Мои Острова

Илья Смирнов

Острова бывают важные и неважные, большие и маленькие, долгоживущие и только что образовавшиеся. Остров Дружков-Пирожков дарит нам дружеское общение, Остров Дальних Путешествий приносит яркие впечатления и неожиданные встречи, Остров Удачной Рыбалки – это целый отдельный мир со своими законами и правилами, традициями и условностями, победами и поражениями. У каждого из нас – свои Острова, но это именно Острова. А между ними раскинулось кислотное море ненужного пространства и времени.

Остров

Моего Детства

Как меня могло не быть

(рассказ моей мамы)

Дело было в 1943 году. Мы жили в деревне Вишенки, в Тульской области. Мне было семь лет. Недалеко от скотного двора была запарка — небольшой домик с печью и котлами, в которых запаривали жмых, муку, грели воду (скотину зимой поили тёплой водой). Возле запарки был брошенный колодец, воду брали из другого, около сельсовета. Снега в ту зиму намело много, до самых крыш. В низине снег лежал наравне со срубом колодца, да и весь колодец был скрыт снегом. Вот туда-то я и влетела.

Как летела, не помню. Очнулась, а кругом темно и только высоко вверху кусочек светлого неба. Ничего не понятно. Потом догадалась, что упала в колодец. Как потом оказалось, он был очень глубокий. Им не пользовались, так как в нем было мало воды.

Стояла я не на самом дне, а на утопленном ведре и при малейшем движении оно покачивалось, норовило сбросить меня. Так что стоять надо было очень смирно, почти не шевелясь. А ещё, как потом рассказывали деревенские, строители колодца на дне оставили лом. И он стоял наискосок с угла на угол, и если бы я попала не на ведро, а на лом, то шансов бы выжить не было.

Стою я на ведре, ледяная вода мне по плечи, далеко-далеко вверху — кусочек неба. Страху нет, но любопытно. Сейчас я умирать буду. Детям в деревнях всегда криком кричат: «Не подходи к колодцу! Отойди от колодца!». А если очень хочется заглянуть в колодец (а кому же не хочется), так вот возьмёшь кого-нибудь их взрослых за руку и осторожно заглянешь. А внизу — бездна и ворота в ад. Жутко делалось.

А наверху в это время происходило следующее. Пятилетний мой братик Робик стоял неподалёку и тихонько бормотал: «А Алка наша в колодец упала, а Алка наша в колодец упала». Он настолько испугался, что у него был ступор. Наконец, мимо проходила моя двоюродная сестра Фая, услышала эти слова, но не поверила. Уж очень это было невероятно и страшно. Стала с пристрастием выспрашивать у Робика, где я.

А я стою и мне не страшно, а интересно. Через некоторое время в проёме колодца появилась голова Фаи и послышался голос: «Алка! Ты жива?». Отвечаю «да». «Потерпи, не бойся, мы тебя достанем».

Убедившись, что я действительно в колодце, Фая опрометью кинулась к матери на скотный двор. А там были скотники, доярки. Началась паника, люди знали, что это за колодец, знали, какой он глубокий, знали, что это практически смерть для маленькой девочки.

Стали привязывать ведра на вожжи, но они хоть и были длинными, но их не хватало. Тогда вожжи связали между собой. Наконец, до меня доползло несколько вёдер. Но время прошло много — то решали, как меня доставать, то бегали на конюшню за вожжами. В общем, моё пальто, валенки и прочая одёжка набухли водой и стали такими тяжёлыми, что влезть в ведро я сама не могла. Да и не хотелось мне особо как-то. Апатия наступила. И продолжала думать, что вот они все стараются, а сделать всё равно ничего нельзя. И я всё равно буду сейчас умирать.

А наверху приняли решение привязать вожжи поперёк палки, на которую посадили моего одиннадцатилетнего двоюродного брата Володю. Самого его тоже привязали к вожжам и стали опускать в колодец. Когда я это увидела, то поняла, что умирания не будет, откладывается.

С большим трудом Володе удалось вытащить меня из воды и запихнуть в большое конское ведро. Затем он обхватил меня изо всех сил, крепко прижал к себе, и нас стали поднимать наверх. Вот тут-то мне и стало страшно. Страшно было висеть на большой высоте. Страшно было, что ведро оборвётся. И вообще всё стало очень страшно.

То ли от холода, то ли от страха меня стал бить колотун. Зубы стучали очень громко. Наверху меня схватили (народу сбежалось много, вся деревня) и бегом потащили в тёплое правление колхоза. Затем переодели в чьё-то платье. Нашёлся тёплый платок, тулуп. К этому времени уже были готовы сани, запряжённые лошадью, и меня помчали домой — на другой конец деревни.

Дальше была тёплая русская печка, большая кружка чая с мёдом, тёплый хлеб. Но хлеб сразу я есть не могла, только пить. Потом меня растёрли спиртом, проверили, нет ли переломов. Единственной травмой оказались ободранные подушечки пальцев правой руки, варежка с которой слетела и колодезный сруб проехал по пальцам.

Я не заболела, простояв в ледяной воде около часа. Но с тех пор меня в деревне звали Алка-которая-упала-в-колодец.

* * *

А через двадцать пять лет у Алки-которая-упала-в-колодец родился я.

Первое воспоминание

Первое моё воспоминание относится ко времени, когда я представлял собой запелёнатый в байковое одеяло початок. От кукурузы меня отличало наличие голубых глазёнок (по свидетельству мамы) и присутствие пронзительного фальцета (по свидетельству папы).

Примерно через месяц моим родителям стало тяжело меня поднимать, и они решили измерить мой вес. Кроме того, нужны были конкретные цифры, чтобы можно было похвастаться перед знакомыми и друзьями. Запакованный очень аккуратным образом, я был доставлен в близлежащее медицинское учреждение для проведения необходимых измерений.

Младенцы в грудном возрасте отчаянно делают вид, что ничего не понимают. На самом деле им лень принимать на себя проблемы и тяготы этого несовершенного мира. В животике у мамы было гораздо спокойнее. А тут: то жарко, то холодно, то светло, то темно, то есть не дают, то кормят через силу. Бардак, а не мироздание. А то ещё придумали взвешивать на Страшных Весах.

Я с детства был смышлёным парнем и рано начал изменять мир. Когда меня уложили на металлическое корытце и врач отошла к столу записать мою фамилию перед взвешиванием, я исхитрился и своей красивой розовой пяткой нажал на рычажок, отпускающий гирьки. Весы от неожиданности крякнули и издали металлический щелчок. Врач обернулась. Мама испуганно подняла руки и показала пустые ладони. Лицо у неё было как у школьницы, только что попавшейся со шпаргалкой.

Врач подошла и посмотрела на дело моих пяток. И засердилась. Неправильно отпущенные на свободу гирьки набрали скорость и обрушились всей бездушной массой на беззащитный рычаг. Не выдержав такого грубого отношения, рычаг пал духом и был сломлен. Взвешивание стало невозможно.

Все, конечно, отнесли это на дело случая, и в общем-то правильно. Это дало мне возможность ещё пару лет прожить совершенно беззаботно. Но взвешиваться я до сих пор не люблю. Хотя незаметно ломать рычаги весов перестал. Потому что теперь меня тоже интересуют цифры.

Ириски

Когда я был маленький, я очень любил ириски. Это были такие коричневые квадратики, аккуратно завёрнутые в гладкие разноцветные бумажки. Эти конфетки были собраны по десять штук и упакованы в прямоугольные длинненькие тубусы с изображением корабля на глянцевой поверхности. Они назывались «Ледокол». Я собирал их зимой в лесу. Да-да, все собирают в лесу грибы, ягоды и преимущественно летом, а я любил собирать ириски зимой.

На выходные мы с папой садились на станции Каланчевская на электричку, доезжали до станции Дедовск, шли минут 40 пешком и оказывались на нашей даче в садоводческом товариществе с советским названием «Тимирязевец». Старенький картонный домик, сарайчик, берёзы. Шесть соток, из которых две занимал пожарный пруд.

Отопления не было. Мы иногда (когда они доставались в заказах родителям на работе) жарили сосиски на костре, резали огурцы, помидоры, пили крепкий чай с сахаром и лимоном из термоса. На морозе это было как-то по-особенному вкусно.

А потом начиналось самое интересное — мы шли гулять в лес. Лес я любил с самого раннего детства и всегда обожал в нём гулять. Хотя теперь у меня закрадывается мысль, что, может быть, я и полюбил-то лес из-за этих ирисок. Лес был большой, дремучий и в нем никого кроме нас не было, но папа прекрасно ориентировался, знал все тропинки и просеки, никогда не боялся заблудиться.

Первое время мы шли молча, я ждал. Папа говорил, что по опушкам ириски обычно не растут. Потом я не выдерживал и потихоньку бросал взгляды под ёлки, заглядывал под кусты, тайком откидывал снег в надежде увидеть вожделенные квадратики.

Наконец, папа говорил:

— Илюш, а ну-ка посмотри под той ёлкой.

Всем известно, что ириски растут только под большими раскидистыми ёлками. Я стремглав мчался под указанную ёлку и — о чудо! — прямо в снегу обнаруживал ириски. Потом я уже сам искал и собирал их, собирал, собирал. Только иногда папа указывал на какое-нибудь особо ирисочное место. А так я всё находил сам, папа мне почти не помогал.

К концу нашей прогулки ирисок набирался целый пакет, целый огромный пакет самых настоящих ирисок, и я был абсолютно счастлив. Возвращались домой поздно вечером, долго тряслись в электричке, потом ехали на автобусе. Домой папа вносил меня уже спящего на руках. Мама укоризненно качала головой: опять ириски собирали, странники вы мои. Вместе с мамой они раздевали меня спящего и укладывали в кровать. Но пакет с ирисками я крепко прижимал к груди, и всю ночь мне снились огромные ириски под махровыми раскидистыми елями.

Жвачка

Во времена моего детства в СССР не было никакой жевательной резинки. Ну, то есть на самом деле был в Таллине завод «Калев», который выпускал какое-то подобие жевательной резинки, но это было там, у них. Прибалтика была почти заграницей. Потом в магазине «Олень» на Ленинском стали продавать жвачку в виде сигареток. Но это было значительно позже, когда я пошёл в школу. А в описываемые времена я даже в школу ещё не ходил.

Моя мама работала в театре. И вот однажды ей какая-то народная артистка, приехавшая только что из-за рубежа, подарила пачку настоящей французской жвачки. Она была великолепна. Длинная пачка (сантиметров пятнадцать!), она хранила целых тринадцать изумительных пластинок. Запах от них исходил покрепче запаха ванильного мороженного, продававшегося в цирке, послаще аромата новогодних мандаринов и посильнее амбре, которое издавал настоящий кожаный ремень моего друга, подаренный его папой-лётчиком на день рождения. Мне хотелось запихнуть их все сразу в рот и умереть абсолютно счастливым. К сожалению, там не было вкладышей (они очень ценились), но зато сама пачка была ярко-красной, и блестящая поверхность её была вся расписана красивыми надписями на иностранном языке.

Это было настоящее сокровище. Мне было шесть лет.

В то время у меня были шикарные клетчатые штаны на лямках, сшитые мамой из кусочка ткани, оставшейся от костюма Карлсона. Эти штаны я носил не снимая. Впереди был квадратный прямоугольник, к которому на груди пристёгивались лямки двумя огромными пуговицами. И вот в этом импровизированном кармане, у сердца, я и носил целый день свою «прелесть».

Вечером я пошёл в туалет и отстегнул две огромные пуговицы. Моё сокровище змейкой скользнуло в унитаз и скрылось в недрах канализационной системы. Жить дальше было незачем.

Всю ночь прорыдал я у мамы на груди. А наутро она пошла на работу и, презрев гордость, у той же народной артистки выпросила ещё одну пачку жвачки для своего бестолкового сына.

С тех пор я очень не люблю комбинезоны, подтяжки и штаны на лямках, а к их владельцам всегда отношусь крайне подозрительно. Зато люблю Францию, Париж и особенно французское розовое анжуйское.

Лилипутская любовь

Мама работала в театре художником по головным уборам. Однажды ей довелось делать какие-то шляпы для цирка лилипутов. Мы тогда жили в старом доме в Коптельском переулке, и к нам на примерку приехала руководитель этого цирка Майя Боровинская. Она была очень миниатюрная — ростом чуть больше метра. И очень симпатичная, прямо как куколка, только живая. Мама примеряла Майе шикарную шляпу, они напряжённо работали.

Майя мне понравилась. Она была совсем как дети в песочнице, где я часто играл, но гораздо симпатичнее, и от неё шёл обворожительный запах. Только она была на высоких каблучках и с макияжем. Мне было четыре с половиной года. Я подошёл к Майе, ласково взял её за руку и повёл в свой угол, где принялся показывать ей свои самые лучшие игрушки. Мама смутилась, ситуация была не совсем удобная. Всё-таки руководитель цирка. Неизвестно, как она отреагирует, лилипуты болезненно относятся к своему росту, просят их называть не лилипутами, а маленькими людьми. Но Майя приняла неожиданную ситуацию с юмором, что для лилипутов, кстати, большая редкость. Мы немножко с ней поиграли, а потом она поехала руководить своим цирком.

Как я чуть не спалил целый курорт

Моя бабушка Мария Михайловна очень много курила. И не признавала ничего, кроме Явы Явской. То есть сигареты марки «Ява», произведённые именно на заводе «Ява». Дело в том, что сигареты этой марки производились также на заводе «Дукат». Видимо, они были хуже. А спички у бабушки были необычные. Вернее, сами спички были обычными, но у неё был стальной чехольчик с монограммой, который одевался на обычный коробок спичек, превращая его в стильную и значительную вещь. Вот этот коробок я и взял, уходя играть после обеда.

Мне было лет семь или восемь. Всё лето мы с бабушкой жили у старинной её подруги Марии Яковлевны, в дряхлых сарайчиках километрах в пяти от Анапы. Это был самострой. Ветхие, собранные из случайных досок строения, являлись прибежищем для нескольких семей приезжающих, согласных на урезанные бытовые условия в обмен на близость моря и дешевизну отдыха.

В тот день стояла обычная южная летняя жара. Воздух маревом переливался над землёй. Земля плавилась. Пахло выжженной травой, листьями диких маслин и морем.

Мне давно хотелось попробовать поджечь сухие коричневые корни маслин, которые я насобирал в близлежащих дюнах. Мальчишки говорили, что они горят, как бенгальские огни, выпуская искры и шипя огненной змеёй.

За нашими сарайчиками был небольшой пустырь, заросший травой выше человеческого роста. Трава высохла до порохового состояния. Я зашёл в центр этого пустыря, разгрёб местечко от травы, сдвинул несколько камней и на них положил корешки. Чиркнул спичкой.

Мир вокруг вспыхнул весь и сразу. Я моментально оказался в центре сплошного моря огня. Каким-то чудом я выскочил из этого ада и помчался в ужасе — куда глаза глядят. Тем временем бушующее пламя стремительно двигалось в сторону деревянных домиков отдыхающих.

Прибежав на берег моря, я упал на песок и заплакал. У меня была абсолютная уверенность, что жизнь моя закончилась, потому что спалил свою бабушку, её подругу Марью Яковлевну, других отдыхающих и весь курортный посёлок Бемлюк-2.

Несколько жутких часов я провёл на берегу моря, не решаясь возвращаться назад. Вечерело. Вдалеке всё ещё поднимался в небо чёрный столб дыма. Как не отдалял я этот миг, но надо было возвращаться на пепелище, вдруг всё-таки кто-то выжил после огненного ада, устроенного мною.

Пустырь выгорел дотла, до мелкой чернильной пыли. Сараи устояли под натиском огня. Только стена ближнего сарайчика немного обуглилась от чудовищного жара, потому что жильцы вовремя бросились поливать её водой и несчастья не произошло.

Несожжённая бабушка бросилась ко мне:

— Ты где был?!!! Я так волновалась, — она трясла меня за плечи. Голова моя болталась, как яблоко на трясущейся ветке.

Вечером я не выдержал и с крокодиловыми потоками слез всё рассказал бабушке.

— Молодец, что рассказал. Надо быть честным, но я и так всё знала, — бабушка улыбнулась и достала из кармана обтрёпанного халата обгоревший чехольчик от коробка спичек с монограммой.

Бюст

Памятники я не люблю. Не нравятся они мне. Особенно памятники Ильичу. Нет в них полёта мысли. Я их и крушить-то начал одним из первых. До перестройки ещё, в школе когда учился.

Дело было на уроке музыки. Урок проходил в актовом зале нашей довольно-таки средней школы. Пели мы, пели, и вдруг учительницу посреди урока вызывают к директору. Мы, третьеклассники, понятное дело обрадовались такому повороту событий, и давай играть в прятки! А на сцене нашего актового зала стояла здоровенная тумба, обтянутая кумачом. На ней унылым монументом — бюст вождя октябрьской революции. Хорошо помню тот трагический момент. Двое моих друзей уже спрятались в тумбе, счёт ведущего заканчивался, а мне было прятаться совершенно некуда. Ну, я к ним пытался пристроиться. Они не пускают. А я настойчивый такой, пёр изо всех сил, очень проигрывать не хотелось. Ну и поднажал, послышался треск, а потом и чудовищный грохот.

Тут учительница наша возвращается. Входит в зал, и вдруг из-за тяжёлого бархатного занавеса к её ногам выкатывается что-то большое и белое, в чём она с ужасом узнаёт бюст великого вождя с проломленным черепом.

Разбирательства были серьёзные, родителей к директору таскали. Политику пришить нам, третьеклассникам, пытались — дело-то было в 1978 году, перестройкой и не пахло ещё. Но обошлось. Купили им нового вождя, даже больше прежнего. Он стоил месячную зарплату папы.

Гипс на дереве

Большая часть моего летнего детства прошла на даче в Дедовске, в пятнадцати километрах от Москвы. У нас был участок, стандартные шесть соток в садовом товариществе. Их выделили моему деду Дмитрию Яковлевичу за его заслуги перед родиной и партией. Он был крупным чиновником в Министерстве сельского хозяйства и специалистом по льну. А также секретарём партийной организации.

Дачная мальчишеская жизнь богата приключениями. Одним из самых главных занятий был футбол. Однажды мы пошли играть сразу после дождя. Трава ещё не высохла, и мяч быстро стал мокрым и тяжёлым. Естественно, в игре все хотели быть нападающими и никто не хотел быть вратарём. Я был одним из самых младших, поэтому на ворота поставили меня.

И вот, стою я на воротах. И тут удар прямо мне в лицо, я успеваю поднять руки и вдруг чувствую ужасную, дикую, невозможную боль. Я бросаю мяч и бегу, бегу, не разбирая дороги, не видя ничего вокруг, прочь от ворот, от футбола и предательски тяжёлого мяча. И когда силы мои кончаются, падаю ничком на траву и вою раненым зверем.

Старшие ребята смеются, потом, видя, что я не встаю, встревоженные подбегают ко мне. У меня дико болит рука, и я не могу пошевелить ею. Я лежу и тихо скулю. Кто-то говорит: надо ему спирта налить, он обезболивающий. Откуда-то появляется спирт, и мне наливают целый стакан. Я выпиваю стакан спирта, и мой 14-летний организм отказывается дальше функционировать.

Совершенно пьяного, со сломанной рукой меня приносят домой и сдают на руки родителям. Родители, конечно, в шоке. Делать нечего. Немного протрезвев, идём с папой пешком километров пять в город Дедовск (никаких машин в нашей семье тогда не было), там больница. Меня качает и тошнит.

Огромный краснорожий дядька-хирург хватает мою несчастную руку и вправляет её, я чуть не теряю сознание от боли. Накладывают гипс.

После этого играть в футбол, понятное дело, я уже не мог. Поэтому переключился на более спокойные игры: карты, домино, шахматы.

Проходит время, рука болит всё меньше. Кожа под гипсом ужасно чешется, и я потихоньку чешу её ручкой ложки. Но гипс должны снять только ещё через две недели. Да и не спешил я, честно говоря, его снимать, ведь благодаря ему мне удавалось отлынивать от всех дачных дел, которые мне поручали родители.

А в то время мы целыми днями играли с друзьями в карты. Мы играли в дурачка по одному рублю партия. Кстати, я в то лето проиграл огромную по тем временам сумму — сто пятьдесят рублей. Надо заметить, что мой отец, ведущий инженер завода «Рубин» с двадцатипятилетним стажем, получал в то время около двухсот рублей в месяц. Впоследствии половину моего долга мне подарили друзья на день рождения, а половину я им отдал через год, заработав деньги рабочим по саду в музее-усадьбе В. Д. Поленова.

И вот однажды сидим мы под черёмухой, режемся как обычно в дурака. А с гипсом, надо сказать, карты держать крайне неудобно. Ну, я аккуратно взял и снял его. И повесил рядом на дерево.

В это время возвращался с работы мой отец. И видит следующую картину: сижу я, играю с азартом в карты, а рядом гипс висит на дереве. Мне было мучительно стыдно, и мои отговорки от домашних поручений закончились.

В тот раз он меня крепко пожурил, но с тех пор, когда он не очень верил моим словам, он саркастически говорил: «Да-да, гипс на дереве…».

Бесценная макулатура

Пятый класс. Я, Колька по кличке Николя и Тёма Никитин поздним вечером, часов в одиннадцать, подходим к высоченному бетонному забору на улице Мусоргского. За забором пункт приёма макулатуры. Тёма подсаживает меня, я влезаю на забор, затем лезет Колька. Вместе мы помогаем залезть Тёме. Теперь надо пройти путь по кромке забора метров десять. Мы медленно идём, балансируя и громко дыша. Вокруг чёрная-пречёрная ночь. Где-то воет милицейская сирена.

Наконец, мы спрыгиваем и оказываемся среди бумажного моря. Теперь можно достать фонарики. Начинается лихорадочный поиск сокровищ. «Искатель», «Техника Молодёжи», «Наука и техника». Иногда попадаются бриллианты — иностранные журналы. Наконец, мы понимаем, что улов превышает наши возможности по эвакуации. В полной тишине дёргаем друг друга за рукава, разговаривать нельзя, чтобы не разбудить сторожа. Собираем журналы в сетки-авоськи, полиэтиленовые пакеты тогда ещё были редкостью. Тёма взбирается на забор, ему подают сетки с добычей. Потом забираются остальные. Подобно вьетнамским разносчикам бананов идём в ночи по узкой полоске забора, балансируя литературным грузом. Надо ещё придумать, где дома спрятать барыш, чтобы не наткнулись родители.

Коптельский

До восьми лет я жил в Коптельском переулке, около института Склифосовского, практически на Садовом кольце. Как и многие в те годы, мы жили в коммуналке на четыре семьи. Справа от входной двери жила брюзгливая старуха Мария Михайловна (тёзка моей бабушки), которая никогда не гасила свет в туалете. Дальше жили семья Тупиц. Не в плане их интеллектуального развития (они оба были профессорами), а фамилия у них была такая. Потом они поменяли её на Короленко. Инка Короленко была старше меня на два года и стала первой моей настоящей любовью. Она научила меня целоваться.

Прямо жили мы, а справа от нас — Левкоевы. Старшего Левкоева звали Игорь Иванович, он был большим учёным, химиком, участвовал в изобретении шосткинской плёнки. На институте кинематографии висит памятная доска его имени. Очень любил читать за едой. Однажды жена принесла ему первое, второе и ушла за напитком на кухню, а он, зачитавшись, вместо киселя съел миску клейстера, приготовленного для заклеивания окон.

Жена его Рита была физиком. Она носила шикарные парики, потому что рано облысела. Дело в том, что она была в группе учёных, которые на заре атомного проекта работали с радиоактивностью. Тогда никто не знал, что это очень опасная деятельность. Радиоактивные образцы были очень дорогими, пропажа их грозила тюремным сроком. Поэтому Рита проводила опыты в институте, потом клала радиоактивный образец в свою сумку и ехала на метро домой. А утром привозила его опять на работу.

Несмотря на близость шумного Садового кольца, район был тихий, патриархальный. Первые два класса я закончил в пятиэтажной кирпичной школе старого образца в Докучаевом переулке. После этого стало известно, что наш дом предназначен под слом, и нам дали новую отдельную трёхкомнатную квартиру в Отрадном. Кстати, дом до сих пор стоит как ни в чём ни бывало. Только покрасили заново. Несколько раз я специально проезжал мимо, но так и не решился зайти. Побоялся увидеть свою постаревшую первую любовь.

Игры, в которые играли дети. Дети, которые играли в игры

А в Отрадном была совсем другая Москва. Жилые дома для москвичей, переехавших из центра, соседствовали с общежитиями рабочих ЗИЛа, приехавших из глубинки. Их звали лимитчиками. Молодые здоровые парни и девки, оказавшись далеко от дома, куролесили от души. Напившись, парни ходили стенка на стенку с мужиками из Старого Отрадного. Бились цепями и колами. Милиция окружала, но не вмешивалась. Лишь время от времени оттаскивала крайних и грузила в воронки. Потом они как-то быстро все переженились и несколько остепенились, побоища прекратились. Но некоторые так и остались подростками, правда уже с пивными животами.

Нынешнему поколению трудно себе представить, но в начале восьмидесятых у нас, детворы, не было никаких электронных средств для убивания времени и все свободное время проводилось во дворе. Поэтому существовало огромное количество дворовых игр.

Самая популярная в нашем районе игра называлась «банка», хотя исходя из её содержания можно было бы придумать куда более эпическое название. Другое название этой игры — «пекарь». Играли в неё так. Обыкновенная пустая консервная банка ставилась в центр начерченного на асфальте мелом круга, диаметром около метра. От круга отсчитывалось пятнадцать шагов и прочерчивалась линия. У каждого игрока была палка. Длина её могла быть любой, ограничением служил сам процесс игры. Слишком короткой палкой трудно было попасть в банку, да и салить игроков такой палкой было не эффективно. Слишком длинную палку трудно кидать, и быстро убегать с ней было тяжело.

В начале игры все игроки по очереди кидали свою палку с носка ботинка на дальность. Тот, у кого палка оказывалась дальше всех от банки, становился водящим. Водящий занимал место неподалёку от банки, но так, чтобы ему не засветили палкой, а все остальные игроки кидали по очереди палки, пытаясь сбить банку. Если кто-то сбивал, то водящий ставил опять банку в круг, а сбившему присваивалось следующее воинское звание. После того, как все кинули свои палки, игроки должны были забрать свою палку, а водящий пытался кого-нибудь осалить палкой. Иногда в пылу борьбы доходило до синяков и даже до крови. Бывало, сходились и в рукопашной. Тот, кого осалили, становился водилой (водящим). Но салить можно было только, когда банка стоит в круге. Если кто-то сбил банку, то водила должен был сначала поставить банку, а уж потом салить кого-то.

С каждой вновь сбитой от черты банкой ты становился старше по званию, у тебя изменялись права, с каждым новым званием ты становился при броске ближе к банке.

Солдата можно было салить всегда.

Ефрейтора тоже можно было салить всегда, но за исключением рук и головы.

Сержанта салили, как и ефрейтора, но он должен был взять свою палку последним.

Лейтенант был единственным игроком, которого можно было салить как при стоящей в кругу, так и при сбитой банке.

Майора можно было салить только с палкой в руках.

Полковника можно было салить только без палки. Если он взял палку в руки, ему уже ничто не грозило.

Генерала нельзя было салить вообще. Если кто-то дошёл до генерала, то игра становилась кошмаром для водящего. От генерала полностью зависело, кому водить и сколько. Генерал мог просто стоять в кругу и сбивать банку сразу, как только её ставил водила. Если генерал сбивал банку, кидая палку из-за черты, то он становился водилой. Однако он мог салить кого угодно и когда угодно.

Частенько мы заигрывались до темноты и приходили домой грязные и с синяками, за что получали от родителей.

Кроме банки мы играли в пробки. В пробках было две разновидности игры. В первой использовались только пивные пробки. Участники ставили столбец пробок крышкой вниз, внося их поровну в зависимости от ценности пробки — крышка от чешского пива была в четыре раза дороже крышки жигулёвского без надписи, других было мало, со всяким картинками ценились гораздо дороже. В то время в Москве продавалось только два вида пива — «Жигулёвское» и «Золотой Колос», последнее было дороже, поэтому крышки от него ценились выше.

С пяти шагов участники пытались попасть по столбику кусочками кафельной плитки. Мой друг Максим Минченко рассказывал, что у них в компании вместо плиток требовались биты из свинца, без них в игру не принимали, поэтому все овладевали искусством курочить броню толстого многожильного телефонного кабеля (она была из свинцового сплава) и отливали их в виде шайб, расплавив в большой стальной ложке на костре. С первого раза почти никогда не попадали. Тот, кто оказывался ближе всех или попадал по столбику, начинал игру. Осколок плитки надо было выпустить из рук так, чтобы он, ударив по пробке, перевернул её картинкой вверх. Тогда пробка забиралась. Промах — переход хода.

Во второй разновидности играли пробками от шампуней, кремов, любых тюбиков, одеколонов. Самой дешёвой считалась бесцветная пробочка от зубной пасты. Самая дорогая — пробка от одеколона типа «Тройной» или «Шипр» — большая, как напёрсток, с полукружьями по нижней части, как слоновьи копыта, из-за чего и сами пробки назывались «слоники». Белый слоник стоил 6 простых, жёлтый — 8, красный — 10, зелёный — 12. Оранжевые были самыми редкими — 15 белых пробок. Ещё были «плохие» пробки — у которых диаметр был больше высоты. Такими не играли.

Играющие бросают по пробке на землю и на «камень-ножницы» скидываются, кому начинать. Пинком ноги надо попасть своей по вражеской пробке. Простой пробкой по белому слонику надо попасть шесть раз подряд. Слоник имеет два хода против простой пробки. Слоник по слонику должен попасть число раз, равное разнице в цене. Попадание — дополнительный ход. Если в результате удара пробка встаёт на бок — дополнительный ход. Если вверх ногами — два дополнительных хода. Белый слоник против простой пробки всегда ходит шесть раз, а если слоник встал на попа — 12, встал вверх ногами — 18 раз. Естественно, играется только на асфальте.

Другой дворовой игрой была игра в танчики напильниками. С напильника снималась деревянная ручка, для игры нужно было само полотно. Каждому игроку рисовался на земле круг — город, с которого начинается наступление в сторону противников. Зажимая острие между разными пальцами рук или ладоней, нужно было метнуть напильник так, чтобы он острием воткнулся в землю. Если воткнулся — рисовали танк. Ход делали с условной линии имеющихся танков. Когда танки встречаются — начинали сбивать танки соперника бросками напильника, зажатого между пальцами рук. Воткнул в танк — сжёг его, стираешь ногой с земли рисунок, попал в башню — значит, захватил — дуло в сторону соперника перерисовываешь. Задача: дойти до города соперника и захватить его. Видов бросков было около пятнадцати. Например, просто взять напильник за тупой конец и броском воткнуть в землю — рисовался солдат. Тоже самое, но держа за острие большим и указательным — лёгкий танк (круглая башня), зажал острие между средним и указательным — тяжёлый танк.

Если был мяч, то играли в штандер-стоп. Все стоят в кругу. Ведущий бросает мяч вверх с криком «штандер», все разбегаются, водящий ловит мяч с криком «стоп». В этот момент все застывают. Водящий оценивает позицию, выбирает жертву, называет количество шагов. Делает их и выбивает мячом. Если выбил — тот становится водящим.

Ещё была игра в ножички. Чертился на земле круг и делился поровну на всех участников. Потом все по очереди кидали ножички. Если твой ножичек воткнулся и остался стоять, то ты имел право прирезать территорию по линии ножичка к своей.

Ещё мы играли в фантики. Принимались в игру фантики исключительно от иностранной жвачки, впрочем, нашей ещё и не было тогда. Игра совмещалась с коллекционированием — были малоценные, ими обычно и играли. И был «золотой фонд», в частности вкладыши от подушечек «Дональд». Летали они плохо, зато, проигравшись, можно было поменять один «Дональд» на десяток Spearmint’ов. До сих пор у меня дома бережно хранятся пять альбомов со старинными жвачными этикетками.

На деньги играли в чику. Проводишь черту, ставишь монетки в столбик и с расстояния метров примерно десять кидаешь свинцовую битку. Если попал в стопку, говорят «чика» — и все монетки твои. Если нет, то первым разбивает тот, у кого чика попала ближе всего к столбцу. Чикой нужно перевернуть монетку. Если перевернул — монетка твоя.

Ну и, конечно, старая добрая трясучка. Тут всё просто: игроки скидываются по одинаковому количеству мелочи, и один из них трясёт монетки между ладонями, а второй говорит «орёл» или «решка». Дальше ладони расплющиваются и открываются. Угадывающий забирает все монетки, оказавшиеся в той позиции, которую он назвал. Эта игра как никакая другая вызывала зависимость, и некоторые проигрывали крупные суммы.

Первый раз первый шнапс

Впервые родители дали мне попробовать шампанского на новый 1970 год. Мне было тогда два года. После первого же глотка я решительно бросил пить. Если бы я так делал и дальше, жизнь моя могла сложиться совершенно иным образом. После этого случая я не пил двенадцать лет. Уникальный случай в моей биографии. Этот прецедент частично может быть объяснён тем, что у меня было много других интересов: друзья, компании, девочки. Но в один чудесный день все эти другие интересы собрались вместе и привели меня обратно к рюмке. Сейчас расскажу, как это произошло.

Так получилось, что в школе я всегда дружил со старшими ребятами. В основном это были мальчики и девочки на два класса старше меня. То есть, я был в седьмом, а они были уже совсем взрослыми — в девятом классе. Каким-то образом мне удалось с ними подружиться. Думаю, сначала я втёрся в доверие к девочкам, для них я был милым блондинистым семиклассником. А уже потом, потом их кавалерам деваться было некуда, если они хотели проводить время с девчонками. И они стали брать меня с собой в походы, проводить через кордоны на школьные дискотеки и в разные другие интересные, но запрещённые для младших классов места. Даже в летний трудовой лагерь в Молдавию я поехал единственный из семиклассников (брали только с восьмого класса, но меня отстояли перед учителями мои друзья).

Самым большим моим другом был Сашка Басистый. Он был большим ловеласом и настоящим Дон Жуаном для девчонок, а мне досталась роль его слуги Лепорелло. Однажды у него случился день рожденья, и на него он пригласил меня. Это была большая честь — семикласснику попасть на день рожденья к девятиклассникам. Я был на вершине счастья.

В назначенный день, с трудом удержавшись, чтобы не припереться первым, я появился на празднике. В квартире царила оживлённая суета: девочки резали салаты, мальчики разводили папин спирт вишнёвым компотом.

Дальше всё пошло по обычному сценарию: мальчики быстро нажрались, девочки были этим не довольны, но всё же танцевали с мальчиками. Я, как боец не подготовленный, напился быстрее всех и с трудом отправился домой, дабы окончательно не потерять лицо.

Путь мой был тернист и извилист. Дорога не слушалась, деревья бросались на меня, а здания норовили перепутаться друг с другом. Домой я заявился в два часа ночи. Родители были на ногах. Мама ничего не сказала и ушла спать. А папа тихо сказал: «Запомни, ты пьёшь мою кровь…».

Буль-буль

В детстве я собирался учиться играть на пианино. Именно так — я собирался, а не кто-то пытался меня заставить. В третьем классе у меня неожиданно появилась тяга к фортепиано. Меня завораживал чёрный блеск инструмента, контраст клавиш, сияние медных педалей. К музыке я был в общем-то равнодушен. Родители долго выспрашивали меня, пытаясь определить степень, силу и, главное, долговременность моих желаний. Я был убедителен в своём порыве, пылко описывал волнующие перспективы и убедительно вещал о годах упорных занятий. Родители посовещались и купили пианино. Инструмент был не простым — известной марки «Беккер». Да ещё на нём играл кто-то из великих, кажется Гилельс.

Однако обучение не пошло, и буквально через пару лет я бросил занятия. Заставлять что-то делать у нас в семье было не принято.

Инструмент пылился у меня в комнате. Мама требовала соблюдать к нему субординацию. Мне категорически запрещалось что-либо класть на него, но я постоянно об этом забывал, поскольку место в моей комнате было в дефиците. Однажды я нашёл ему ещё одно применение — придумал прятать от родителей в отделение со струнами всякие запрещённые предметы.

Шло время. Я был в девятом классе, когда мама решила собрать у нас дома гостей. Повод я не помню, но кажется, это была какая-то премьера или сдача спектакля. Собралась артистическая интеллигенция. После краткого фуршета кто-то предложил помузицировать. Стали упрашивать усатого дядьку что-нибудь сыграть. Он долго отнекивался, наконец сел, откинул крышку, занёс руки с длинными тонкими пальцами над клавиатурой. И… забулькал. Я покрылся холодным потом. Накануне я упрятал в пианино две бутылки водки, предназначенные для распития с моими дружками, и совсем забыл об этом.

Гости смеялись, мама краснела, папа гневался, я сгорал от стыда. Водку конфисковали и немедленно выпили в назидание молодому поколению.