Сказания Трофоры

Илья Эдуардович Небрежнев, 2020

Что есть человеческая жизнь? Это череда событий, причиной которых не всегда и даже зачастую сам человек не является. Это толстый клубок спутанных нитей, внутри которого лежит человеческая сущность. Распутать его – значит стать собой, запутаться в нём – значит быть съеденным своей природой. Человеческая жизнь – это сладкая сказка, одна из миллионов сказок, бросающая слушателя то в жар, то в холод, то в блаженную сонную тишину. Однако даже среди сказок есть те, которые лучше не рассказывать. Содержит нецензурную брань.

Пролог

Говорят, велика беда — начало. Чтож, в некотором роде я согласен с теми, кто так утверждает, но всё же имею на то некоторые собственные представления. С одной стороны, размер беды зависит от того, что требуется начать. Например, если дело касается данного повествования, начать его действительно чертовски трудно, но меня к этому побуждает долг, чувство, что я непременно обязан поведать об этом кому-либо, ибо случившееся со мной удивительно и непостижимо никаким образом, иначе как я сам раскрою завесу этой тайны. Что же касается того момента, когда начинаются события самой истории, он отнюдь не был для меня сложным. Можно сказать, что я принимал в нём минимальное участие. Момент, когда я родился. Он стал начальной точкой линии моей судьбы, испещрённой многочисленными поворотами, местами крутыми, а местами такими плавными, что лишь анализируя их через много лет, я смог понять, что они в моей жизни присутствовали. Думаю, это волне сойдёт за вступление, в довершение к которому мне надлежало бы представиться.

Зовут меня Меррик Риэль. Весьма странное имя практически для любой из знакомых вам стран, включая старушку Англию, или, если угодно, Великобританию, в столице которой мне случилось родиться. Сложись моя жизнь иначе, я бы с куда большей охотой употребил бы слово «посчастливилось», но это, увы, совершенно не так. Родился я, как и предписано главным героям многочисленных рассказов и повестей, в семье необычной, но, слава богу, полноценной. Мои родители служили в полиции, а именно — в главном отделении Службы столичной полиции, или Metropolitan Police Service, расположенном на New Scotland Yard. Как известно, работа опасная, хоть и не так часто в этой стране случаются действительно серьёзные преступления, требующие внимания высших чинов офицерского состава, коим в частности являлся мой отец. Моя мать же находилась в его подчинении, за что по началу их романа на неё, уроженку страны восходящего солнца, смотрели очень и очень искоса. Да, корни моей матери лежат далеко на востоке и так же далеко на западе от моей родной страны. Незадолго до встречи с моим отцом она прибыла в страну в рамках программы по обмену опытом между нашими странами, поскольку британское правительство решило расширить рамки постановления о работе иностранцев в рядах правоохранительных органов. В рамках всё той же программы она работала под крылом моего отца, а затем завязался небольшой служебный роман. Долгими уговорами отец выбил ей место в Scotland Yard, однако, только на посту своего секретаря. Вскоре после её окончательного переезда в Лондон родился я. Горячая любовь моих родителей цвела и пахла, стремительно разнося свой запах по округе. К нему со временем все привыкли, так что рождение в моей семье второго ребёнка, моей младшей сестры, было встречено уже куда более шумно. Во всяком случае, так говорил мне отец. Я часто спрашивал его о работе, восхищался им и мамой, их профессией и тоже хотел однажды стать полицейским. Сбыться мечте не случилось.

Я не знаю деталей, меня деликатно решили в них не посвящать, но я и не настаивал. Не знал тогда, что мне захочется об этом знать, а теперь только жалею, что не узнал. Мои родители погибли. Министр, тесно знакомый с моим отцом, отвечавший как раз за программу обмена, в которой приняла участие мама, подвергся нападению. В тот день отец сопровождал его на какой-то званый вечер или приём, а моя мать была с ними в качестве гостя, отцу случилось достать ей билет. Произошло нападение, какой-то террористический акт, в ходе которого погиб мой отец, защищавший министра, и несколько гостей того вечера, в числе которых оказалась моя мать. Министр выжил, лично присвоил посмертные награды обоим моим родителям, но душу мне это не согрело. Как и моей маленькой сестрёнке. Она была на два года младше меня. Когда это случилось, ей было всего пять. Моя сестра была необычайно красивым ребёнком, ей смешение кровей моих родителей пошло на пользу. У неё были длинные, быстро растущие, но очень послушные чёрные волосы и большие фиалковые глаза. Порой она бросала ими такие резкие и молниеносные взгляды, за что мама называла её Инадзумой, что на её родном языке значило Молния. Я ласково называл её Иной. В действительности мою сестру звали Лиза. Её прозвище настолько приелось, что я довольно редко называл её так. К тому же, я был ребёнком, и новые слова для меня становились грандиозным и незабываемым событием.

Возвращаясь к неприятной и весьма горестной теме, хочу вспомнить только о двух событиях. После смерти обоих родителей об этом оповестили наших ближайших родственников. Родители моей мамы с готовностью отозвались взять нас под своё опекунство, но в столице у нас был другой родственник, мой дедушка. Разумеется, ради того, чтобы не менять нам обоим места обучения, ответственность доверили ему. На протяжение следующих семи лет он ответственно воспитывал и растил нас, прививал нам манеры и ценности, которые я свято храню и по сей день. Самой главной из них была защита и опека друг друга за счёт наших собственных сил. Мы, наученные очень горьким опытом, уже понимали, что дедушка тоже не всегда будет рядом, а потому с ответственностью приняли его предложение обучить нас боевым искусствам. Мой дедушка ещё до знакомства моего отца с мамой был большим фанатом восточной культуры, в особенности — японской, всячески продвигал её в Лондоне, особенно техники владения японским мечом, которым сам обучился за время многочисленных поездок в страну восходящего солнца. Ине не сразу дались и понравились боевые искусства, потому она забросила их через год, с головой погрузившись в учёбу. Я же все годы жизни с дедушкой неустанно тренировался, ежедневно изнуряя своё тело и дух. Ответственность за защиту сестрёнки легла на мои плечи, а потому я не мог позволить себе расслабиться ни на сутки.

Второе событие быстро мною забылось, потому что я не мог на тот момент как следует понять и осознать его, зато могу и осознаю в данный момент. Узнав о гибели родителей, я впал в глубочайший шок. Не помню уже, кто тогда мне об этом сообщил. Помню только, что находился в своей комнате, когда узнал об этом. Мои глаза наполнились слезами, сердце забилось, всё тело как-то обмякло и ослабло. Я упал на задницу и начал плакать. Не сразу, а лишь через почти полминуты, полностью осознав, что именно случилось. Лиза начала плакать значительно раньше. Её плач сперва заглушался моим. В отличие от неё, я был очень плаксивым и в некотором роде капризным ребёнком. Каюсь. Состояние шока заставило что-то в моём организме, в моём разуме, щёлкнуть, перевернуться, измениться, не известно, в лучшую или в худшую сторону. Карандаши, которыми я рисовал, были точно раскиданы по полу, непосредственно на листе бумаги формата А3, на котором была изображена весьма живописная бесформенная каракуля. Вскоре, когда комната рисковала затонуть в потоке моих слёз, два карандаша оказались в моих руках. Я не помню, чтобы брал их сам, не до того мне было, но я обнаружил их там. Не имея ни времени, ни желания удивляться, я сам по себе разжал пальцы, и карандаши выкатились из рук на паркет. Следом за ними в руках появились другие. Мои пальцы рефлекторно сжались, но я снова разжал их, выпуская очередные деревянные многоугольные призмы с графитовым сердечником из рук. Сам того не осознавая, я, сидя на месте, выложил перед собой небольшую горку разнородной мелочи, наполнявшей комнату. В ней нашли место детские игрушки, настольные лампы, пишущие принадлежности и прочие прелести, которые я мог поднять своими руками. Горе превратилось в панику, и теперь я стал плакать уже потому, что никак не мог это остановить. Принёсший печальные известия дедушка пребывал в не меньшей панике, чем я, но тем не менее, смог взять себя в руки и обнять меня, рассчитывая, что это мне поможет. Разумеется, плакать я перестал, попав в крепкие дедовские объятия, но в моей голове продолжал раздаваться крик и плач, и уже однозначно не мой. Вспомнив о том, что не у меня одного сегодня погибли родители, я вырвался и подбежал к сестре, схватил её, крепко стиснул и лишь после этого забыл о том, что только что сидя на месте стащил со всех поверхностей в детской практически все предметы, весящие не больше одного килограмма.

Я помню тот день смутно. Как-никак, с того момента прошло уже девять лет. Я стал несколько взрослее, но жизнь моя от этого легче не стала. Как я уже говорил, на протяжение семи лет дедушка воспитывал и растил нас, и с тех пор феномен, о котором я предпочёл забыть и успешно забыл, не повторялся. Однако, семь лет спустя я снова оказался в состоянии, куда более плачевном, чем шок от потери родителей. Злая случайность привела в мой дом группу бандитов. Меня в тот момент ещё дома не было, я тогда сильно отставал по учёбе и только только заканчивал занятия в школе. Путь оттуда до дома был неблизкий, да и не торопился я никуда, тёплый майский вечер, один из немногих тёплых вечеров в нашей стране, был слишком приятным, чтобы куда-то торопиться. Меж тем вооружённые люди уже оккупировали весьма большой и удобный частный дом моего деда, подаренный ему некогда моим же отцом. Я не знаю, что там происходило, не знаю, как и самое главное зачем и почему. Последнее, что я видел — объятое пламенем здание, яркое мерцание сирен, толпа пожарных, впопыхах поливающих мой дом водой, чуть поменьше — кучка полицейских вместе с фельдшерами, ведущих виновников происшествия в огромную конвойную машину. Я бросился было в здание, но было уже поздно, да и никто меня не пустил. Пожарные схватили меня, оттащили, начали расспрашивать. Я сказал, что живу тут и что внутри находится моя сестра и мой дедушка. Немного помолчав, двое здоровяков в защитных костюмах, опустив голову, рассказали мне, что действительно вынесли из здания пожилого мужчину, но его тело находилось в таком состоянии, что мне лучше не видеть его. К тому же то, что он пожилой, это единственное, что наверняка можно было сказать, увидев тело. Да, они говорили именно «тело». Не надо быть гением, чтобы понять, что он мёртв. Насчёт сестры они не сказали ни слова. Сказали, что тело было только одно, что никого другого в пожаре не нашли. Сейчас внутри здание орудовала другая группа, искали. Я ждал их, затаив дыхание, ходил с места на место, стараясь на время унять боль от потери горячо любимого деда, теша себя надеждой на то, что Инадзума окажется живой. Напрасно. Вторая группа вернулась с пустыми руками. Тогда состояние шока повторилось. На этот раз всё было иначе. Я рухнул на колени, моментально впадая в беспамятство. Я не плакал, не кричал, лишь открыл рот в немой попытке произнести что-то, но даже он отказался меня слушаться. Лишь руки, то и дело рефлекторно хватавшие беспорядочно появляющиеся в них мобильные телефоны, ключи, ручки, пистолеты, рации, шприцы, таблетки, бинты и прочую мелкую чепуху, продолжали функционировать.

Я не знаю, сколько времени потребовалось, чтобы успокоить меня. Не знаю, что случилось вслед за этим. Помню только, что вывалился из реальности, выключился, словно стараясь самоуничтожиться. К моему величайшему сожалению, не вышло. Я очнулся на больничной койке в комнате, в которой кроме белых стен, трёх других коек и шкафа с пустыми полками ничего другого попросту не было. Дверь была закрыта с другой стороны, но к ней подошли, как только я попытался позвать кого-то мне помочь. Подошла миловидная девушка с яркими волосами, крашенными в алый. Она улыбнулась, представившись мне Роксаной, и сказала, что я нахожусь в специальной клинике для больных с неизвестными психическими отклонениями, название которой сообщать не сочла нужным. Впрочем, мне на тот момент важно и не было, так как я и предполагать не мог, что в ближайшие несколько лет эта клиника станет моим домом.

Решившись расспросить Роксану о причинах моего заключения, я узнал, что оказия, случившаяся недавно со мной и моими родственниками, дедушкой и сестрой, спровоцировала вспышку болезни мозга, которую мне диагностировали, как Хаотичную Телепатию. Будучи в состоянии глубокого и сильного стресса, я начинаю хаотически взаимодействовать с предметами вокруг себя, перемещая их в собственные руки. Девушка в двух словах объяснила, что клиника занимается всеми подобными случаями на территории Соединённого Королевства и в некоторых своих филиалах в Европе и США. Вспышки так называемых болезней открывают до сих пор неизученные возможности человеческого мозга, которые клиника призвана исследовать и лечить. Я не был человеком буйным, потому сразу смирился с данной информацией, спросив лишь о том, сколько примерно меня будут обследовать и как скоро я смогу отправиться к своим ближайшим родственникам. Когда я говорил о родственниках, то, естественно, имел в виду родителей моей матери, время от времени навещавших нас с её родины, но в ответ получил лишь две весьма разочаровывающих новости. Во-первых, мои симптомы индивидуальны и до сих пор не проявлялись ни у кого из известных пациентов, так что их исследование может занять недели, месяцы и даже годы, а во-вторых, мои бабушка и дедушка по материнской линии скончались две с лишком недели назад. Не известно, знал ли об этом мой дедушка, но он был человеком тактичным и, видимо, не хотел расстраивать нас дурными новостями. В свете последних событий эти новости оказались ещё более удручающими. Кроме того, что я так и не смогу в ближайшее время попасть в край, о котором давным давно грезил, что было мельчайшей проблемой из всех имеющихся, в данный момент я остался круглым сиротой, и мне в любом случае придётся как минимум три с небольшим года провести в заточении в этой лечебнице или каком другом государственном учреждении, предназначенном для содержания малолетних сирот. Если пытаться выразить словами моё состояние в тот момент, моё потрясение от гибели стольких горячо любимых мною людей, нужно будет писать отдельную лекцию или трактат о том, как глубоко человек может погружаться в пучины отчаяния и саморазрушения. Моё помещение в комнату без мелких предметов, с которыми мой шаткий разум мог хаотично взаимодействовать, было весьма предусмотрительным и одновременно очень необдуманным и опрометчивым. Прогрессирующая с каждой сильной переменой настроения болезнь, не найдя физических объектов, за которые можно ухватиться, забралась глубже в окружающую среду. В моей голове зазвучали отдельные отрывки каких-то фраз, совершенно чужих голосов, которых я не понимал и, если честно, до жути боялся. Только заслышав первые из них я запаниковал, схватился за голову и сел, облокотившись спиной на дверь. Они раздавались повсюду, прямо в моём сознании, будто кто-то думал, говорил про себя, так же, как и любой другой человек, но не в своей, а в моей голове. И таких было много. В тот момент мне как-то не пришло в голову сосчитать, да и я сомневаюсь, что что-либо из моих собственных мыслей тогда могло в принципе находиться в переполненной сторонними мыслями голове. Я просил а после умолял их замолчать, сперва про себя, там же, где слышал их, а после, поддавшись панике и отчаянию — вслух. Ещё раньше, чем океан голосов свёл меня с ума, санитары успокоили меня. То ли усыпили, то ли я сам после заснул, я уже не помню. Кажется, мой мозг, с целью защитить меня от стремительного сумасшествия, изолировал моё сознание от какофонии мыслей. Я пришёл в себя только проснувшись глубокой ночью. Из всего, доступного невооружённому глазу, в комнате был только пластиковый стакан с водой. Он стоял на открытой внутрь створке в двери, служившей ему чем-то вроде подносов, какие обычно встраивают в кресла самолётов. Комната изменилась, скорее всего это была вообще другая комната, не та, что прежде. Мягкие стены, отсутствие вообще любой мебели. Кровать представляла собой огромный овальный матрас без каркаса, мягкий и упругий. Во рту стоял неприятный привкус сухости.

Как оказалось позже, меня перевели в особое отделение для тяжёлых больных и посадили в мягкую комнату для того, чтобы я не убился в очередном приступе. Справедливо, несмотря на то, что меня ещё сильнее расстроил тот факт, что я нахожусь в клинике для душевно больных. В дальнейшем я несколько раз усердно думал над тем, является ли вообще свойство моего организма к перемещению объектов сквозь пространство болезнью, которую стоит лечить? Открытие потаённых способностей мозга это то, к чему учёные стремятся уже давно, и тех, в ком проявилось что-то особенное, следовало бы не лечить, а учить управлять этим. Опыты и исследования, конечно, проводить бы тоже стоило, хоть я и не был до конца согласен с методами их проведения. Что касается лично меня самого, мой недуг, хоть и был особенным, предполагал лишь изучение мозга, что чаще всего проходило через различные аппараты и только при условии моего погружения в глубокий сон. Меня не вскрывали и не оперировали, а лишь вызывали искусственные раздражения в мозгу, чтобы выявить, на что реагирует моей неконтролируемый феномен. Так же со мной часто общались врачи, а вскоре, когда я стал менее подвержен стрессам и приступы более менее утихли, стали посвящать меня в ход процедур, показывать записи исследований и непосредственно знакомить с тем, чем я болен.

Прошло чуть больше года к тому моменту, как учёные из Лондонского филиала Клиники Изучения и Терапии Особых Психических Заболеваний, сокращённо Клиника ИТОПЗ (Clinic of the STSMI) выявили все взаимодействия между мной, и моим расстройством, сохранившим название Хаотичная Телепатия. Конечно, я не был только телепатом, исходя из моих общих представлениях о сверхспособностях, взятых исключительно из фантастических источников. Я мог, во-первых, случайно принимать чужие мысли, что есть телепатия, и мог перемещать объекты в пространстве, что есть телекинез, но не просто перемещать, а мгновенно, из одного места в другое, то есть — телепортировать. Не то, чтобы я сам мог назвать эту болезнь или способность как-то иначе, но для ясности просто не мог остановиться на таком простом названии. Аббревиатура клиники меня, если честно, раздражала, название было слишком длинным и заумным, из-за чего даже сокращение казалось совсем не сокращением. Роксана, когда мне вновь довелось с ней встретиться, сказала, что она и многие работники и пациенты называют клинику SMI, чтобы не мучиться. А встретился я с ней тогда, когда исследователям и докторам удалось при помощи внешних воздействий притупить активность болезни. Несколько недель никаких признаков или внезапных воспалений дали им возможность вновь перевести меня в палату, в которой я оказался при первом своём появлении здесь.

Время шло. Я постепенно привыкал к отсутствию мебели, каких-то мелочей типа карандашей и бумаги, чтобы рисовать или записывать, хотя откровенно не понимал, в чём состоит проблема предоставить мне хотя бы что-то, кроме маленького резинового мячика, который я то и дело кидал об стену тогда, когда собственные мысли уже не занимали так сильно, как обычно. Разумеется, я вместе с прочими пациентами продолжал получать образование. Под строгим надзором учителей и фельдшеров те, кто считался стабильными, но ещё не здоровыми, посещали импровизированную школу, расположенную на последних двух из пяти этажей лечебницы. Там я знакомился и с другими пациентами разных возрастов, но почему-то от учеников первого класса до почти совершеннолетних детей. Путём расспросов я выяснил, что в клинике нет больных старше семнадцати, максимум восемнадцати лет, и что все болезни лечатся скорейшим образом, выявляются как можно скорее, и пациенты тут долго не задерживаются. Всегда случаи вспышек проявляются у детей, но учёные так и не смогли установить между ними никакой закономерности и так и не смогли понять, почему именно это молодое поколение столкнулось с такой проблемой. Учеников моего возраста в школе было крайне мало, а потому общаться мне было практически не с кем и не о чем. Получив доступ во внешний мир и возможность общаться с другими людьми, я узнал много нового. Узнал, как относятся к тем или иным докторам, кто чем болеет, кого и как изучают. Некоторые ученики были бриты наголо, а на их головах красовались шрамы от недавних операций на головном мозге. Я знал, что не всех больных лечат и изучают так же аккуратно, как меня. Многие доктора говорили, что не всегда можно справиться лишь внешним воздействием, что иногда болезнь становится губительной для человеческого мозга, поражает некоторые его участки, после чего их приходится удалять. Так же от меня не таили, что были операции неудачные, исход которых становился летальным. Я ничего на это не сказал. С детства я уважал докторов, считал их профессию очень благородной и трудной, когда-то сам мечтал стать одним из них, хотя, кем только не мечтаешь стать в детстве. Так вот, уважение к этой профессии мешало мне думать о них плохо, строить теории, но всё вокруг, несмотря на моё в этом участие, являлось для меня настолько непонятным, что время от времени недобрые мысли да пробирались в голову. Мысли о тайных опытах над людьми, заговорах и прочем. Что это не лечебница, а всего лишь прикрытие для чудовищных опытов. Я отгонял их. Совесть не позволяла думать плохо о тех людях, которые кормят меня и помогают справиться с тем, с чем я не в состоянии совладать собственными силами. Однако, недоверие и опасения усилились, когда среди детей пошёл слух о том, что пациенты в SMI начали пропадать. В какой-то месяц бесследно исчезло около десяти человек. Сперва я грешил на докторов, думал: «Ну всё, теперь они отправят нас всех на опыты, вскроют да по органам растаскают», но быстро понял, что это не так. Многие врачи и исследователи сами пребывали в недоумении и замешательстве. Клиника усилила охрану, учеников оправщивали, но никто ничего не видел. Санитары и медсёстры, обнаружившие пропажу, давали практически идентичные показания. Говорили, что ночью отправляли детей спать, в коридорах никого не было, двери были закрыты, всё, как обычно, но наутро ребёнок пропадал, хотя всё прочие оставалось неизменным. Много слухов ходило. Начались весьма неспокойные времена, а мне, как назло, некому было излить мои собственные опасения и переживания. Хотя, со временем я понял, что это хорошо, что у меня нет друзей и знакомых среди учеников. Случись мне пережить исчезновение или смерть ещё кого-то из близких, кто знает, может, я бы съехал с катушек уже окончательно и бесповоротно. Несмотря на прежнее спокойствие, поначалу, когда я только сюда попал, множество мыслей, последствия событий, приведших меня сюда, сны, в которых передо мной проносились лица всех моих родственников, а особенно лицо Лизы. Её глаза, тёмно-карие глаза, смотрящие на меня так, будто я её предал, волосы, цвета вороного крыла, и пламя, медленно вздымающееся позади неё, как будто из глубины самого ада, окутывающее её, уносили от меня прочь. Эти сны… Они побуждали меня к самоубийству, о чём я думал многократно. Хотя в свете активности моей болезни тогда, несмотря на то, что я порой не мог отличить собственные мысли от посторонних, я точно знал, что эти принадлежат мне.

Единственным утешением в этом хаосе и одиночестве стала для меня Роксана. Со временем мы с ней сдружились, она была не сильно старше меня, и по началу, когда мы виделись впервые, проходила тут стажировку от своего института, а после устроилась сюда на работу медсестрой, и теперь во всю трудилась на благо лечебницы. Будучи большим фанатом всяческих компьютерных игр, она затянула в этот мир и меня, сперва простыми рассказами, а после и наглядной демонстрацией, притаскивая на работу свой излюбленный игровой ноутбук. Интернета в лечебнице не было, здание экранировало практически любые волны, скорее всего, для снижения помех для всяческих приборов, обеспечивающих исследование и наблюдение, так что мне приходилось играть только в одиночные игры, однако и это весьма и весьма неплохо избавляло меня от скуки. В играх я проводил неимоверно много времени. Это стало моим любимым занятием после фехтования. Несмотря на то, что мой дед относился к технологиям а тем более подобным развлечениям весьма скептически, я всегда питал к ним какой-то пассивный интерес, но, когда он ещё был жив, предпочитал интересу практику с мечом и фехтование. Тут же, за неимением вышеуказанного развлечения, успешно получил доступ ко множеству удивительных миров, вместе с Роксаной следил за новостями в мире игр, радовался новинкам и анонсам и очень жалел о том, что так и не смог убедить своего деда в том, что игры — вполне себе адекватное и безвредное развлечение. За весьма короткий срок я успел опробовать на себе множество ролей, был храбрым морским волком, членом отряда американских спецслужб, рыцарем на белом и не только белом коне, разбойником в рваных одеждах, истребителем чудовищ, детективом и много кем ещё. Я ни за что бы не подумал, что навыки, приобретённые мною на просторах множества этих миров могут пригодиться мне во вполне себе реальной жизни.

Относительно недавно мне случилось видеть странный сон. Я открыл глаза, но увидел вокруг лишь бескрайнюю белизну, и ничего больше. Сперва мне не удавалось понять даже моего положения в пространстве, настолько были притуплены мои чувства. Оказалось, что я лежу. Кое-как мне удалось сесть и осмотреться, но вокруг всё было настолько одинаково, что я терялся, блуждал на бескрайней белой равнине. Вскоре ощущение опоры помогло мне понять, где верх, а где низ, но это ни капли меня не утешило. Я оглядывался, судорожно пытаясь понять, что происходит и куда мне следует двигаться. Радость от сна, которые приходили в мою едва здоровую голову отнюдь не часто, превратилась в скуку. Мне захотелось выбраться из него, проснуться и попытаться увидеть новый. Я поспешно ущипнул себя за руку, с силой, впиваясь в кожу ногтями, но тут же громко вскрикнул, почувствовав боль. Всё остановилось. Жгучая волна от двух глубоких вмятин, оставленных ногтями на предплечье, растеклась по руке и стихла, но я так и остался стоять, разинув рот и смотря на свою руку так, будто вижу её впервые в жизни. Сердце застучало. За годы в клинике многочисленные посещения психиатров и психологов вышколили меня, приучили сохранять спокойствие и держать эмоции под контролем, чтобы я мог контактировать с внешним миром и людьми до тех пор, пока меня полностью не излечат. Я не сразу поддался панике. Не сразу, но всё таки поддался. Глубокий мыслительный процесс, протекавший в моей голове, последовательно привёл меня к тому, что я нахожусь в неизвестном мне месте, неизвестно как долго, непонятно кем и с какой целью сюда принесённый, голый, в одном исподнем. В слепой надежде я хотел было ущипнуть себя ещё раз, уже сильнее, и, на этот раз готовый к боли, стиснул кожу пальцами сильнее. Болезненный жар охватил место, которое я яростно сжимал меж ногтей. Казалось, ещё усилие, и я пробью её насквозь, хлынет кровь.

— Это не сон, — послышалось откуда-то сверху. Или слева, или ещё откуда. Голос эхом отталкивался отовсюду и уходил во все стороны, хотя, казалось бы, отталкиваться ему не от чего.

Я ударил босой ногой в землю под собой, рассчитывая на то, что пространство вокруг — это всего лишь обман зрения, что я стою среди каких-то тряпок, подушек или зеркал, но звук, который раздался от соприкосновения ноги и опоры, на которой я стоял… Могу поклясться, я никогда прежде его не слышал.

— Где я?! — крикнул я в пустоту дрожащим от страха и нарастающей паники голосом. Я старался успокоить себя глубокими вдохами и тщетными надеждами, но ситуация, в которой я оказался, никоим образом не располагала к спокойствию.

— Не думаю, что это место расположено там, где тебе прежде приходилось бывать или о чём приходилось слышать, — протянул загадочный голос, — Иными словами: Ответ на твой вопрос не даст тебе ровным счётом ничего.

— Кто вы такой? — мой голос стих. Информация. Я хочу выбраться отсюда как можно скорее, а значит, мне просто необходима какая-либо информация о том, кто похитил меня, куда привёз и как мне отсюда выбраться.

— У меня много имён, и, уверен, ты не слышал ни одного из них, — с прежней напускной загадочностью продолжал неизвестный, — Не думаю, что в твоём случае уместно будет задавать вообще какие-либо вопросы. От тебя требуется только слушать и запоминать.

— А если не захочу? — тайна и сокрытие от меня всего, что мне необходимо знать, раздражало меня выводило из себя, и на место замешательству и страху постепенно приходили гнев и ярость.

— Боюсь, у тебя нет выбора, да и я не давал тебе возможности выбирать. Я ставлю тебя перед фактом. Будь смиренным и покорным перед лицом Бога!

«Бога? Шутишь? — вопрошал я про себя.» Сказанная неизвестным чушь окончательно выбила меня из колеи. Что это всё должно значить? Какого чёрта тут происходит? Меня терзали вопросы, сомнения, я злился, не находил, что сказать и так и не успел найти прежде, чем он продолжил:

— Я, Бог блаженной Пустоты, призвал тебя из твоего бренного мира, мира смертных, чем оказал тебе огромную, невиданную честь. Ты, несчастный, убогий сирота, станешь мне помощью и опорой в моих планах, в божьих замыслах, смысла которых тебе никогда не понять, — я опешил. Такого заявления следовало ожидать от того, кто провозгласил себя Богом, тем более Богом Пустоты. Впервые приходится слышать о подобной стихии. Однако, где бы я до этого ни был, конечно, я имею в виду игровые миры, Пустота всегда становилась чем-то ужасным, несущим хаос, смерть и разрушения, либо же чем-то, лежащим далеко у истоков, загадочным, знания о чём совершенно и бесповоротно утеряны в столетиях истории. Удобно, наверное, быть богом того, о чём никому, кроме тебя самого, неизвестно, — Матрица Познания, древний артефакт, принадлежащий мне, была разбита, а её осколки похищены. Отыщи её, и я тебя щедро вознагражу.

Шок не спадал. Я был готов услышать всё, что угодно, но никак не мог поверить в то, что меньше десяти минут тому назад лежал в своей постели, а сейчас уже слушаю поручения бога о том, что мне предстоит что-то искать. У меня нет никакого желания покидать лечебницу, отказываться от тихой и спокойной жизни за учёбой и играми, доставляющими мне так много удовольствий, не замороченную поисками, скитаниями в поисках хрен пойми чего, но… Почему, чёрт побери, моё сердце никак не успокаивается, когда я чётко произношу «Нет» у себя в голове? Почему оно так бьётся? За мои недолгие годы жизни я всё же успел достаточно хорошо изучить своё тело, чтобы понимать, что оно стучит так не потому, что я в ярости или расстроен, не потому, что считаю всё происходящее сейчас со мной бредом, хоть это несомненно так. Оно бьётся в предвкушении. Как если бы я прямо сейчас открывал ярлык с новой игрой, ожидая увлекательное путешествие в её мир, полный тайн и загадок. Именно так себя чувствует моё сердце и так называемая душа. «Хотите сказать, я, сам того не понимая, хочу этого?»

Мысли разбросало по голове тут и там так, что собрать их не представлялось возможности. Я не мог сосредоточиться ни на чём другом, кроме яростного сердца, изо всех сил стремящегося куда-то из моей груди. Куда-то, где, по его мнению, было хорошо, интересно и весело…

— Я знаю, ты болен, — продолжал Бог, — Знаю, чем и как оно проявляется, как выглядит. Я могу помочь тебе обуздать твою силу. Сделать её подвластной тебе, научить ею управлять. Зря все эти люди уверяют тебя в том, что это болезнь. Это дар, самый настоящий дар. Если достанешь для меня осколки Матрицы, если поможешь собрать её снова, я сделаю так, что этот дар покорится тебе.

Дар? Я никогда не думал об этом в таком ключе, невзирая на то, что болезнью это так же не считал. Управлять этим? Боюсь, в моём мире умение перемещать предметы силой мысли поставит моё мирное существование под удар, сделает меня опасным для властей или прочих людей, меня захотят изолировать. Но что если…

— Где… — робко начал я, — Где мне предстоит искать?

— О, думаю, ты будешь восхищаться этим местом… — всё так же загадочно воскликнул он.

Другой мир… Другое место, не такое, как то, в котором я живу… Место, где этот дар поможет мне стать кем-то другим… Перекроить свою жизнь… Завести новых друзей и не дать им умереть… Начать сначала, с чистого листа… я хочу…

— Я согласен, — совершенно не думая, ответил я.

В тот день линия моей судьбы сделала крутой поворот. Я бы даже сказал, изогнулась, словно змея вокруг ветки, перекрутилась. Смешно даже предполагать, что я, который согласился на предложение неизвестного, назвавшегося Богом, предполагал, что это решение обернётся для мня совсем не тем, чем оно казалось с его слов. Думаю, если бы в тот момент я мог знать, если бы не был настолько наивен, непременно отказался бы.