкает. Кажется, он слишком потрясен, чтобы говорить, и вместо слов и возмущений делает еще несколько глубоких глотков. Потом замирает, уставившись куда-то в пространство.

— А знаешь, что добивает больше всего? — наконец, проговаривает он, медленно, немного заплетающимся языком, — Не моя нищета. Нет. С ней я уже смирился… привык. Но вот это все… — он окидывает убранство комнаты небрежным взмахом руки. Глаза поблескивают пьяной горечью — пробужденным желанием излить душу, высказаться… — Вот это все добивает! Эти шелка да бархаты, эти стулья, столы, картины, шкафы… Каждая, бля, хрусталинка на люстре добивает, потому что стоит больше моей чертовой жизни! Добивает разница между теми, кто живет в таких условиях, и нами! Что они сделали, чтобы получить это?! Разграбили нашу страну? Отобрали наши земли? Создали компании, превращающие соки этих земель и кровь наших людей в их хреновы баксы? Или просто уродились детишками грабителей и убийц?! А что же мы сделали такого, чтобы жить хуже бродячих псов? За что нам это?! Чем мы заслужили нищету?! Я спрашиваю, чем?!

Залпом допивает оставшиеся виски.

— Если бы мы заслуживали это, то не пришли бы сюда с пушками и бомбами, — подытоживает Алессандро ледяным голосом. Опускается в кресло, закуривает сигару. А я сижу на полу, стыдливо потупив взгляд, и отчаянно пытаюсь понять, что же заставило меня — лично меня — дочь грабителя и убийцы — примерить образ нищеты и прийти сюда с пушками и бомбами…?

— Правильно. Все правильно, — шепотом произносит Анхель, — А знаешь, с кем они обошлись несправедливее всего? С моей сестрой. Тере этого точно не заслуживала. Я уже убивал за нее этих гадов, и готов убить снова.

Он возвращается к трюмо, чтобы снова наполнить стакан. На сей раз Сани его не одергивает: только наблюдает грустным сочувственным взглядом. Молчит.

— Анхель, плесни мне тоже, — прошу я.

— Да, сейчас…

Наполнил и еще один. Подошел. Присел рядом. Протянул. Не могу не заметить, как нервно плещется поверхность жидкости по стенкам стакана, когда он передает его мне, как нездорово дрожат его сильные мускулистые руки. Не ускользает это и от внимания Алессандро.

— Приятель, что у тебя с руками? — мягко спрашивает он.

Анхель ставит свой стакан на пол и с недоумением демонстрирует ему обе ладони:

— Вроде ничего… Руки как руки. Ты на свои посмотри.

— У меня они, по крайней мере, не трясутся.

— Зато, похожи на жирных каракатиц.

— Это для образа — для нашего дела. А вот твое волнение нам совсем не нужно. Рука, берущая оружие, должна быть уверенной и твердой.

— Я уверен в том, что собираюсь делать.

— Это хорошо. Но, тогда из-за чего ты так нервничаешь? — Сани подходит к нему, осторожно заключает одну из его вытянутых ладоней меж своих, пытаясь унять дрожь. Со стороны это выглядит немного жутковато, особенно после этого нелепого но меткого сравнения с каракатицам, словно теперь эти жирные белые каракатицы пытаются заглотить темного трясущегося паучка. Все кажется излишне…хищным? Но доверительный голос Алессандро мигом развеивает эти образы животного мира: — Не стоит переживать, — тихо произносит он, — Все хорошо, Анхель. Все спланировано до мелочей, никаких заминок не будет.

— Я знаю! Я не переживаю. Это не волнение — это… Просто хочу, чтобы все поскорее закончилось. Хочу убраться отсюда как можно быстрее, — пытаясь скрыть неловкость, он притворно усмехается, — Видно, жить по-королевски — не для меня. Ужасное место, оно меня бесит!

— Прекрасно тебя понимаю, приятель. Знал бы ты, как мне здесь все осточертело за три-то дня. Только, надо потерпеть и успокоиться. Остались считанные часы, но это время ожидания не следует отдавать эмоциям, иначе потом ты просто не сможешь обуздать их, — проводит пальцами по смуглому запястью, отпускает, — Давай, сделай глубокий вдох, закрой глаза… А теперь сожми пальцы в кулак, раздави все то, что мучает тебя и не дает покоя.

Анхель послушно следует его указаниям, и в это время, Сани тянется к его стакану, опустошает его залпом, брезгливо поморщившись, ставит обратно.

— Так, теперь открой глаза, — продолжает он, как ни в чем не бывало, — Успокоился?

— Кажется, да…

— Сейчас проверим. Покажи мне свою твердую сильную руку — руку, в которой ты собираешься держать револьвер, — с этими словами он вытягивается на полу, приминая свое сползшее накладное пузо, сгибает руку в локте и жестом призывает Анхеля к поединку армрестлинга.

— Ты серьезно? — смеется паренек.

— А что тебя смущает? Считаешь, меня недостойным соперником?

— Нет…Просто ты одет, как дряхлый старикан, вот и…

— Но это просто одежда. Так, что?

— Ну, ладно… — Анхель следует его примеру: ложится на пол, ставит локоть, обхватывает опухшую ладонь Алессандро.

— Подожди, ответь сначала, кто, по-твоему, победит?

— Не знаю…

— А ты, Иден, как считаешь?

Я задумчиво наблюдаю за ними, медленно потягивая виски — помогает отнестись к происходящему с иронией.

— Ты предлагаешь мне сделать ставку?

— Почему бы и нет?

— Сани, я знаю, кто победит, и именно поэтому не хочу выбирать. Лучше буду судьей.

— Что же это такое? Все хотят быть судьями! — усмехается он, — Ладно, суди. Только честно.

— Хорошо. Одна попытка. Никаких реваншей. Готовы? На счет три. Раз, два…Три.

«Это всего лишь игра» — говорю я себе, — «Всего лишь дурацкая игра»…Лица обоих исказились от напряжения, на сцепленных руках проступили вены. Даже на той, что похожа на дутую каракатицу. Анхель напирает. Сани пытается сопротивляться. Не поддается. Ему незачем поддаваться и притворяться — этой рукой он все равно не уложит Анхеля. Ему больно. Больно из-за того, что он сделал со своими ладонями. А еще из-за ранения, полученного несколько месяцев назад. Но он терпит, он борется изо всех сил, хотя знает, что проиграет. Он борется изо всех сил, только чтобы соперник не понял подвох. Он знает, что, даже проиграв, все равно будет в выигрыше, потому что цель этого состязания, заставить Анхеля поверить. Нужно, чтобы он верил в себя, в свои силы, когда возьмет пистолет и пойдет убивать… Это правильно? Справедливо?

Проходит около минуты, прежде чем розоватая отекшая рука, похожая на каракатицу, впечатывается в густой ворс ковра, придавленная черным паучком руки Анхеля.

Паренек победоносно улыбается:

— Ну что? Теперь доволен, а?

А Сани доволен. Еще как доволен. Тоже улыбается, потирая сведенную судорогой кисть.

— Да ты просто монстр! Вот уж не ждал от тебя такой силы! — обращаясь ко мне, — Ну что скажете, Ваша честь? Чистая победа, правда?

Какая уж тут может быть «правда»?! Наверное, мне лучше вообще промолчать…

— Ничья, — тихо говорю я.

— Это еще почему, Иден?! Я его уложил! Ты же видела, как я его уложил! — возмущается и недоумевает паренек, и Сани поддакивает ему: — Да, Иден, почему? По-моему, кто-то слишком предвзято судит.

— Отнюдь. Просто делаю скидку на то, что ты боролся пробитой рукой.

Анхель замолкает, серьезно посмотрев на Алессандро:

— У тебя ранение? Что ж ты сразу не предупредил? И зачем вообще все это затеял, раз тебе больно?

— Да нет уже ничего! Она вспомнила ранение, которое уже давным-давно затянулось и зажило. Оно никакой роли не сыграло. Ты был, бесспорно, сильнее, Анхель.

Улыбка ликующего победителя на лице парня сменяется другой, мягкой, снисходительной. Покачивает головой:

— Сани, оставь. Ничья, значит, ничья. Сойдемся на этом. Так справедливее, — встает на ноги, — И не переживай, мои руки больше не трясутся.

Бросает взгляд на свой опустошенный стакан, недовольно морщится:

— Я что, уже и второй успел допить? То-то, смотрю, голова идет кругом…

— А я предупреждал тебя не увлекаться этой дрянью, — укоризненно отчитывает Алессандро.

— Не такая уж и дрянь.

— Угу, особенно, когда знаешь, сколько стоит, — вставляю я.

— Это точно!

— Ладно, Анхель, давай, приводи голову в порядок, — Сани поднимается, похлопывает его по плечу, — Ты, наверное, просто еще уставший и голодный?

— Ну, есть немного…

— Сходи, умойся. А я пока закажу завтрак.

— Сюда?

— Ну да.

— А это…Безопасно?

— Ты будешь в ванне, Иден спрячется в шкафу. Никаких проблем. Тебе что заказать?

Сначала Анхель смотрит на него непонимающим взглядом, потом разводя руками, прыскает со смеху.

— Что заказать?! Еду! Просто еду.

— Ладно…Не уверен, что такое есть у них в меню, но что-нибудь придумаю. Иди, ванна с туалетом там по коридору направо.

Парень уходит и через несколько секунд из-за двери уборной снова раздается его ошеломленное «Ну ни фига себе!»

Алессандро подходит поближе, чтобы не кричать через всю комнату.

— Все в порядке? — спрашивает он.

— Да…Слушай, мне к этим блестящим мраморным причиндалам даже подходить страшно и стыдно! — слышится приглушенный голос Анхеля.

— Ерунда. Чувствуй себя как дома.

— Сани, у меня дома таких извращений отродясь не было.

— Не бойся, они тебя не проглотят. Главное не ошпарься горячей водой.

— А что, тут горячая…? А…черт! Все понял.

Сани посмеивается, возвращаясь ко мне.

— Я сам с этими кранами долго воевал, — поясняет он, потом, как-то иронично взглянув на меня, добавляет: — А ты, наверное, сидишь и думаешь: «Ну что за дикари».

— Я так не думаю, — возражаю я, — Я думаю, что дикари — это те, кто живут в дебрях этой пошлой роскоши, не заботясь ни о чем, кроме удовлетворения своих растущих потребностей.

Ирония в его взгляде не исчезает, даже наоборот.

— Ну что ж… — протягивает он, поднимая трубку телефона, — Полагаю, на завтрак ты тоже будешь просто еду.

Просто еда оказалась отнюдь не простой… Впрочем, я не стала ничего пробовать: обе порции умял за обе щеки Анхель, отдав мне взамен свою чашку крепкого густого кофе с едва ли не парфюмерным ароматом. Сани вообще ни к чему не притронулся: сидел, потягивая свою сигару из позолоченного мундштука, о чем-то думал. Немного погодя, взглянул на часы.

— Ладно, посидите здесь. Я пойду отвлекать охрану, чтобы Рамин смог пройти, — сообщил он, поднимаясь с кресла, и поправляя детали своей маскировки.

— Будь осторожнее.

— Не волнуйся. Все схвачено.

___

Да. У него все схвачено и продуманно. В 11.10, как и планировалось, стук в дверь: те же условные интервалы:2 через 3, уверенные, настойчивые. Нет сомнений — это Рамин. Быстро проскальзывает внутрь, когда я открываю ему, и тут же прильнув ухом к двери, прислушивается. Все тихо. Слежки нет. Прошел незамеченным. Кладет на пол мешок с нашей униформой: бумажные мешки на головы, перчатки, балахоны («дизайн» наряда, позаимствованный у янки), проходит в спальню, осматривается, выражая свое мнение к окружающей обстановке, сдержанным презрительным хмыканьем.

— Надеюсь, вы тут не успели сильно разнежиться в шелках и золоте, — бросает он, не глядя на нас. Подходит к спрятанному за картиной сейфу, набирает код.

— Смеешься? — отзывается Анхель, — Мне все эти шелка и золото уже вот где (проводит по горлу). Нам бы поскорее все провернуть и убраться отсюда

— Не вопрос, — достает мешок с оружием, усевшись на стул, начинает проверять, пересчитывать патроны, заряжать.

— Где Алессандро? — спрашиваю я.

— Пудрит мозги охранникам. Скоро придет.

— А Тереса? Она в безопасности? — беспокоится Анхель.

— Да. Мы надежно укрыли машину тут неподалеку, — встает, подходит к окну, чуть отодвинув штору, выглядывает, — Идите сюда, покажу, где машина, на случай, если вам придется уходить без меня. Вон там, видите, начинается парк — машина слева, за забором. Сразу не заметите, она спрятана за деревьями.

— А почему нам придется уходить без тебя?

— Всякое может случиться.

Опять стук в дверь. На сей раз это Сани. Выглядит встревоженным.

— Я смотрю, ты тут неплохо устроился, chaq’, — замечает Рамин, когда он проходит в комнату.

— Завидуешь?

— Завидовать этому? Боже упаси!

— Ладно. Времени нет. Охранник рассказал мне, что министр и его свита уже прибыли. Собрание начнется раньше, чем планировалось.

— Насколько раньше?

— Через полчаса.

— Черт!

— И это еще не все. Министр прибыл со своей личной охраной. 15 человек будут стоять у входа.

— Пятнадцать?! Нам же не выбраться! — непроизвольно вскрикиваю я, хоть и стараюсь не поддаваться панике. А вот Рамин даже не пытается — у него ее просто нет. Кажется, столь радикальные перемены наоборот заставляют его сконцентрироваться.

— Выберемся. Давайте живо переодевайтесь!

Пока мы перевоплощаемся из своих колоритных персонажей в безликих чучел, он извлекает планы этажей, и, раскинув бумаги на журнальном столике, начинает быстро бегать взглядом по замысловатому нагромождению линий.

— Как выберемся? — спрашивает Алессандро, первым справившись с экипировкой. Встает за спиной у брата, тоже всматриваясь в планы, — Когда охрана услышит выстрелы и взрыв, они побегут наверх. Думаешь, мы сможем вчетвером уложить 15 человек? Хотя по факту их будет больше. 15 — это только личная охрана, а еще гостиничная. Да и полиция подоспеет почти сразу — участок на соседней улице.

— Прибережем взрывчатку для охраны, а тех, заседающих, просто изрешетим.

— Нет. Смотри, — тычет пальцем на схему, — Здесь уже рискованно бросать — несущая стена. Может обрушиться вся эта часть, и прямо на нас.

— А тут, на выходе?

— Тут можно, но до туда мы просто не успеем добраться.

— А если вылезти через окна первого этажа?

— Все зарешечены, я проверял.

Тишина. Оба задумались. Потрошат пытливыми взглядами чертежи в поисках выхода, которого, как мне начинает казаться, просто напросто нет. С минуту я борюсь с вертящимся на языке предложением отменить операцию, пока не поздно. Только заранее знаю ответ Рамина. Он скорее умрет, чем отступится. Умрет сам и нас погубит. Но разве это для него аргумент? Это не аргумент, а всего лишь моя трусость. Лучше промолчать.

— Так…А это что у тебя тут помечено? — спрашивает Сани, указывая на жирно обведенное карандашным кругом помещение на первом этаже.

— Не имеет значения.

— Если не ошибаюсь, это кабинет управляющего. Зачем ты…?

— Я сказал, не имеет значения. У нас другая проблема… — И снова смотрит, думает, ищет…

— Не знаешь, вход на служебную лестницу обычно открыт?

— Надо, так откроем. Я стащил на всякий случай ключи.

— Предусмотрительно. Этим путем и воспользуемся. Спустимся по нему, и после уходить будем тоже по нему.

— То есть, побежим наверх?

— Угу. Опять укроемся в этом номере и будем выжидать случай выбраться.

— Когда они поймут, что мы спрятались в отеле, то начнут обыскивать номера.

Рамин косит на брата свои колючие глаза.

— Тебе-то чего боятся? Ты тут, кажется, в доску свой.

— Это не помешает им обыскать комнаты.

— Значит, сделаешь так, чтоб помешало.

Алессандро поджимает губы, недовольно морщится.

— Что? Если есть другой план — выкладывай, — шепотом чеканит Рамин.

— Нет. Мне просто не нравится эта формулировка «будем выжидать случай выбраться». А если они начнут срочную эвакуацию? Ладно я… Иден, тоже успела здесь примелькаться — все видели, что она оставалась у меня на ночь. Вместе выйдем. И Анхель, вероятно, сможет проскочить незамеченным, под видом служащего.

— Тогда что тебе беспокоит?

— Ты.

Покачивает головой, усмехается:

— Мило, что ты вдруг за меня начал переживать, chaq’.

— Черт возьми, Рамин…!

— Ладно. Что-нибудь придумаю, — поспешно перебивает индеец, смотрит на часы, потом оглядывается на нас с Анхелем, — Готовы?

— Да.

Накидывает на себя балахон, нахлобучивает на голову пакет, раздает каждому оружие, патроны, себе в карман засовывает взрывчатку.

— Тогда пошли.

___

Дальше…Что было дальше? Всё путается, словно я пытаюсь вспомнить суматошный невнятный сон, от которого очнулась в холодном поту… И есть какое-то странное чувство, словно я во всем этом не участвовала. Лишь наблюдала со стороны. Это не я, а некое незнакомое дикое существо бежало за такими же незнакомыми нелепыми и бесформенными существами, одержимыми единственной целью — убить. И не мои руки, а черные, облаченные в искусственную кожу, лапы этого существа сжимали револьвер и вдавливали курок при виде любого попавшегося на его пути чужака. А я смотрела на все сквозь узкие щели для глаз, вырезанные в надетом на голову мешке… Даже не смотрела, а украдкой подглядывала, словно в замочную скважину, прячась и боясь этого существа, завладевшего моим телом. Безумным хаосом мелькали перед моим взором двери, лестницы, коридоры… испуганные лица тех, в кого я стреляла. Странно… За мгновение до смерти их лица уже бледны, как у трупов, и стеклянные зрачки отражают смерть. Это, словно стрелять в мертвецов…

— Стрелять в мертвецов легче, правда?

— Они становятся мертвыми не тогда, когда пуля останавливает сердце, а когда твой разум осуждает их на смерть. Если ты мысленно готова подписать им смертный приговор, будь уверена, твоя рука не дрогнет при его исполнении. Понимаешь меня? — говорит Сани.

— Наверное…

Наверное, та чужая рука не дрогнула…Ни разу не дрогнула. Но содрогалась я, когда мысленно выносила им приговор. И до сих пор содрогаюсь, каждый раз, как перед глазами вдруг, ни с того ни с сего, предстает чье-то мертвое лицо, впечатывающееся в мою память словно ботинок в стынущую грязь.

— Какого это было для тебя, Сани — в первый раз лишить жизни человека? Тяжело?

— Это был отвратительный человек. Он заслуживал смерти.

— Но это не ответ на мой вопрос.

— А другой я и не дам. Почему ты вообще об этом спрашиваешь? Ведь там, в гостинице, они не были первыми, кого ты убила.

— Знаю… Но какая разница? Первый — это человек, а дальше — уже не люди, а цифры.

Цифры… Со счету сбиваешься практически сразу. Помню, врываемся в конференц-зал… Еще восемь пар изумленных и испуганных глаз… Голос Рамина: «Встань у входа. Прикрой нас!» — И, выставив дуло револьвера в дверную щель, рука все нажимает и нажимает на курок, скашивая приближающихся людей в форме. Они падают как сбитые костяшки домино с темными точками ранений. А рука все продолжает и продолжает давить на курок.

— Ты пули — пули-то почему не считала?! — потом будет отчитывать меня Рамин, — Пустой барабан может в следующий раз стоить тебе жизни!

Я ничего и никого не считаю. Я ни о чем не думаю. Я стреляю. Я не слышу свои выстрелы — они вливаются в единый оглушительный пандемониум с хлопками, звучащими у меня за спиной, с криками ужаса, и скулежными мольбами о пощаде… Пока постепенно этот густой поток звуков не истощается, не редеет, не угасает — последний выстрел позади, гулкий удар повалившегося на пол грузного тела, и только тогда я осознаю, что мой револьвер выдает холостые. А между тем несколько охранников уже почти добежали досюда…Сквозь приоткрытую щель вижу их стремительно приближающиеся, искаженные яростью лица, вижу вскинутые на плечи автоматы, вижу, прицеливаются — и не чувствую ни страха, ни паники — абсолютно ничего. Только рука еще чаще и еще настырнее продолжает щелкать пустым оружием.

Кто-то хватает меня за плечо, резко и грубо отшвыривает от двери, как раз вовремя, чтобы спасти от врывающегося в комнату потока пуль. Накрыв меня своим телом, шепчет у левого уха: «Заряжай»…Это Сани? Или Рамин? Не могу отличить. Но послушно рука достает из кармана патроны, заполняет каморы откинутого барабана. А другой — Сани? или Рамин? Или Анхель? — тем временем подползает вдоль стены к двери, стреляет охранникам сначала в ноги, а потом и выше, обрывая их стоны и завывания.

— Все, уходим! — громко командует голос у меня над ухом, и тут же совсем тихо, чтобы слышала только я: — Вы с Анхелем держитесь за ним, не отставайте. Спрячетесь в номере. За мной не ходить. Особенно его не пускай. Понятно?

Я не понимаю, но киваю…

И опять коридор, поворот налево, дверь… Алессандро (теперь я точно уверена, что это он), достает ключи, воюет с замком, пока мы трое, окружив его кольцом, отстреливаемся от вновь подбежавших охранников. На сей раз их только двое. Справляемся быстро. Вот, наконец, и дверь раскрывается. Сани пропускает внутрь меня и Анхеля, и…

— Чего стоишь?! Идем!

— Без меня. Уводи их.

— Рамин, кончай дурить!

— Уводи их, черт тебя побери, пока я отвлекаю охрану! Я знаю, что делаю! — силой вталкивает брата в дверной проем, захлопывая за ним дверь.

— Все, пошли… пошли… — настойчиво тяну за рукав Алессандро. Несколько секунд он еще колеблется, а потом — снова по ступенькам — за спиной, за дверью ревут автоматные очереди — наверх — выстрелы стихают — по коридору — направо — полная тишина — и в уже знакомый номер. Первым вбегает Анхель, за ним я. Сани оглядывает пустой коридор, прислушивается… Входит в номер, тут же поворачивая замок, снова прислушивается.

— Кажется, пока здесь спокойно, — сообщает он каким-то слабым, придушенным голосом.

Анхель проходит в зал, устало падает в кресло. Сорвав с головы мешок, делает глубокий жадный вдох, словно все это время страдал от нехватки воздуха.

— Ну и ну… Мы все-таки это сделали… — протягивает он.

— Да, но пока рано радоваться, — я следую его примеру — тоже открываю лицо, снимаю перчатки…Рассматриваю свои руки, провожу по лбу, по щекам — чувствую свое тело и не могу поверить, что вновь вернулась в него, обрела его…Очнулась? Интересно, неужели каждый раз для меня это будет похоже на сон или одержимость? Или подобное испытываешь лишь поначалу, а потом просто становишься этим диким существом — машиной смерти? Принимаешь его как неотъемлемую часть самой себя?

Алессандро продолжает стоять у двери, навалившись на стену, словно выпотрошенное вороньем пугало. Даже мешок не снимает. За всей этой маскировкой трудно понять, что с ним происходит, но, думаю, ничего хорошего.

— Иден, — тихо подзывает он, — Оставайтесь здесь. Запритесь и никого не впускайте.

— А ты куда собрался? — наваливаюсь спиной на дверь, не давая ему выйти.

— За братом.

— Он просил, не пускать тебя.

— Да плевать! Отойди.

— Сани, успокойся! Послушай, Рамин сказал, он знает, что делает. У него есть план, как выбраться.

— Он всегда так говорит! План у него есть! Ну конечно!

— А у тебя? У тебя есть план?! Как ты собираешься его спасать?!

Из-под надетого на голову мешка вместо ответа раздается лишь тяжелый вздох.

— Ты ведь понимаешь, что сейчас идти за ним — не вариант. Если у него действительно есть план, а я верю, что он у него есть, то ты своим появлением только помешаешь. А если нет — уже все равно поздно.

Убедила я его или нет? Этого я так и не поняла, потому что в этот момент где-то внизу раздается громовой взрыв. Под ногами сотрясается пол, дребезжат посыпавшиеся осколки стекла. Невольно пригибаюсь, потому что, кажется, сейчас здесь вот-вот все рухнет, обвалится, провалится…

— Это у центрального выхода, — определяет Алессандро, и тут же подрывается к разлетевшемуся вдребезги окну, на ходу срывая с себя мешок, осторожно выглядывает, отодвинув край шторы.

— Черт возьми! — тихо изумляется он, — И это его план — взять заложника и отрезать взрывом преследователей?! Идиот!

–Что это за тип, которого он прихватил? — спрашивает Анхель, тоже подглядывая в щель.

— Кажется, управляющий отеля…Не понимаю, зачем? Если собрался брать заложника, мог бы с тем же успехом прихватить министра или одного из гринго — все-таки сошка покрупнее. А этот-то ему на кой сдался?

— Ладно. Главное, что ему удалось выбраться, ведь так? — Анхель уступает мне место, давая возможность оценить происходящее на улице. Отсюда, сверху все выглядит, по меньшей мере, пугающе странно и неестественно: сквозь клубы поднятой пыли и дыма черное полу-чучело — полу-чудище стремительно движется в сторону парка, волоча за собой какую-то трепыхающуюся от страха добычу. Дуло револьвера приставлено к седому всклоченному виску жертвы, рука, частично скрытая крылом балахона, крепко обхватывает тощую гусиную шейку… А добыча — тоже лишь приблизительно напоминающая человека ввиду своего уродства, то неловко перебирает по земле костлявыми, комариными ножками, пытаясь ослабить удушье, то вдруг начинает отчаянно упираться, запинается и, в конце концов, виснет в неослабевающем захвате чудища, словно подвешенная за голову тушка цыпленка. Преследователей нет, а случайные прохожие (их к счастью тоже немного) в ужасе шарахаются от этих будто сошедших с полотен Босха персонажей. Пять минут — и они уже скрываются в густых зарослях парка.

Алессандро отходит от окна.

— Да, он выбрался. Теперь наша очередь.

— Вопрос лишь в том, как?

— В любом случае, не в этом виде. Нужно переодеться обратно.

— Тише, — перебивает нас Анхель, — Кажется, я что-то слышал.

Мы замолкаем, настораживаемся…И действительно — приглушенный стук в один из соседних номеров, несколько голосов — слова не разобрать.

— Они обыскивают комнаты, — шепчет Сани, — У нас в запасе минут 5 не больше.

И уже подлетает к зеркалу: парик, усы, борода…

— Соберите бумаги, оружие и одежду — засуньте в сейф!

…брови, очки…Скинул с себя балахон и брюки…Подушка к животу, поверх — гостиничный халат. Оглянулся оценить, что еще осталось неубрано.

— Анхель, спрячься в шкафу. Иден… снимай это все… Погоди, не надевай платье… — подходит к кровати, приминает подушки, комкает простынь, — Иди сюда. Тебе это не понравится, но поверь — так нужно, — опускает глаза, ему неприятно просить об этом, — Белье тоже сними и ложись.

Мне это не нравится. Но это моя роль, что поделаешь.

Стук в дверь. Из-за нее настойчиво:

— Мистер Майер, откройте, пожалуйста!

И снова нетерпеливый стук.

— Одну минутку, — кряхтит Сани своим поддельным голосом.

Запихивает остатки одежды в сейф, захлопывает его, навесив обратно картину, бросает взгляд на шкаф, на меня, заползшую с носом под одеяло, на разбросанное у кровати белье и ополовиненную бутылку виски, кивает, поправляет перед зеркалом парик…

— Мистер Майер! Прошу Вас! Это очень серьезно!

— Да иду, иду!

Открывает входную дверь.

— Как раз собирался тебя позвать. Что у вас тут за бардак творится! Из-за какого-то взрыва у меня в номере побились все стекла, и чуть инфаркт не случился! Это возмутительно!

— Простите, Мистер Майер. Боюсь, произошли ужасные события. Вы не слышали выстрелы?

— Выстрелы? Так у вас тут еще и стреляют!

— Группа злоумышленников проникла в здание и…

— Господи Боже! Их поймали?

— Боюсь, что пока нет. Одному удалось скрыться, а остальные трое…Думаем, они спрятались в одном из номеров. Поэтому, мы с сержантом Альмено вынуждены Вас побеспокоить. Пожалуйста, разрешите проверить Ваш номер.

— Вы что, думаете, что они спрятались в моем номере! Или считаете, я их здесь прячу?

— Нет…Что Вы! Просто…вдруг они умудрились проскользнуть к Вам в номер и спрятаться, пока Вы спали? Разрешите, мы только посмотрим. Для Вашей же безопасности.

— Не разрешаю! Я заплатил за этот номер огромные деньги в надежде, что меня никто не будет беспокоить! И вот на тебе!

— Прошу Вас, Мистер Майер. Это чрезвычайная ситуация.

И другой голос: низкий, грубый:

— Мистер Майер, у меня приказ, проверить все номера. Так что, пожалуйста, дайте пройти…

И не смотря на очередной возглас протеста, слышатся поспешные тяжелые шаги. Мне страшно…Совсем по-детски прячусь с головой под одеяло, хотя понимаю — укрытое тело лишь привлечет внимание полицейского. Но это и уловка: моя задача не только привлечь его внимание, но и отвлечь от дальнейшего обыска…

— А это еще кто? — басит сержант, и в тот же момент огромная ручища, ухватившись за край одеяла, резко сдергивает его — раскрывает и разоблачает меня. Едва успеваю прикрыть ладонями свою наготу, смотрю на него испуганно, но дерзко. Кажется, уловка сработала: узкие щелочки глаз на его грубом квадратном лице на мгновение расширяются от удивления и неожиданности, а потом начинаю бесстыдно рассматривать меня с какой-то особенной липкой дотошностью. Поджимаю колени к груди, натягиваю на себя простынь.

— Вы зарегистрированы в этом номере один. Кто она? — снова спрашивает полицейский, не отлепляя от меня взгляда.

— Разве не видите? Злоумышленница, — с негодование фыркает Алессандро.

— Не шутите, Мистер Майер.

— Тогда не задавайте идиотские вопросы.

— Сержант Альмено, позвольте Вам все объяснить, — Диего деловито подходит к сержанту, — Эта девушка — наш внештатный сотрудник. Выполняет определенного рода услуги. Причин для беспокойства нет. Давайте не будем больше досаждать Мистеру Майеру нашим присутствием, — и, обращаясь уже к Сани, — Простите, что потревожили Вас. Обещаем как можно скорее разобраться с побитыми окнами…

— Не стоит беспокойства, Диего. Я все равно намерен выписываться из отеля.

— Очень жаль это слышать…

— Ладно, идемте проверять другие номера, — бурчит сержант, и, одарив меня напоследок все тем же омерзительным взглядом, направляется к выходу. А этот второй, Диего, не спешит выходить.

— Вы ступайте, я сейчас к Вам присоединюсь, сержант. Только улажу кое-какие формальности с Мистером Майером.

Тем не менее, как только полицейский скрывается за дверью, первым заговаривает Алессандро:

— Диего, я понимаю, что в связи со всеми этими происшествиями, я поставил тебя в щекотливое положение, приведя в свой номер сеньориту Миранду.

Диего откашливается:

— Боюсь, Мистер Майер, могут возникнуть некоторые затруднения. Если мы, обойдя все номера, не обнаружим этих злоумышленников, то начнем проводить эвакуацию. На выходе у всех постояльцев полиция будет проверять документы и регистрацию, и… у сеньориты возникнут проблемы.

— Не только у нее, Диего. Твоему руководству явно не понравится, что ты пошел у меня на поводу, и разрешил ей пройти в номер, ведь так?

Администратор издает тяжелый вздох, кивает.

— Никому не нужны проблемы, Диего: ни тебе, ни ей, ни мне. Так, давай найдем оптимальный вариант. Скажем, ты можешь незаметно вывести девушку из отеля до того, как начнется эвакуация?

— Я не знаю…

— Ты же не думаешь, что это ангельское создание — злоумышленница? Или, что я ее покрываю?

— Нет! Что вы! Конечно, нет!

— Тогда выведи ее.

— Но как? Главный выход перекрыт и, возможно…

— Не сомневаюсь, ты знаешь способ, — продолжает Сани, не обращая внимания на вялое лепетание Диего. Подходит к ящику комода, и, выудив из него портмоне, начинает шелестеть купюрами.

–…хотя, думаю, можно провести ее через черный ход в столовой… — чуть меняет интонацию, несколько оживляется, — Но мне все равно придется договариваться об этом с сержантом…

Алессандро отсчитывает еще несколько банкнот:

— Вот, возьми. Это тебе за старание… а это, чтобы убедить сержанта Альмено.

— Вы очень щедры, Мистер Майер.

— Брось, Диего. Это всего лишь небольшой залог. Как только я удостоверюсь, что сеньорита Миранда, вышла из здания без лишних проблем, то ты получишь гораздо больше.

— Спасибо, Мистер Майер, — бросил на меня небрежный взгляд, — Пусть одевается и выходит к лестнице, а я пока поговорю с сержантом.

И вот, наконец, мы опять остались одни. Тихий шорох в шкафу, и из приоткрывшейся двери Анхель робко высовывает голову:

— Они ушли? Можно вылезать?

— Нет, потерпи еще немного. Я скажу, когда можно.

— Ладно. Не забудь, а то тут дышать нечем.

Голова ныряет обратно.

Подобрав с пола белье и платье, Сани протягивает их мне, сам встает рядом, почти вплотную, заслоняя меня от входной двери и от шкафа.

— Ну вот, твой шанс выбраться, — тихо шепчет он, — Диего не должен подвести, а вот этот гадкий легавый мне не нравится. С ним лучше даже не заговаривай. Возьми, на всякий случай, еще денег…

— На какой такой случай?

— На случай, если он начнет к тебе приставать… Или захочет выудить у тебя то, что «сеньорита Миранда» получила за ночь с похотливым стариканом. Отдавай деньги — не перечь. Когда выйдешь из отеля, не иди сразу к машине. Сделай круг, походи по парку. Убедись, что за тобой не следят. Только тогда.

— Ясно.

— И из города уезжайте. Не ждите нас — это слишком рискованно. Мы с Анхелем выберемся, как только сможем, и вернемся домой на мотоцикле. Поняла? Так и передай Рамину.

— Да.

— Ступай.

Сани оказывается прав насчет этого сержанта. Пока Диего сопровождает нас до лифта, он еще молчит, но как только мы остаемся вдвоем в медленно спускавшейся к первому этажу кабинке, начинается…

— У тебя знакомое лицо, — говорит он.

Я пожимаю плечами.

— У меня хорошая память на лица, — настаивает он.

— Я Вас раньше не видела, — холодно отзываюсь я, а сама молюсь, чтобы дверцы поскорее раскрылись.

— Может я тебя тоже раньше не видел, но по описаниям ты уж очень похожа на одну преступницу, участвовавшую в убийстве Стейсонов полгода назад.

— Это не я.

— Я тоже, уверен, что это не ты. Но это абсолютно не важно. Дело все еще не закрыто. А мы не любим незакрытые дела, особенно такого масштаба. Нам нужен преступник.

— У Вас будут неприятности, если Вы попытаетесь повесить на меня это незакрытое дело или то, что произошло сегодня. Мистер Майер…

— Ах да…Мистер Майер! — квадратную челюсть сержанта растягивает гадкая усмешка, — И как? Много тебе платит этот гринго за твои услуги?

— Достаточно.

— Достаточно, чтобы я забыл твое милое личико и нашу встречу?

Я вынимаю из кармана деньги. Отдаю ему. Оказывается, достаточно. Он доволен. Двери лифта раскрываются, даруя мне путь на свободу.

Потом через столовую — служебный вход — все, выбралась. Сделала круг по парку, как и велел Сани, посидела немного на скамье, прошла по одному из узких проулков, свернула обратно. Осторожно оглянулась. Нет — никто не следит. Еще немного поплутала, на всякий случай, и, окончательно убедившись в отсутствии хвоста, направилась к спрятанной за парком машине.

Рамин сидел за рулем, сгорбившись, в надвинутой на лицо шляпе. Делал вид, что читает газету. Когда я залезла внутрь, расположившись на соседнем сиденье, чуть скосил на меня глаза.

— Рад, что ты выбралась, — шепчет он, как мне кажется, абсолютно искренне, без доли иронии, — Слежки не было?

— Нет.

— А что Сани и Анхель?

— Сани велел не ждать их — уезжать. Сказал, выберутся позже, когда начнется эвакуация, и приедут на мотоцикле.

— Ясно, — снова бросает на меня взгляд, серьезный и внимательный, — Ты уверена, что они смогут сами выбраться?

— Да…Как ты верно заметил, он там «в доску свой».

— Ну, раз даже ты это говоришь… — Рамин поворачивает ключ зажигания, — Тогда поехали.

Услышав какое-то тихое постанывание прямо позади себя, я резко оборачиваюсь, тут же натыкаюсь на стылый взгляд Тересы. Она сидит неподвижно и тихо, словно неживая. Окоченевши — мертво выглядит ее вытянутая рука со сжатым в кулак револьвером. Дуло уставлено в спину валяющегося у нее под ногами человека. В этой скрюченной и изломанной как трупик комара фигуре я узнаю того самого управляющего, которого Рамин зачем-то решил взять в заложники: руки связаны за спиной, на голове одна из наших «масок» — бумажный пакет, только надетый задом наперед, так что из прорезей, предназначенных для глаз, торчат лишь пепельные клочки его волос. Он трясется, постанывает, покряхтывает — сначала тихо, почти неслышно, потом все громче и громче. Пытается что-то промычать, и тут же, почти по-поросячьи взвизгивает от полученного в живот пинка, которым его хладнокровно награждает Тереса.

— Зачем ты его прихватил? — спрашиваю я.

— Так было нужно, — бурчит Рамин, не отрывая взгляда от дороги.

Ждать от него объяснений бесполезно. Я затыкаюсь. Отворачиваюсь. Смотрю в окошко, пытаясь сориентироваться в этих окольных путях, по которым мы покидаем город. Это бедные районы — самая окраина: хлипкие полуразвалившиеся, лачуги перемежены горами сметенных в кучи отходов. Деньги, выделенные из бюджета на развитие страны, оседают лишь в самом центре городов, а здесь их не хватает даже на то, чтобы элементарно вывезти мусор. Этого места не существует в сознании тех, кто распоряжается казной. Это место — terra incognita для тех, кто живет в поместьях, имениях и особняках — что-то вроде диких джунглей с полчищами прожорливых хищных тварей — что-то такое, куда нормальный цивилизованный человек даже и не сунется. Чем дальше от центра, тем очевиднее становится убогость реальности: километры и километры вопиющей нищеты. Понимают ли они, что это все не просто крысиные норы с забившимися в них паразитами? Понимают ли они, что это такие же люди? Тысячи — сотни тысяч людей. Это — реакционная масса — лавина, способная в любой момент обрушится на их жалкие элитные домишки, втоптать в грязь их холеные чистенькие морды. Но что же нужно сделать, чтобы пробудить эту стихию? Нет, слов тут недостаточно — нужен пример, нужно действие. Действие, подобное тому, что мы совершили сегодня.

Но, боже, неужели я действительно так считаю?!

А вот и до боли знакомая улица. Это совсем недалеко от того места, где…

— Можешь свернуть направо — проехать вон по той дороге, — тихо прошу я внезапно осипшим голосом.

Рамин удивленно вскидывает бровь, но не перечит — сворачивает. Проезжаем пару полуразрушенных кварталов и пустырь, определенный муниципалитетом под корпуса нового интерната — стройка была затеяна еще в начале президентского срока «благодетеля», а уже через месяц заморожена из-за нехватки финансирования, и, судя по всему, уже не сдвинется с мертвой точки. Раскуроченный забор, огораживающий территорию. Еще с десяток хлипких давно заброшенных лачуг. И вот, это место — место, где должен находиться наш с Сани бывший дом…

— Сбавь скорость, — еле выдавливаю я, и с ужасом вглядываюсь в огромную груду горелых досок, угля, слежавшегося пепла, черных кирпичей и битых стекол — в кучу мусора — в жалкие объедки огненного пиршества — в обглоданные и вылизанные пожаром косточки нашего прошлого…

Прикусываю губу. Стараюсь не подавать виду, насколько мне больно видеть все это, но Рамин все равно замечает. Притормаживает.

— Ты в порядке?

— Да.

— Что это за место?

— Здесь мы с Алессандро когда-то жили, — нехотя признаюсь я.

Несколько секунд он тоже задумчиво рассматривает остатки сгоревшего дома. Потом, недовольно поморщившись, отворачивается.

— Огонь всю жизнь преследует брата, — тихо изрекает он, снова надавливая на газ, — Это его бич — где бы он ни поселился, там рано или поздно все оказывается в объятьях пламени.

Я не нахожу, что на это ответить. Я думаю, о своем объятом пламенем сердце. Я думаю, будет ли оно тоже обращено в кучу стылого слежавшегося пепла…

Мы были уже достаточно далеко от города, когда Рамин вдруг ни с того ни с сего свернул с дороги прямо в чащу джунглей. Проехав немного вглубь, настолько, насколько это позволяла тягучая торфянистая почва и плотная сеть переплетенных ветвей, он заглушил двигатель.

— Что случилось? Зачем ты сюда свернул? — начинаю беспокоиться я, но он упрямо игнорирует мои вопросы. Вместо этого поворачивается к Тересе.

— Не передумала?

— Нет, — звучит ее глухой хриплый голос.

— Тогда, давай. У тебя полчаса. Отведи его подальше. Если нужна еще веревка или нож, возьми под сиденьем.

Мой встревоженный недоумевающий взгляд мечется с Рамина на Тересу и обратно, силясь понять, что же здесь происходит, но в обоих случаях натыкался лишь на холодные непрошибаемые каменные лица.

— Или помочь тебе его привязать? — предлагает индеец.

— Сама справлюсь, — отрезает она. Открывает дверцу, выбирается наружу, прихватив и нож и веревку. Потом одной рукой вцепляется в шиворот пленника, другой вдавливает ему под лопатку дуло револьвера.

— А ну, пошел! — хрипит она, и связанный человек начинает неуклюже ерзать, выползая из машины, с трудом поднимается на дрожащие, подкашивающееся комариные ножки.

— Живее! — прикрикивает Тереса и, продолжая мусолить дулом его спину, тащит его за собой вглубь чащи. Когда они скрываются за плотной ширмой зарослей, Рамин приоткрывает окошко, достает сигарету, закуривает.

— Что все это значит? — снова пробую допытаться я.

— Пусть разберется с ним.

— Что значит «разберется»?

— То и значит. Этот человек продал ее Стейсонам. Теперь получит то, что заслужил.

— Что?! — я с ужасом уставилась на него, — И ты вот так просто позволишь ей…?

— Не вижу причин отказывать. Все справедливо. Пусть делает с ним, что хочет. Это ее…

Истошный вопль, донесшийся из джунглей, глушит его слова. Потом еще один — еще пронзительнее, еще громче…Что она с ним делает?! Невыносимо. Это…это все невыносимо… Господи…Надо остановить это безумие!

Я давлю на ручку. Едва успеваю приоткрыть дверцу и вытащить наружу одну ногу, как Рамин резко хватает меня за плечо, втягивает обратно.

— Сиди и не вмешивайся.

Закусываю губу, закрываю глаза. Неутихающие крики взрывают мозг. От них хочется провалиться сквозь землю, хочется бежать, сгинуть — что угодно, только бы не слышать их…Так нельзя! Так неправильно! Но как же я могу втолковать этому лишенному души человеку, что то, что происходит сейчас…может и справедливо…Но совсем неправильно.

— Алессандро бы это не одобрил, — сдавлено проговариваю я, — и ее брат — тоже.

— Тут ты ошибаешься, — отрезает Рамин, — Но, в любом случае, это их не касается. И нас с тобой это тоже не касается. Это — дело Тересы. Ее личная месть. Каждый имеет право на личную месть. Око за око.

— Тереса не понимает, что ты с ней делаешь.

— Что Я с ней делаю?! — он выбрасывает в окошко бычок, и устремляет на меня свои неумолимые глаза, — С ней уже сделали все, что только можно было! Она прошла через такой кошмар, который тебе и не снился! Я же только позволяю ей сделать то, что ее хоть немного утешит.

И снова вопль…Да такой, что мне приходиться заткнуть уши. По телу пробегает озноб.

— Тогда радуйся… — шепчу я, — ты завершаешь то, что они начали. Ты убиваешь в ней остатки человечности.

Он хмурится, осудительно покачивает головой.

— Скажи, Иден, скольких ты пристрелила там в «Континентале»?

— Я не считала.

— А я посчитал. Троих насмерть. И двоих ранила.

Вопль ниспадает в булькающий хрип… Уже в любом случае поздно.

— Ты убила от трех до пяти человек, Иден, — повторяет он.

— И что с того?!

— Пристрелила их, не дрогнув, не колеблясь, не сожалея и не раскаиваясь. Значит ли это, что в тебе тоже больше нет человечности?

В его низком голосе и ровной интонации верткой ящуркой промелькнул сарказм — промелькнул и тут же скрылся, а между тем настороженные пытливые зрачки продолжают изучать меня из глубоких нор-глазниц. Ждут моего ответа.

— Может, уже и нет, — выдыхаю я, отворачиваясь и глядя на возвращающуюся Тересу. Шагает твердо и быстро. Одежда измазана кровью, на лице все та же лишенная эмоций маска.

— Тогда, какая тебе вообще разница? — пожимает плечами Рамин, заводя машину.

V

Утро следующего дня началось для тебя с нечеловеческого истошного вопля. Трудно было поверит, что этот жуткий звук исходит из горла твоего брата — из этого маленького прильнувшего к тебе тельца.

— Тише, что случилось, chaq’?

Малыш кричал во сне и совсем не слышал тебя.

И тогда снова, обнимая его еще крепче, тормоша за хрупкое плечико:

— Ну, тише, тише… Это просто сон. Все хорошо.

Мальчик резко дернулся, вырываясь из оков своих кошмаров, на мгновение отпрянул от тебя — испуганный и дикий. И вот уже снова прижимается, подрагивает. Ужас в широко разинутой синеве глаз — оглядывается по сторонам в поисках привидевшегося врага.

— Тебе все приснилось, chaq’. Тут никого нет. Только мы вдвоем, — утешаешь ты, а у самого до сих пор мурашки по коже бегут от этого вопля, этого взгляда. Что же такое с ним творится? Что за изворотливый страх проскользнул в твоего братишку, когда ты всю ночь охранял его от кошмаров своими крепкими руками? Или страх уже был внутри него, и теперь, не стерпев тесноту своей обители, рвался наружу? Пытался расширить свои владения? Завладеть еще и тобой? Нет… Ты же не трус. Ты не способен испытывать страх. Ты даже не помнишь, когда последний раз чего-то боялся. Тогда что это — что это за чувство, пробегающее по коже ознобом — вверх по позвоночнику и прямо в мозг — впивается, клацая ледяными клыками… Насильно сдерживаешь участившееся дыхание и бешено скачущее сердце. Воздуха не хватает. Нужно взять себя в руки. Глубокий вдох…

— Все хорошо, Сани… Никто тебя не тронет. Я не позволю.

Братик понемногу успокаивается. Медленно утихает, а потом и вовсе прекращается бисерный дребезг хрупких пронизанных страхом косточек — замирает чечетка миллиардов блошиных ножек под тонкой бледной кожей малыша…

— Ну вот, видишь? Нечего бояться. Ты и я… Теперь совсем нечего бояться.

Погладив причудливые белесые волосы — прохладное ощущение жидкого шелка с покалыванием мерцающего серебра — поднимаешь глаза к небольшому клочку неба, видимому из вашего укрытия — из этого подземного каменного грота, в который ты занес Алессандро накануне, спасая от дождя.

Судя по всему уже около десяти. Ни следа от ночного ливня. В душном накале небесной лазури лишь жалкие обрывки тучек, свернулись хлопьями скисшего молока, и, пронзая их, остро и безжалостно вгрызся в бесконечную высоту острый пик горного резца. Мирный стрекот насекомых, беззаботный щебет птиц и…крики: откуда-то издалека доносятся раскатистым эхом. Ты не сразу узнаешь в этом полном отчаяния и тревоги призыве голос отца, не сразу улавливаешь в его развеивающихся по пространству звуках ваши с Сани имена. Потерял вас. Конечно. Проснулся с утра, а дома пусто: ни тебя, ни брата. Наверное, уже навыдумывал себе черт знает что. Бродит, зовет, ищет. А когда найдет, разумеется, на тебя накинется — обвинит и в том, что ты его заставил переволноваться, и в том, что Сани выгнал ночевать на улицу под дождь. И не поверит, что ты честно пытался отнести брата обратно в дом. Только стоило тебе взять его на руки, как он тут же проснулся, напрягся, а, увидев, куда его несут, начал вырываться, протестовать. И никакие твои уговоры не могли убедить его вернутся под крышу, никакие доводы не действовали. Нет, он предпочитал мокнуть и дрогнуть всю ночь под дождем, только бы не оказаться по ту сторону двери…Или в одной комнате с отцом? Как знать, может, в нем вся причина? Вот и сейчас, заслышав папин голос, он снова за свое. Как пугливый зверек, ей богу! Глазенки шныряют из стороны в сторону, и все жмется — жмется тебе. А вот уже совсем не по-звериному — потянулся к ножу, спрятанному в кармане твоей куртки. Нет, так дело не пойдет!

— Эй, не надо! — достал его пронырливую ручонку из своего кармана, — Это же мой папа. То есть, теперь уже наш. Ты чего его так боишься?

Холодно глянул на тебя, мотнул головкой и снова на нож косится.

— Перестань! Я пойду, позову его, пока он совсем не переполошился, — ты попытался осторожно высвободиться из цепких объятий брата. Не отпускает.

— Не дури, chaq’. Нам незачем от него прятаться. Тем более тебе. Пусти! — все-таки вырвался. Может слишком резко и грубо? Буквально скинул его с себя, поднявшись на ноги, и при этом еще нечаянно задел его перебинтованную спинку — брат даже тоненько взвизгнул.

— Прости, я не хотел… Тебе больно? — боязливо взглянул на ряд грязных и разбухших от влаги бинтов, перетягивающих тело малыша. Повязка немного растянулась и сползла, приоткрыв самый край того, что скрывала… Того, что поначалу показалось тебе куском засохшей красной глины, прилипшей к его спине. И лишь наклонившись к Сани, чтобы убрать ее, ты с ужасом осознал, что это на самом деле. Малыш дернулся было в сторону, но ты все же успел придержать его за плечо: — Постой… Дай-ка я посмотрю. Только посмотрю. Трогать не буду, — приспустил повязку еще ниже. Вздрогнул. Поспешно надвинул обратно, затянув покрепче распустившиеся концы бинтов. Сглотнул. Да уж… не удивительно, что Сани так неуклюже передвигался. Удивительно, как он вообще умудрялся шевелиться с такими-то ранами! Вся спина иссечена, словно его ножом кромсали. И эти жуткие вздутые борозды свежих швов, стягивающих темную от кровоподтеков кожу.

— Chaq’, кто тебя так?

Нет, конечно, он не мог ответить. Только понуро опустил голову, уставившись на пальчики своих босых ног, ели слышно шмыгнул носом. Можно подумать, что ты его ругал и отчитывал за эти кошмарные увечья, или, что он сам считал это своей виной, своим пороком — чем-то постыдным, позорным и унизительным. Трудно было понять.

И снова отец выкрикивает ваши имена. Уже где-то рядом… Его голос гулко резонирует в каменных стенах грота и будто проходит электрическим разрядом по телу Сани. Тот бросает встревоженный взгляд к узкому лазу, потом на тебя — безмолвно умоляет не отзываться, не раскрывать ваше надежное укрытие, не выдавать его…Но почему? Чем его так пугает отец? Вроде, повода нет…

— Сани, все хорошо. Папа не причинит тебе зла. Я же вижу, как он переживает, как хочет помочь тебе. Поверь, его не стоит бояться.

Не верит. И когда ты, удрученно помотав головой, все-таки начинаешь выкарабкиваться из грота, он наоборот, отползает в самую глубь, вжимается в стену так, словно хочет с ней слиться, раствориться, исчезнуть.

Ладно… Сначала надо дать знать папе, что с вами все нормально, а уж потом вместе подумаете, как успокоить Алессандро. Так будет правильнее. Только как мучительно гложет и тяготит эта необходимость оставить его в таком состоянии — один на один с его болью и страхом пусть даже на пару минут. И совсем не будучи уверенным в том, что он услышит или поймет, ты все-таки ласково шепчешь напоследок: «Потерпи, chaq’… Я тебя не брошу, обещаю»…

После уютной темноты грота дневной свет едва не ослепляет тебя, и, непроизвольно жмурясь от его беспощадной пронзительной яркости, с трудом умудряешься разглядеть темную фигуру отца, медленно ковыляющую в направлении обрыва. Набираешь в легкие побольше воздуха и: — «Пап! Папа!», — машешь руками, — «Сюда!». На секунду отец замирает, не веря, что, действительно, слышит твой голос, резко разворачивается — и вот уже несется со всех ног: волосы всклочены, в глазах — паника. И голос, когда он, задыхаясь, все-таки выдавливает: «Где…где Сани?!» — полон такой горечи, словно он уже и не надеется увидеть малыша живым… Немного оторопев от этого немыслимого шквала отчаяния, несущегося прямо на тебя, спешишь его успокоить: — Он здесь. Все хорошо. Он в порядке. Конечно, это самое «в порядке» — не имеет никакого отношения к состоянию твоего брата, но хотя бы помогает привести в чувства отца, чуть усмиряет пожирающее его пламя тревоги.

— Где он?! — ухватившись, отец трясет тебя за плечо.

— Не кричи. Он здесь, внутри, — указываешь ему на скрытый за зарослями кустарника лаз.

Старик тут же наклоняется, заглядывает внутрь. Вздох облегчения на секунду вздымает его спину.

— Сани, сыночек…Я так волновался! Ну, что же ты…? — вход в грот слишком мал для взрослого человека — внутрь ему не пролезть, и все, что он может, это призывно вытянуть руки, ожидая, пока мальчик сам решится подползти к ним, — Не бойся, маленький. Я тебя не обижу. Иди ко мне. Ну, давай!

Этого не случится. Ты не видишь наверняка, что сейчас делает твой братишка, но догадываешься: по громким злобным рычаниям, доносящимся из пасти пещерки, по выражению полной растерянности на лице отца, по пролетевшему совсем рядом с этим лицом и упавшему тебе под ноги камню, догадываешься — Сани гонит его прочь.

— Пап, отойди. Не надо. Так ты его оттуда не достанешь, — пытаешься урезонить отца, но тот не обращает на тебя внимания. Все продолжает зазывать малыша этим неестественно ласковым, будто захлебывающимся, в сиропе голосом. Обещает дать ему что-то вкусное и показать что-то интересное, если он вылезет. Нет, за такую цену ему точно не купить доверие брата. И, раз отец этого не понимает, вот ему еще аргумент (ты едва сдерживаешь усмешку) — еще один брошенный Алессандро камень. Отец резко отпрыгивает в сторону, но все равно не успевает полностью увернуться: отнюдь не маленький булыжник, пройдясь вскользь по его щеке и уху, снова падает перед тобой. Не без доли удивления и восхищения косишься на камень. А Сани-то оказывается не такой уж и дохлик, раз у него хватило сил метнуть такой! Взвешиваешь камень в руке. Надо же! Никогда б не подумал! Молодец, chaq’! Снова переводишь взгляд на отца. Ну, наконец-то, отступил. Отошел на пару шагов от грота, опустился на землю, понуро потупился, растирая ладонью ушибленное место.

— Я же говорил, не суйся. Сани к тебе не пойдет, — замечаешь ты.

Быстрый взгляд, которым награждает тебя отец, полон злости.

–А ты и радуешься! Не хочешь объяснить, какого черта он вообще залез в эту нору?

— Ночью дождь был, вот мы и укрылись тут.

— В доме надо от дождя укрываться!

— Сани не захотел идти в дом.

— Не захотел? Или ты его прогнал?

— Я его не прогонял.

— Вот как?! — срывается на крик, — А кто вчера заявил, что ему в доме не место!

— Я сказал, что диким зверям в доме не место. А он, может, и дикий, но ведь не зверь. Я пытался привести его обратно в дом, только он все равно решил остаться на улице.

— Решил? Ну да! С чего бы он так решил?!

— Похоже, ему просто не нравится находиться под одной крышей с тобой.

— Ты, гаденыш, у меня сейчас договоришься, — цедит сквозь зубы отец, сжимая кулаки. Грозного из себя строит. Хотя лучше уж пусть кричит и злится, чем снова позволит себе заговорить тем тоном приторно-напускной нежности, который практикует на Сани, и от которого лично тебя тошнит. Впрочем, тебе подобное обращение не грозит — для тебя у папы не осталось даже притворной ласки.

— Будешь меня бить? За что? — твой спокойный равнодушный тон бесит его еще сильнее.

— За все! За твой поганый язык! За эти выходки! За все, что ты себе, сопляк, позволяешь! Я его с четырех утра ищу! Уже всю округу оббегал, не знал, что и думать, а ты…!

— Злишься, что мы заставили тебя побегать? Так мог бы и не бегать. К чему разыгрывать все это… ну, что тебе есть до него дело?

Отец так и обомлел. Видно было, что уготовленный в твой адрес поток негодования все еще бушевал, вертелся на языке и рвался наружу, но твои слова встали на его пути непреодолимой стеной. Несколько секунд он тупо таращится на тебя, не зная, что на это ответить, потом отворачивается.

— Мне есть до него дело. Я за него переживаю, — обиженно бурчит он, — Сани сейчас в таком состоянии, что ему вообще с постели нельзя подниматься. И от всяких стрессов его беречь надо. Иначе так и не поправится. А ты, вместо того, чтоб позаботиться о брате и успокоить, позволил ему всю ночь проторчать на улице под дождем.

Ты лишь пожимаешь плечом.

— Не я довел его до такого состояния. И не я его покалечил. Меня он не боится. Он боится тебя. Интересно, почему?

Судорожный комок скатывается по напряженному горлу отца. Упрямо поджимает губы, потом, словно придумав объяснение: — Ты ребенок, такой же, как он. Поэтому он не воспринимает тебя, как угрозу. А ко взрослым он еще не привык. Слишком долго жил один.

— Один?

— Мы с Тито нашли его в подвале сгоревшего дома. Его семья погибла в пожаре, наверное, около года назад, а он, вот чудом уцелел.

— Тогда откуда на нем эти синяки? А раны? Я видел, что у него со спиной.

Отец нахмурился. Мышцы лица дрогнули, глаза на секунду метнулись в сторону.

— Не знаю…Наверное, где-то сам случайно покалечился…

–Сам?

— Да…Сам… Может, упал и обо что-то поцарапался… Не знаю, — вдруг резко поворачивается к тебе, с выражением беспомощного доверия и мольбы: — Ладно, Рамин, давай не сейчас. Послушай, если Сани тебя не боится, сможешь вытащить его оттуда? Пожалуйста…Он не должен сидеть там. Я хочу ему помочь, но…ты видишь, он меня не подпускает. Просто залезь и вытащи его. А там уж отведем его в дом, он позавтракает, согреется — может, начнет понемногу отходить и привыкать.

Ты мужественно терпишь на себе этот взгляд — фальшь милости, слишком уж быстро сменившей гнев…Ни слова не говоришь, только вздохнув, возвращаешься к гроту, заглядываешь внутрь…

Братик сидит все там же, прижавшись бочком к каменистой стене, в оборонительный позе готовый драться, кусаться, отбиваться. Впрочем, увидев, что это ты, чуть расслабляется: враждебность на его лице уступает место сомнению. Поблескивающие во мраке лазурные глазенки изучают тебя, словно выпытывая, осмелишься ли ты снова предать его или спасешь, защитишь.

И что тут делать? Вытаскивать его силой? Нет, не вариант. И опустившись на колени у края лаза ты, как и отец, лишь протягиваешь руку.

— Нельзя вечно прятаться, chaq’, — тихо заговариваешь ты, — Не показывай никому, что ты загнан в угол. Не убегай и не прячься. Ходи гордо и открыто, а если на тебя нападают — дерись до победы.

Сани продолжает недоверчиво хмуриться, все еще гадая о твоих намерениях, тянется ручкой к очередному лежащему рядом камню. Берет его, но не кидает.

Чуть помедлив, ты продолжаешь:

— Я всегда мечтал о брате, chaq’. Я всю жизнь тебя ждал, и готов еще просидеть так сколько угодно, ожидая твоего решения. Ты, конечно, можешь бросить камень и в меня, и только тогда я уйду. Уйду насовсем. Но еще ты можешь взять меня за руку, и тогда мы пойдем вместе и будем драться со всеми врагами вместе. Понимаешь? Решать тебе.

Договорив это, ты закрываешь глаза. Закрываешь их, чтобы не видеть, как брат приподнял камень, как метится в тебя.

— Думаешь, он понял хоть слово из того, что ты ему сказал? — раздается за твоей спиной скептический голос отца, — Рамин, я думаю, он не понимает нашу речь.

Не понимает речь? Нет, ты в это не веришь. И даже если не понимать слова, нельзя — просто нельзя не понять жест протянутой братской руки.

Затаив дыхание, ты ждешь его решения. «Рука или камень? Рука или камень?» — гадаешь ты, — «Рука или камень?» — похоже на какую-то дурацкую детскую считалку: — «Рука или камень?». Ты не открываешь глаза. «Рука или камень?»…Если камень, ты не будешь уворачиваться. Ты примешь полную силу этого удара, а потом встанешь, и заставишь себя уйти. Навсегда. Не думая, не сомневаясь, не размышляя над тем, что дальше, не питая себя иллюзиями альтернативы и не оставляя себе пути назад. Потому что камень. Но если рука…

— А ты, chaq’? — шепчешь, не открывая глаз, — Ты когда-нибудь мечтал о настоящем брате?

…если рука… Если не брошенный камень, а рука… Рука в руке — рука об руку, всегда и во всем… Жди. Не смей на это надеяться. Просто жди. Решение за ним.

Был ли ты счастлив в детстве? Испытывал ли ты, будучи ребенком, по-настоящему всепоглощающую радость? Вряд ли… Бесконечная череда монотонно одиноких дней апатично делилась тобой на более удачные и менее удачные — вот и все. Ни полноценной радости, ни удушающего разочарования. Дни знойных солнцепеков и дни непрекращающихся дождей, дни успешной охоты и дни, когда ты возвращался в свой пустой дом с пустыми руками, дни, когда книги, что ты читал, раскрывали перед тобой свою мудрость, и дни, когда ты не видел в них ничего помимо нагромождения витиеватых пустых слов — вcе эти дни были окрашены для тебя в единый мутный и невнятный цвет. Не было веских причин будить душу, не было повода требовать от нее эмоций.

Нет, конечно, были и другие дни — дни, когда родители возвращались домой. Особенно мама. Вот, пожалуй, тогда, что-то вспыхивало в тебе, вызывая смех и потребность броситься в ее объятия, чувствовать ее теплые руки, а по вечерам, затаив дыхание, слушать ее рассказы, ее твердый спокойный голос, неизменно предвещавший загадочную и великую победу. Но, как можно было назвать счастьем это мимолетное и скоротечное свидание? Как можно было по-настоящему радоваться этой хрупкой близости, когда каждый раз ты точно знал ее срок. Два дня, неделя, месяц — максимум, а потом все равно и снова неизбежное одиночество и тусклый безнадежный цвет безликих будней, на которые крошилась твоя жизнь. Счастье… Если оно и существовало, то могло быть лишь чем-то неделимо цельным, бесконечным и безупречным в своей надежности. Именно таким.

И именно таким ты принял его, когда, не открывая глаз, почувствовал холодные тонкие пальчики брата, обхватившие твою ладонь…

Примечания

1

What’syourname? (англ. транслитерация) — Как тебя зовут?

2

I help. No harm. Yousafe. (англ. транслитерация) — Я помогаю. Никакого вреда. Ты безопасность.

3

Boy, comehere. Yousafe. (англ. транслитерация) — Мальчик, иди сюда. Ты безопасность.

4

I’m your friend… Your papa. Comehere… (англ. транслитерация) — Я твой друг… твой папа. Идисюда…