Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 2

Игорь Соловьев

В начале 22 века произошел космический катаклизм, поменявший законы мироздания, и то, что раньше считалось магией, стало реальностью. За прошедшую с тех пор тысячу лет мир изменился до неузнаваемости. В центре событий – группа юных выпускников магического университета, для которых магический мир – обыденность, как для нас – электричество. Не обыденно для них другое – неожиданно для себя они попали в средоточие долгой и сложной интриги Великих Магов, длящейся не одно столетие.

© Игорь Соловьев, 2017

ISBN 978-5-4485-6009-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть третья: Водоворот интриг

Глава 19. Королевский обед

Антуан

Первый снег почему-то всегда вызывает ощущение обновления и какой-то детской радости, хотя, по логике вещей, должно быть наоборот. Зима и снег — признак смерти природы — пусть и временной, лишь на несколько месяцев, но все же смерти. Снег — можно сказать, выражение этих мотивов, как саван, закрывающий мертвую землю и деревья. Но при всем при том я почти не видел людей, у которых этот саван природы вызывал бы хоть что-то, кроме детского восторга. Нет, конечно, есть логичные, научные, но скучные объяснения: что зимой больше видов игр для детей и что снег сверкает. Но это на деле ничего не объясняет: игр зимой не больше, они просто другие, чем летом, а насчет сверкания — что в нем самом по себе такого, чтобы оно нас радовало? Обычно это говорят с таким видом, будто сверкание снега само объясняет себя. Беда в том, что я не видел еще ни одной вещи, которая бы сама себя объясняла, а ведь люди ведут себя так, словно это есть, словно есть вещи сами собой разумеющиеся, да еще искренне удивляются, когда им задают вопросы. Конечно, речь не только о снеге, а обо всем в целом, и…

…В затылок мне ударил снежок, и я словно проснулся. Нет, в самом деле, нельзя быть до такой степени рефлексирующим занудой, чтобы впасть в унылое философствование посреди игры в снежки!

Софи победно смеялась, видя мое, очевидно, глуповато-растерянное выражение лица. Смеялись и все остальные — смеха в день первого снега ничуть не меньше, чем нападало самого этого снега.

Весь месяц мы, по большому счету, не занимались ничем, у нас образовалось что-то вроде импровизированных каникул. Сначала мы бросились на привычную рутину, но даже ее было немного, и она быстро утонула среди более молодых новичков — точнее, двоих несчастных новобранцев прошлого года, Майкла и Робера, которые и держались как-то отстраненно от нас. Уж не знаю, стеснялись ли, или, может, завидовали славе. Было бы чему завидовать — когда тебя узнают на улицах, требуют автографы, трясут руку (а иногда выкрикивают всякие ругательства — такое тоже бывает), то это весело только первые несколько дней — потом уже начинаешь задумываться о том, как бы изменить внешность, только чтобы на тебя перестали показывать пальцем. И не мне одному было неудобно — и Элли, и Альбина, и Жан ужасно стесняются, как и Этьен, которому нашими стараниями перепала часть славы.

Впрочем, Давид и Алекс, судя по всему, вполне наслаждались таким вниманием и наличием поклонников (и поклонниц), а Анджела просто относилась во всему этому с юмором. Софи, конечно, не нравилось, что на меня обращают внимание всякие посторонние девушки, но она сама первая шутила над этой своей автоматической, непроизвольной ревностью. И вот, едва высыпал первый декабрьский снег, мы мгновенно сговорились через тераном пойти гулять большой толпой. С нами был и Чарльз. Он теперь встречался с Кэрол — ну, по крайней мере, они ходили за ручку; и обновленная Альбина (это отдельная история), а Алекс с Лорэйн (как же страстно она его встречала, когда ушли лишние свидетели, это надо было видеть!), насколько я знаю, готовились объявить о своих отношениях — как только профессор вернется из своего длительного тура по саммитам и публичным лекциям в Восточных и Северных Штатах. Уж не знаю, как они собираются с ним объясняться, да и не мое дело.

Софи влилась в наш круг быстро и органично, как-то сразу сошлась с девочками, и Элли не раз говорила, как она за меня рада. Здорово, что все так устроилось.

Короче, мы чувствовали себя если не хозяевами жизни, то, пожалуй, некоторым особым братством, кастой, теми, кто живет не как все и потому имеет — нет, не особые права перед другими, но… скорее, возможность полнее наслаждаться каждым мгновением жизни. Видимо, правы старые, избитые истины, что ценность и вес каждой отдельной секунды можно ощутить лишь побывав над пропастью.

…Я слепил огромный снежный валун, раскрутил его, и обрушил на стену снежного замка, в котором укрылся неприятель.

Стена пала, и из-за обломков в нас ударили лазурного цвета лучи. Один попал по руке, и она покрылась коркой льда. Только снаружи — игровая версия ледяной молнии, конечно, не промораживает насквозь. Я запустил залп ледяных стрел веером, окатив всю стену, и начал собирать ледяную сферу — то-то им там придется сладко!

К несчастью, осажденные успели разгадать мой маневр — кто-то сиганул со стены прямо в снег, а я не успел заметить, кто это был — навстречу мне летел ледяной вихрь, искрящийся на свету. Я вдохнул резкий, ароматный, пробирающий запах снежной свежести, тщетно ища цель сквозь оледеневшие очки — и через две секунды грудь словно пробила насквозь ледяная рука — не иначе, копьем холода кинули. Так я и остался стоять в неподвижности ледяной статуей. Блин, и кто же меня одолел? Надеюсь, остальные справятся без меня и добьют защитников замка, а то уже ощутимо холодает — еще бы, когда тебя покрыло почти пятью сантиметрами чистого льда…

В общем, бой длился еще минут пять, а мне оставалось только думать о вечном, стараясь не замечать холода.

Я успел подумать и о том, что, в сущности, так мало изменилось с тех пор, как мы были детьми, хотя тогда я боялся, что что-то необратимо и безвозвратно исчезнет, и почему-то ни к селу, ни к городу пришли на ум магические ранги — кажется, выплыли по ассоциации с мыслью о том, что я, как маг третьего ранга, с прицелом на четвертый, мог бы единолично уничтожить небольшой квартал. Почему, спрашивается, уничтожить? Почему мы вообще так кроваво мыслим? Сломать, разрушить… Надеюсь, только потому, что так проще измерять чистое количество энергии. Вообще, кто придумал эти ранги? Почему в природе такое четкое распределение сил? Почему мы, люди, служим в качестве подвижных и разумных точек по переработке энергии, этаких ретрансляторов и генераторов в одном лице? Собственно, даже это неизвестно доподлинно — мы вроде как впитываем часть силы из окружающего мира в определенной форме (и то не любой, а ту, которая лучше развита и к которой есть предрасположенность), хотя на это тоже тратится часть сил, имеющихся внутри нас — но общий баланс уходит в сторону мага, и чем больше он вмещает, тем он и сильнее. Еще одна загадка — почему разброс между магами одного уровня не превышает десяти, ну, пятнадцати, процентов, а соседние ранги составляют разницу один к пяти? Конечно, на практике чистый перевес силы вряд ли много решает. Мы перевешивали Кея по силам с самого начала, но сколько он нас катал по полу? И ведь это был не бой на уничтожение, а учеба, тренировка. На что же способен Великий Темный?

А если в общем плане — что вообще в нас, людях, такого, что вызывает этот резонанс, почему одни едва могут сдвинуть с места диск, и то с большим трудом, а другие — уничтожить целый город? Все это остается пока без ответа. Из немногих уцелевших и новых исследований магического поля мне удалось выцепить лишь самые поверхностные ответы — дело, мол, в каких-то особенностях устойчивых и создающихся постепенно по мере развития плода завихрений энергии, каких-то узлов, сплетающихся из хаотично меняющихся нитей различной толщины и силы (и это не всегда напрямую связано), потоков и линий магической энергии, которые пронизывают и нас, и весь мир. Прямо сказать, такой ответ больше запутывает, чем объясняет, но приходится работать с тем, что есть. Во всяком случае, прикладная часть магии исследована куда лучше, и из этого черного ящика мы черпаем наши города, связь, транспорт, производство, дома и еду, ну и, конечно, средства уничтожения всего этого, включая нас самих. Конечно, многие технологии сейчас не то потеряны, не то запрещены, не то все это вместе. Скажем, та, которая превратила полматерика в ледяную пустыню, или тысячи и миллионы людей в нежить, или та, что раскалывала континенты… И хорошо, наверное, но вместе с тем мы бы вряд ли смогли сегодня построить тот же Королевский Замок или Университет, или даже Академию. По сути, в случае войны мы вынуждены рассчитывать на десяток уцелевших крупных замков (только замки, укрепленные могучими щитами и магическими пушками, способны сдерживать вражескую армию достаточно долго), а руководство армии и Арканума считает, что никакой реальной угрозы нет. Наслушались оптимистов вроде Томашевского, что ли…

Собственно, на этом моменте меня, уже продрогшего до костей, освободили из льда. Элли и Софи, хохоча, подняли меня (видит небо, какими усилиями) с колен, Софи растерла мои щеки, поцеловала, и я тут же упал, попытавшись идти — ноги, увы не гнулись. Ну, не беда — меня подняли простым заклинанием левитации, и я степенно плыл метрах в трех над землей, махая руками и изображая воронье карканье, что вызывало у всех гомерический хохот (только бы не уронили!). Пустырь, однако, все тянулся, и в ход пошли магические лыжи. Меня тоже ускорили, и я теперь летел повыше и действительно со скоростью птицы. Дух захватывает, но и дышать трудно, и щеки горят. Зато недолго — минут десять, и мы были у таверны. Видел бы нас кто — толпа хохочущей молодежи и живой гигантский воздушный шар — я сам не выдержал и засмеялся, что было для меня в силу какой-то врожденной странности, редким явлением — обычно, как бы смешно мне ни было, губы мои производили лишь улыбку, словно у моего горла не было сил на полноценный, громогласный смех.

Заказали первым делом грог — естественно, с экстрактом гром-травы, восстанавливающей силы, и огнецвета — как нетрудно догадаться, быстро согревающего изнутри и подавляющего любую простуду.

Впрочем, разговор оборвался довольно быстро. — Ну что, ребята, теперь мы, как-никак, звезды, — Давид поднял над головой бокал. — Нашлась звезда, — довольно сердито ответила ему Элли. — А что, не звезда? Мы, между прочим, настоящие герои! Без нас бы Тревиньон до сих пор сидел наверху, и мы… — Ты совсем глупый? Мы там сыграли в лучшем случае десятую роль, а ты… — Да что ты какая зануда? — прервал ее Давид, — вечно ко мне цепляешься последнее время! То тебе не так, это не так, что, завидуешь мне? Или ревнуешь, может быть? Что мне, нельзя даже пообщаться с кем-то кроме тебя?

— Тебе вообще что угодно можно, — угрожающе тихо ответила Элли, — хотя я вот ничего не пишу и не отвечаю парням, которые мне, кстати, тоже пытаются навязать знакомство, и не делай вид, что эти твои… — Слушай, хватит каждый мой шаг контролировать! — Давид, кажется, реально разозлился, — мы популярны, и имеем право общаться с людьми. Это ты себе придумываешь не пойми что. — Я прекрасно видела, в каком тоне… — Слушай, хватит, а! Как хочу, так и буду… — Вперед! Иди, упивайся славой, если ты такой хвастливый, самодовольный… — Ребята, хватит! — Анджела вскочила между ними, — Давид, Элли!

— А что?! — вскрикнули они оба разом. — Вот и то! Перестаньте! Давид, Элли волнуется, чтобы тобой не воспользовались… — Нет, меня просто бесит, что ты день и ночь поешь себе дифирамбы и вещаешь о том, какой ты великий воин. Если ты забыл, всю миссию по сути выполнил Альберт… — Ах, Альберт! — взорвался Давид, — ах, вот оно что! То-то ты такая грустная, что его тут нет! И еще она меня обвиняет, что я не в ту сторону посмотрел… — Да как ты смеешь! Заткнись немедленно! — Элли перешла на крик, что было уже пугающе. Анджела удержала ее, не дав броситься на Давида, и Элли быстро собрала вещи и ушла. Анджела и Альбина ушли с ней — не бросать же подругу одну.

Давид со злостью плюхнулся на диван, все расступились, и никто не рисковал заговорить с ним первым.

Впрочем, долго он и не молчал. — Ну и пусть женщины сердятся, раз они так это любят. Мы же будем творить все, что хотим! Сейчас вот на танцпол, и всем скажем, кто мы…

Алекс придвинулся поближе: — Слушай, друг, мне впадлу. Ноги не ходят, я свалюсь, если буду тут трястись. Лучше нормально бухнем и сыграем пару матчей, не вставая с дивана. — А как же показать ей, что она не смеет тут мной помыкать? Я ей… — Она и так поняла, что ты не будешь прогибаться. Ты уже доказал, что ты не тряпка, а теперь мы можем с чистой совестью расслабиться, да, парни? — Ага, — синхронно отозвались Лорэйн и Кэрол, картинно наклонив головы. — Девочки, вас я тоже имел в виду…

Софи засмеялась в кулак, и я прижал ее поближе, шепнув: «Нет, у нас такого раньше не было». Она успокаивающе кивнула. Собственно, как мы собирались играть, так и играли, но настроение, что называется, было подорвано, и спустя час мы разошлись кто куда. Лично я с Софи телепортировался на Елисейские поля, чтобы побродить по городу — все-таки, такой красоты нигде больше не встретишь. Я, как все еще бывало, молчал, не зная, о чем именно сейчас было бы лучше поговорить. Софи начала сама: — Знаешь, Антуан, мне кажется, вам нужна какая-то помощь — после всего пережитого.

— Ты про плен и пытки? Знаешь, никогда так не пьянит воздух свободы и самые обычные вещи — песок, трава, воздух, солнце — чем когда ощущаешь, что мог этого лишиться.

— Я…я понимаю. Но все-таки это не могло пройти бесследно. Ты сам говорил, Давид с Элли не ссорились так раньше, твои сны… — Нет-нет, сны у меня были и раньше. Что до Давида, знаешь, мне кажется, что он просто зазвездился. Ну то есть, он всегда о себе был не худшего мнения, а тут такое всеобщее внимание — ну вот и возомнил немного лишнего, вскружило голову.

— Но ведь и это проблема, возможно, компенсация… — А согласится ли он видеть это проблемой? Да и потом, он всегда был немного… индюком. — И теперь, естественно, считает себя вправе пожинать лавры, чтобы то, что вы прошли, оказалось «не просто так». — Ну да, пожалуй, но ведь только он… — Что до тебя, мой медвежонок, то ты все-таки стал задумчивее и иногда — печальнее, — Софи нежно поцеловала меня, и я немедленно заключил ее в объятия.

— Твоя проблема в том, — продолжила она серьезным тоном, словно мы только что не целовались, а она была моим психотерапевтом, — что ты привык подавлять свою боль так глубоко, что всем кажется, будто ты лишен чувств. Прости, если это тебя ранит, но мне кажется, что и с Элли… — Да, я сам это давно понял. Она, наверное, винит меня за то, что не видит, чтобы я переживал о родителях, думал о них. Я знаю. Но я и впрямь нечасто думаю, а если думаю, то никак не выражаю. Просто оно такое… темное, бездонное… Я чувствую, что в этом самом подсознании легче легкого утонуть. — И оно возвращается к тебе кошмарами. Поверь, ты просто не видел себя, когда тебе это снится… Мне так жалко, что самой плакать хочется. — Думаешь, все эти кошмары — просто загнанная боль от обид, одиночества, сиротства? — Конечно, а что же еще? Это вполне логично, объяснимо… — Грандмейстер… Он считает, что у меня какая-то необычная форма предвидения. Тем более что самые плохие сны у меня порой сбываются. И мне самому иногда думается, что эти кошмары имеют магическую природу. Они какие-то… другие, понимаешь? Не как обычные сны. Чем-то неуловимо отличаются, как будто все реальное, и меня реально могут убить, и перенесли в какое-то неизвестное…

Софи взяла меня за руки. — Если так, то это может быть серьезно. Но мне все-таки кажется, что если есть и магическая причина, это все равно не отменяет и психологии. Я просто боюсь, что однажды все это, накопившееся, даст о себе знать, прорвется, и тогда… Что-то плохое, возможно, случится. Пожалуйста, я очень тебя прошу, посети специалиста! Я уверена, что без этого случится что-то… непоправимое.

Я обнял ее и прижал к себе, растворившись в ощущении чистого, живого тепла. Почему оно действует на нас таким образом? Почему обычная теплота и мягкость человека, женщины — столь ценны, незаменимы, несравнимы ни с чем иным?

— Я люблю тебя, — прошептал я, слыша, как сорвался осипший голос, чувствуя, так трудно мне было сказать это, хотя я говорил это много раз. — И я тебя, — прошептала Софи, и мы наконец забыли о тревогах, и ресторанчик, из которого мы наблюдали замерзший пруд, мостовую, припорошенную тонким снежным покрывалом, вьющиеся снежные хлопья над белым, темнеющим небом, фонари, уже готовящиеся зажечься — все это накрыло меня собой, как одеялом, вечным, красивым, семейным и сверкающим, теплым и надменным, буйным и уютным городом — Парижем, и мой беспокойный разум растворился в тихом, ласковом, мурлыкающем, как сонный кот, счастье.

Анджела

Первое, что бросается в глаза при взгляде на Королевский Замок — это даже не его размеры, а его принадлежность словно бы какому-то иному миру, другому измерению. Он был каким-то вызывающе многоцветным, слово это был не замок, а торт. Архитектор, что его возводил, должно быть, руководствовался картинкой из какой-то старой книги сказок, раритетной и антикварной, из тех, что были до войны — после войны таких не делали, а у Анджелы как раз сохранилась такая — папа говорил, что она у него от дедушки, у дедушки — от прадедушки, и так далее. Сложно было оценить реальную степень ее древности, — но там не было магии. То есть не было не в том смысле, что вообще, а в том, что тот, кто ее писал, кажется, не имел и малейшего понятия о том, как магия вообще работает. То есть, можно предположить, что если не книга была издана, то сказки написаны еще до нашей эры, то есть Открытия Магии. А поскольку сейчас на дворе одна тысяча восемнадцатый год от О.М., то трудно даже представить, как давно это на самом деле было.

И сегодня они были приглашены ни много ни мало — на королевский обед в честь дня рождения Ее Величества королевы Элизы.

Круг приглашенных был, конечно, широким, но штука в том, что их удостоили присутствия в малом зале, то есть посетить ближний круг после окончания официального торжества.

Интересно, кто это за них так похлопотал? Впрочем, долго гадать незачем — это почти наверняка Грандмейстер.

Анджела долго выбирала подходящее платье — у нее все больше какой-то несерьезный гардероб, все короткое, разноцветное, с вырезами.

О! Нашлась нормальное черное платье. Наверное, это прикольно — вся как пантера. Нет, можно бы и красное, но это уже как-то слегка через край. В общем, собрались все вместе, разряженные еще красивее, чем на посвящение в рыцари. Альбина радикально сменила имидж после отставки Тревиньона (а точнее, после расставания с Чарльзом — такого же неожиданного, какой была и их помолвка) — решила попробовать себя в новом образе. На прием она явилась в облегающем (!) платье до колен (при ее фигуре смотрелось ужасно), одна половина которого была алой, другая — канареечной. Волосы закручены в высоченный узел, украшенный немыслимым пурпурным бантом. На губах блестела розовая помада. В общем, не смеяться было трудно, но ради подруги ребята справлялись. Волнение было приятным, смешанным с любопытством. Королеву Анджела видела лишь издалека — та, как говорят, не любит излишне часто мелькать на публике.

И вот — они идут по дорожке, по площади, и всюду, окружая, как комары, щелкают репортеры, выкрикивают какие-то вопросы… Такое ощущение, что эти люди — и правда нечто вроде мух и комаров. Ведь если подумать, то надо иметь психологию насекомого, чтобы так роиться над любым местом, свежим трупом или наоборот, какой-нибудь «клубничкой», и так же бессмысленно тыкаться хоботком и монотонно жужжать. «Фу, ну что ты как высокомерно», — упрекнула себя Анджела, но мысль эта была слишком смешной, чтобы можно было всерьез ее устыдиться.

В общем, кое-как проскочили рой журналистов («а ведь некоторые из них однажды превратятся в жирных навозных мух-редакторов… Ой, хватит уже») — и вновь их встретил королевский дворец — со своими гобеленами, пышным, золотым и багряным излишеством красок, красоты, доспехов, статуй, картин и фонтанов, тяжелых занавесок — и все же в этой общей массивной торжественности удивительным образом присутствовал дух легкости и какого-то масштабного веселья, будто все это было одной большой шуткой, громадным заговором-розыгрышем.

Вот и первый зал позади, и они, миновав ряд разноцветных коридоров — были там и рубиново-красные, и сапфирово-синие, и изумрудно-зеленые, и аметистово-фиолетовые залы и коридоры (в последних, кстати, заседали на официальных приемах главы Ордена и тайной полиции), — они оказались в большом пиршественном зале.

В одном из таких коридоров-галерей Анджела наткнулась на картину, висящую в углу: на ней была изображена компания студентов в одном из гостевых залов для представителей Университета, восемь, как она быстро сосчитала, человек. Две девушки сидели на креслах — одна, невероятно красивая златоволосая блондинка в изящном белом платье, с чуть презрительным изгибом губ и безупречными чертами лица. Другая девушка — в черном платье, светло-русая, задумчиво-мечтательная, с огромными темными глазами, меньше ростом, чем ее подруга, но с более выраженной фигурой.

Возлежал (в буквальном смысле) у их ног длинный черноволосый парень с острым носом и дерзкой улыбкой, при этом в старомодном сюртуке и брюках. Поодаль стоял высокий, суровый, широкоплечий коротко стриженый юноша с цепким взглядом и волевым подбородком (он стоял позади мечтательной девушки), посередине стояла также очень красивая девушка с волосами цвета красного осеннего клена — ее взгляд и улыбка пылали ярким пламенем, как и волосы. Подле нее, положив руку на спинку кресла красавицы-блондинки, стоял, удивленно изогнув брови, невысокий черноволосый парень, самый субтильный из всей компании, с холодными, но очень смешливыми глазами, и на губах его играла насмешливая, но веселая и дружелюбная улыбка. С другой стороны от красавицы в белом был еще один парень, длинноволосый, южного типа — испанец? У этого было серьезное и одухотворенное выражение лица, искаженное словно сразу болью и счастьем — описать это было трудно, но именно такая мысль мелькнула у Анджелы в первый миг. Последним был парень, которого она не сразу и приметила — он сидел также возле блондинки, широкий, но невысокий, с очень простым, даже крестьянским, широким и улыбчивым лицом, которому очень шел нос картошкой и конопушки, как и у рыжей девушки — но той они придавали веселье и воинственность, а парню — напротив, какое-то умиротворение и домашнюю простоту. Анджела присмотрелась и поняла, какое именно ощущение они вызывали — как будто сама картина буквально дышала неким… единством? Ей упорно казалось, что все эти люди друг друга очень любят… Ну, или как будто они в как бы являются неким одним, целым, хотя каждый из них был очень индивидуален и непохож (даже как-то разительно, диаметрально не похож) на всех остальных. И что-то еще в них было непонятное… Пугающее? Завораживающее? Как будто они все смотрели куда-то, за спину самой Анджела, вдаль и ввысь, и видели что-то, чего не видел больше никто другой.

Подписана картина была весьма странно — «Пираты катакомб». Что бы это могло значить? Анджела подозвала остальных. — Смотрите, какая компания! Как думаете, кто это? — Может, какой-то из лучших выпусков? Призеры, медалисты? — предположил Антуан. — Похожи на нас, — хмыкнул Давид. Кэрол расхохоталась.

— О да! Вот этот наглец, — она ткнула пальцем в лежавшего на боку парня, — вылитый ты.

— Я симпатичнее, не находишь? — Давид шутливо задел ее локтем.

— Ничуть, — буркнула Элли, — Такая же бесстыжая, нахальная физиономия. Идемте уже, мы почти опоздали. Альбина, ты идешь? — та догнала их, быстренько подбежав трусцой. В туалет, что ли, отходила?

— И все-таки почему пираты и почему — катакомб? — вздохнул Антуан, но на него никто не обратил внимания. Элли, к счастью, ошиблась — они не опоздали. Гости как раз рассаживались, и королевская семья с минуты на минуту должна была выйти. Их места были закреплены — сразу после высоких сановников, родни королевы, высшей аристократии, крупнейших бизнесменов. Людское разнообразие пестрело — средних лет и пожилые с вкраплениями тридцатилетних и молодежи, толстые, как моржи и тощие, как палки, коротенькие и долговязые — но все как один разряжены дорого и стильно, кто-то подчеркнуто лаконично, в черные смокинги или простые платья, кто-то, напротив, с кучей манжетов, украшений, со сложными узорами, оборками и небо знает с чем еще. На них, конечно, смотрели — изучающе, снисходительно, с легким презрением или же с легким одобрением.

«Вот они какие — Влиятельные Люди». Странное они впечатление производили, надо сказать. Вроде бы и не похожи на обычных людей, стариков и старух, но чем дольше смотришь, тем больше кажется, что основное различие с простыми смертными — только в одежде.

Анджела, чтобы не глазеть слишком открыто, села за стол, переглянулась со всеми по очереди — приметила, кстати, в углу зала и Альберта, а еще поодаль старика Беркли — тот как раз тянулся к горчице.

Хлопнули двери, и вошла королевская чета, а следом за ними — сын и племянник. Принцессы, теперь уже королевы Скандинавии, здесь не было — все-таки не юбилей, а у высочайших семейств всегда полно дел. Король был в белом костюме, чудовищно натягивавшемся на его огромном животе — чего тот, кажется, не только не стеснялся, а напротив, выставлял пузо как боевое знамя на потеху публике.

Королева в каком-то смысле являла собой контраст своему мужу. Немолодая, прямая, с облаком седых волос и строгим, придирчивым взглядом, она смотрелась типичной аристократкой «старых лет». Собственно, такой она и была — дочерью графа Гибильона, еще в детстве обрученной с тогда еще принцем Франциском, нынешним королем.

Браки по расчету… удивительный архаизм, но вполне осознанная реальность для некоторых общественных слоев. Поразительно, как сосуществуют в Королевстве эти самые браки и полная свобода отношений между любыми гендерами и даже, если Сенат одобрит, браки с животными и големами?

Принц Робер, стройный, но начинающий толстеть юноша с полными губами, куда меньше походил на принца крови, чем Чарльз. Они оба были красивы изначально, но Чарльз тщательно за собой следил, а вот Робер — запускал, как мог. Слышно было и о его кутежах, и об игре в карты, и о пьяных выходках, и о дуэлях, и о волокитстве за юными леди (не говоря о служанках).

Он традиционно заполнял своей персоной одну-две страницы в журналах светских хроник и сплетен, и честно говоря, не было людей, не хваливших институты демократии за то, что королевская власть сегодня — предмет абсолютно символический. Страшно подумать, какие проходимцы расцвели бы при таком короле, как Робер, какое воровство и произвол творились бы, будь он полновластным хозяином страны.

Впрочем, внимания стоил сегодня другой Робер — Эври. Он, кажется, собирался вцепиться в пост канцлера всеми силами и не отпускать до самой смерти, а маги четвертого ранга живут весьма, весьма долго.

Эври, как всегда или почти всегда, был в иссиня-черном костюме, с черным же галстуком и ослепительно белой рубашкой. Рядом были все те же Трэвис и Леклерк, однако не было начальника Трэвиса, как же его звали? Это и логично: в обмен на поддержу тот выменял у Эври пост своего начальника, лично возглавив аппарат правительства.

Остальных Анджела не знала — очевидно, то были важнейшие из министров, губернаторов и так далее. Узнала она и двоих мужчин, из числа тех, кто неоднократно мелькал в тераноме. Один, толстый, высокий и мощный, с массивным вторым подбородком и тяжелым, давящим взглядом — Маклоусон, олигарх и магнат. Против него сидел тощий, как щепка, седой старик с острыми скулами, большим крючковатым носом, желчным взглядом и искривленными тонкими губами — Хельмут Конн, крупнейший финансист и инвестор Королевства.

Блюда уже были поданы — тут и луковый суп в изящных, ручной работы керамических супницах, и закуски из креветок, мидий, гребешков и оливок, и паштеты, и салат Нисуаз, и много всякого — просто глаза разбегаются. И это все при том, что еще не подано второе — а там, если не врет программа, будет и рататуй, и петух в вине, и медальоны с олениной под клюквенным соусом.

Итак, все встали, приветствуя королевскую чету, отгремели аплодисменты, королева произнесла приличествующую к случаю речь — во всем этом празднестве чувствовалась рутина.

Собственно, кушанье прошло в полном молчании, если не считать двух забавных эпизодов — когда Леклерк произнес тост, то приземлился он в не пойми откуда взявшийся торт. На это он лишь жирно рассмеялся, и, отряхнув брюки, заметил, что его зад не стоит столько, чтобы портить об него такой превосходный торт. Король ответил, что для «незаменимого министра» ему ничего не жалко. Второй розыгрыш ожидал Трэвиса — когда тот поднес бокал с вином к губам, оттуда выпрыгнуло какое-то насекомое вроде таракана. Трэвис аж подпрыгнул на месте, облившись вином, и упал вместе со стулом. Король чуть не лопнул от смеха. Трэвис, отряхнувшись, пробормотал что-то вроде «остроумнейшая забава, вашличство», и отошел на несколько минут. Тост Грандмейстера (который явился на этот раз в кожаных штанах и курте с кучей огромных шипов на плечах и шпорами на сапогах с высокими каблуками) был длинным и содержал массу престранных оборотов, таких, как, например: «Серьезнейший вопрос об уменьшении популяции фей в лесах, безусловно, привлечет внимание…», «Показатели народного счастья выросли на два и три десятых процента за прошедший квартал этого года в сравнении с аналогичным периодом прошлого года», или вообще «Королевская власть является залогом победы в межгалактическом соревновании по метанию полицейских значков в тюленей на скорость».

Некоторые смеялись и хлопали, однако большинство зрителей, особенно из числа приближенных к трону, либо молчали, либо кривились, некоторые и вовсе покручивали пальцем у виска.

Второе, кстати, не обмануло, и петух в вине прекрасно дополнил собой тартифлет — и на этом Анджела с трудом, но сумела себя остановить — съешь она больше яств, и танец будет сильно осложнен.

Антуан, разумеется, не упускал своей золотой жилы. В общем, едва только обед закончился, столы в несколько мгновений убрали, и пиршественный зал враз стал танцевальным — полилась музыка вальса, и король с королевой начали медленный, неспешный танец. Впрочем, при комплекции его величества — каким он еще мог быть?

Анджела протанцевала тур с Жаном — тот, кажется, набрался смелости ее пригласить, однако еще не набрался смелости для того, чтобы о чем-то с ней заговорить. После первого танца рыцари сошлись вместе — и к ним подошел Чарльз.

— Ребята, вас приглашают побеседовать! Маркиз Обри, графиня Монтени и господин Эшли, заместитель министра связи. Мистер Эшли оказался франтом с изящно подкрученными усиками, графиня — ухоженной дамой с любезно-доброжелательным, хотя и не вполне искренним, лицом, а маркиз Обри — весомым человеком средних лет с пышными бакенбардами.

— Вот и вы, наши герои! — приветствовал их мистер Чарльз Эшли, — рад, очень рад с вами наконец познакомиться! Признаться, вы вызвали большие потрясения в нашем уютном политическом мирке. О, кстати, вот и мистер Трэвис! Саймон, дружище, прошу к нам!

Трэвис и правда проходил неподалеку и подошел к их столику, сев возле сослуживца. — А, молодые люди! Как же, как же, помню вас еще с церемонии посвящения! — он улыбался благодушно и как-то расплывчато, как будто бы растекаясь по пространству — такое странное ощущение он вызывал у Анджелы, — помню, я говорил вам, сколь опасна стезя, которую вы избрали — и вот вы здесь, хотя и не без немалого риска.

— Мы не жалуемся, — широко улыбнулся Давид. — Однако, Саймон, согласись, мы с тобой совсем забыли, что на политику могут влиять не только кулуарные разговоры в важных салонах, не так ли? — Ну, положим, все действительно важные вопросы решаются именно там, — возразил Трэвис, — хотя да, наше спокойное общество давно не видело таких масштабных… потрясений.

— Проще говоря, шуму вы наделали, и изрядно помогли нашему Железному Роберу подняться до высот канцлерства, — вставил маркиз. — Да, все были уверены, что его игра уже сыграна, — пожала плечами графиня, — вернее, что он застрял в «вице» до конца своих дней. Как там у Дефюра — «вечно сидеть в тени первого, будучи главным секретарем при властителе». Конь-работяга без перспектив. — Зато какого шуму теперь наделал! — подхватил маркиз, — подумать только! Борьба с коррупцией, вот ведь как! Теперь будет изо всех сил, поди, ногами топать, коррупционеров искать! Ха-ха-ха! «Подайте мне их, сейчас головы рубить буду!». — Ну, головы мы ему обеспечим, какие надо, — отмахнулся Трэвис. — Да, с этим добром недостатка у нас не бывает, — хохотнул Эшли. — А если он действительно возьмется за дело всерьез? — спросила Элли. Собеседников снова встряхнуло хохотом. — А вы представьте: вот он на кого-то замахнулся — и что? Кто выполнит приказ? На кого он сможет опереться? Заменить разом всех чужих на своих? Нет, кампания будет, слов нет, но в высших кругах дела так легко не решаются, — снисходительно поделился с ними Эшли, — почему, вы думаете, Тревиньон стал канцлером?

— Больше всех наобещал народу? — предположил Алекс. Новый взрыв смеха. — Скорее, больше всех наобещал нам, — ответила графиня, — конечно, мой племянник — заместитель министра сельского хозяйства, внук — генерал в полиции, а муж дочери кузины — работает в прокуратуре.

— И все обедают у маркиза, — с любезно-льстивой улыбкой добавил Эшли. — Да, Тревиньон был той еще бестией, интриган, каких поискать. Но разумеется, его бы не пустили в канцлеры, не будь он предсказуем и повязан. — А Эври, такой принципиальный, почти не брал, — поучительно поднял палец вверх Трэвис, — за что его всегда и прокатывали с поддержкой на выборах. Так бы и быть ему до скончания дней «вице», а потом, глядишь, и послом куда-нибудь в Поднебесную… — Ну, о поднебесной ты сам полжизни мечтал, — поддел Эшли Трэвиса. — Нет, дружище, на покой мне еще рановато, еще повоюем, — с шутливой воинственностью ответил ему глава аппарата Арканума. — А в чем секрет такой успешной карьеры, как у вас, мистер Трэвис? — прямо спросил Алекс. — Все очень просто, молодой человек, — Трэвис старался не подавать виду, что такой вопрос ему польстил, но все же не скрыл улыбки, — знайте все правила, учитесь ждать — и берите только самый верный выигрыш. Поспешных и горячих игроков всегда подводит риск — они ставят на удачу, взбираются высоко — и все равно рано или поздно падают. Жадность, видите ли, одолевает. Но политика — это шахматы, азарт здесь губит, а спасают только терпение и расчет. — Выходит, Эври — честный чиновник? — спросил Антуан.

— Ну, честный для чиновника, — сказал маркиз и громко расхохотался, хлопнув себя по изрядному животу, — нет, это вы нам действительно, ребята, подложили… Ведь если бы не этот скандал, то не видать бы ему поста. Теперь он, конечно, вцепится всеми руками и ногами, а цепкости ему не занимать.

— То есть, выходит, Тревиньон воровал, всех это устраивало, и его… — начала было Элли. — Да, моя милая, — ответила графиня, — пока всех все устраивало, ему никто не мешал, а после скандалов… ну что ж — сам дурак, как говорится, не надо пытаться утопить других вместе с собой. Все серьезные люди просто собрались и решили, что без него лучше, чем с ним. — И Эври был одобрен? — А как же без этого. С него взяли немало условий, так что теперь все должно быть более-менее спокойно. — И он не наведет порядка? — сокрушенно спросила Элли. И снова взрыв хохота. — Но у нас и так порядок! Конечно, полютует для виду, чтобы горячие головы поостыли… — А как же коррупционная мафия? Тайное общество в рядах власти? — спросил Антуан, — это все что, миф? — Кто знает, — пожал плечами Эшли, — может, и не миф, мало ли, какой клан решил объединить силы. Все это ведь вечно пребывает в движении. Союзы заключаются, распадаются, приходят и уходят… — Но центры влияния всегда одни и те же, — развил мысль Трэвис, — и мимо них все равно ничто важное не проплывет.

— Вы, как всегда, идеально объективны и безукоризненно точны, Саймон, — кокетливо польстила графиня. — Я, как всегда, не стою такой похвалы, Арабелла, — слегка поклонился Трэвис, не вставая с дивана. — А как же Грандмейстер? — решилась на вопрос Анджела, — разве он не должен участвовать в защите государства от всей этой… коррупции?

И снова общий смех. — Но что такое этот старик? — спросил Эшли, потешно разведя руками. — Да просто шут гороховый, настоящий дундук, — презрительно махнула рукой графиня. — Только и может, что расхаживать в идиотской шляпе да вещать либо полный бред, либо какие-то витиеватые истины, как заводная птица, — пробасил маркиз. — Ну что вы так резко, дружище, — урезонил его Трэвис, — все-таки заслуженный человек, выдающийся, кхм, некогда, теоретик… Можно сказать, историческая ценность… — Антикварный раритет! — резюмировала графиня. — Шкатулка мудростей! — расхохотался Эшли, — однако, Саймон, он вам некогда попортил крови, пока вы были на посту министра просвещения. — А, вечные процессуальные проволочки, «независимость университетов» — пожал плечами Трэвис, — так или иначе, Арканум все равно настоял на введении своих норм.

— А то, что он Хранитель и имеет право на что-то там… чрезвычайное? — не сдавался Антуан. — Ох, страшно-то как, — Эшли изобразил ужас, — великий и ужасный Мистер Антиквариат объявляет чрезвычайное положение! — Только кто это услышит-то? — прогудел маркиз, — так и будет кричать среди площади, а на него все пальцем будут показывать. Анджеле было тошно до ужаса, и до ужаса противно — как будто какие-то мелкие зверьки, шакалы или гиены, кусали и пинали связанного льва, но она понимала — надо молчать и слушать, и по возможности войти к этим людям в доверие. — Значит, реальная власть… у кого? — В том и дело, что ни у кого конкретного! — любезно ответил Трэвис, — власть — это договор, консенсус уважающих друг друга лиц определенного круга.

— Подождите, а как же народ, выборы, всеобщее голосование..? — изобразил наивность Алекс. Еще один взрыв хохота сотряс высоких собеседников так сильно, что те с минуту вытирали глаза. — Ну вы иногда скажете так скажете! — тонко захихикала графиня — народ!

— Все очень просто, — пояснил Трэвис со снисходительной улыбкой, — выборы это ресурс. Есть специальные говорящие головы, которые анализируют данные запросов и настроений и озвучивают повестку, написанную умными людьми. Есть группы богатых людей и людей со связями — со временем первое и второе сплетается воедино, в том числе брачным путем. Так вот, за деньги создается общественное мнение, через подачу новостей крупнейшими каналами, создаются и уничтожаются репутации. Голоса — не более чем ресурс. Представим, что вы хотите что-то изменить. Собрали вы голоса — а мы здесь возьмем и заблокируем — пара разговоров с нужными людьми, и сенаторы голосуют «за» или «против». Каждому что-то нужно в его округе. Мы, влиятельные люди, с помощью связей и денег это предоставляем, а нам в ответ за это идут голоса. Одно дело — громкие лозунги, а другое — тайная дипломатия, компромиссы и принятие законов. Это все и есть демократия, юные друзья. — А как же партийная конкуренция? Молодые и амбициозные? — Ну, некоторые пробуют против ветра сс… кхм, плевать, — снова хлопнул себя по животу маркиз — или договоримся, или сам не рад будет. — А что касается конкуренции, она-то и приводит к системе компромиссов и взаимных обязательств, — назидательно поднял палец Трэвис, — которые со временем переходят в личные отношения, о которых широкая общественность может и не подозревать. Впрочем, я заболтался, а мне пора: как-никак, нужно согласовать программу встреч для нашего новоиспеченного.

— Кстати, молодые люди, я приглашаю вас в свой салон в этот четверг, в шесть, — со снисходительной любезностью изрекла графиня. — У меня не так безвкусно, как в этом дворце, да и общество более деликатно подобранное, не то что здесь. Чего стоит один только Фауль, этот выскочка. Совершенно никаких манер, одна претензия да надувание щек. Таких разве пускают в приличное общество? — Почтем за честь посетить ваш салон, миледи, — ответил Алекс за всех и поцеловал графине ручку. Очень вовремя начался новый танец, и Анджела вместе с остальными раскланялась с собеседниками.

Сразу стало как-то легче дышать, едва она вышла в центр зала — и, судя по остальным, они тоже испытывали немалое облегчение. Не успели они хоть немного сбросить напряжение в танце, как к ним снова подошли — это был человек средних лет в ливрее слуги. Он наклонился и что-то шепнул Давиду, тот кивнул, и слуга исчез так же мгновенно, как и появился.

Давид передал по цепочке послание: не толпясь, по одному выходим в коридор и ждем там. Это могло означать, скорее всего, только одно — высочайшую аудиенцию. Анджела покинула зал одной из последних — остальные уже скучали в коридоре, а слуга, дождавшись последнего (это оказалась Альбина), молча развернулся и повел их длинной чередой коридоров. Шли быстро, и на ходу рассмотреть толком те же картины, гобелены и статуи было невозможно, да и волнение все-таки накатывало. Наконец, после большого зала, полного дезактивированных бронированных боевых големов, слуга остановился и повернулся к ним лицом. Открылась тяжелая, кованая дверь, и они по одному проследовали внутрь. Там располагались, очевидно, жилые комнаты королевской семьи. Внутри их ждали — король, Грандмейстер, Таро, Эври, Альберт и Чарльз. — Ну как вам представление? — осведомился король, разгладив усы.

— Мне особенно понравился момент с тортом. И тараканом. Ваше Величество, — взял слово Давид. — А, мелочи. Эти негодяи злопамятные, но отомстить мне им нечем. Вот, пользуюсь положением, как могу, — развел руками король. — Ну да вот господин канцлер с вами какой-то разговор хотел иметь.

— Да, — все так же, как и всегда, сухо, отстраненно-вежливо начал Эври, — во-первых, я должен вас поблагодарить… — Кстати, господин канцлер, — перебил его король, — мне тут Жак доложил, что господа Трэвис и Эшли уже обрабатывают наших рыцарей, м? — Да, нас даже пригласили в салон, — готовно ответил Алекс, — так трудно было… — Не дать им в глаз, — вставила Элли. — Именно. Таких гадостей они про вас, господин канцлер, и про вас, Грандмейстер, наговорили… — К этому остается только привыкнуть, — Великий маг лишь улыбнулся, легко пожав плечами, — но было ли, помимо глупых обзывательств, что-то важное? — Судите сами. Они сказали, будто воруют все, и Тревиньона пропустили наверх потому, что он всех устраивал. И что вы, господин канцлер, не сможете никого арестовать, потому что в полиции и прокуратуре все родственники и свойственники с Арканумом и Сенатом… — Как будто я не знаю, — Эври оставался так же невозмутим. — И еще говорили, будто коррупция — это дело даже не мафии, этим занят буквально каждый, и что будет одна потеха и… — Я понял, — сказал Эври, — и я прекрасно знаю, что все мои усилия будут саботировать. Поэтому я планирую масштабную ротацию, но это потребует и времени, и сил, и, к тому же, будет рискованно.

— Вы хотите усиленной охраны от Гвардии? — сказал Таро. — Да, и это тоже. — Она у вас будет. Я закреплю за вами Уинтерса на постоянной основе, — ответил начальник Гвардии. — Благодарю вас, Таро. Но это еще не все. Я знаю, что мне предстоит преодолевать огромное сопротивление. При всем уважении к господину Кси… — Вам бы хотелось знать, что у вас есть друзья в Ордене? — догадался Альберт. — Именно. Поэтому я и хочу предложить вам дело, но сначала хотел бы убедиться в том, что наши взгляды на положение дел и на то, как из него выходить, совпадают. Что же касается полиции, то министром внутренних дел я назначил Готийона, он ревностный и честный служака. Но вы правы, одному ему будет трудно, а у меня не так много людей, к сожалению. Далее, насчет прокуратуры. Арнольендо, конечно, держит своих людей в повиновении, но и она, конечно, скована всеми этими… неформальными рамками, и будет действовать только в случае, если увидит больше выгод, чем потерь. Грандмейстер слушал внимательно, но молчал. — Итак, — продолжал Эври, — я уверен абсолютно точно, что мафия и заговор существуют. И отличаются они не тем, что воруют из бюджета и отовсюду, откуда могут, а тем, что преследуют общую цель и украденные деньги направляют именно на нее — а именно, полный захват контроля над Королевством. — То есть это какая-то из группировок, решившая отодвинуть все остальные? — уточнил Альберт. — Сложно сказать наверняка. Но может быть и так. Кроме того, чем так кичатся господа вроде Трэвиса и Эшли, коррупция действительно пронизала всю систему от и до. Самого Трэвиса я, к сожалению, пока не могу отдать под суд или даже сместить с его поста — сразу будет и скандал, и встанет вся работа, и бойкот от кучи влиятельных собственников — словом, эта сволочь не зря десятилетиями копила и налаживала связи везде, где только можно — сидит прочно, не подкопаешься так просто. Но ничего, дойдет очередь и до него.

— Хотелось бы верить, — вздохнул король. — Мне нужно будет расследование. Здесь, в Париже, мы уже прочесали все, что можно, но есть и другие столицы, где могут базироваться заговорщики — Лондон, Берлин, Вена, Мадрид, Рим, да даже Осло. Бьюсь об заклад, что там мы найдем какие-нибудь следы.

— Мы бы с удовольствием, — задумчиво ответил Давид, — но ведь у нас начальство… — Да, я буду говорить с Кси. Он тоже понимает, что порядок нужен и что коррупция медленно, но верно убивает наше Королевство. И все же я хочу, чтобы этот разговор оставался в тайне. — Конечно, ему не понравится, что его люди втайне общаются с канцлером, через его голову… А ему еще не донесли? — спросил Алекс. — Мы здесь кое-что придумали, — ответил Таро кратко, ничего более не пояснив. Ладно, не суть. — Значит, нас ждет большой тур по европейским столицам?

— Я поеду в Лондон! — тут же среагировал Альберт, — у обоих родителей есть английские корни. — Вот и отлично, — кивнул канцлер, — остальные — как-нибудь приготовьтесь. Хотя, должно быть, ваше начальство само решит, куда и кого направить.

Впрочем, недели две, а то и три еще пройдет. Пока вам, пожалуй, стоит покрутиться в их салонах. — Если не стошнит, — вставил король.

— Это будет трудно, — ответила ему Анджела, ощутив легкое волнение — все-таки не каждый день вот так вот запросто отвечаешь не кому-нибудь, а королю. Тот подмигнул в ответ и выпучил глаза, улыбаясь. — А вы быстренько в туалет, потом водички попейте — и обратно!

Все немного рассмеялись — кроме Таро и Эври. Интересно, эти двое вообще улыбаться хотя бы способны?

Кажется, о том же думал и король: — Нет, господа, это решительно невозможно! Эври, я вас безмерно ценю как честного слугу народа и все такое, но иногда, ей-богу, вы мне напоминаете больше голема, чем человека. Ну почему вы никогда не можете вот так вот, по-простому… — Простите, Ваше Величество, просто дело само по себе достаточно важное, и… — Полагаю, — заговорил Грандмейстер, — господин Эври считает, что юмор — дело интимное и не из тех, которые уместно проявлять прилюдно, при обсуждении… хм… деловых вопросов.

— Именно так, Грандмейстер, — кивнул Эври, — стало быть, дамы и господа, мы договорились?

Все дружно кивнули. — Тогда до следующей встречи. Приятно было пообщаться. И, пожав всем руки (крепко, но без лишнего давления), новый канцлер ушел, а Грандмейстер негромко прибавил: — Надеюсь, Ваше Величество, удача нам все же улыбнется. — По-моему, Эври — неплохой человек. Хотя, конечно, сухарь, каких поискать. Грандмейстер озадаченно помолчал. — И все-таки, что-то меня слегка смущает.

— Ох, как вы любите загадки, право слово… — Нет-нет, я не хочу никого специально путать… Просто у меня в данный момент в голове образовался некоторый переизбыток различных конкурирующих друг с другом вариантов и догадок, и чтобы выбрать из них правильный, и более того, наилучший для всех… — Нет, иногда с этим человеком просто невозможно! — воскликнул король, — гений, но кто сказал, что это всегда комплимент? — Вы абсолютно правы, Ваше Величество! Я удалюсь, — и с легкой улыбкой Грандмейстер, кивнув на прощание ребятам, покинул комнату. — Ну, господа, дамы, чтобы как-то компенсировать ваше внимание, прошу вас закусить и скрасить мое одиночество. Только не говорите королеве, она очень не любит, когда я ем в вечерние часы. Да вообще… мало что она любит, так я вам доложу. А вы мне расскажете про Карфаген. Если, конечно, о таком можно за едой. А не хотите — можете про что угодно, а то я живу и не знаю толком, чем молодежь живет. А среди этих… А, ну вы поняли, — король массивно вздохнул — словно из кузнечных мехов разом вышел воздух, — и подпер тяжелую круглую щеку рукой. Собственно, никто не был против еще разок рассказать об африканском приключении — и еще час пролетел совсем незаметно. А потом всех сморило от вина, и ребята быстро телепортировались по домам, едва покинув пределы замка — их проводил Чарльз, и сам, кстати, отправился с Кэрол — что ж, можно его поздравить.

Глава 20. Высший свет

Антуан

— То есть вы считаете, что с вами обошлись несправедливо? — голос психолога вывел меня из оцепенения. Я, стараясь не привлекать внимания, огляделся. Нет, все-таки, почему я оказался здесь? Нет, конечно, к психотерапевтам в наше время ходят если не почти все, то, как считается, от половины до двух третей населения. Говорят, это хорошо: психическое здоровье и возможность жить в гармонии с собой ничуть не менее важны, чем здоровье телесное. К тому же, чем хуже эмоционально-психический баланс, тем опаснее и непредсказуемее ведет себя магия, а это уже опасно для окружающих. Конечно, азы психической безопасности даются еще в школе, но без специалистов обычному человеку бывает все же трудно. Оно и видно: учитывая, что число самоубийств столь огромно, почти нигде в мире такого нет. Ялла Шеймар, так звали психотерапевта, была достаточно молодой женщиной с вытянутым лицом, большими глазами, которые казались еще больше из-за квадратных очков, закуталась в безразмерную шаль, скрывающую сильную худобу. Голос у нее был, пожалуй, под стать внешности — медленный, плавный, проникновенный. Был у нее и помощник — Петер Гиллис, в котором я не без удивления узнал однокурсника, который частенько посещал клуб Томашевского. Ну надо же. Гиллис, как он сам сказал, работал журналистом, и, после нервного срыва взял отпуск и прошел у мадемуазель Шеймар курс психотерапии — после чего решил остаться у нее, совмещая с основной работой — и чтобы долечиться, и чтобы помочь новеньким. Подход у психотерапевтки был многоплановый — и индивидуальные занятия, и групповые. Я, собственно, как раз на такое и пришел. Это было моим вторым занятием — первое было индивидуальным, и там я, по большому счету, просто без лишних деталей пересказал свои проблемы — и про вес, и про Элли, и про родителей, и остальное. Нет, конечно, ни о чем, связанном с Орденом, я не говорил, все же тайна есть тайна. Если будут результаты, может, скажу в общих чертах и про Карфаген, а пока — не стоит.

…Высказывались пришедшие на групповой сеанс по очереди, и первой говорила какая-то женщина — я быстро потерял нить мысли и ушел в себя, даже не думая ни о чем конкретном.

Теперь, кажется, заговорил кто-то другой. Да, точно — это парень в шарфике, облипающих кожаных штанах и с гладкой, блестящей на свету бородкой.

— Да! Это просто одно за другим, одно за другим. Сначала в скоростном тоннельном метро (у меня от телепортации панические атаки, детская травма) мой тераном стал работать с задержками. Вы понимаете? Я всецело настроен на текущее отслеживание новостной ленты, я оставляю подписи — и тут эти помехи. Кто-то скажет — ерунда, забудь, мелочи… А вот из таких мелочей и складывается стресс, между прочим! Этим мне показали, что ко мне относятся как к скоту… Потом еще этот дурацкий диск — подстаканник для кофе не совпадает с диаметром стакана! Представляете? Он там шатается, вы понимаете — шатается! Это просто невыносимо! — голос парня подскочил, так что тот слегка взвизгнул, — я что, не заслужил хоть немного комфорта в своей жизни?! Нет, конечно, я написал и тем, и другим, отставил негативные отзывы и попросил юриста составить иск о моральном ущербе… В том числе и за посещение психотерапии. Нет, вы мне объясните — по какому праву они считают для себя возможным так со мной обращаться? Я что — не человек? И вершиной всему был комментарий какого-то мерзавца, какой-то твари на моей странице в тераноме, куда я выложил рассказ. Нет, у меня могут писать только адекватные люди, по крайней мере, те, кого я таковыми считал… И вот, проглядел. Нашлась тварь, которая самым мерзким образом обесценила… Нет, я не буду воспроизводить здесь это циничное издевательство, а то снова не справлюсь с собой — я сломал свой тераном, пришлось заказывать новый. Конечно, я его удалил, заблокировал и всем знакомым посоветовал сделать то же самое. Но теперь… — Я понимаю, здесь вы в безопасном пространстве. Это ваше безопасное пространство, — улыбнулась ему Ялла. Я всмотрелся в ее глаза, пытаясь понять, действительно ли она считает, что все это оправданно, но так и не понял — взгляд у нее был непроницаемый, даже какой-то стеклянный. Петер же пододвинулся поближе к несчастному. — Поверьте, здесь никто не обесценивает ваш опыт, ваши страдания. Никто не скажет глупостей вроде того, что кому-то еще хуже. Если бы мы руководствовались подобными соображениями, то всегда бы находился кто-то, кто живет хуже, и тогда не было бы завоеваний в сфере личностной безопасности. Любое страдание — уникально, любая обида… Нет ничего хуже, чем обесценивание этих чувств. — Да! Это я им и говорю! Я! Имею! Право! Ничего, они мне еще выплатят компенсацию… — Совершенно верно, — вступила в диалог Ялла, — главное, что вы должны понять — причина вашего волнения в том, что в вас сидит вложенная обществом субличность. Эта субличность — продукт социума, иными словами, социальный конструкт — как тот же гендер, например, — так вот она нашептывает вам мысли о своей неправоте, и вынуждает вас тратить на себя силы. Это ваш внутренний надзиратель, критик, ревизор. Иногда он помогает в развитии, но иногда — лишь повторяет требования окружающих. Поэтому нас так и задевает, когда нам говорят, что мы что-то должны, кому-то чем-то обязаны, пытаются принудить нас испытывать чувство вины или нести обязательства помимо тех, что мы сами себе приняли.

Парень задумался. — А ведь и правда! То-то я думаю, почему столько сил отнимают эти коменты, эти негодяи… Значит, какая-то часть меня с ними согласна? — Разумеется! Все это вкладывается нам обществом, и здесь наша задача — отделить в себе этого Критика, дать ему имя, и научиться отслеживать, когда в нас заговорит он. После этого — не составит труда заставить его замолчать, дистанцироваться, а значит — перестать испытывать боль и фрустрацию из-за внешнего давления, ведь без внутренней субличности оно вам не повредит. — И я смогу спокойно отстаивать личные границы, не страдая от паники и гнева? — Конечно. Гнев — нормальная реакция на давление, но он затратен, а в большинстве случаев можно просто пройти мимо и не заметить. Кажется, парень был доволен. Я очень старался ничего не высказать — а то прогонят, как пить дать. Наступила очередь следующего. Это оказалась женщина среднего возраста, коротко стриженная, достаточно модно одетая, но с таким лицом, словно ей постоянно досаждали какой-то ерундой. — Натали, — представилась она, — Ялла меня уже знает, мы разговаривали. — Да! — с энтузиазмом подхватила психотерапевтка, — Натали, пришло время поделиться с людьми проблемами и решениями!

— Ну, в моем случае все печально. Я всегда, с детства была сильной личностью, знаете ли. Медали, олимпиады, достижения, призовые места. Я всегда умела сжимать волю в кулак и достигать всего, чего мне только хочется. Но при этом всегда было что-то такое внутри, что не давало мне полностью ощутить покой, расслабиться. Мы с Яллой выяснили, что это — моя вторая субличность, мой внутренний ребенок, которому хочется быть слабой девочкой. И вот эту… эта девочка, она… ей хочется прямо противоположного. И когда я достигаю чего-то благодаря своему уму, своим усилиям, то одновременно мне хочется все бросить и пойти лежать, чтобы все свалилось само и не надо было… Да, я до занятий с Яллой была уверена, что быть крутой, быть достигатором — это то, что нужно, что все остальное — просто жалкое нытье… Как забавно теперь о таком слушать. Мой внутренний ребенок тоже находился под надзором не Родителя, а Критика… Из чего все мои переживания, проблемы, внутреннее беспокойство… — А почему, как думаешь, случаются такие перекосы? — мягко спросил ее Петер. — Теперь я знаю, спасибо Ялле. Это недостаток контейнирования в детстве. Недостаток чувства заботы, опеки, внимания… Ребенок падает, у него ужас, боль, а ему говорят «поднимись», «это всего лишь царапина». Это и есть выталкивание в опасный мир! Нормальный, контейнирующий родитель прижмет, защитит от всего, внушит, что бояться нечего, что он рядом… Вот тогда мы бы и выросли все уверенными, сильными…

Я не удержался и вздохнул; к счастью, никто, кажется, не обратил внимания. — И вот, только теперь я поняла и приняла себя… Приняла все свои субличности, все желания, какими бы они ни были. И, кстати, то, что желание достигать, терпеть, преодолевать — просто отчаянная попытка заслужить похвалу. Всем нам внушают, что мы что-то должны, но это ведь полная чушь! Нельзя такое навязывать. И я скажу так — Ялла умеет объяснять, ставить на место все эти искажения, снимать тяжкий груз.

Все дружно похлопали, я же воздержался. Очередь снова перешла — на сей раз с девушке (по-видимому, хотя я не мог утверждать это с уверенностью — полноватой и короткой, с покрашенными в голубой и розовый волосами. — Я Миу-Мяв. Определяю себя как агендера, котика, — голос у «агендера, котика» действительно был тихий и писклявый, — местоимения, если кто не видит, на бейджике — «Они, их, им». Я страдаю от прокрастинации, социофобии, аутизма, эйджизма и эйблизма — последние два в обращении ко мне.

У меня первый ранг по магии. От этого все и проблемы. Не могу добиться социальной помощи для немагов. Не могу смотреть, как другие произносят заклинания, сразу начинается депрессия и истерика. Когда кто-то что-то делает лучше меня, например, одевается быстрее — с детства истерики. Отсюда социофобия. От всех повальный эйджизм. Эйблизм — якобы, я не могу быть канцлером, потому что мне не хватит мозгов. Так мне говорили в школе. Да, их наказали, но у меня остался страх перед людьми. Срываюсь иногда на окружающих, кричу. Потому что достали, обращаются ко мне «девушка, не подскажете…». Да как они смеют меня объективировать?! Как они смеют навязывать мне гендер?! Пришлось нацепить бейджик, чтобы правильно обращались. А лучше вообще чтобы не лезли — по какому праву они со мной заговаривают? Кто им разрешил?

И главное — я рассылаю петиции о запрете магии в присутствии тех, у кого ранг ниже, но сбор подписей в тераноме слишком низкий.

«Вот здорово, — думал я, — особенно бы такой запрет нам пригодился там, в африканской деревне». — …Еще у меня есть вторая личность — Пантера. Она включается хаотически, непредсказуемо, от любого триггерного слова… Но может и не включиться. Тогда у меня модель хищника…

Я сидел и слушал этот поток сознания, все четче понимая, что это безумие не может продолжаться вечно. Кто, ну кто сказал людям, что вот так вот — надо? Правильно?

Я сам удивился тому, как резко воспринял все это. Странно, я ведь привык не выносить категоричных суждений, привык считать это признаком ограниченности, узости, фанатизма даже… Но нет. Все же от этого так дискомфортно, что… — Здесь безопасное пространство, — успокаивающе и душевно говорил этому «котику» или как ее там, Петер, — здесь все понимают, что способности, возраст, гендер и прочие социальные конструкты ничего не значат, ни для достижений, ни для самодостаточности. «Котик», кажется, удовлетворился — тон потока сознания стал более мягким и плавным, и, когда в нем начали образовываться паузы, Ялла ловко подхватила момент и передала слово мне. Это застало меня врасплох. — Антуан, поведайте нам о своих проблемах, — плавно протянула психотерапевтка.

Я довольно долго думал, с чего начать, но в итоге все равно начал наугад: — Ну, в общем, я сирота. Родители служили в Ордене, погибли, когда мне было чуть меньше трех лет. Наверное, все отсюда. Ну что… Лишний вес. Не умею толком общаться с людьми. Всегда считал себя неудачником. Не умею нормально выражать эмоции…

Мне стало совсем неловко, как будто внутри чья-то рука скручивала внутренности, вращая их по спирали. Я кашлянул и сел. И зачем я вообще согласился участвовать в этом балагане?

— Не смущайтесь, Антуан! — воскликнула Ялла, — то, что вы сказали — абсолютно нормально, здесь нечего стыдиться! Итак, у вас, как я поняла из вчерашнего вашего рассказа, субличность родителя вытеснена, а ребенку приходится играть роль взрослого. Это страшно, но он пока выдерживал, и чтобы справиться с этой проблемой, ему пришлось подавить в себе эмоции, боль… И, конечно, стыд за свое тело — следование стереотипам моды и красоты. Все это, как вы понимаете, просто социальный конструкт…

Мне хотелось поскорее уйти — я вообще не понимал, что я тут делаю. Только вот так вот встать и уйти? Неудобно, а повод как придумать?

Я замер в нерешительности. — В общем, Антуан, вам предстоит большая работа, по проработке ваших субличностей. Вы должны разобраться в своем дискомфорте, в навязанных убеждениях, в том, как на вас действует отсутствие тепла в раннем возрасте и…

Я наконец придумал. Не сказать, чтобы очень хорошая идея, но… — Прошу простить, — я кашлянул, — прошу простить, мне только что написали. В тераноме. Срочный рабочий вопрос. Я напишу, когда смогу прийти снова («Никогда, надеюсь»). Всего доброго! — И вам, Антуан! — Я провожу! — поднялся Петер. Я вышел в коридор, где ассистент психолога догнал меня. — Антуан, я вас помню! Томашевский, его кружок. А вы меня помните?

— Конечно, Петер, я вас тоже узнал. — Я, я просто хотел сказать, что я ваш… фанат! Я в группе, и на вас подписан. Ну, ваши приключения. Это… это здорово все. Кстати, у меня был срыв, когда я ездил в ту деревню. Где было умертвие, которого вы… ну, упокоили. Мне там стало плохо. Вид крови… так боюсь его. И весь этот ужас, у меня была паника, я с детства боюсь агрессии. А теперь, знаете, все изменилось, помогли занятия. Впрочем, я вижу, вам не понравилось, нет? — Признаться… — Ничего, ничего, это… возможно, не всем просто подходит. Мне вот… Я не как вы, я слабый, нервы слабые… Вот вы сильный, а я… — Перестаньте, Петер, — я положил ему руку на плечо, — я сам всегда был увальнем, с плохой реакцией. Несколько лет обучения — и вот. Ничего, кстати, особенного, пресса преувеличивает подвиги. Все это совсем, ни разу не героично, как кажется… — Ну, вам-то… Может оно и так, просто… Просто другие бы даже не пошли. Я вот пошел, и… Наверное, просто бы на месте застыл, как столб, и все. Ни туда — ни сюда. А вы сумели, да. В общем, спасибо вам, спасибо.

— За что же? — А? Да просто. Приятно было повидаться. Все же не каждый день твой однокурсник становится известен. Можно сказать, вселяет надежду в лучшее, что и мы как-нибудь тоже. Сможем. — Не за что, — улыбнулся я искренне, — я такой же человек, как и все. И я действительно верю, что каждый сможет достичь желаемого, если захочет. Главное — не слишком себя жалеть. Был у меня период… я только со всеми ссорился, а толку никакого.

— Не жалеть! — повторил Петер, — это вы хорошо сказали. Не жалеть себя. Но ведь жалко, есть же люди слабые, которым не дано. Я начал от него уставать. — Ну можно хоть чуть-чуть меняться, по мере сил. Хоть какой-то прогресс. Ну, мне правда пора. Петер радушно улыбнулся и потряс мою руку — слабым, мокрым рукопожатием. Я рассеянно кивнул и вышел из здания — холодный воздух мигом взбодрил и освежил меня, поднял настроение. Я как-то сразу собрался и зашагал увереннее, тверже, словно рассеялась липкая каша, расслабившая и сковавшая тело и разум.

Впереди было важное дело, посещение светского салона — и к нему надо было тщательно подготовиться. Так что больше никакой чепухи.

Элеонора

Элли не очень любила выбирать платья, да и вообще одежду, ходить подолгу по магазинам — как-то это слишком глупо, бессмысленно, по-девчачьи. Нет, не то чтобы как-то было неприятно себя считать женственной — напротив, очень даже приятно, и пошли к черту все эти любители вмешиваться в личную жизнь под предлогом морали. Она сама знала, что морально, а что нет — потому что если человек нормальный, то он сам имеет совесть и задумывается над тем, что хорошо, а что плохо.

Так вот, выбирать одежду и ходить по магазинам — это просто глупо, пустая трата времени, только и всего. Может, поэтому у нее никогда не было действительно близких подруг — как-то нечасто случалось встретить в жизни людей, которые бы интересовались чем-то превосходящим сиюминутное течение жизни.

С другой стороны, вполне возможно, всему виной ее характер — надо признать, излишне резкий. А уж раньше так и просто вспыльчивый и неуравновешенный. Надо признать — не самым она приятным была человеком. И кто знает — приятный ли она человек сейчас? Впрочем, важно лишь мнение немногих, а не всех подряд — всем не угодишь, да и незачем.

«Нет, все-таки странно, почему такие мысли вдруг напали в торговом центре? Мне всего лишь надо выбрать подходящее платье для высшего света — дорогое, стильное, без лишней скромности, но не вульгарное. Только и всего, а я…» — додумать она не успела: ее окликнули. Элли оглянулась и увидела красивую статную девушку южного типа, и не сразу узнала в ней Летицию Лаферье, секретаря Грандмейстера. Рядом с ней был ее страшный снаружи, но (вроде как) добрый в душе муж, Ликаон. Они приветливо махали ей, улыбаясь как дети, и Элли сама улыбнулась, едва не рассмеявшись — уж больно наивными и милыми они были, даже чудаковатыми. Ох, завидуют Ликаону парни… — Привет! — крикнула Элли, и Летиция тут же подхватила: — Привет, так давно не виделись! Ну ты здорово выглядишь! Читала в новостях о ваших приключениях, ну это просто ужас! Ума не приложу, как можно было таких молодых людей послать в этот ад… Я уж пыталась у директора хоть что-нибудь выведать… И профессор Томашевский так переживал, бедненький… А Грандмейстер — вот видно по нему, что что-то знает, но ведь понятно, что ничего не скажет, а! Вот что с ним таким делать? Гений, это понятно, и настоящий защитник для всех, но так иногда с ним… Ой, что это я все болтаю… Как у вас дела? Как Давид? — Да… — Элли, на самом деле, не хотела жаловаться, но Летиция обладала очень странным свойством как-то ненавязчиво и мгновенно располагать к откровенности и пробуждать доверие — буквально тянуло открыться, высказаться, утопить в ней тайны и заботы. Элли ответила уклончиво:

— Давид… он, как бы сказать, несколько увлекся славой. — А, наслаждается плодами победы и задирает нос?

— Вот примерно так. — Ну, ты на него не дави, главное, это ведь характер, и потом, мужчины… Они все любят себя ощутить победителями. Ликаон, кстати, вот этот свитер. Такой уютный цвет, и подойдет к цвету глаз! Смотри, материал мягчайший…

Ликаон неловко улыбнулся: — Знаешь, мне как-то… Ну свитер и свитер, главное чтобы грел. — Да тебе дай волю, нацепишь ведь первое попавшееся, лишь бы отвязаться, — с нежностью пропела Летиция.

Нет, все-таки здорово, что есть люди, которым не важна внешность. Элли упрекнула себя — ведь в ней самой это есть. Или нет — она осуждала тех, кто мог бы заниматься собой, и просто ленится, но если родился таким, как Ликаон… Тут даже постоянное изменение лица вряд ли поможет. Что поделать… И совсем не похож на брата — тот выглядит сносно, даже мило, а этот — ну, урод уродом. И все же на Ликаона смотреть в разы приятнее, чем на Полидора, с его подобострастной улыбочкой прислуживающего любому начальству лакея.

— Ну знаешь, — ответила Элли, — когда человек тебе не чужой, ведет себя как зазнавшийся осел, трудно сдержаться и не… — Да я знаю! Просто этим ты его не переделаешь, а только поссоришься. Лучше подожди, пока у него пройдет эмоциональная волна и потом покажи, что он причинил тебе страдания… — Так вот как ты всегда… — Ликаон, кажется, поймал озарение, едва не подскочив на месте — Элли не удержалась и прыснула в кулак. — Понятно, я, как всегда, слишком жестко действую. А мне, кстати надо добавить себе женственности и выбрать лучшее платье для светского раута. — Да? Так давай я помогу, мне-то раз плюнуть. Ликаон, вот этот шарфик — смотри, какой… — Ой, Летти, оставь попытки… Дело не в том, что мне подходит, просто я сам по себе — урод, — он неловко улыбнулся и развел руками, а Летиция тут же обняла его и поцеловала в губы. — А для меня — ты самый что ни на есть красавец, — промурлыкала она, когда поцелуй кончился. — Тогда ведь я и без шарфика сойду, так ведь? — прищурился Ликаон, и все трое засмеялись. — Ладно, давай поможем Элли, но потом я все равно выберу тебе…

«Нет, все-таки милые люди, — думала Элли, — милые и простые, без всякой заносчивости и болезненного эго. Прямо душа отдыхает, когда таких видишь…».…Душа ее отдыхала недолго — платье нашли очень скоро, и времени оставалось немного, так что в гости к Лаферье Элли, как ее ни уговаривали, не пошла — предстояло еще составить стратегию встречи и выучить все действия на всякий возможный случай: неожиданностей она очень не любила и как всегда старалась подготовиться ко всему заранее, как тогда, с клубом правых. Да и есть ли разница? Точно такая же закрытая компания снобов, только теперь ей предстоит играть саму себя. Вроде бы задача слегка упрощается, но нервы все равно напряжены до предела — ведь всегда мжет произойти что-то, чего не учли заранее — и как тогда себя вести, как не допустить ошибки?

К счастью, от таких назойливых мыслей избавляет физическая активность: Элли тренировалась до изнеможения, а потом легла спать — до встречи оставалось уже меньше суток.

***

…Салон графини Монтени по праву считался если не лучшим, то одним из лучших салонов Королевства — здесь бывали лишь признанные и заслуженные сливки общества, всегда можно было встретить деятелей искусства и политиков, богатейших и влиятельнейших людей, законодателей мод — и, поговаривали, что в узком кругу друзей и родственников графини порой решается больше вопросов и принимается больше важных решений, чем в иных высоких кабинетах. Не то чтобы Элли все это интересовало или внушало благоговение, но все же робость была — наверное, все-таки, те люди, что имели влияние на сильнейшую и богатейшую страну мира определенно должны были отличаться от простых смертных — умом ли, проницательностью, масштабом рассуждений… И, конечно, в таком обществе, где любой твой промах, недостаток ума, такта — заметят моментально, напрягаешься и нервничаешь еще сильнее.

Телепортировались, как всегда, примерно за километр от назначенного места. У графов Монтени, вообще, был замок, но они предпочитали жить в мэноре, находящемся километрах в двадцати от городской черты Парижа.

Собрались, как всегда, вместе, и Элли со смешанным чувством отторжения и влечения дала Давиду взять себя под руку. Все планы уже обсудили, и добавить было нечего. Анджела легкомысленно бросала какие-то шуточки, и Элли оставалось только завидовать такому самообладанию — сама она себя ощущала заряженным до предела амулетом, готовым либо выстрелить во врага, либо взорваться на тысячу осколков.

— Ну детка, котенок, что ты нервничаешь, — Давид обнял ее за талию и притянул к себе — невовремя, потому что против воли она ощутила возбуждение и страсть, и эта самая страсть была совершенно не к месту и могла все испортить. Впрочем, ссориться не хотелось, и она мягко сняла его руку, шепнув на ухо: «Потом».

Нет, реакцию надо было видеть — кажется, Давиду стоило усилий не издать торжествующий возглас. Ну еще бы, изголодался. «Ничего, заслужил», — мстительно, но уже без злости и обиды думала Элли. Вообще, ссоры — вещь противная, и только необходимость донести до человека посыл и заставляет на них идти. Хотя что врать — обида тоже играет роль, а обижалась она хоть и не на всю жизнь и вообще ненадолго, зато сильно. Антуан, бедняга, знает на себе.

Размышления были вновь прерваны — и на этот раз внезапно, хоть и вполне ожидаемо, появившейся перед глазами дверью. Воздух пропал из груди, все внутренности скрутило, тело оцепенело и тут же ожило — прямо как на тренировках и в бою. Давид легким и неожиданно-резким движением подскочил к тяжелой двери и постучал — та тут же открылась. Перед ними стояла графиня, наряженная еще торжественнее, чем на обеде у короля: пышное розовое платье, макияж (слегка избыточный), и ее муж — лысеющий и полнеющий господин с солидным выражением лица. — Добрый день, дамы и господа, защитники наши, так сказать, — приветливо басил хозяин, и графиня вторила ему дружелюбным хихиканьем.

— Здравствуйте, добрый вечер, графиня, ваше высочество, — поприветствовала хозяев и Элли, когда пришел ее черед, и как-то сразу успокоилась — не то чтобы совсем, но почти — как раз так, как нужно, чтобы и сохранять внимание, и не слишком нервничать. Элли передала дубленку голему, быстренько осмотрела себя в зеркало, слегка поправила прическу — а все остальное в было полном порядке!

Улыбнувшись себе, она устремилась в зал для приемов — и не такой огромный, чтобы чувствовать себя неуютно, в заброшенности, и все же достаточно большой, чтобы немалая компания могла общаться и вместе, и по небольшим группам, не чувствуя стеснения. Сам зал был уставлен сувенирами, антиквариатом, картинами (от классики до новейшей современности), мебель дорогая, красного дерева, обивка на креслах, обои с цветами и вроде бы тоже какие-то дорогие… в общем, роскошь, и не китчевая, бьющая в глаза, а такая, в которой утопаешь, переставая замечать, когда остается только ощущение, что ты погружен в богатство и излишества. Элли стряхнула с себя некоторую нервозность и раздражение — непонятно почему, но именно в том, что роскошь в этом доме была несомненным и полновластным хозяином, крылось и какое-то неприятие, и хотя хозяева обращаются учтиво, но чем-то все равно молча, без слов и даже жестов, но указывают на свое превосходство и твою какую-то второсортность.

«Ладно, черт с ним. Я знала, куда шла».

Элли быстро перешла от интерьера к людям — собравшиеся были, безусловно, под стать обстановке — господа и дамы разных возрастов, цветов и фасонов — и только роскошь, неторопливость и сознание собственной важности в каждом движении и взгляде всех их объединяло. Ее взгляд, достаточно тренированный, чтобы выцеплять даже едва знакомые лица, быстро поймал двоих — все того же Трэвиса, расположившегося в кресле, и, неожиданно, профессора Беркли, который выглядел довольно оживленно и оглядывался с таким видом, будто что-то вынюхивал. Впрочем, странное поведение профессора разрешилось незамедлительно: тот обнаружил цель — стол с закусками, и бодрой, стремительной, целенаправленной стариковской развалочкой устремился прямо к нему, огибая стоявших на пути. Почтенный философ достиг, наконец, цели и без малейших задержек принялся ловкими, отработанными, уверенными движениями вскрывать панцири и клешни вареных раков и быстро, даже с какой-то грацией, высасывать мясо одного членистоногого за другим, периодически сбрызгивая их лимоном. Элли едва сдержалась, чтобы не рассмеяться в голос, перевела взгляд на Трэвиса, и скучноватой серьезности тут же прибавилось.

«Может, к нему и подойти? Или такая важная птица не любит, когда к нему тут кто-то внаглую подходит? А что, можно встать рядом, повертеть попкой — платье-то в обтяжку, подчеркивает фигуру… Хотя при таком раскладе найдутся, конечно, желающие и без такого важного гостя… Ну и ладно, все равно рано или поздно и до него доберемся». Что ж, Элли не ошиблась — к ней подошли буквально через пару минут после того, как она, взяв для компании Кэрол, встала спиной к залу, делая вид, что что-то обсуждает. Маневр был безотказен — за спиной вскоре раздался одиночный, как стук в дверь голема-курьера, кашель, Элли, тщательно улыбаясь, обернулась — и не без труда сдержала удивление: перед ней был ни кто иной, как Полидор Лаферье. «Так, спокойно, я его не знаю и знать не могу. Не должна, то есть. Он меня — и подавно». — Добрый вечер, — Полидор любезно и широко улыбнулся, изображая уверенность зрелого мужчины, — я не ошибусь, если предположу, что вы — мадемуазель Элеонора Крейтон? — Совершенно верно, — она улыбнулась со всем доступным в отношении такого типажа дружелюбием. — Меня зовут Полидор Лаферье, я сын маркиза Лаферье, но работаю служащим департамента экономики в Аркануме, помощником мистера Брауна. Очень рад познакомиться. «Ну прям как по бумажке читает». — Очень приятно, месье Лаферье. Буду рада, если вы мне здесь все покажете и расскажете. — Непременно. А вы, — обратился он к Каролин, — должно быть, мадемуазель Каролин Ирондель?

Кэрол благосклонно-высокомерно кивнула, не удостоив Полидора слов. — Безмерно рад познакомиться, — он улыбнулся еще шире, и Кэрол подала руку для поцелуя, что тот весьма ловко и проделал. Элли глянула поверх его плеча и заметила беспомощно озирающегося Антуана. Бедняга, ему, наверное, неловко здесь. Элли сделала жест, чтобы он подошел. — Я с удовольствием покажу вам, медам, кто есть кто, и, конечно, представлю лучшим из лучших. Например, мистер Саймон Трэвис — это сам руководитель аппарата Арканума! Но при этом — так запросто со всеми держится, ни капли высокомерия — а какой ум, какие таланты! Он — давний друг и благодетель нашей семьи. И мне помог с началом карьеры. Великодушный, выдающийся человек! Вот с ним мои родители, друг семьи, господин Энтони Уайс, — он указал на блондина с холодноватым лицом, — а еще супруги Арбентуот. Это…

Его перебило явление Антуана — тот подошел и встал, как вкопанный, и Полидор прервал свою речь, приветствовав Антуана — что удивительно, и его узнал. Он что, перед балом проштудировал имена, фамилии и все доступное досье на каждого гостя? Или это только для них такое особое внимание? Впрочем, не исключено. «Ты среди хищников, Элли, будь начеку» — сказала она себе и улыбнулась — надо думать, не без хищности, хоть и кокетливо.

Алекс

Алексу все происходящее, в общем, нравилось. Было видно, что все, кроме, разве что, Анджелы, изрядно нервничают, а вот он был как раз на подъеме — предстояло покорить новые горизонты, войти в высокий круг.

Алекс, поймав взгляд хозяйки, двинулся к ней, и та его готовно встретила, подведя к гостям — знакомиться.

Его представили поочередно нескольким дамам и господам — сначала, разумеется, самым стареньким — герцогине Амтейской Луизе, господину Дюбуа, пожилому чиновнику, окруженному женой и дочерьми — в основном брюнетками, в возрастах примерно от пятидесяти до двадцати. Внуков, если таковые имелись, на прием не взяли.

Господин в щегольском черном фраке, с пышными усами и бакенбардами, был представлен как граф Серж де Форе, известнейший в светских кругах ловелас и сердцеед. Красотка модельной внешности оказалась баронессой Люсиль Арно, одной из первых красавиц Королевства.

Алекс крепко пожал руку графу (кисть у того оказалась, по ощущению, железной), поцеловал ручку баронессе — та отточенным, искусным жестом состроила ему глазки и обворожительно улыбнулась.

Расположились. Первым разговор завел Гюстав Дюбуа.

— Нет, конечно, приятно, что есть талантливая молодежь. Порядка нам всегда не хватало, и хорошо, что не все нынешнее поколение только и знает, что права качать да развлекаться. Мы в свое время трудились, не покладая рук…

Алекс почтительно сказал: — Меня всегда воспитывали в том духе, что нужно служить обществу и людям. Конечно, многие не понимают, почему мы пошли в Орден, когда могли просто жить и ничем не рисковать, но такая жизнь не по нам. — Похвально, молодой человек, весьма похвально, — снизошел Дюбуа, — впрочем, все равно были и будут проблемы с современным образованием. Особенно пока у руля этот, ну вы понимаете. «Грандмейстер»! Надо же, как громко они себя называют. А настоящих имен никак нельзя назвать? И этот вид! На кого он, по-вашему, похож? Разве так выглядят серьезные люди, такого положения, как директор величайшего Университета в мире… И одевается как клоун… И, главное, что выходит в результате? Вольнодумцы одни… Слыхали про молодого Лаферье? Как его… Ликаон, да. Вот ведь был шалопай, всех критиковал. Почтеннейших людей, аристократов, заслуженных чиновников… Мы, мол, чернильницы, не приносим людям пользы… Сам-то он, интересно, кому какую пользу принес? Только жрал, поди… Ишь ты, оказывается, мы «паразитируем». А все университеты, все это их вольнодумство! Все старик распространяет влияние! Нет бы воспитывать молодежь в уважении к старшим… — Но я слышала, — перебила его баронесса, — что Гектор Лаферье — ужасный садист… Мучает жену и сыновей, тыкает Илларию иголками… И она будто сама его защищала, наказывала сыновей… — Вздор! — возмутился Дюбуа, — такое почтенное семейство… Нет, не может быть такого. А если даже — чье дело лезть в чужую семью? Не нравится — пожалуйста! Не хватало еще, чтобы кто-то проверял, лез в чужие дела… Мой дом — моя крепость! Каждый у себя дома — хозяин. Нет, эти либералы, конечно, протащили закон… Ну ничего, мы им приготовим ответный. Надеюсь, мистер Трэвис поспособствует, а мы напишем… Свобода! Как по мне, так большинство населения вообще бы не должно иметь права голосовать, мозгами не вышли… — Ох, Гюстав, — писклявым голосом заговорила герцогиня, тряся вторым подбородком, — все про какие-то ужасы… Между тем, у вас ведь дочки… Женихов-то не присмотрели?

— Как же, есть кандидаты. Приличные молодые люди. И, кстати, младший мистер Лаферье, почему бы нет. Положительный, на государственной службе. Кэти вот замужем, уже вторую родила, так мы думаем обручить ее с внуком заместителя министра снабжения, господина Роша… — А вы слышали о недавней выходке молодого Леру?

— О, это дикая история, — всплеснула руками мадам Дюбуа, дотоле молчавшая, — совершенно дикий индивид! При этом, кстати, никаких манер, зато сколько апломба… Представляете, пришел и внаглую стал рассказывать про какие-то свои научные разработки, перебил маркиза Лекрока… Хам, невежда! И представляете, дочка месье Партингтона согласилась за него выйти! Никакого воспитания, никакого понятия о чувстве долга перед семьей!

— Возмутительно, — покачала головой герцогиня, — доведут такими темпами… А это правда, граф, — обратилась она к Форе жеманным старушачьим голоском, — что вы купили настоящего скакуна из Персии?

— Что есть, то есть, — с достоинством ответил граф, — может обогнать диск, сам — под два метра в холке, черный, как ночь. У нас таких теперь не делают, идиоты запретили.

— Теперь, граф, от вас ни одна дама не убежит, — кокетливо пошутила баронесса Арно.

— Разве они раньше убегали? — приподнял бровь граф. — Они бежали к вам навстречу, развратник вы этакий, — хлопнула его веером по плечу герцогиня, все так же мелко хихикая. — Не моя вина, — холодно, но довольно ответил граф, — огонь не бегает за мотыльками. — Ах, кто бы остудил ваш вечный триумф, — вздохнула баронесса и вдруг почему-то сменила тему: — Кстати, граф, а вы были на Островах Надежды? Там теперь потрясающий курорт. Только избранное общество, никаких бедняков и простолюдинов, развлечения на любой вкус, сервис по высшему разряду… Кстати, приобрела там чудесные амулеты — помогают поддерживать состояние кожи, и здоровье в целом… А в Италии, в Палермо, приобрела там чудесную мебель, работа мастера, второй комплект — только у Соррено.

Все, кроме графа, ахнули от удивления. — Впрочем, я тут о всяких глупостях, — баронесса притворно смутилась, — а господам, наверное, лучше о чем-то серьезном… — Например, про Эври? — спросила герцогиня, — скажите, Гюстав, что он такое? Чего нам ждать от него?

— Очередной борец за справедливость, — слегка дернул плечом граф. — Боюсь, этот тип может оказаться опасным, — встревоженно заметил Дюбуа, — прошел едва ли месяц, а он уже снял двоих генералов и троих заместителей министра. Ну, не первый он такой, бывали и раньше. Навалимся — так и не пикнет.

— Полагаете, серьезных изменений не будет? — обеспокоенно спросила его герцогиня. — Совершенно уверен. Мы почти сотню лет — с некоторой текучкой, конечно, но тем не менее, выстраивали стабильную сеть отношений, все работает, как надо, и уж поверьте, система себя защитит. — Кстати, месье Алекс, — обратила на него внимание баронесса, снова бросив кокетливый взгляд, — что вы полагаете на счет нашего канцлера?

Алекс напрягся — вполне возможно, что весь предыдущий разговор был спектаклем, призванным, чтобы заставить его говорить. А значит, ответ надо тщательно взвесить.

— Можно точно сказать, что ему принесло успех падение Тревиньона и его преступления. — Преступления? — удивился Дюбуа, — ну, он, конечно, перебрал, но куда уж такими громкими словами бросаться… — Но коррупция — вещь все-таки плохая, и противозаконная…

Алекс не договорил — его собеседники зашлись хохотом. — Нет, я понимаю, вы еще так молоды, наивны… — обратился к нему Дюбуа. — Ну а сделка с Бостарами из Карфагена… Мы там были… — Красивейший город! — перебила его баронесса, — какое богатство, какой шик, какой шарм! Все такие раскованные, ни капли не комплексующие, не то, что у нас… — Простите, баронесса, — Алекс продолжил, — мы как раз были там, но не только в гостях, но и в подвалах у магнатов. На моей спине все еще есть следы пыток, и Бостар сам признался, что они приносят в жертву детей… Можем ли мы сотрудничать с такими…

Собеседники как-то сморщились, отведя глаза. Дюбуа вновь заговорил первым: — Все-таки бизнес есть бизнес, и это вопрос прежде всего политический. А к таким вещам надо подходить с общественной точки зрения, не вмешивая всякие понятия, кроме объективной выгоды…

(«С общественной точки зрения сейчас бы тебя, скотину, выволочь за шиворот на улицу, да при всем честном народе по зубам, да наотмашь, да мордой в лужу. Поганая старая сволочь» — думал Алекс, всеми силами стараясь никак не выдавать эмоций). — Ах, ну, впрочем, сменим тему, — Дюбуа изобразил веселье. — Полли, милая, не сыграешь нам на пианино? — обратился он к девушке с отсутствующим лицом. Та чуть закатила глаза, но ответила «да, папа» и встала. Алекс выдавил из себя улыбку и пару раз похлопал.

Да, кажется, будет трудно. Очень трудно.

Элеонора

Элли поздоровалась с Трэвисом и супругами Лаферье — Гектором, слащавым, стареющим красавчиком, слегка женоподобным и жеманным на вид, и Илларией, миниатюрной блондинки с довольно красивым лицом, которое портило брезгливо-жалобное выражение, а также Энтони Уайтом — тоже блондином, но с длинным лицом и длинными прямыми волосами. Глаза его светились холодом и безразличием. Антуан энергично кивнул — вышел почти полупоклон. Трэвис как раз благодушно о чем-то вещал, и встретил Полидора приветливым кивком. — Мы как раз говорили об Англии, — продолжал Трэвис, — я, конечно, уехал давно, еще после школы, и теперь навещаю нечасто — все дела, но вам, мистер Уайс, всегда рад, более чем рад. Приятно, знаете ли, не терять старых связей. Ну, а вы, молодые люди, как вам служба? — Служба сложная, но важная, — Элли вложила всю серьезность в эту фразу. — Да, да, бесспорно. Впрочем, как я говорил, вы пока что молоды, хотя и весьма симпатичны. Поэтому хотелось бы вас предупредить, на правах более опытного и искушенного в таких делах игрока: пусть вы и играете пока что роль пешек, все же стоит задумываться, куда и как ходят другие фигуры, и куда вас пытается сдвинуть игрок. — А вы полагаете, — Антуан поправил очки, — что мы пешки в какой-то игре? — Несомненно, молодой человек. Эта игра называется политика, и она так же холодна и чужда эмоциям, как те же шахматы. — Вы большой любитель шахмат, Саймон, я помню, — не очень трезвым голосом заявил Лаферье, — любите вы их… — Что поделать, — пожал узкими плечами Трэвис, — жизнь сама по себе есть подобие игры…

Ему не дала договорить хозяйка, притащившая к столу профессора Беркли. Тот выглядел слегка сконфуженным и потерянным. — Профессор Беркли, — учтиво кивнул Трэвис, — будем рады, если вы почтите нас присутствием. — Я… да, весьма польщен, — профессор аккуратно приземлился, стараясь занимать поменьше места. — О, совсем недавние выпускники, а теперь — юные герои, — Беркли улыбнулся Элли и Антуану, — рад сидеть за одним столом.

Хозяйка салона спросила Трэвиса: — А все же, Саймон, хоть вы уже давно не министр просвещения, как вы оцениваете состояние образования в Королевстве? Хорошо оно или плохо? — А с чьей стороны хорошо или плохо? — вновь пожал плечами Трэвис. — О, Саймон, вы все так же прибегаете к приемам черной полемики, как тогда, на моих курсах… — ностальгически вздохнул Беркли. — Почему же черной? — удивился Трэвис, — все действительно зависит от того, с чьей точки зрения мы смотрим.

— Ну а вы как считаете, что отличает по-настоящему умного и образованного человека? — спросила графиня. — Чем больше человек знает, причем точных фактов, тем он умнее. Профессионал, в отличие от дилетанта, не будет рассуждать на общие темы, не обладая знаниями и фактами — только смех выйдет. — Много ли толку в фактах, если они не объединены целостным рассуждением и общей сетью координат? Без внутренней системы нагромождение фактов так и останется простым нагромождением фактов, описанием, а не пониманием проблемы, — возразил ему Беркли. Трэвис ответил все с той же невозмутимостью: — А кто определяет, что и как брать? Для одного будут одни координаты, для другого другие… — Ну, точек зрения, конечно, может быть много, вот только истина — одна, — заметил Беркли. — А что такое истина? Для кого истина? И потом, сегодня она одна, завтра — другая. Все меняется, нет ничего постоянного. — Вы говорите о правде, — шутливо погрозил ему пальцем Беркли, — но истина — совсем иная вещь. Она, собственно, изначально постулируется как безусловная и абсолютная истина, потому она и обладает неизменностью, независимостью от времени… — Но это все со слов философов. А они друг другу противоречат. У Комптона истина одна, Обрихт говорит, что она совсем другая. Лоницетти говорит, что они оба неправы, а истину определил он. Нет, нам, смертным, просто не дано ей обладать, мы можем только предполагать, опять же, со своих точек зрения — и как кому выгодно.

— Помилуйте, Саймон, вы просто пытаетесь выдать наличие множественности как имплицитную релятивность, тогда как это явления… — Ох, профессор, я знаю, что спорить с философом на его поле — дело гиблое. Так же как спорить с политиком о политике. — Отчего бы не поспорить? — поднял брови Беркли, — кажется, уж эта тема будет куда поинтереснее для наших юных собеседников, чем все эти отвлеченности. — Воля ваша, но дилетант может спорить с дилетантом, профессионал с профессионалом, но никак не дилетант с профессионалом.

— Но ведь вы со мной спорили, — хихикнул старик. — Потому и прекратил, — Трэвис изящно развел руками. — Да ладно, пусть они… спросят что-нибудь, — неожиданно вмешался Лаферье, — ты всегда что-нибудь такое интересное выскажешь… — Ну хорошо, хорошо. В конце концов, я же в клубе, — сдался Трэвис. — Тогда можно я? — спросил Антуан, и дождавшись кивка, спросил: — Вот взять случай с Тревиньоном. Он, конечно, негодяй и мерзавец… — Опять же, это с вашей стороны, — Трэвис вновь начал излюбленный мотив, что уже начало подбешивать Элли, — а, например, с его стороны он вполне ловкий и успешный человек.

— Был ловкий, да весь вышел, — вдруг как-то импульсивно и нервно высказалась Иллария. — Да, совершенно верно — все меняется, — кивнул Трэвис. — А как же мораль? С точки зрения морали есть поступки однозначно мерзкие, — Элли не выдержала и высказалась прямо. — А кто, опять же, эту мораль определяет? Тот, кому это выгодно, а так вы мне не назовете примера, когда бы действие было однозначным. — Что насчет человеческих жертвоприношений? — мрачно спросила Элли. — Опять же, с чьей стороны посмотреть. Для родственников и самой жертвы это, конечно, плохо, а вот для того, кто приносит жертву и что-то получает, это выгодно. Поймите, я сейчас не говорю, хорошо это, или плохо, я просто констатирую факт… — Но без точек зрения, вообще, в принципе — есть же совершенно четкие правила… — Это для тех, кто придерживается нашей культуры. А у другого народа другая вера. Что одни считают подлостью, то для других — доблесть.

— Но есть ведь разница, если помочь бедняку и если отобрать у него последнее? — Опять же, зависит от бедняка. Один, может, будет работать и построит новый дом взамен отобранного, а тот, кому ты что-то подаришь, на радостях напьется до смерти. Вот видите? Все зависит от точки зрения. — И, по-вашему, нет ничего твердого и определенного, того, что хорошо и плохо, вне зависимости от… — Конечно. Все эти оценки — это просто личное отношение, субъективное. Я же привык быть объективным. Землетрясение само по себе — хорошо или плохо? Ответ — оно просто есть, а плохо может быть для тех, кто под него попал. А хорошо — олигарху, который получит подряд на восстановление города. — Значит, нет никакого смысла быть честным, поступать по совести? — Элли неудержимо мрачнела. — Так и совесть у каждого своя. Одному она диктует, что вообще нельзя сопротивляться врагам, как тем же последователям Луки Федотова, другому — что ради цели можно и людей сжечь на площади.

— Но ведь были даже в политике примеры, когда люди поступали не ради выгоды, а по велению чести, — воскликнул Антуан, — вот тот же принц Обри, когда взяли в заложники его жену, пришел к диктатору один, без оружия… — …На чем и заработал себе политический капитал. Умеренный риск в обмен на популярность — все вполне взвешенно и рационально. — Но его могли убить! — И получить войну? Навряд ли Хайменгер именно этого добивался. Он был политиком, умным и осторожным, а не каким-нибудь простым головорезом, что ни говори. — Ну, голов-то он поотрезал изрядно, — вставил Беркли. — Возможно, но значение имеет только то, принесло ли ему это в итоге выигрыш или проигрыш. — Итог его тоже был печален, насколько я помню. Как сейчас — та встреча с Грандмейстером, в него как молния ударила, так и нет диктатора. Кучка пепла, да и только! Вот была потеха… — Беркли затрясся от хохота, утирая слезы. — И очень глупо, кстати, — недовольно возразил Трэвис, — убрали одного диктатора, а получили десять. И сколько потом разбирались? — Но нельзя же было терпеть такое кровопролитие? — вновь не выдержала Элли. — Кто поумнее, мог и уехать, — равнодушно пожал плечами Трэвис. — Ну хорошо. А вот пример с восстановлением и защитой Королевства? Лангстон и Шарль Пикар — сражались и гибли, жертвуя собой ради победы… — Но что толку было в их победах? Побеждает ведь не тот, кто выиграл все битвы, а тот, кто сумел получить стратегическое преимущество. Я иногда думаю, что можно было бы составить учебник политики наподобие шахмат.

— С каких же пор политика относится к точным наукам? — удивился Беркли. — В ней всегда есть точная парабола соблюдения силы. Нет, она, конечно, бывает разной — жесткой, мягкой, прямой, опосредованной. Но цель, как и в шахматах, всегда одна — определить центры силы и центры влияния — а это не одно и то же! — и рассчитать их возможные ходы. Вообще же, вся наука о политике — это наука о движении фигур, ведь на одной клетке ферзь всесилен, на другой — почти что бесполезен. В начале партии король — слаб и уязвим, зато в эндшпиле — сильная и незаменимая фигура.

— Вы не на Грандмейстера ли своим ферзем намекаете? — удивился Беркли. — Я говорил в общем, но и это так. Судите сами — Великий маг. Вроде как ферзь среди волшебников, да еще и с громким титулом Хранителя. А что он реально может? Встать один против всех, против полиции, армии и Ордена? Все равно раздавят. Реальные рычаги? Так у системы их больше. Вот мы и получаем классическую ситуацию ферзя, блокированного слабыми фигурами и пешками. Ему ни продвинуть закон, ни убрать кого бы то ни было… — Ох, не стал бы я на вашем месте недооценивать старого плута, — прищурился Беркли, — я-то его неплохо знаю, у него голова стоит всего Сената да еще половины Академии впридачу.

— Ну, как ученый он быть может и гений… Но в политике такой авторитет мало что значит. Нет, если вдруг ни с того ни с сего начнется война, его влияние резко возрастет. Но в том и дело, что система никакой войны не допустит — международные отношения прочны, а демократии не воюют, как известно. А если и воюют, то всегда побеждают. Иллария вдруг снова издала реплику: — Все-таки, нравится это кому-то или нет, но мистер Трэвис уже вошел в историю, как настоящий политик! И, кстати, пример тому, что не обязательно быть великим магом, чтобы… Вот он, без всякой магии, обладает большей силой, чем… — Ну бросьте, бросьте, Иллария, — Трэвис как-то опасливо поморщился, — сменим тему, прошу вас.

— Мистер Трэвис… — вновь начал Антуан, — я слышал, что вы — знаток истории. Скажите, как вам кажется — Век Героев, о котором мы так мало знаем, — он-то был истинной революцией? Тогда у людей, как говорят, была вера в общую истину, какая-то общая цель, смысл… — А откуда мы знаем, так ли все было? Да даже Война: нам говорят о героизме и подвигах, — а ведь все это пишется журналистами и историками, писателями. Что мы знаем о том, как было на самом деле? Ничего. Сплошная пропаганда — пиши что хочешь или как скажут. Скорее же всего, просто накопились обстоятельства, и власть перешла из одних рук в другие. Нет, кто-то, конечно, верит в слова и лозунги, а кто-то этими болванами пользуется… И потом — Герои… Это все словесность. Можно сказать «герой», а можно «фанатик», можно — «циничный предатель», а можно — «трезвый и расчетливый политик». Все это лишь соусы, так сказать… Что до убеждений… Я уже говорил, кажется — вера в так называемую истину держится ни на чем, на противоречащих друг другу мнениях отдельных личностей… — Разве не любое убеждение — предмет веры, зиждущийся на аксиомах? — спросил Беркли. — Ну да, вы правы. Только что это меняет? Мы тем более тогда не обладаем истиной, а лишь своими точками зрения. — А вы придерживаетесь эгоистического прагматизма? — смело выпалил Антуан. — Именно так.

— И вы отрицаете любую мораль? — решила добавить вопрос Элли. — Ну почему… Напротив, признаю за каждым свою. — То есть на деле все же отрицаете ее как нечто объективно истинное? — азартно вопросил Беркли. — Ну, в таком виде, безусловно. — Хорошо, ну ты мне тогда предскажи, — вмешался уже осоловевший Лаферье, который в течение всего разговора почти без пауз наливал и пил бокал за бокалом, — чего нам ждать-то? Вот пришел Эври, обещает всех пересажать… — А я так скажу, что встретит он сопротивление всей системы. И либо поумнеет, либо она его сломает.

— И что же вероятнее? — спросил Беркли, — я вот хочу заключить с кем-нибудь пари. На ящик хорошего ликера… — Увольте — через месяц, много полтора станет окончательно ясно, насколько он упертый — вот тогда я и скажу вам, какого результата ждать. — Значит вы все же стоите на убеждении, что политика движется строго по правилам? И все зависит от мастерства игроков? — Не всегда, кстати. Только между равными мастерами. В тех же шахматах начала стандартизированы, и будь ты трижды гений, если против тебя выставят сицилианскую защиту, то ты обречен. — Есть мнение, — отвлеченным голосом сообщил Беркли, — что жизнь тем и отличается от шахмат, что в ней правила можно нарушать. Например, взять коня и шагнуть не углом, а вмазать противнику в висок. Что-то вы на это скажете?

— В политике, — ответил Трэвис с небольшой долей раздражения, — подобные шаги не ведут ни к чему хорошему. Можно один раз нарушить правила, но потом на тебя обрушатся все игроки, вся система, стремящаяся сохранить свое равновесие. Такие были, и все они заканчивали быстро… — Это верно! — горячо поддержал Беркли, — иной раз вместе с доской!

— Простите, я не очень уловил вашу метафору, — без выражения ответил Трэвис. — А, это старая математическая шутка. Если допустить в уме, что может быть абсолютный нуль, а не бесконечно малая величина, то мир мгновенно перестанет быть, ибо тогда он окажется пустым. Ведь самое малое число состоит из бесконечного числа бесконечно малых чисел. Поэтому-то если встать на голову, иной раз видишь, что на самом деле стоял на голове все время до этого. — Что-то вы странное такое говорите, профессор, — нервно ответила Иллария, и Элли показалось, что она выглядит испуганно — мадам Лаферье ищущим взглядом посмотрела на мужа, словно что-то безмолвно у него спрашивая. Тот, однако, промолчал — был занят очередным бокалом. — Спасибо, профессор, за такой интересный факт, — Полидор с вежливой и сладкой улыбкой кивнул Беркли. — Благодарю, только это не факт, а шутка.

Полидор покраснел и тревожно посмотрел на родителей.

— Что ж, — Трэвис сел в кресле, — было крайне приятно побеседовать, — месье Гроссини, мадемуазель Крейтон, желаю всех благ — и заклинаю, поменьше эмоций, побольше трезвого взгляда. Не раз потом пригодится. Кхм, профессор, вы как всегда, остроумны, — руководитель аппарата улыбнулся, однако без какой-либо теплоты во взгляде, — ну а мне пора: работы, к сожалению, всегда больше, чем хотелось бы, — поклонившись всем сразу, он ушел. Элли мельком бросила взгляд на сверкающие от блеска ботинки и наглаженные почти до остроты стрелки брюк.

Сама она осталась в какой-то прострации. — Мой вам совет, — промолвил Беркли, — поменьше слушайте выдающихся политиков и их советов, побольше опирайтесь на то, в чем видите истину. Саймон, конечно, знает, чего от жизни хочет, но не он один таков. Эври тоже у меня учился, и он, насколько могу судить, умеет добиваться своего не хуже. Но и своих не бросает. Да… Ну, мне, в общем-то, тоже пора. И старичок все той же энергичной развалочкой покинул салон.

— Противно как-то, — сказала Элли вслух. Антуан лишь кивнул, грустно и задумчиво. На миг захотелось его обнять, но Элли стряхнула эту мысль, и, похлопав Антуана по плечу, отправилась искать Давида. Как бы там ни было, уже пора домой.

Глава 21. Темный Город

Альбина

Альбина проснулась неохотно — вчера засиделась допоздна за чтением. Не то чтобы интересно было, но помогало отвлечься — а отвлекаться было от чего.

Во-первых, папа… Он еще в Америке, и чувствуется недостойная такая радость, что неизбежный взрыв оттягивается. На самом деле, выходило все ужасно — и, скорее всего, как только папа вернется из командировки, его тут же огорошат «новостью». А это ужасно. Даже представить нельзя — как он это выдержит? Ведь он Лорэйн любит, а они с Алексом последние полторы недели уже даже перестали скрываться, даже от самой Альбины. Тут уже и ума много не надо понять — мосты сожжены. На брата вообще смотреть тошно, и уже нет сил сдерживаться в его присутствии. Сначала он просто завидовал популярности. Еще бы. Дура-мышь-бесполезная тварь вдруг стала известнее его, недооцененного гения. Впрочем, его остроты и насмешки теперь почему-то не задевали так, как раньше, не вызывали горечи, обиды, слез, стало как-то все равно, безразлично. Да и сам он какой-то… как будто глупый ребенок-переросток. Но вот когда он начал буквально торжествовать, что «надутого попугая» (это он так о родном отце, если что) наконец «макнут в лужу», захотелось ему просто врезать. Ну почему, за что он его так ненавидит? Почему нельзя, чтобы все было просто и хорошо в семье, среди самых близких людей? Почему они должны друг друга непременно ненавидеть?

Или это она какая-то не такая? У других ведь…

Впрочем, у других родителей нет вообще. И все-таки, Альбина буквально только что поняла, насколько она устала от всего этого. Устала бесконечно гасить конфликты, скрывать правду, следить за тем, чтобы не вышло неловкой и болезненной для кого-то ситуации… Почему нельзя, как другим? Вот той же Каролине. Нет, Альбина ей не завидовала, скорее бескорыстно и беззлобно восхищалась. У нее все в семье спокойно, хоть она и нагоняет мрака — на пустом месте, на самом деле. Она, кстати, умеет нравиться людям и живет творческой жизнью, стихи пишет, ведет страницу с размышлениями в тераноме — и пусть не так много, но читатели есть. Нет, не завидно, не завидно — но хочется понять, почему. Может, просто смелости не хватает? Или кому-то надо признать что не дано, что нет в тебе ничего, что может кому-то быть интересным. Например, тому же Альберту. Да уж — тут и надеяться не на что.

Альбина вполне разобралась в себе, чтобы понять — она влюбилась, по-настоящему. А как не влюбиться? Человек летает, как птица, среди стран и городов. Он и счастлив и несчастлив одновременно — а это удивительное сочетание. Счастлив — потому что живет так, как хочет, проявляет свой талант и не оглядывается ни на что, ни на какие условности, ничем не скован — ни снаружи, ни внутри, живет красотой текущего момента. А свободный, по-настоящему свободный внутренне человек — это красиво.

Но и несчастлив — потому что всего себя вложил в работу, упивается ей, живет процессом — и сам понимает, что не хочет встречаться с собой лицом к лицу. И как же хочется, чем-то помочь, ненавязчиво поддержать, дать понять, что можно, не теряя свободы и призвания, найти в себе что-то еще — доброту, гуманность, да и просто человечность. Впрочем, и этого ничего не надо. Хорошо бы просто хоть иногда быть рядом — и иметь возможность хоть без слов, хоть просто взглядом, жестом — да чем угодно, хоть ужином, хоть массажем — выразить свою ненужную поддержку. Пусть бы ее просто были рады видеть, удостоили искренней, не купленной улыбки — не из вежливости, не как родне, не по долгу службы — а потому что рады ей самой…

…Ну, хватит, так можно совсем разрыдаться, потерять себя и лишиться последних остатков самообладания. В конце концов, есть люди, которым помощь скоро будет куда нужнее, и есть свое собственное дело, а его важность — не блажь и не второстепенный вопрос. Важность такова, что, возможно, все Королевство станет счастливее или несчастнее. И эта необходимость придает сил. Что можно сделать для отца? Во-первых, остановить неизбежное нельзя — а раз невозможно, то надо принять как данность. А раз так, то остается одно — быть рядом и любыми способами давать понять — он не один, и жизнь на этом не кончается. Это больно, и он имеет полное право испытывать боль, но сдаваться — нет. Он нужен людям, нужен ей, нужен, наконец, себе. Странно, но стало легче, просто от того, что принимаешь факт как данность. Удивительно… Хотя если вдуматься — то нет. Как раз вполне объяснимо.…Тераном издал мяуканье (ну да, такой она поставила звук на сообщения) в рамках радикальной смены имиджа. Взяла устройство в руку, развернула — текст письма гласил, что их срочно вызывают в Орден. Что ж, это тоже было ожидаемо.

Последние две недели ознаменовались новым политическим скандалом. Бернар Пети, министр государственного имущества, был обвинен в коррупции. У многих, и у Альбины, и до этого было стойкое предчувствие, что загадочный анонимный источник, дотоле обвинявший Тревиньона и его сторонников, появится снова. И он действительно появился. Вновь анонимная, но совершенно исчерпывающая информация.

Сложность и специфика дела заключалась в том, что Пети был одним из наиболее старых и заслуженных чиновников, и, естественно, обладал огромным количеством связей, формальных и неформальных, друзей, родственников и так далее. Конечно, трогать такое осиное гнездо было рискованно — но Эври решился. Он произвел ряд перестановок в полиции, и все же потребовалось лично договариваться с капитаном Ламбертом, молодым и преданным сторонником Эври, чтобы тот произвел задержание. Вой поднялся немедленно — информационная кампания, шумиха в прессе. Репортеры атаковали со всех сторон, но Эври ни на секунду не дрогнул — лаконично и сухо, словно вопрос имел крайне малое значение, ответил: «Закон есть закон, и информация, представленная источником, как показала проверка, соответствует действительности. Закон предполагает меры пресечения, и мы делаем то, чего требует закон. Я говорил, что борьба с коррупцией станет моей целью — и я выполню свое обещание». Конечно, шум и попытки саботажа завалили Эври, шквал негодования, статей, вбросов различной порочащей его информации в таблоидах — весь этот вал бил с неослабевающей силой. Угрожали параличом работы, требуя выпустить Пети под залог. Тот захлебывался от возмущения, делал заявления о диктаторских планах Эври.

В таком хаосе и шуме («Кажется, шум стал единственным нормальным состоянием Королевства за последний год — а мы как-то и не заметили, и привыкнуть успели. Как легко…» — думала про себя Альбина) трудно было различить реальное положение вещей — но, конечно, народ выходил с митингами в поддержку Эври, хотя кем-то явно делалось все возможное, и чтобы мешать их проведению, и чтобы собирать свои.

Было понятно, что наверху что-то решали и в отношении их, рыцарей. По-видимому, те самые командировки в отдаленные регионы Королевства, в целях поиска ниточек, ведущих к таинственной мафии. Альбина собралась за две минуты — навык отточен до автоматизма, взяла все необходимое на случай, если возвращаться не придется, вышла из дома и телепортировалась к зданию Ордена.

На этот раз они проследовали в кабинет даже не к О’Харе, а к самому Кси.

Там, кроме него, были также Эври и Грандмейстер. Рассмотреть сам кабинет как следует не получилось — он тонул во мраке, несомненно, магическом, скрывавшем абсолютно все детали интерьера, но позволявшем всем участникам разговора видеть друг друга. «Нет, все-таки что-то маниакальное в нашем руководителе определенно есть» — рассеянно подумала Альбина. Кроме них был также Альберт, и Альбину мгновенно схватило за горло цепкими и холодными руками жуткое волнение. Она старательно отвернулась, стараясь на него не смотреть — и заметила еще двоих незнакомых мужчин. Кси же тем временем заговорил первым: — Мы, собственно, уже все согласовали с господами канцлером и Хранителем. Вы отправитесь в ряд стран, где у нас есть хоть какие-то зацепки. Группы распределены следующим образом. Крейтон и Рошфор — Мадрид. Томашевская, Поль и Салама — Осло. Клиффорд — Лондон. Браун и Пинетти — Рим (двое незнакомцев молча кивнули). Розенфельд, Гроссини и Ирондель — Вена. Вопросы? Хорошо. Теперь собственно о задании. Наша сеть смогла выявить ряд подозрительных личностей, но в данный момент активного резерва нет — у них там суверенность самоуправления, ясное дело. Наши агенты только наблюдают и передают информацию. Ваша цель — найти и выследить подозреваемых, зафиксировать необычные контакты, а также, в случае обнаружения подозрительных собраний, незаметно проникнуть и зафиксировать все, что может иметь касательство к делу. Принудительный сбор информации — по технологии, со стиранием памяти. Теперь, что касается венской группы. У вас будет особое задание — специфику вам объяснят на месте. Теперь, если вопросов нет — отправляемся. Эври поднял руку, обращая на себя внимание. — Все-таки я считаю нужным добавить. Мафия, вполне возможно, существует, и пронизывает все земли Королевства. В Париже вас уже слишком хорошо знают, да и клубы напуганы после тех арестов, что были произведены. Поэтому цель задания все та же — выявить тех, кто имеет тайные, теневые отношения внутри власти и, в идеале, выяснить также их намерения. Используйте все, чему вас учили. — И ориентируйтесь на месте, — добавил дотоле молчавший Грандмейстер, — будьте готовы к любым неожиданностям. Наш мир удивителен и обширен, и пусть ничто увиденное вас не пугает. Помните о главном: зло здесь пока что — подпольщик, оно прячется не потому что сильно, а напротив, слабо, и вам важнее не спугнуть, чем победить. Но помните и о том, что загнанный зверь способен укусить, а змея, даже убитая, оставляет яд.

«Вот в чем его манера» — поняла внезапно Альбина, — «он оставляет массу туманных фраз, которые можно трактовать самыми разными способами… И в каждой скрыт намек. Возможно, хочет что-то скрыть от Кси? Тот наверняка неслучайно так поморщился…». На этом их и отпустили — в кабинет к Шону, где им предстояло ознакомиться с легендой, наложить чары изменения внешности и подготовиться к телепортации.

Все-таки сложно привыкнуть, когда тебя вот так вот кидают из стороны в сторону — настраиваешься на очередное сонное утро и тянущийся день, а попадаешь в другую страну под чужой личиной. И тело как будто действует само, пока неторопливый разум осознает произошедшее.

Давид

Вена — чистая красота. Архитектура, правда, несовременная, даже напротив — вся такая вычурно-старомодная. Много красных крыш из черепицы, много колонн и мрамора, мощеные улочки… Вот Кэрол и Антуан, прямо видно — сдерживаются, чтобы рты не открыть от восторга, это в их духе. И старинно, и с налетом мрачности. А Давиду было не вполне комфортно — город словно старался всеми силами подчеркнуть, что ты — не одной с ним величины, что ты — классом ниже, а он лишь милостиво, из вежливости тебя принимает — пока, но тем острее себя чувствуешь существом глупым и вульгарным. Господа и дамы (иначе было трудно сказать) здесь также разительно отличались от привычного и веселого Парижа, не говоря уже о далекой Филадельфии.

Времени осматривать достопримечательности, конечно, не было, но даже просто пройти среди улиц, полных фонтанов, статуй и барельефов, встречавшихся даже на обычных жилых домах — уже само по себе впечатление.

Антуан и Кэрол молчали, но Давиду было сложно просто идти и ничего не говорить — и он комментировал буквально все, что видит. Отсутствие реакции напарников ему никак не мешало. Так они дошли до условленного места. Магическое зрение никаких подозрительных аур не выявило, а контакт появился минута в минуту. Контактом этим была женщина. Пожилая, с идеально прямой осанкой, сухая и, очевидно, некогда красивая, с полуседыми волосами, аристократически правильным лицом, строго поджатыми губами и сверх того — одетая в длинное платье, выглядывающее из-под длинного же пальто — малахитово-черного. Перчатки, высокий кружевной воротничок, и, в довершение, строгий надменный взгляд. — Александрина фон Заубер, — представилась она твердым низким голосом, полностью лишенным эмоций. — Давид Розенфельд, — представился Давид, надо сказать, не без доли вызова.

Остальные также представились, и старушка (хотя вряд ли кто-то осмелился бы называть ее так в лицо), поджав губы еще сильнее, секунду-другую над чем-то раздумывала, после чего продолжила: — Прошу вас обратить внимание, что мы находимся в Австрии. В Вену, конечно, уже проник ваш… модернизм, с позволения сказать. Однако в других великих городах нашей страны, если вам доведется в них побывать, подобный внешний вид мгновенно отвернет от вас любое мало-мальски приличное общество. Я даже сейчас компрометирую себя, общаясь с вами прилюдно, но таков долг, ничего не поделать. Она даже не жаловалась — просто сухо информировала.

— Мы, австрийцы, вытребовали себе право жить так, как жили наши предки, как предписывает наша культура. Конечно, некоторые пытаются нас его лишить, но мы стоим твердо и кое-чем незаменимы для Парижа. В частности, нашими познаниями в деле магических руд, их обработки, а также тонкостей изготовления волшебных палочек и посохов. Здесь не любят грубый, варварский металл, мы работаем с живой душой дерева… И я не говорю о наших свитках и библиотеках, о давней мистической традиции чернокнижничества. Впрочем, как раз за этим вы здесь. Да, мы практикуем темную магию и не считаем нужным это скрывать. Это не порок, как, например, глупость, невежество и невоспитанность. Темная магия — лишь часть магии как явления, вторая половина, без которой нет и первой. Мы не лицемерим с законами природы, мы их изучаем. И без нас кое-где, в частности, вы удивитесь, в целительстве, не обойтись. Так что мы привыкли к косым взглядам и не оглядываемся на толпу. Однако, мы живем спокойно только до тех пор, пока наши знания и искусство не попадут в руки низших, глупых, не умеющих себя контролировать людей. В том числе я имею в виду ваших политиков. Если мы всерьез влезем в ваши игры, будет хуже всем. Поэтому — и только поэтому — я и мои единомышленники решили вам помочь. Чтобы не дать повода вашим левым политиканам напасть на нас. Мы вычислим и изгоним тех, кто нарушил наши принципы — вашими руками. Теперь — прошу за мной. Правила гостеприимства предписывают угостить вас обедом и принять как гостей. Весь этот разговор протекал под наложенным заклинанием молчания и рассеяния света, и все-таки Давид слегка беспокоился. «Старушка» шла, разумеется, прямо и твердо, и, попетляв среди узеньких улиц, они вошли в небольшой двухэтажный особнячок, похожий на остальные дома своей улицы. Дверь открылась бесшумно, прихожая встретила полумраком.

Стулья с гнутыми ножками, какие-то дорогие обои, все с налетом старинности и лоска, но какое-то слегка неживое. — Располагайтесь. Я покажу вам комнаты. И лучше всего вам не пользоваться светом, мало ли кто пройдет мимо и заподозрит неладное. Собственно, осмотр комнат много времени не занял, и рыцари очень быстро оказались в гостиной. Прислуживал не голем, а маленькое существо, вроде гномика или домового — в Королевстве и Штатах их не было, потому что использование живых или даже квази-живых существ (домовые классифицируются как элементали) считалось негуманным. Все-таки, если подумать, бред. В общем, диковинное создание — маленькое, тощее, с тонкой неприятной мордочкой и заостренным носом и ушами. Оно сновало с невероятной скоростью, появляясь и исчезая тут и там, подавая блюда, смахивая пыль, расправляя скатерть и так далее. — Это цверг, — раздался за спиной голос хозяйки, — маленький злой дух. Мы, оккультисты, обладаем умением подчинять своей воле низшие силы и более слабый разум. Впрочем, я уже говорила, что техника мертва и мы ею пренебрегаем. Через две минуты двадцать секунд обед будет готов. Обед не отставал по части утонченности и изысков от интерьера, хозяйки и города вообще. Ростбифы в панировке с картофелем и красным луком, видимо, шли как основное блюдо, а вот всей массы пирожных, тортов и закусок, которые сервировали и украшали едва ли не дольше, чем готовили — с узорами, с эстетикой, хитрой росписью и фигурной отделкой — даже есть жалко.

Впрочем, жалко не жалко, а кушать хочется. Давид отдал свой ростбиф Антуану и Кэрол (любителям питаться убитыми живыми существами), а вот картофель оказался не простым, а… Давид не сразу понял — маринованным. Сладости на вкус оказались столь же превосходны, как и на вид. Он горячо поблагодарил хозяйку, та хотя кивнула учтиво, но все же холодно. Ну что тут за люди живут, в конце концов? Зачем вечно нос задирать? По какому поводу? Ладно, это все неважно. — Наше начальство сказало, что все инструкции и конкретные имена мы получим от вас… — Позвольте сначала товарищам закончить трапезу. Не будут же они ради вас прерывать обед разговором. Давид хотел было ответить, но сдержал порыв. Дело важнее эмоций. Но обидно! Он сразу почувствовал себя мальчишкой, которого отругала строгая гувернантка — в Северных Штатах почти все дети богатых родителей имели целый штат прислуги, что в Восточных считалось варварством и было запрещено. Хотя это что, вот в Южных так вообще рабство на плантациях… А о Центральных Давид ничего не знал до рассказа Альберта, и теперь жалел, что узнал. Ну а Запад… на то он и запад, там один закон — кидай заклинание первым. Если честно, тоже не худший вариант. Хотя, как посмотреть… Давид вздохнул и принялся разглядывать узоры на занавесках, не зная, о чем еще подумать. Короче, пришлось скучать и ждать, пока гурманы насытятся.

Наконец, и это свершилось.

— Хорошо, теперь приступим. Итак, вам, в общем, повезло. Я являюсь членом очень закрытого клуба, в который человек, не обладающий определенной родословной и рекомендациями, попасть просто не может. Это клуб аристократии, участвующий как в управлении нашей страной, так и в исследованиях глубинных тайн магии. Я дам вам амулеты, которые скроют ваше присутствие, и вы сможете пройти со мной. Слушайте и присматривайтесь, ищите тех, кто вам нужен. Лично я держу на подозрении фон Зайфхольца и Маргариту фон Хейдельберг. Эти двое делали все, чтобы усилить влияние на Сенат. Рекомендую присмотреться к ним. Но и других из поля зрения не выпускайте. А что вы будете делать дальше — уже не моя забота.

Сюда, в мой дом, иначе как при полной невидимости и необнаружимости, телепортироваться запрещается. И, кроме того, Орден просил передать, что у вас будет помощник, вроде как из местных агентов. Смотрите сами, доверять ли ему. Заседание состоится через два часа и шесть минут. Соответственно, вы должны быть готовы. Пока — отдыхайте, обсуждайте ваши планы и так далее.…Нет, все-таки почему даже этой жабе начальство и то явно доверяет больше, чем своим собственным рыцарям? Несправедливо.

Итак, трое ребят остались наедине в роскошной темной комнате с высокими потолками. — Думаю, вы двое проследите за указанными, а я попробую высмотреть еще кого-нибудь подозрительного, — бросил Давид.

— Как знаешь, — равнодушно пожал плечами Антуан, — я не особо гений по части внезапных догадок, так что, пожалуй, соглашусь. Буду следить за этим.. Зай… как его… — Зайфхольцем! — торжественно произнесла Кэрол, подняв для важности палец, — ну а я, так и быть, послежу за этой самой Маргаритой. Наверняка она такая же скучная и чопорная, как… — Мне кажется, за нами тут следят, — предупредил ее Антуан. — Да ладно, мы тут не отношения строим, а дело делаем, — пожал плечами Давид.

А потом обсуждение перешло в выбор заклинаний и повторное освежение в памяти уроков милейшей Оливии Грансон — вот и они пригодились. Время, в общем, пролетело достаточно быстро, и тераном Давида зазвенел, напоминая о времени. Боевой азарт и подвижность тут же обжигающе-ледяной волной прошли от волос до пяток, и Давид подскочил бойко, как мячик. Собрались быстро, вошли в теневой мир — и все вокруг поблекло, словно выключили свет и настали сумерки. На улице, где сумерки действительно уже наступили, оказалось еще темнее — и темнота эта, серая и вязкая, была непохожа на обычную темноту. Вернее, слегка напоминала — что-то похожее очень смутно вспоминалось из детства, когда Давид остался один дома. Комната тогда даже не потемнела, а как-то посерела, выцвела, утратила краски, и ему показалось почему-то, что все таким навсегда и останется. Стрелка на часах еле ползла, казалось, за полчаса едва прошло пять минут. Он попытался уснуть, но не получалось, и страх потихоньку вползал в душу, как сизый, мокрый туман. Мир сжался тогда до размеров комнаты, огромной и бескрайней. Казалось, от кресла до окна — многие мили, и их не проползти за несколько дней. А в углах, где сумерки были гуще всего, было нечто. Оно смотрело, наблюдало, ждало, пока глупый мальчик приблизится, подойдет… К углу комнаты, к кровати, в соседнюю комнату, в которой послышались слабые, неразличимые звуки. Дверь зияла вдали окном в черноту, и Давиду казалось, что там, на улице, не осталось ничего, что весь мир вокруг уже утонул в серой тьме и пал жертвой мрака. Он одним рывком преодолел пол-комнаты и нажал выключатель… И света не было. Вернее, был — но настолько слабый, что не осветил и самой люстры. Тогда Давид просто сел и стал ждать, ловя боковым зрением мелькающие по стенам тени, готовый сразиться с любым чудовищем и умереть…

Но сражаться не пришлось — родители пришли, и серый мрак как-то абсолютно незаметно стал обычной вечерней темнотой. Мама удивилась, что он сидел в темноте и зажгла свет — и он загорелся, как загорался всегда. Давид не рассказал о позорном испуге, лишь спросил, почему их не было так долго. «Всего полчаса, милый» — удивились родители, и Давид только пожал плечами. Он забыл об этом эпизоде совсем, и только погрузившись впервые в измерение Тени, на занятиях у Кея, узнал это состояние. Но тогда было не страшно, просто гнетуще — а вот здесь, в этом темном городе, все было иначе. Дома уже не казались красивыми — лишь мрачными и голодными, сбросившими маски внешнего дружелюбия, темными, злыми и алчными. Тьма клубилась внутри них, как тогда — в углах и под кроватями, и вечернее серое небо сулило лишь мрачный, издалека подступающий, пронзающий насквозь ужас. Давид стряхнул с себя стремящуюся заползти под рубашку жуть и ускорил шаг. Фрау Заубер твердо и прямо шла впереди, и Давид сконцентрировался, отслеживая окружающее пространство — не будет ли где подвоха?

Шли долго — больше получаса, и Давид уже начал подозревать, что что-то неладно, когда дама остановилась возле двери одного из домов — опять же, совершенно ничем не отличавшегося от любого другого: среднего размера двухэтажный особняк.

Все три рыцаря дружно активировали амулеты, позволяющие пройти сквозь охранные заклятия у входа.

Руки и ноги едва заметно подрагивали от напряжения, тревога могла сработать в любую секунду, и тогда…

…Все прошло спокойно. Разом они прошли через дверь и узкий, сумрачный коридор, в котором ощущалась сильнейшая и темнейшая магия. Тем не менее, никакой тревоги по-прежнему не было.

Коридор, сворачивая, выходил в большой зал, параллельно стенам которого располагались диваны из дорогого дерева. Светильники в форме рук и два камина освещали, хоть и тускло, присутствующих. Их было немного, всего восемь человек, считая саму Заубер. Давид рассмотрел толстого старика с хмурым взглядом из-под кустистых бровей, двух дам, одну весьма красивую брюнетку, которую портил лишь хищный блеск в глазах, и средних лет женщину, безобразно толстую и похожую на жабу. Внимание также привлекал очень бледный человек с впалыми щеками и тусклыми глазами, заостренными чертами лица, длинными пальцами и едва заметными губами. «Это же… это вампир!» — с удивлением и даже каким-то восторгом подумал Давид — он впервые видел вампира вживую. На одном из трех находящихся впереди кресел сидел импозантный мужчина средних лет с изящными небольшими бакенбардами и темными глазами, в щегольском фраке, на другом — сутулый неопределенного возраста плешивый человечек с брезгливым, сморщенным лицом и острым носом, седые или же просто белые патлы свисали по бокам вокруг лысой макушки. Наконец, был еще один, довольно молодой на вид, весь приглаженный, с брезгливым лицом — этот сидел, закинув ногу на ногу и держал в руке бокал вина.

Еще одно кресло пустовало — центральное, между плешивым и бакенбардистом. Рыцари усилили амулеты, уйдя в тень еще глубже и разглядывая гостей одного за другим. Сегодня они будут только наблюдать.

Через пару минут дверь снова открылась и вошел еще один. Это оказался премерзкий на вид карлик, седой, с косичкой на затылке. Лицо его было уродливо и безобразно, рот глумливо улыбался, но одет дорого: черный костюм, маленькая трость, набалдашник которой был сделан в форме бараньей головы. Карлик прошел через комнату, не глядя по сторонам, и все привстали, приветствуя его.

Он, использовав заклинание левитации, взлетел в воздух и сел в кресло, недоверчиво осмотрев собравшихся. Откашлялся и тонким, писклявым голосом заговорил:

— Значит, вы насчет того, что там творится… Париж покоя не дает?

— Ты же понимаешь, Кадмус, — ответил ему франт с бакенбардами, — что если этому Эври ничего не противопоставить, он займется и нами. — Зубы обломает, — зло пробасила жаба. — Не скажи, Маргарита, — ответила ей красивая брюнетка, — наша сила не в прямом противостоянии, а в наших агентах влияния и друзьях. — Вроде Трэвиса, да, Лисандра? — вновь пискнул карлик, и та жеманно кивнула. — Так вот, никто не гарантирует, что его не уберут, — продолжил человек с бакенбардами. — Выкрутится, — тихо и шипяще ответил вампир, — этот всегда выкручивается. Да и мы поможем чем можем… — Тоже так считаю, — твердо и властно сказала Александрина, — нам не стоит лезть в политику. Мы в силе, пока не начинаем угрожать тем, кто наверху. Думаете, тот же Предатель Крови не воспользуется первой же возможностью прийти за нами, если канцлер отдаст приказ на подавление? — Не решится! — карлик стукнул палкой по ручке кресла, — не таков он. А канцлера ждут огромные неприятности, тронь он нас. Он прекрасно осведомлен о наших возможностях и не осмелится лезть сюда головой вперед… — Я бы не был так уверен, — возразил молодой тонким, исполненным утомленной пренебрежительности голосом, — мы все исходим из того, что политики так же умны, как мы, но надо мыслить на их уровне. А Эври — чиновник, ему не понять истинных сил, владеющих миром. Он вполне может решить, что мы — ха-ха — всего лишь сборище провинциальных колдунов, развращающих сенаторов и министров деньгами, и попробовать на нас надавить. — И ты утверждаешь, что мы должны напасть первыми, Отто? — прищурился Кадмус. — Я этого не говорил, — Отто выставил ухоженную ладонь, отгораживаясь, — я вообще ничего не утверждаю, я считаю, что мы должны больше внимания уделять истинным целям… — До них дойдем, — бросил карлик, — сначала насущное. Хайнц, ты там на что-то жаловался?

— Да, — мокрым голосом ответил толстый старик, — этот выскочка-правитель, назначенец, между прочим, поганого канцлера, вчера взял и арестовал двоих ребят из числа моих. Зная, что это мои люди! И еще имел наглость вызвать меня — ты понимаешь, — меня! — на допрос! Я, конечно, не пришел, но с этим надо решать. И все же лезть наверх не стоит. Алекс как всегда права. Мы должны твердо показать, что готовы на сотрудничество, но и не уступим выскочкам. Нас устроит только наш человек у власти в Австрии, и в обмен на это Эври может хоть подавиться нашей лояльностью. — Предложения? — осведомился карлик. — Раздавить его, чтобы другим было неповадно… — начал было Отто, но карлик его перебил: — И тут же получить удар сверху? Ты забыл, что мы здесь пока — не главные?

— Тогда просто припугнуть? — И вынудить их действовать, увидев, что мы собираемся на войну? — Да подложить ему шлюху, и все, — гнусаво произнес плешивый, не глядя по сторонам, — или денежек на счет. Что еще есть… Он женат? — Да.

— Вот тогда или он пусть изменит жене, или она ему. Классика. А там драма, и мы ни при чем. — Лучше скомпрометировать, — пожевал губами карлик.

— Пожалуй, — Хайнц кивнул, выставив второй подбородок из-под твердого воротничка.

— Так что с Эври? — снова спросил человек с бакенбардами. — А ты сам, Фридрих, не понимаешь, что значит заигрывание с верховной властью, и тем более стычки?

— Я не так глуп, чтобы этим заниматься. Я, как ты знаешь, действую тихо. — Можно подумать, достаточно тихо, чтобы Кси не знал, — гнусаво прошипел плешивый. — Что толку? Знать он знает, а доказать? — Времена могут поменяться, — задумчиво и с какой-то неизменной ноткой развратности ответила Лисандра, — что если наверху решат играть не по правилам? — Так приготовим им сюрпризы, — сказала жаба.

— Но не будем их первыми запускать, — вставил все так же тихо вампир. — Я за, — поднял руку Отто.

Фридрих, подумав, тоже кивнул, как и Александрина со Хайнцем.

— Раз это решено, давайте к более насущному.

— Вы про ритуал, надеюсь? — лениво бросил Отто. — Именно.

— Чего же хочет Повелитель? — осведомился Фридрих. — Так он тебе и скажет. Пока ему просто нужны ключи и ритуал Некроморфозиса. Кто-то хмыкнул. — Кстати, я тут был в Индии, — вставил Отто, — между прочим, у самого Бха Шри Пуратана… — Неужели? — удивилась Маргарита, — ты хочешь сказать, что сам Темный Мудрец ответил на твою просьбу?

Лисандра скептически подняла бровь, но продолжила слушать. — Да. Он научил меня погружаться в высочайшие слои Темной Иерархии. Оттуда видно и Свет, и Тьму — как единое целое. Только не умом, а единым созерцанием… — И что еще ты извлек из этого похода? — Знания. В том числе и о некоторых проклятиях. На санскрите. — Значит, у нас в случае чего будет оружие? — воинственно спросила Маргарита. — Которое лучше все-таки держать при себе, — оборвал ее карлик, — сначала о ритуале. Проведем его на Заброшенном Берегу.

— И все же хотелось бы знать, чему именно это послужит, — недовольно ответил Фридрих.

— А вот чему надо, тому и послужит, — карлик прищурился и засмеялся, — в конце концов, наше дело, когда говорит Повелитель — слушать. А когда умолкает он, говорю я. И я скажу вам так — не делайте лишних движений. Решайте собственные проблемы, и не пытайтесь вмешаться в большую политику. Там уже есть, кому играть. На этом все. Ну что, медитируем?

Все кивнули, вытянули руки и начали синхронно, нараспев читать мантры на неизвестном, странно звучащем языке.

Тьма сгущалась, формируя черно-фиолетовые сферы над головами собравшихся, из которых потянулись фиолетовые лучи в центр зала, формируя сферу огромного размера. Она вращалась, пульсируя, пока наконец не затихла. Цепь энергии замкнулась вокруг собравшихся, сфера разрослась, поглотив их, и ребята вжались в стену, чтобы их не задело.

Внутри темной сферы что-то периодически вспыхивало и пульсировало, она расширялась и сжималась, пока наконец не сжалась окончательно в точку — и рассосалась без следа. Все участники ритуала выглядели помолодевшими, освеженными, полными сил и бодрости — и тут же встали, кивнув друг другу на прощание. Давид осторожно придвинулся в толпу, и, не удержавшись, оценил сзади фигуру Лисандры.

«Неуместно, неуместно!» — кричал внутренний голос, но приказать ему было все же трудно. Наконец, напряжение все же взяло верх над минутной слабостью, и Давид, собравшись, вклинился между Фридрихом и Хайнцем, войдя в коридор.

Еще через несколько минут (коридор, видимо, вновь замедлил время) он оказался на улице. Самым подозрительным ему показался плешивый, и Давид осторожно последовал за ним, уже, впрочем, чувствуя утомление.

Жаль только, далеко он пройти не успел — лишь свернув за угол, плешивый быстро осмотрелся, крутанулся на месте — и его черты расплылись, окутанные черным дымом. Он превратился в сплошной призрачно-черный дым и улетел, перемахнув через ближайший дом.

Глава 22. Путешествие по столицам

Анджела

Осло производил впечатление, сходное с новым имиджем Альбины — броский, многоцветный, и какой-то нелепый. Нет, Анджела сама одевалась в разноцветную одежду, но даже за такой внешней небрежностью стоит как минимум приблизительный расчет сочетаемости. Альбина, надо думать, просто решила взять все подряд, лишь бы понеобычнее. Вот и тут так же.

С одной стороны, много, как и в Королевстве, классики. Но при этом все дома разноцветные, как будто их планомерно так и раскрашивали, тщательно стараясь не повторяться в цветах. Некоторые так вообще пестрели радугой, и полным-полно странных форм — были дома в форме ведра, торта, куска сыра, яблока, кресла, чьей-то головы, был дом круглый, треугольный, трапециевидный, дом с рогами и даже дом в виде задницы, хотя Анджела сначала подумала, что это персик. А может, это и был персик? Неважно. В общем, Осло вызывал то смех, то недоумение, однако странная деталь бросилась в глаза — нигде не было видно флагов, что сильно отличало Норвегию и вообще Союз от того же Парижа, где флаги Франции и Королевства встречались довольно-таки часто. Встретить их должны были в парке скульптур, и все трое рыцарей шли мимо статуй, изображающих разных людей, то размахивающих руками, то смеющихся, то разъяренных, то занимающихся сексом. Натурально, с подробностями, причем более крупный монумент изображал двух женщин за этим занятием, потом — мужчин, и только потом — мужчину и женщину. Альбина опустила глаза буквально себе под ноги и так дальше и шла, что заставило Анджелу хихикнуть. Но вообще, это, конечно, через край. И меж тем, по парку гуляли люди с детьми, периодически что-то громко и требовательно восклицающими и тыкающими пальцами во все стороны. Совсем здорово. Человек, их встречающий, оказался невысоким улыбчивым полным коротышкой с розовыми волосами. — Привет! — крикнул он еще издалека, — я Ларс Гюставсон, на волосы не обращайте внимания, маскировка. Впрочем, вижу, вы и так знаете, как тут положено выглядеть. — Положено? — удивилась Анджела. — Ну да. Серый скучный вид, знаете ли, уже повод заподозрить вас в фашизме.

— Фашизме?

— Ну, так называли себя диктатуры века Возрождения. Типа «все вместе, все одинаковые». Вот здесь и решили, что нужно разнообразие, и если его у вас не хватает, то вы, возможно, фашист. Кстати, если что, говорите всем, что вы спите втроем. — За… зачем? — Альбина буквально опешила. — Ну как… Просто вы — Жан, я правильно запомнил? — Ну да… — Жан. Вот вы — белый мужчина. С этим могут возникнуть вопросы. Во-первых, вы и так должны представить доказательства, что не являетесь притеснителем и угнетателем, это довольно муторная процедура. Во-вторых, вы занимаете последнюю очередь в обслуживании. Позитивная дискриминация, сами понимаете. Вина за эпоху викингов и угнетения, которому они подвергали остальных. Если что, говорите, что вы работаете за бесплатно с целью компенсации вины. Впрочем, вам еще повезло, что вы не гражданин… Хм. Так вот. Вы — Альбина, так я понял? Да. Так вот, вы, конечно, женщина, это хорошо. Разнообразие в визуальном выражении — тоже. Да, лучше избегайте мигрантов — их сейчас немало, Султанат снова собирается воевать с Халифатом, вы же понимаете… Так вот, лучше избегайте попадаться, сопротивление запрещено, вы только имеете право выразить несогласие на сексуальный акт. Потом насильник, если суд сочтет вину доказанной, встанет в очередь в тюрьму. Дело в том, что они обычно выбирают частичное отбывание — по выходным или наоборот, по будням… Ну, там неплохо отдохнуть, бассейн, игры, тераном. Но могут сослаться на срочные дела, конечно. Да, в общем, вам, конечно, заплатит компенсацию государство. Поверьте, щедрую — не зря же налоги у нас доходят до восьмидесяти пяти процентов для богатейших… А если вам хватит глупости отбиваться, или, не приведи Хаос, покалечить насильника, тогда вычтут уже с вас, и тюрьмы тоже будет не избежать. Впрочем, все это так, только если насильник из числа мигрантов. Если белый… хотя, здесь это редкость. Ну а вы — Анджела? Ну, вам будет легче и проще, само собой. Вы все же из Африки, можете рассчитывать на бесплатные услуги в сетях питания, транспорте и исцелении… — Да я сама целитель… — Ну, надеюсь, это вообще не понадобится. — Ага. Ну это я так, болтаю, выговориться давно хотел. Собственно, я тут уже вывел нескольких подозрительных типов. Нет, конечно, вряд ли тут много у кого дела с мафией Королевства, но торговля изрядная. В общем, есть ряд высокопоставленных чиновников, имеющих определенную, как мне доводилось слышать, связь с некоторыми сделками… Есть Магнар Энгебретсен, есть Агнета Лёккен, есть еще Петра Петерсен… В общем, эти трое — самые подозрительные, из того, что я слышал. У нас они, кстати, непуганные, так что можно, пожалуй, не только следить, но и надавить — расскажут как миленькие. Тут народ такой… Знаете, еще со школ. Сначала говорят так: делай, что хочешь, стой на ушах. Кстати, учителей увольняют и заставляют платить штрафы, если ребенок пожалуется и скажет, что его принуждают к принятию чуждых ценностей, стереотипов и так далее. Дисциплина так вообще ругательство того же плана, что и «фашизм». Вообще, такое ощущение, что со штрафов собирают не меньше, чем с налогов. И на распределении кто надо не бедствует. Плюс, многочисленные детские приюты — там-то и обрабатывают сознание. Новое поколение такое, оно чутко ловит сигналы. Если ты перед ними обязан — читай, старше по возрасту и сам скандинав, тебе, конечно, сразу укажут твое место во всех возможных выражениях. Ну а если ты из меньшинства какого, особенно национального, то, конечно, будут помалкивать, кивать и улыбаться. «Скандинавия говорит „ДА“», так принято выражаться.

— А откуда так много детей в приютах? — тревожно спросила Альбина. — А из семей забирают. За абьюз, насильственное привитие нетерпимых принципов, биготрию, ну и так далее. Ну, например, у моих знакомых забрали сына и дочь, 4 и 5 лет, угадайте за что? — Отшлепали? Дали подзатыльник? Громко ругали? — предположила Анджела наиболее вероятное. — Как бы не так. Сказки читали вслух. Соседка услышала. Про «маленькую царевну и деревянного солдатика». Кто-то нашел, видимо, в недрах библиотеки экземпляр, или по наследству. Так вот — нельзя детям прививать гендерные стереотипы. С садика и школы обращаемся только «оно» и «нечто». Заметили, что по многим трудно понять, какого они пола? — Ну да… — В чем и дело. Так что с обращениями поаккуратнее тут. Да, так вот правильные сказки — про жирафов-гомосексуалистов, воспитывающих усыновленного крокодила-инвалида. Только так. Ну, у других ребенка отобрали за его жалобу — не хотели покупать летательный диск, а ему уже 10 лет. Абьюз и моральное угнетение, причинение негативных эмоций. Альбина как-то странно потупилась и замолчала, Жан тоже. Анджела покрутила пальцем у виска. — Чего они этим хотят добиться-то? — Вы меня спрашиваете? Да я тут с ума скоро сойду, шестой год, вы представляете?! Наверное, хотят, чтобы все были как вон то «нечто» — он указал на неопределенное полноватое существо в мешковатых штанах и сине-зелено-красными волосами. Из-за полноты и скругленности черт действительно было нельзя сказать, парень это или девушка. — Нет, воля ваша, я поеду в Центральную Африку. К Чародейке, на границу. Черт, да даже на Север. Все отказывают, говорят, сиди, следи. Ладно, пожаловался и хватит. Пойдемте, что ли, накормлю да за дело… — …Да, тут ведь что, — болтал на ходу неуемный Ларс, — мое дело вас предостеречь от всяких весьма возможных для не знающих специфики, так сказать, региона, действий. Здесь куда легче попасться на каком-нибудь нарушении этического плана, чем местным спецслужбам. Их, на деле, почти что нет. А зачем они? Официально мы тут всем друзья, за народом следит куча комитетов, комиссий и организаций, а за чиновниками следить… да зачем им это? В стране средний налог шестьдесят процентов, все распределяется как надо… Плюс есть мигрантские патрули. — Это как? — не поняла Анджела. — Это очень просто. Сначала директор одной школы приказал убрать флаг Союза и Норвегии, чтобы не вызывать негативных эмоций у приезжих. Ну, это давно было, до вашего рождения еще. Теперь вот приняли на законодательном уровне, лет десять как. Потом епископесса Бротен предложила демонтировать кресты с церквей и запретить открытое ношение крестов — ну, кто еще верующий остался. — А полумесяцы тоже? — впервые заговорил Жан. — Ну что вы! Как можно подумать! Нет. Возникли специальные патрули из иммигрантов, они следят за действиями местных. Ну, чтоб символики неподобающей не было, чтоб прилюдно не целовались… — Что, тоже нельзя?

— Ну, при них нет. При полиции нельзя — если вы гетеро и оба белые. Если, допустим, кто-то из вас с Анджелой, то еще можно. Собственно, даже сексом на улице можно заниматься, это даже поощряется. Если не при мигрантах, конечно. Ну, помогает добивать патриархальные стереотипы. А вообще, выбрать девушку или парня одного с собой цвета, если ты сам белый — считается расизмом. — Да как так? — не выдержала Анджела. Все это уже напоминало фарс, сумасшедший дом.

— Ну а что, если человек мог выбрать разнообразие и не выбрал, значит он внутренне против разнообразия, раз отметает эти варианты.

— Ну так нельзя! — возмутилась Альбина, с каким-то совсем потерянным видом, — это ведь вообще личное… — Ну, личные взгляды тут тоже под надзором. Можно иметь любую точку зрения, лишь бы не фашистскую, как в той же Испании. — А там разве фашизм?

— Ну, так говорят здесь. А что на…

Договорить Ларсу не дала собачка, выскочившая из-за угла и с лаем бросившаяся под ноги Жану. Тот молча прошел мимо, но шавка, оглушительно и визгливо тявкая, попыталась ухватить его за штанину.

— Фу! — крикнул он, мотнув ногой. Собачонка отбежала метра на три, не переставая оглушительно гавкать. — Sta! — подлетел тут же не пойми откуда взявшийся полицейский. Анджела включила магический слух, позволявший воспринимать общий смысл иностранной речи.

Смысл был таков — вербальное оскорбление животного, нанесение ему морального ущерба и попытка нанести удар. Жана ждал штраф. Ларс пытался внушить полицейскому, что эти господа — иностранные туристы и не знают законов, тот слегка смягчился, но пусть и вежливо, но твердо продолжал гнуть линию, что нанесение оскорблений и вреда слабому меньшинству, межвидовой расизм и все остальное — дело для суда.

В итоге Ларс что-то прошептал вполголоса, полицейский категорично покачал головой и выписал штраф. Ларс приложил свою личную печать с устройству, полицейский что-то возмущенно крикнул, но было поздно.

Ларс сказал, что готов возместить друзьям ошибку, которую те совершили по незнанию, и полицейский наконец ушел.

Жан тут же принялся извиняться, но Ларс лишь махнул рукой: — Я же говорил. Будьте внимательнее. Межвидовая дискриминация… Вперед собачек и ежиков на лечение только гомосексуальные мигрантки-трансгендеры попадают, и то не всегда.

Тут Ларс остановился, резко развернулся и открыл дверь дома — канареечно-желтого, но без каких-либо других необычностей. Внутри, кроме нескольких ярких цветных пятен, и вовсе ничего примечательного не было. Как Ларс и обещал, он действительно накормил — чем-то местным, с рыбой и рисом, после чего начал рассказывать о подозреваемых. Собственно, ничего примечательного в этих деталях не было, и Анджела включила стенографирование в тераноме, чтобы записывалось. Приступить к слежке решили не откладывая — нынче же вечером, и Анджеле досталась Петра Петерсен, помощник министра торговли.

…Оказалась она довольно-таки скучной на вид женщиной средних лет, и зеленые коротко стриженые волосы совершенно не придавали ей оригинальности — казалось даже, что она для нее даже такая шевелюра является частью униформы. Впрочем, судя по бесцветным бровям, она была, как большинство норвежцев, блондинкой. Анджела лишь дождалась момента, пока чиновница останется дома одна (дом был двухэтажный, не бедный, но без излишеств), вышла из невидимости, оглушила ее и связала, после чего приступила к допросу.

Поразительно, но даже такая вроде бы неординарная вещь, как допрос — и та оказалась скучной, как какое-нибудь собеседование или даже семинар по настройке порталов. Нет, было видно, что фрау Петерсен напугалась — глаза расширились, руки подрагивали, но голосу ее это не придало особой выразительности. Она сначала подумала, что Анджела — из числа каких-нибудь радикалов-иммигрантов, но Анджела напрямую задала те вопросы, что ее интересуют, просто заставив Петру выпить склянку «зелья искренности» — из тех, которым учила мадам Грансон, не обычных полицейских. Та послушно выпила, и затем монотонно, как на заседании, продиктовала имена, фамилии, адреса, номера счетов — память у нее оказалась исключительная, буквально кладезь, живой архив. Дело было за малым — стереть память, внушить ложное воспоминание — например, о мыльном сериале под бутылочку коньяка. Коньяк пришлось вылить в раковину и поставить возле дивана, куда Анджела приказала переместиться чиновнице, после чего усыпила ее и покинула дом, еще раз проверив все на наличие следов своего присутствия.…Остальные, как выяснилось, справились не хуже. Агнета Лёккен, правда, оказала некоторое сопротивление зелью и заклинанию сна Альбины, но недолго. В принципе, наверное, задание было выполнено, но все трое рыцарей дружно сошлись на том, что еще день или два лучше остаться здесь, а Ларс, гостеприимный хозяин, был ничуть не против — и поток рассказов и историй, одна невероятнее и безумнее другой, сыпался на головы ребят. Альбина ходила с абсолютно отсутствующим, подавленным выражением лица, Жан — совсем окаменел, и только Анджела сохраняла какую-то относительную веселость, и то — чтобы как-то уравновесить уныние остальных.

И, видимо, задержались они не зря. На тераном Анжеле по защищенной линии, под отметкой крайней срочности пришло сообщение от Антуана. Оно гласило: «Немедленно телепортируйтесь по указанным координатам. Мы в опасности». Ниже и правда шла координатная формула для телепортации, и Жан немедленно принялся за высчитывание точки с помощью теранома. Результат вычислений показал — самый север Германии, всего сотня километров от Черного леса и Проклятых Островов. Того самого места, где некогда находилась твердыня Некроманта.

Элеонора

Солнце, хоть и зимнее, ничуть не согревая тело, тем не менее отчаянно и яростно светило в глаза. Элли почти никогда не надевала темных очков — как-то не идут они ей. А тут волей-неволей придется.

Испания встретила шумом и каким-то суетливым, муравьиным движением. Высокие белые здания, слегка обезличенные, были разукрашены портретами и транспарантами — красными и оранжевыми. Флаги торчали отовсюду, буквально из каждого дома — и испанских было в разы больше, чем Королевских. Нет, про Испанию конечно говорили, что там до сих пор «последняя диктатура Европы», но что конкретно под этим подразумевалось… Вот теперь это и выяснится. Более-менее.

Люди тоже были интересные и слегка странноватые. Во-первых, довольно-таки шумные, даже по сравнению с французами, примерно такие же, как итальянцы. Нет, испанцы, в общем, никогда и не были особо тихими, но у себя на родине просто-таки кишели и жужжали, как возбужденный улей.

Странность, однако, была не в этом — перед Элли и Алексом промаршировала колонна школьников лет примерно двенадцати, распевая какую-то бодренькую песню, очевидно, марш, и шагая дружно, в ногу, как на параде. Шедший впереди нес портрет пожилого человека в военной форме, с мрачным широким лицом, небольшими черными усами, залысиной, опущенными щеками. Это и был диктатор Испании, генерал Габриэль Игнасио Рамирес Ортис, правивший страной уже почти тридцать лет.

Что ж, видимо, здесь тоже работают с молодежью… на свой лад. Элли использовала магический слух, чтобы понять смысл стишков, скандируемых детьми. Заключался он в том, что личная заслуга генерала в том, что страна живет так замечательно, урожаи хороши, армия сильна и все глубоко счастливы и любят родину. Это странно. Нет, Элли и раньше знала, что Испания — страна с авторитарным лидером, но чтобы было какое-то вот такое прославление вождя… Это настолько контрастировало с Королевством в целом, что заставило, и не в первый раз, задуматься о том, как так выходит, что вроде бы крайне гуманистическая политика Королевства со всей своей строгостью по части прав человека и независимости власти не только терпит, но даже слишком активно не осуждает диктатора страны, входящей в свой состав. Что интересно, этот вывод немедленно подтвердился — навстречу Элли и Алексу прошла колонна уже взрослых, но одетых в униформу молодых людей — серая куртка с оранжево-красной символикой. Они точно так же, как и школьники, шагали строем. — Как думаешь, они как со школы начали, так до сих пор и маршируют? — пошутил Алекс, и Элли засмеялась — к счастью, не так громко, чтобы это услышали. Впрочем, радоваться было рано. К ним подошел довольно уродливого вида молодой человек — весь какой-то сплюснутый, плюгавенький, ростом не выше самой Элли, но, кажется, даже более тощий, чем она, и тонким голосом обратился:

— Alto! Sus documentos!

— No habla español, — ответил Алекс, — somos de Francia! — А, метрополия. С чем пожаловали? Каков ваш статус?

— Мы, собственно, военные. А приехали в отпуск.

— Семейный статус?

— Не женат. — Не замужем. — Ясно. Правила знаете? — Какие именно? — уточнил Алекс. — У нас общество особого типа. Никакой ерунды про равенство. Представителям лучших классов привилегированные пляжи, места в очереди, в распределении… — Лучших классов? — Мы отвергаем ложную концепцию всеобщего равенства. У нас есть классы, которые в силу специфики, в силу как врожденных, так и приобретенных особенностей несут больше пользы обществу, способны к управленческой и идеологической работе. Это, прежде всего, работники военной, полицейской, тяжелопромышленной сфер… И, конечно, партийная элита. Кроме того, идеологический актив. В общем, те сферы, где с людьми не сюсюкаются, где если ты отстаешь, ноешь, не можешь — тебе не по пути. — А что вы понимаете под врожденными качествами? — уточнил Алекс. — Вы не знаете? Наша отечественная наука сделала ряд важных открытий. Во-первых, есть люди, склонные от рождения к обычной, так сказать, обывательской жизни. Это всякие там рабочие, сфера обслуживания, крестьянство… А есть небольшой процент пассионарных личностей, заточенных под управление, борьбу, отказ от личного эгоистического интереса, объединяемых общей идеей. Это и есть ключевой принцип формирования элиты. Мы проводим тесты и собеседования с вышестоящим руководством. — И как? — ухмыльнулся Алекс. — Я, Уго Санчез Бустос, являюсь представителем элитного типа. Мои качества — способность к административной работе, силовому и волевому контролю, управлению, руководству крупными группами людей, политическому управлению, созданию систем и иерархий, расстановке сил…

Элли с трудом сдержала улыбку. Вот этот вот плюгавец — оказывается, силовой специалист? Да, забавно. — Если вы представители высоких профессий, вам полагается средний статус. Не высокий, потому что вы не являетесь проверенными пассионариями. Так. Раз вы у нас впервые, оглашу правила. Здесь нельзя, во-первых, публично критиковать власть и лично Генерала Ортиса. Поясню — никакого этого «высказываться должен каждый» мы здесь не поддерживаем. Вся эта свобода слова для умственно неполноценных здесь не признается. Здесь высказываются только заслуженные люди, доказавшие свою состоятельность и пользу для общества. А то расшатывать систему, которая уже работает — на таких любителей у нас есть специальная полиция. Ну, это я увлекся. Так вот. Портить атмосферу нельзя также. К этому относится занудство, споры ради споров, дурацкая критика идеологии — «а вот у вас тут такой факт не сходится, а там сякой…». Это все мелочи. У нас есть четкая идеологическая система, структура, и если сам принцип, идея верна — просим не занудствовать. Вам, как представителям метрополии, за неоднократное нарушение наших правил грозит выдворение и запрет на въезд.

Еще, конечно, про уважение традиций и нашей истории — никаких негативных комментариев, будьте любезны. Вообще, не создавайте негатива и ведите себя в рамках — и проблем не будет. Мы — народный режим. Что еще… Если вас интересует деятельность Партии Борьбы и Спасения Испании, вот буклетик. Я — руководитель звена второго уровня. У нас у единственных сохранился и возрожден дух Века Героев. Вопросы какие-нибудь есть?

— Как нам найти подходящую для нашего… ээ… статуса гостиницу?

— А. Пожалуйста. Я продиктую адрес. Приятного пребывания. Парень козырнул и ушел, бодро вышагивая вслед за остальными.

— Нда, — Алекс насмешливо упер руку в бок, — видела бойца? Сразу видно — специалист по боевым… как он там сказал?

— Мысли читаешь, — прыснула Элли, — даже у меня мышц больше, чем у него.

— Да уж. И он, видите ли, высшего сорта. В общем, снова Карфаген, да?

— Ты про пояса-то? Я так поняла, здесь не любят торгашей и все такое. А вот про Век Героев… Отдам буклетик Антуану, ему-то все так интересно было. И когда этот наш сопроводитель наконец явится… — Предлагаю вечерком на пляж. Мы ж в Испании!

— Не холодновато? — Ну все равно… Представь — ты, я, море, солнце… — Алекс шутливо приобнял Элли, и она несильно двинула его локтем, смеясь. Нет, его приставания никто никогда всерьез не воспринимал — ну о чем может идти речь, когда ты с семи лет с человеком знаком? И дрались, и дружили, и списывали… Впрочем, при Давиде он так не шутит, тому трудно объяснить, что не все надо воспринимать всерьез. Ну да ладно. Ждать, к счастью, долго не пришлось.

К ним подошел мужичок средних лет в свободном плаще, с длинными загибающимися книзу усами. — Буэнос диас, друзья! Я Хавьер Кабрера Куэнка, ваш, так сказать, гид по замечательной Стране Солнца. Ну или Стране Его Превосходительства, если угодно.

— Значит, вы нас сопроводите и… — Да, да. К вам уже успели пристать на улице?

— Да уж, — Элли недовольно нахмурилась. — Здесь это нормально. В порядке вещей, так сказать.

— И как это все вышло? — спросил Алекс, — под носом у наших либеральнейших… — Очень просто. Сначала было предыдущее правительство, тоже большие либералы, только с уклоном в левизну покруче вашего, центрального, ну и довели народ до митингов по теме нехватки хлеба. Тогда военные и увидели возможность, взяли власть. Сначала, в первые лет десять, действительно экономику поправили, а потом… Ну, как водится. Бизнес прикрыли, государство под крыло взяло. Друзьям там раздали, сподвижникам. В итоге последние лет пять живем похуже, чем тогда — а жаловаться уже некому. Всех быстренько заткнут, кто «воздух портит». Везде доносчики, осведомители, контрразведка, «Щит и Меч Народа и Партии». Так что никаких лишних слов, а то быстренько будет провал и все. — А как живут те, кого… — За кем вас прислали? Ну, они живут так, как подобает жить «пассионариям» и «высшему сорту нации». Ну, то есть, не так, чтобы аскетически… Ну, увидите. А, вот и пример, — он ткнул пальцем в медленно проплывающий диск, в котором развалился довольно-таки объемистый в талии дяденька в окружении двух красавиц и двух же дисков с охраной.

— Неплохо, да? Дамы, не думайте, тоже не абы какие, из отдела пропаганды или какие-нибудь капитанские дочки… — А вот сейчас и проверим, — Алекс как раз, кажется, заприметил одну такую девушку, в дорогом ярком платье — она шла слегка впереди.

— Красавица! — крикнул Алекс, подходя к девушке, — вы знали, что в Карфагене подают на сладкое?

Та повернулась и воззрилась на него с недоумением. А потом ответила, высоким, с визгливыми нотками, голосом, на ломаном французском: — Ты вообще какое право имел обращаться ко мне? Мне, представителю народной аристократии, высшего сорта? Ты что о себе возомнил, ничтожество? Да ты знаешь, под чьим началом я работаю? Да один мой звонок, и тебя увезут так далеко… Свободен!

Алекс даже опешил от такой ярости. — Ладно, ладно, бамбина или как тебя, я… — СВОБОДЕН Я СКАЗАЛА! Не сметь больше со мной заговаривать, ясно?!

Элли не удержалась от смеха. — Да, к такому тебя жизнь не готовила. — Да что она о себе вообще… — Не удивляйтесь. Дочка какого-нибудь чиновника, или, что вероятнее, подстилка генерала. Это что, у нас тут посадили одного ученого — не липового, которые идеологические, а настоящего, он занимался проблемой копирования заклинаний между фолиантами без ручной переписи… Так вот. Уж не помню, чем он такой вот одной любовнице генеральской не угодил. То ли место ее занял, то ли замечание какое сделал. Ну и что вы думаете — посадили. За критику верховной власти и политики партии.

— Да это дурдом какой-то! Науку еще какую-то придумали… национальную. — А, это. Типичное шарлатанство. Но у них на все один ответ — раз идея верна, то отдельные не сходящиеся факты и критиканство — это диверсия, и баста. Ладно. У меня вам лучше не останавливаться, следят. В следующий раз встречаемся…

Он молча взмахнул рукой, и у Алекса на запястье возникла сияющая запись — и тут же потухла.

— Оригинально, — признал Алекс. — Давний метод, на самом деле. Не нами, как говорится, придуман. Тераномом пользоваться не советую — шанс невелик, но прочитать могут.

На том и согласились. Элли с Алексом отправились в указанную гостиницу, памятуя об очевидном — не говорить о деле в очевидно прослушиваемом месте.

Поэтому, едва расположившись, они принялись просто дурачиться. Ну, например, Элли поддела Алекса, вспомнив, как поколотила его однажды в пятом классе (и правда, было дело, но он сам был тогда виноват).

Он, конечно, высокомерно бросил, что «до двенадцати мы все — девочки», и что, мол, не показательно. — Да я бы тебя и сейчас отделала только так, — Элли подняла голову с вызовом, наблюдая, как Алекс распаляется от детской провокации. — Только если я захочу. — Ой, не хвастал бы… — А проверим?

— А давай! Только без магии, а то еще… — Да знаю, дурак я что ли…

И началась потасовка. То есть сначала Элли старалась не подпускать Алекса близко, встретив его ударом ноги в самоуверенный лоб, но тот был не дурак: уклонялся, блокировал, теснил в угол. Элли сделала последнюю попытку, высоко подпрыгнув и крутанувшись в воздухе — пятка ударилась во что-то твердое, но и ее обхватили сильные руки — и оба повалились на пол, борясь. Конечно, Элли отбивалась как могла — ногами, руками, локтями, коленями, но Алекс все же обездвижил, скрутив руку, да еще и больно шлепнул. — Ах ты чертов сексист! Мог бы и уступить слабой женщине… — А ведь кто-то тут только что… — Вот будь у меня больше пространства, а не эти шесть на шесть, ты бы у меня… — Да-да, конечно… — Да иди ты! И вообще, я есть хочу. Поели, посмеялись — вечер прошел, в общем, быстро, и уснула Элли легко. Заморачиваться с двумя номерами все равно не стали, пусть думают, что хотят. Раздеваться при «своих» парнях Элли не стеснялась, она и при Антуане долго ходила в нижнем белье, пока не… Нет, ну не из-за этого же он в нее влюбился? По крайней мере, хочется надеяться. Но уж Алекс-то точно свой. Нет, он, конечно, всегда остается Алексом и не может не присвистнуть и не отпустить пошловатый комментарий — но кого волнуют такие мелочи?

Утром Элли проснулась первой — привычка рано вставать. Нехотя оделась, сходила в ванную, размялась… Скучно. Спустилась вниз, в столовую. В основном там были, конечно, туристы — возбужденно переговаривались на десятке языков, кивали, щелкали перед лицами друг друга тераномами. Элли заказала простой салат и сок — перед возможным важным делом как-то не хочется с утра наедаться. Вообще, иногда хотелось мяса, хоть и нехорошо. Хотя… Антуан вот ест, а Элли его раньше осуждала, спорили даже. Она вообще раньше была жутко категоричной. Нет, она и сейчас не начала смешивать в кучу хорошее и плохое, добро и зло, моральные и аморальные поступки — но многое, что казалось раньше просто неприемлемым и недопустимым, теперь, если подумать, вроде бы не так уж и плохо само по себе. Вот то же вегетарианство взять. Конечно, животных жалко, и это естественно, защищать их. Но по-другому посмотреть — в природе одни едят других. Нет, мы люди, и не должны вести себя, как хищники, но на тех же фермах условия лучше, чем в природе… Хм, а ведь именно это Антуан и говорил ей. Она что, становится сговорчивее? Теряет ориентиры? Вроде бы нет. А может, дело в том, что за последние два года в жизни поменялось столько, что на целую кучу вопросов взгляд теперь поменялся в корне?

Раньше, например, Элли считала в целом оправданными жалобы тех, кто считал себя ущемленными, кому недодали каких-то благ, или кого триггерят чьи-то слова в тераноме… Нет, сама она подобным не страдала, но всегда говорили, что это важно, что это переживания людей, и они имеют ценность. Все так, но… Почему теперь это уже не воспринимается всерьез? Почему теперь выглядит, как нытье избалованных деток, которым не купили дорогущий подарок?

Она со стыдом подумала, что критикует других, а ведь она сама, если объективно, сама была избалованной — разве дядя Генри в чем-то ее ограничивал? Хоть раз наказал? А ведь было за что — в определенный период Элли и приходила под утро пьяная, и курить пробовала, и одевалась вызывающе, а уж хамить и огрызаться… И больше всего ненавидела эти «душевные разговоры» — «мы тебя понимаем, у тебя сложный период…». Да что они понимают! Как будто так сложно увидеть, понимают тебя или просто делают вид. Но она тогда тоже была неправа. Жалели — и потому избаловали, вместо того чтобы в определенный момент взять и привести в чувство, по-серьезному. Потому что ей, конечно, повезло не забеременеть, не подхватить болячку из тех, что плохо лечатся, не пристраститься к зелью… А ведь было и это, и случайные связи… Такое противное осталось чувство, будто запачкалась, лишилась чего-то. А тогда мозгов не было. Понимала, что творит, а «хочу и все». Теперь Элли обижалась на дядю, что не остановил ее тогда силой, позволил окунуться во всю эту грязь, пусть даже обошлось и без последствий. И обижалась на себя за то, что обвиняла его — сама ведь должна была понимать… И все же, разве это не обязанность взрослых — предвидеть последствия, которые не видят или не хотят видеть дети, и не допускать совершения ошибок, которые потом не исправить? Или боялись, что Элли пожалуется, если они применят запрещенные меры? Если так, то они ее совсем не знали. Потому что это последнее дело — доносить, тем более на тех, кто о тебе всегда заботился. Лучше уж обидеться и не разговаривать, если наказали несправедливо, пока не извинятся; но понять детей, доносящих на родителей — и не за жестокие избиения без повода (тут действительно другого выхода нет), а за куда меньшее даже, чем заслуженную трепку — этого она понять не могла. Может, потому, что ей просто есть с чем сравнить, на собственном горьком опыте? Легко жаловаться на самых близких людей, когда они рядом и это кажется незыблемым… Впрочем, хватит себя жалеть. «Как это называется? Взгляд со стороны? И почему я так легко отношусь к насилию? Это ведь неправильно, по всем понятиям…». Действительно, это тоже вопрос, тоже перемена — хотя перемена ли? Сколько Элли себя помнила, постоять за себя она никогда не боялась, драться умела, и даже, можно сказать, любила. Есть в этом что-то особенное — завораживающая сила момента, когда время течет иначе, даже почти останавливается, когда остро чувствуешь все свое тело, все пространство, его движение — и когда ты быстрее, ловчее других, когда твои удары безошибочно достигают цели… Поэтому, конечно, она и занялась боевыми искусствами, и сомнений, кем быть, никогда, в общем, и не было. И само дело по ней — защищать людей и общество, сражаться, быть среди опасности и риска, за правое дело — и продолжить дело родителей, отстоять их имя и — отомстить убийцам. В этом она, едва сделав для себя окончательный вывод — лет, кажется, в одиннадцать, так и не поменяла мнение, хотя задумывалась не раз. И всегда выходило одно — нельзя продолжать жить и позволить убийцам торжествовать, спокойно существовать так, словно ничего не случилось, будто теперь все позади. И никакие слова о неприкосновенности жизни ее не убедили. Нет этого, раз люди убивают и убивали. И неприкосновенности тела — по той же причине. Хочешь быть неприкосновенен — умей не дать себя избить. Нет нигде в природе обратного. Человек имеет право на безопасность — но бумажка с правом тебя не защитит, а только ты сам, собственные руки, ноги и голова. И если сражаешься, тем более смешно говорить о неприкосновенности. Уж точно не выродкам, с которыми они уже имели дело, а ведь эти наверняка еще не худшие. А если человек слаб — что ж, на то и есть такие, как Элли — чтобы защищать слабых, а для этого нужно быть сильной, не жаловаться на всякую ерунду, иметь принципы и дисциплинировать себя. Поэтому чем обманывать людей, что им ничего не грозит, и что иметь всегда все по максимуму, в избытке — это норма, а на любое отклонение от идеала надо отвечать истерикой — вредная глупость. А еще, раз всегда были и будут люди, готовые добиваться своего силой, должны быть те, кто не боится ответить тем же. И раз были и будут те, кто готов добиваться своего жульничеством, наглостью, беспринципностью, и даже не молчат, а открыто хвастаются, кичатся своими пороками, как доблестью — того же Трэвиса взять… Как же хотелось иногда врезать ему в пузо, скрутить руку, и смотреть, как исчезает с лица самодовольная ухмылочка. Поэтому Эври прав. Иногда надо пренебречь формальностями, раз те придуманы крючкотворами и бюрократами для обеспечения себе сытой жизни, неуязвимости от народа и реального правосудия… Не будет ли диктатуры? Риск есть, конечно. Но что теперь — вообще ничего не делать? Это как не идти в бой из страха проиграть. Всегда есть риск, всегда это возможно и вероятно. Станет Эври не дело делать, а устанавливать личную диктатуру — будем бороться с ним. А пока что — мы на одной стороне. Элли вздохнула и улыбнулась — наконец, все более-менее встало на свои места. Нечасто она так глубоко задумывалась обо всем. Но иногда надо.

Пока она сидела и думала, рассеянно любуясь видами, Алекс спустился вниз и даже успел заказать себе поесть. Элли рассеянно кивнула, и когда Алекс закончил завтракать, они быстро собрались и пошли на условленную встречу.

Однако, по пути к месту встречи случилось еще кое-что.

Человек шесть подростков гоняли седьмого, толкали, били кулаками, наскакивали по одному и по нескольку, выкрикивая: — Слабак! Предатель!

В первый момент Элли тут же сжала кулаки и едва не ринулась вперед, но в памяти тут же всплыл момент в деревне и то, что последовало за ним. Голос Грандмейстера в голове повторил: «Всегда думай на шаг вперед, думай о реальном благе, а не о собственном импульсе». Элли, не расслабляя кулаков, быстро соображала. Если она побьет нападающих, ее арестуют, задание будет провалено, а парню, скорее всего, достанется еще больше. Если просто попытаться их устыдить… они уверены в своей правоте. Тогда… — Эй! — крикнула она громко и твердо, — кто здесь смелый вояка? Кто тут храбрый, как шакал? Чем он виноват перед вами?

Вперед выступил длинный черноволосый парнишка со вздернутым носом: — Он сын предателя! И он слабак! — И за это вы должны его бить? А не помочь ему стать сильнее, хотя бы?

— Мы тут не сюсюкаемся с дохляками. Если он своей слабостью ослабляет наш класс, нам такой не нужен! И его отец — предатель. — Его отец, даже если он предатель, за себя ответил сам. Сын за отца не в ответе, если его не арестовали — так?

Парень молчал, думая, что ответить. — Или ты умнее своего начальства? Они не арестовали, а ты вперед их судишь? — Но он слабак! А слабака никто не запрещает наказывать. Зачем нам такой?

— Сегодня он слабый, а завтра будет сильный. Ты хочешь военным стать? — Да!

— А военные у вас умеют только толпой на слабого нападать? — Да как вы смеете! Вы кто вообще? — Я военная. А тебе я вот что скажу. Ты сильный? Или только с приятелями можешь на него полезть? — Могу и один!

— То есть если он тебя слабее, то ты можешь его побить? — Могу! Потому что никто с ним возиться… — Тогда сейчас я тебя побью, потому что я тебя сильнее. — Больно много о себе думаете! Вы вообще… девчонка! — Ну давай, тебя побьет девчонка. А нос разобью — жаловаться побежишь? — Да никогда! — Тогда если проиграешь, будешь его — защищать. Дашь при всех слово — или боишься? — Я ничего не боюсь! — выпалил парень быстро и громко, чтобы никто не заметил неуверенности. Элли встала в боевую стойку, и решимости у парня еще сильнее убавилось. Он выставил кулаки и тут же бросился вперед, попытавшись ударить ее в лицо. Элли присела и крутанулась, сделав молниеносную подсечку — парень упал. Остальные подростки засмеялись. Он встал, неуклюже, и еще яростнее бросился на нее с кулаками — Элли шагнула назад и ударила ногой с разворота — попала в печень, несильно — но парень сжался и сел на землю. Никакой жалости Элли к нему не почувствовала. Заслужил.

Парень прижал руку ко рту — видимо, чтобы не расхныкаться. Остальные смеялись, и Элли рыкнула на них, чуть подавшись вперед — те испуганно отпрянули: — А вы еще лучше! Из вас всех он один хотя бы вышел вперед! Хороши избранные бойцы — только толпой да на самого слабого!

Подростки затихли, опустив глаза, тщательно избегая встречаться с ней взглядом. «Кажется, встали и ждут, что я их бить буду. Вот где мерзость — привычка терпеть от вышестоящих и издеваться над слабыми и подчиненными. Боюсь, уже не вытравить».

— Вот и запомните: слабость — это относительно. А ты — как тебя зовут? — спросила она «слабака». — Хуан, — ответил тот не сразу. — Хочешь быть как я?

Парень торопливо кивнул. — Я девчонка, я была слабее в твоем возрасте, но никто не смел ко мне подойти. Не жди, что тебе помогут, иди и займись спортом. Они — трусы, ты это видел. Понял меня?

Парень кивнул. — Что смотрите? Пошли вон отсюда! — прикрикнула Элли на других, и они поспешно разошлись.

— Иди, помоги ему, — указала она Хуану на главаря хулиганов и громко добавила: — Если он не законченный мерзавец, то хоть что-то да понял из этого.

И поспешно ушла: наверняка Хавьер уже давно их заждался — а опаздывать Элли жутко не любила.

Алекс наблюдал за всем со стороны, и как всегда, улыбался — но не ехидно, а вполне одобрительно. — Воин Света на страже справедливости, — пошутил он. — А как же. Всегда готов! — Элли тоже хихикнула — как ни смешно, но и этот небольшой урок занял немало сил.…Хавьер, конечно, был недоволен опозданием, и весьма — поворчал как следует. Потом, не теряя времени, изложил положение дел и выявленных им подозреваемых. Конечно, это был в основном генералитет и высшая бюрократия. Все они тщательно охранялись, проникнуть к ним представлялось занятием весьма трудным, но для рыцарей Ордена невозможного нет. Тем более, что у господ генералов и министров была вполне конкретная слабость: деньги и женщины. Жили они на широкую ногу, в дворцах и особняках, скрытых от народа за высокими заборами. Конечно, и их могли «вызвать наверх» всесильные служащие «Щита и меча», но на место одного всегда приходил другой. Да и не роскошь и деньги служили причиной этих «вызовов», а предполагаемый заговор против Лидера Нации. Лояльность дороже честности. Еще один прекрасный здешний принцип.

Подумав, Алекс и Элли поняли, что особого выбора нет. Алекс решил проникнуть в бордель, где был завсегдатаем министр торговли, Хуан Гарсиа.

Элли не оставалось ничего другого, кроме как соблазнить генерала Рамиреса, который имел обыкновение проезжать по улице Победы и забирать с собой самых красивых девушек. Что ж, то что надо. Нет, конечно, никакой мерзости не будет, об этом и помыслить нелепо. Но кое-что изобразить придется…

…Вечером Элли прогуливалась по бульвару, одетая даже не откровенно — вульгарно. Прическа высокая, волосы блестят, косметики тоже с избытком. Спина вообще открыта, несмотря на довольно прохладную погоду (шрам на память от Карфагена, проклятье), живот тоже — внизу живота, кстати, была татуировочка — руна силы и здоровья. Так, баловство еще школьных лет, но выглядит соблазнительно. Грудь тоже полуоткрыта, шортики такие короткие, что сзади почти все видно, и стринги торчат… Нет, видел бы ее Давид — тогда бы точно скандала не избежать. А Алекс ничего, знай себе ржал, когда увидел. Конечно, на улице приставали, но Элли выучила манеру той девушки, которая так грубо отшила Алекса. Помогало.

Вот и господин генерал. Элли посмотрела на него страстно и преданно, и отвернулась, едва тот подъехал поближе. Генерал окликнул ее — Элли обернулась, все с той же смесью любезности и наглости: — Ваше превосходительство?

Дальше, собственно, все было просто. Она поломалась с минуту (чтобы раззадорить, но не разозлить), села в диск, постреливая глазками (мерзкий жирный боров, сколько же он жрет…), вытерпела сальные толстые руки, бесцеремонно лапающие грудь и спину (хихикаем, легонько отпихиваем). Вот и довезли до дачи. Как же долго еще… Генерал трогает там и тут (чертов Алекс, ему-то сиди себе в засаде, а ей…), шлепает (какие же мужики все одинаковые!), только что язык, как собака, не высунул. Ну любуйся, любуйся, вспоминать будешь да облизываться. Элли дотерпела до момента, когда они уединились. Рамирес уже рвался снять с нее одежду (если это вообще так назвать можно), но Элли капризно протянула: — Ну как же, а налить девушке?

— Ну конечно, бамбина, конечно, все, что пожелаешь этим вечером…

Невербальное заклятие — и генерал застывает в оцепенении. Семь секунд — и в его бокале уже нужное зелье. Еще три секунды — и он приходит в себя. Трясет башкой, вытягивает губы, отпивает. Рот растягивается в предвкушающей улыбочке.

— А теперь рассказывай, все что знаешь. Если будешь молчать — ты покойник. Ты выпил яд (и сыворотку правды). Если попытаешься позвать охрану — проживешь две минуты, противоядия не дам. А если и найдешь, то оно лишь отсрочит твою смерть еще на десять минут. И без точного антидота ты обречен. У нас, поверь, знают, как делать яды. — Ты… ты откуда? Орден? — Считай, как угодно. Тебе важно выложить мне все, от и до. А я буду давать тебе жить, покуда ты говоришь. Генерал, бегая глазками, отчаянно боролся. Страх, ненависть, растерянность, жажда жить — все смешалось в этих маленьких серых глазках, и решение было принято — он заговорил. Каждый раз, когда он начинал кашлять, Элли давала полтаблетки. Один раз попытался отобрать — отшвырнула заклинанием — понял, поумнел. Наконец, генерал был выжат досуха, и Элли дала последнюю таблетку. — Через шесть минут противоядие положат снаружи двора. Но только если я выйду и телепортируюсь в безопасное место. Усек?

Генерал закивал. Пробелов в плане вроде не было, и Элли быстро покинула огороженный бетонной стеной участок в сопровождении генерала.

Там уже стоял человек в маске, ожидая ее. Элли наложила на генерала заклинание слабости и немоты, тот упал, и Хавьер (под маской был он) бросил ему пузырек с противоядием. Элли в этот момент закончила произносить заклинание телепортации — и, едва оказавшись в безопасности отеля, радостно упала на подушки — хоть пару минут можно отдохнуть.

В этот момент раздалась тревожная трель теранома — повторный вызов важного сообщения. Элли тут же схватила его — сообщение от Антуана. «Держи координаты и телепортируйся. Мы в беде. Нужна помощь. Антуан».

Элли, в панике, тут же принялась вычислять координаты. Результат показал — северная Германия, близ Черного Леса. Места, где жил Некромант. Жуткое, тягостное предчувствие скользнуло вдоль позвоночника. «Алекс, где же ты… Скорее, скорее возвращайся! Скорее, а то я сойду с ума».

Глава 23. Место, которого не должно быть

Чарльз

Время — материя странная и непредсказуемая. Весь прошлый месяц оно буквально тянулось — как пружина, и теперь, кажется, со дня на день вновь понесется с бешеной скоростью, не давая и малейшей возможности уследить за происходящими изменениями. То, что скажут утром, может уже днем оказаться устаревшим, к вечеру вновь радикально поменяться, а за ночь еще раз встать с ног на голову. Такие моменты Чарльз не любил — как-то, согласитесь, неприятно чувствовать себя отстающим от событий, нелепым и смешным. С другой стороны, просто сидеть и ждать надоедало. Может, стоило тоже пойти в Орден? Хотя нет, мальчишество ведь было бы. А так — он всегда просто сидит и ждет, пока другие что-то сделают, пока Кэрол… и остальные сделают самое важное и интересное. С ней было, надо сказать, непросто — Каролин критиковала жестко буквально все, что Чарльз делал или говорил, хотя порой бывала милой и доброй. С ней он впервые познал близость — не то чтобы это было так невероятно по сравнению с тем, как горячо обсуждают эту тему в СМИ, но эмоционально это совершенно особое, ни с чем не сравнимое… Странно, даже наедине с собой — и то как-то неловко о таком думать. И все же какая-то новая уверенность, какое-то совершенно иное самоощущение — все это было свежим, захватывающим, всецело новым.

Впрочем, то, что произошло утром, заставило забыть и о личных переживаниях, и даже о бесконечных политических дрязгах. Кровавые убийства продолжились. На этот раз за одну ночь случилась целая серия — убиты трое человек, семья, пропали без вести еще трое. Это было уже чем-то новым. Люди были в панике — парки обезлюдели, диски летали с огромной скоростью, порталы перегружались, поодиночке никто не ходил — и в тераноме полицию ругали последними словами — полицейский пресс-центр неловко оправдывался и просил времени, клятвенно заверяя, что «зацепки есть» и преступник вот-вот будет пойман.

Что и говорить, им никто не верил. Чарльз не мог не думать о преступнике — потому что невозможно было понять. Понять, зачем кому-то просто убивать людей, тем более с такой жестокостью? Можно понять алчных политиков, контрабандистов, ревнивых мужей и жен — но это? Кроваво, безжалостно потрошить незнакомых людей? За что? Почему? Нет, понятно, что это маньяк, сумасшедший, такое иногда бывало… Но в том и дело, что это было большой редкостью — и полиция фактически не имела практики в поимке подобных преступников.

И все же есть это чувство — вроде бы ты ничего и не должен, не обязан — но все равно кажется, словно ты отказываешься, отворачиваешься, проходишь мимо.

Чарльз стряхнул печальные мысли, припомнил все встречи с Кэрол, письма, которые писал, и ее ответы: «А с чего ты взял, что из величия архитектуры следует величие людей? Может они гробили людей тысячами во имя этих строек, может, их жгли на кострах? С чего ты вообще взял, что хоть когда-то было иначе? Быть может, и было, конечно, только более кроваво. Все-таки вряд ли милые и добрые люди устроили такую резню, что нам даже знать запретили, что там точно происходило?». Не то чтобы Чарльзу такое совсем не приходило в голову, но Кэрол умела сказать как-то так, что сразу кажется, что иначе и быть не могло. Если так проанализировать, Кэрол никогда не говорила, что любит Чарльза, хотя он ей признавался. Нет, она к нему определенно хорошо относится, но как понять — как именно? Как к другу? Как к несерьезным отношениям? Одно ясно даже невооруженному взгляду — уж точно не так, как он к ней. Впрочем, отношения как раз и строятся, чтобы отдавать, а не чтобы ждать для себя. Так что пусть будет что будет, даже если искренней взаимности он не увидит и не дождется. Что насчет работы — после убийства Шапелье Чарльз, как ни странно, получал лишь вежливые отказы. То ли все ударились в суеверия, то ли, что вероятнее, его считали слишком связанным с определенными группировками.

В общем, заняться было толком нечем, и Чарльз сортировал старые записи, протоколы заседаний и прочий бюрократический мусор. В какой-то момент его тераном издал звук, и Чарльз посмотрел — писал Этьен. Тот после падения Тревиньона получил место своего бывшего начальника, став следователем — правда, пока не по особо важным делам, но это было бы слишком. Этьен тоже, насколько Чарльз знал, погрузился в работу с головой. Собственно, они не общались как-то близко, и тон Этьена был почти что официальный. Он писал, что обнаружил в бумагах бывшего начальника кое-что интересное, но, возможно, опасное — и потому хочет, чтобы не он один был носителем этой информации, строго предупредив, что говорить о встрече нельзя никому и ни в коем случае. Чарльз стер сообщение, и, оставив в своих комнатах заклинание на всякий случай, отправился на встречу. Кажется, даже для него риск понемногу становился вполне обычным делом.

Антуан

Сидеть в теневом мире, находясь при этом в доме почтенной дамы, одной из руководителей совета темных магов в их неофициальной европейской столице — не самое приятное дело. В данном же случае нас предупредили, что надо ждать визита Отто Ауттенберга, молодого и очень перспективного мага, знатока каких-то древних рун или наподобие того.

Теперь он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и пил кофе вместе с Александриной, несколько снисходящим тоном объясняя собеседнице: — …невозможно даже для развлечения читать. Надо понимать, культура всегда создавалась и будет создаваться ради массы, толпы, плебеев. Для них же мы, Темные, всегда были и будем порождениями зла, которые режут кошек, насилуют девственниц, хаотически совокупляются и так далее. В их нелепых представлениях Тьма и Тень — злобные сущности, которые непременно стремятся обмануть и напакостить — как и сами Темные. И им даже в голову не приходит, насколько нелепы их завывания со стороны. Взять хоть самое очевидное — если какой-нибудь моралист, поняв, что от Света никакой помощи нет и не будет, что сам этот Свет — бесконечная стагнация в неподвижности, а пресловутого источника в виде их боженьки нет и быть не может — он приходит просить помощи у реальной силы, у Тьмы, дьявола, как хотите — но делает это с мерзкими кривляниями, всячески выказывая презрение — так чего они хотят от всеведущей Тьмы? Чего-чего, а тупой морали от нее ждать невозможно. Более того, разум, бесконечное изменение, познание, безграничные возможности, которые и есть Тьма прямо противоречат каким бы то ни было нелепым ограничениям, выгодным только стаду. Индивид — незаурядный, сильный одиночка, жаждущий только свободы — от всего и для бесконечного познания и развития — вот настоящий Темный. А то, что нам приписывают всякие дурацкие пороки, властолюбие, садизм — это лишь их собственные подавленные комплексы, от которых настоящий темный так же свободен, как от эмоций, морали и, одним словом, всего человеческого. Настоящий маг — не человек, он должен искоренить в себе любую принадлежность к этому нелепому виду, порождению низших, тупых, неумелых сил, чтобы слиться с истинным, чистым разумом в бесконечном развитии — и при этом остаться бесконечно растущей, расширяющей свое его индивидуальностью, расчищающей свой путь исключительно разумным и наименее затратным путем. Как-то так. — Отлично, Отто, вы настоящий гений! — Александрина с непритворным восторгом отложила пергамент, по которому мгновение назад летало автоматическое перо — еще одна дань старомодным устройствам, — да, на это нашим тупоголовым критикам будет нечего возразить, кроме своего бесконечного нытья. — «Ой, как жи это плёхо, так жи низзя», — передразнил кого-то Отто, и Темные рассмеялись, — конечно, что можно возразить против очевидной истины? Только мычать и давить на эмоции.

— Но на тупиц это, конечно, действует — так уж устроено стадо. — И шут с ними. Они в итоге и останутся тем, чем были всегда — мусором и удобрением. — Ну, в их-то понимании, они героически сражаются… — Ага, сами не зная даже, с чем. В их понимании, очевидно, Повелитель, пуская слюни, рвется занять место этого чурбана Эври, чтобы заставить всех ежеутренне нарушать священные принципы гуманности. — Да, и это при том, что сам Старый Дурак, любитель защищать биомусор, сам оказывается не умнее этих идиотов. С кем поведешься… — Да, тут или — или. Либо познание и жертва всем человеческим ради бесконечного развития, и — так уж выходит — спасения мира, не от альтруизма, конечно, а просто где-то надо жить, либо отупение и скатывание в кретинские проповеди перед плюющей в тебя же чернью. Даже жаль — какой великий некогда разум мы теряем!

— Ну, Тьму не обеднить, она-то знает все. Так что если старый дурак встал на пути прогресса — его проблема. Сметут, вместе с мусором масс, который ему важнее действительно ценных единиц.

— Именно. Мы, по сути, сами защищаемся. Кто дал бы Повелителю вести его работу, его великие исследования открыто? Сразу бы начались вопли о негуманности, опасности… Ну, вот и жили бы до сих пор в каменном веке, если бы это кого-то останавливало.

— И самое возмутительное — это они нас считают ретрогадами, потому что нам мерзко скрещиваться с низшим видом. Что они тогда сами с обезьянами в связи не вступают? А между человеком и Темным Магом пропасть выше, чем между обезьяной и человеком — и в интеллекте, и в кругозоре, и в интересах, и, собственно, эволюционно. Разделение скоро завершится, и те, кто не успел — вымрут, будут отобраны Тьмой в гумус. И правильно — если не заслужил, то и не надейся. Все мы уйдем во Тьму — только одни чистым духом, перерожденным в вечном развитии, а другие — навозом, пищей, кирпичами и цементом.

— Смею думать, мы от этого недалеко, Отто.

— Я тоже, хотя спешить пока некуда. Включайте, если хотите, в статью. А мне пора — надо еще подготовиться к заседанию. Кстати, что думаете насчет этих самых предателей? — Я думаю, Кадмус решит эту проблему и без нашего вмешательства. С его-то опытом и знаниями… — Вот и я того же мнения. Ну, всего вам. Тьма в помощь. — Тьма в помощь!

Слышать все это было мерзко — и этот презрительный тон, почему-то смутно знакомый, и общее ощущение… Но опять предательский голос шепнул: «Что, если он прав? Как опровергнуть его логически? Ведь все безнадежно, если не удастся доказать, что он заблуждается — но у кого спросить? Грандмейстера? Да, только его… Но сначала — дело. А оно требовало, чтобы мы вернулись в это жуткое место, на их шабаш.

Александрина и не скрывала ехидной насмешки.

— Я вижу, господа, вам не по вкусу наши разговоры? Непривычный уровень? — Скорее, другие убеждения, — возразил я спокойно. — Ну, зерно сомнений посеяно и однажды взойдет, — пожала плечами фрау Заубер, — готовьтесь, нам скоро собираться.

Мы были готовы, естественно.

Конечно, хотелось обсудить все увиденное и услышанное — но ни мне, ни Кэрол, ни Давиду пока не удалось выяснить ничего важного, а наблюдение пришлось прервать — личности им попались весьма опасные.

На этот раз план был таков — пронаблюдать за очередным сборищем и, если возможно, обыскать сам зал после отбытия Темных. Дерзкий план, конечно, как и все, что предлагал когда-либо Давид. Впрочем, в одном в отношении его можно быть уверенным — он знает, что такое риск и что такое решительность. К тому же, идей получше все равно ни у кого не было.

Второй раз оказаться в том же месте было, почему-то, не легче, а даже труднее — как замерзаешь, второй раз заходя в море во время купания.

Слушали внимательно, но Темные ничего интересного не сказали — о политике прозвучало буквально два слова, потом говорили о каких-то заклинаниях — латынь, санскрит, ритуалы, погружение в глубинные состояния… Действительно, ничего такого уж злодейского на первый взгляд. И все же меня не отпускало неприятное, давящее ощущение чужого взгляда, присутствия, и оно не исходило ни от кого из присутствующих, но внимательный и недобрый взгляд, колющий затылок, изматывал и не давал полностью сосредоточиться. Время тянулось невыносимо долго, разговоры растягивались, монотонные мантры сливались в бесконечную какофонию, и меня постепенно охватывала паника, дурное предчувствие, мне казалось, что я стою голый на заснеженной горной вершине, обнаружив это только что, вдруг, разом, словно в безумии, не помня себя, забрался туда, и только теперь очнулся от наваждения. Вся эта страна — наваждение, дурной зацикленный сон. Совершенно утонув в мыслях, я выскочил из них резко, едва карлик хлопнул в ладоши и весь совет Темных поднялся с мест. Давид приготовился. Медленно, один за другим, Темные покидали зал. Едва дверь закрылась за последним, карликом, Давид сорвался с места, движение его было стремительным даже для теневого мира. Он углубился, ведомый, очевидно, интуитивной догадкой, в кабинет, что находился справа сзади от общего зала. Мы с Кэрол последовали за ним. Кабинет оказался библиотекой или чем-то наподобие — стеллажи были заставлены фолиантами, свитками, амулетами. Давид схватил со стола лежавший там амулет в виде вырезанного из черного дерева диска. Судя по характерному пульсирующему сиянию, это был телепортатор, настроенный на определенные координаты.

Не сговариваясь, мы разбили пространство на сегменты, и каждый принялся обыскивать свое. Мы пролистывали заголовки один за другим, ища какое-либо упоминание хотя бы одной знакомой фамилии. Все пока было безуспешно. Старые книги все так же перемежались свитками. Я практически не дышал, боясь пропустить любой звук, который бы мог сигнализировать об опасности. И не зря — в зале раздались медленные, неспешные шаги. Среагировали мы все практически одновременно.

Давид, на ходу что-то спрятав под рубашку, подал нам знак, что пойдет первым, в руке он сжимал небольшое копье — предметы, к счастью, поддаются магическому сжатию для компактной переноски.

Я наколдовал ему щит, сам приготовив файербол, краем глаза приметив, что Кэрол, как всегда, выбрала ледяную стрелу. Покров тьмы по-прежнему скрывал нас, и когда Давид исчез в клубящихся тенях, я, задержав дыхание, дрожа от напряжения, шагнул вперед.

Все очертания зала терялись в кромешной темноте.

Точно так же, не дыша, мы двинулись было вперед — и тьма вокруг вдруг сгустилась, мгновенно став вязкой и липкой, сковав руки и ноги. Не мне одному — щит, который я наложил на Давида, был мгновенно смят атакой. Только головой я и мог шевелить, Кэрол и Давид также застыли в неподвижности, вокруг них клубилась тьма. Из тени выплыла другая фигура — очень маленькая и неправильная. Это был, конечно, карлик Кадмус. — Уже уходите, гости дорогие? Вот и напрасно. Правда, вы уже вторично у нас без приглашения, но раз уж пришли, то почему бы не остаться… Что же молчим? — Кто нас выдал? — мрачно спросил Давид. — Я полагаю, ваше начальство. Впрочем, ваше присутствие для меня незаметным не было, это восхитительная наглость — думать, будто вы можете прийти на совет Темных и вот так вот просто торчать на виду… Впрочем, если вам так интересно, о вашем прибытии мы знали заранее. — Значит, эта старуха работает на вас? — Александрина? Ну конечно. Она же не такая глупая, чтобы доносить на нас Ордену без нашего ведома. Вы спросите, почему я вам об этом рассказываю? Очень просто. Этот толстячок мне нужен, а вы двое — можете прощаться с жизнью. Вы, так сказать, убедитесь, что Тьма — единственная…

Вспышка света, такая яркая, что глаза вполне физически заболели, мгновенно разрушила оковы, не дававшие мне двигаться. Я почувствовал, что падаю, и мгновенно перекатился вбок — все-таки, даже такого увальня, как я, можно научить какой-то акробатике. Остальные сделали то же. Оказалось, что вспышка не только нас освободила, но и вытолкнула из теневого мира.

Я вновь застыл на месте, увидев пятого человека — лысого, затянутого в застегнутый до шеи длинный плащ — профессора Стефана Кея. — Не торопись, Румпельштильцхен, — бросил Кей с презрением карлику. Тот зашипел в ответ, подняв трость на уровень груди: — Это очень самонадеянно с твоей стороны, отступник. Вернуться сюда после того как ты перебежал к бородатому идиоту… — Ты даже сейчас боишься его, — ответил Кей, — даже зная, что он не придет и не вытащит твою черную душонку из твоего уродливого тельца.

— Ему не сравниться с Повелителем в глубине познания магии. Когда-нибудь… — То-то ваш Повелитель не кажет носа в Королевство иначе как под маской, считай, с поднятыми руками… — Не рассуждай, о чем не понимаешь. Ты мог бы стать одним из нас, получить обладание истиной, но ты ушел, и за возвращение заплатишь смертью… — Скорее это мы перебьем вас. Ты — трус, Румпельштильцхен, ты испугался даже меня, а ведь здесь мог бы быть Таро… — Поганый предатель крови свое еще получит! — Уж не от тебя ли? Так вызови его на бой… — Мы не занимаемся глупостями вроде ваших «честных поединков». И вообще, эта болтовня меня утомила. Вы и вместе со мной не справитесь, так что лучше вам немедленно…

Карлик не договорил и, взмахнув тростью, бросил во всех разом по сгустку синего пламени. Я принял его на щит, тот выдержал, однако пламя не исчезло, окутав меня, но пока не причиняя никаких видимых повреждений или боли. Кей выпустил из рук залп клинков чистой энергии, а Давид — разряд молнии, но карлик уже исчез, крутанувшись на месте. Там, где он стоял, осталась вращающаяся сфера тьмы, и мы едва успели поставить щиты против Тени, прежде чем сфера взорвалась, отбросив нас в стороны.

Из угла со свистом вылетел фиолетовый искрящийся луч энергии, Кей перехватил его, прыгнув навстречу и как-то отразил обратно.

Карлик скатал в руках черно-голубую сферу, мы все разом атаковали, но щит темного мага выдержал, а сфера коснулась нас поочередно и вернулась к нему. Я ощутил невероятную слабость, и, пытаясь сотворить очередной файербол, понял, что сил почти не осталось. Карлик же нараспев произнес дребезжащим голосом фразу на неизвестном языке, и отовсюду в нас ударили потоки тьмы, смяв защиту. Кей же поднял сверкающий амулет над головой. Волна чистого света и силы ударила во все стороны, вновь сметая обхватывающую нас тьму. Электрические дуги из амулета ударили в карлика, тот выпустил из трости поток темной энергии навстречу Кею, пытаясь сдержать ослепительно сверкающую энергию. — Бегите! — крикнул нам Кей, — бегите и телепортируйтесь куда угодно! — Мы вас не оставим! — надрывно крикнула Кэрол. — Беги, дура! Со мной все будет в порядке! Он все предусмотрел! Бегите же! — Не надейся, что чужие силы тебе помогут! — злобно ответил карлик. Я, повинуясь мгновенному порыву, схватил Кэрол за руку и с силой дернул на себя. Оказалось, слишком сильно: она потеряла равновесие и упала. Я подхватил ее на руки и побежал к выходу. Давид, тоже развернувшись, последний раз кинул в карлика заклинание — тот отразил его, не отвлекаясь от противостояния, и Давид тоже последовал за мной. Кэрол уже, видимо, поняла, что надо бежать — ну или смирилась, и когда я ее поставил на ноги, побежала вместе с нами. — Я схватил какой-то портал, — сказал Давид.

— Очень удачно, — ответил я, задыхаясь, — потому что лично у меня и на файербол сил не хватит, не то что на телепортацию. — Я тоже пустая, — удрученно ответила Кэрол. — И я. Тогда давайте руки.

— Как же Кей? — Кэрол, кажется, едва не плакала.

— Ты слышала, он все предусмотрел. У нас приказ!

Она наконец сдалась. Мы встали в кольцо, обхватив друг друга руками, и Давид, коснувшись амулета, зачитал слова, написанные на нем. К счастью, сработало — нас действительно телепортировало. Вот только куда — мы и понятия не имели.

Вокруг было, понятное дело, темно — уже поздний вечер, а на дворе почти зима.

Мы находились на опушке, в очень необычном месте. Мы находились на краю обрыва — серые скалы рассекала пропасть, не очень глубокая, но все открытое пространство было рассечено глубокой трещиной, уходящей под землю. Трещина заворачивала в лес. Сам этот лес выглядел как-то угрожающе. Был он еловым, и деревья полностью скрючились и почернели.

Но жутко было даже не это — оттуда так сильно веяло чистым ужасом, что мне хотелось бежать со всех ног, подальше оттуда, просто, без всякой видимо причины. Разум мой, однако, функционировал независимо от эмоций, и выдал догадку, от которой стало лишь страшнее и безнадежнее.

— Мне кажется, я догадываюсь, где мы. Это — Черный Лес, ребята. — У кого-нибудь есть тераном? — спросил Давид.

Я залез в карман и достал его. Закачал энергии, что у меня оставалась, прибор заморгал. У Давида и Кэрол их устройства не ожили. Я же, пока было время, развернул сияющий экран, и написал сообщение, назвав координаты по амулету, и отправил Анджеле, Элли и Чарльзу.

— Но тут оставаться опасно. Карлик точно знает, куда ведет амулет, и может в любой момент телепортироваться сюда, — прибавил я, отправив сообщения. Надеюсь, они дошли — буквально через мгновение после отправки и мой тераном моргнул и потух.

— Лучше карлик, чем этот лес, — поежилась Кэрол, — он хоть нас и убьет, но что-то мне подсказывает, что в этом лесу нас ждет что-то более мучительное. Тем более если это и правда Черный Лес. Помните, Кей, — она на мгновение запнулась, — Кей говорил, что там долгое время жил Некромант. Видимо, здесь следы его присутствия еще не стерлись до конца. — Из огня да в полымя. Тогда остается одно, — Давид махнул рукой на единственное строение, расположенное возле самого края обрыва. Это была не то церквушка (башня была разрушена, так что нельзя было понять, находился там когда-то крест или нет), то ли большая часовня, то ли гробница. Она целиком, кажется, была построена из белого мрамора, хоть и наполовину развалилась. Что интереснее, вокруг были разбросаны потухшие осветительные лампы, а земля вокруг была вскопана. — Кажется, есть подземный путь. Может, мы спрячемся от преследователей там? — предположил Давид. — А как же ребята? Они нас найдут? — Да, подождем их, — согласился я, — хотя бы пять минут.

Мы приготовили оружие — если сюда телепортируется кто-то враждебный, его встретят наши боевые заклинания. Может, конечно, это все и тщетно, но хоть какой-то шанс… — Кстати, я тут еще кое-что прихватил, — сказал Давид, — вот зашифрованный список…

Он показал нам листок пергамента, на котором столбиком шли буквы и неизвестные знаки — действительно, очевидно, шифр. — А я вот нашла что-то еще более любопытное, — таинственно произнесла Кэрол и показала узкий клочок бумажки. На нем был ряд вопросительных знаков с пробелами. На обратной стороне задом наперед, как в зеркале, шли цифры — тоже, очевидно, координаты. — Ну, еще прыжок наудачу? — шутливо предложил Давид. — Кто сказал, что не станет еще хуже? — уныло возразила ему Кэрол. Тут метрах в пятнадцати от нас послышался звук телепортации — мы мгновенно замолкли и собрали все оставшиеся силы на кончики пальцев.

Тревога оказалась ложной — это были Анджела, Альбина и Жан. Все они, понятно, были встревожены.

Давид очень кратко пересказал происходящее.

Решили подождать еще немного, и через десять минут (целую вечность) вновь началась телепортация — на этот раз Элли и Алекс. Элли, издав крик, бросилась к Давиду, страстно обняв и поцеловав его, потом крепко обняла и поцеловала меня (в щеку, конечно).

Мы пересказали ситуацию и им, и было решено двигаться к часовне.

— Может, подождем подмоги? Напишем Шону, еще кому-нибудь? — Они все тоже на заданиях. И сюда могут…

Я не договорил. Сюда действительно телепортировались — темное сияние и характерное дребезжание порталов зазвучало вокруг.

Мы сломя голову рванулись к раскопкам, внутрь часовни.

Кажется, это все же была гробница — по крайней мере, внутри находился огромный гроб, расколотый надвое, а прямо перед ним, в полу, был прокопан почти отвесный тоннель. Времени прикидывать степень риска не было — мы просто один за другим нырнули в темноту и неизвестность, скользя по холодной, жесткой земле.

Падали глубоко, метров, наверное, на пятнадцать или около того, но заклинание, замедляющее падение, сработало хорошо — приземлились достаточно мягко. Впереди, кажется, был путь — на то указывали горящие за углом смутные огни.

Каролин

«Вот что значит слишком много читать в детстве страшных историй и смотреть ужастиков», — отстраненно думала Кэрол.

Идти вперед в сложившейся ситуации — мысль, напоминающая изощренное самоубийство. Но возвращаться наверх — уже просто-напросто верная смерть.

Высоко над головой действительно звучали уже знакомые голоса.

— Добить их? — спрашивал шипящий голос вампира. — Нет нужды, — ответил гнусавый, — оно их прикончит вернее. Просто завалим выход, и все. Им останется только идти навстречу ему. Множество хихикающих голосов — и вслед за ними посыпались камни и земля. Кэрол отодвинулась, углубившись в проход. — Все слышали, — обреченно спросила она, — там явно не пусто.

— Да уж понятно, — отозвался Алекс, — да, попали мы… — Назад все равно пути нет, — ответил ему Давид, — а вперед можно как-нибудь прорваться. И потом, всегда можно попробовать кое-что. Теперь нас много, и можно телепортироваться по координатам с твоей бумажки, Кэрол. — Предлагаю только в случае крайней опасности, — ответила она, — что-то мне не нравятся места из этого путеводителя. Все согласились.

Давид, что уже не удивляло, пошел первым. Кэрол все еще пыталась понять, и все еще безуспешно — это в нем такая сильная жажда быть первым или он в самом деле не чувствует страха и наслаждается опасностью и риском? Если судить по лицу, то, конечно, второе, но как знать, не скрывает ли он за этим внутренний страх и неуверенность?

«А может, я просто сужу по себе», — мрачно подумала Кэрол. Впрочем, окружающая обстановка мало способствовала размышлениям. Вслушавшись, Кэрол поняла, что из-за стен, буквально из их толщи, можно расслышать стоны.

Стало так страшно, что холод пробежал по всему позвоночнику, устремившись в пятки, и Кэрол инстинктивно придвинулась поближе, поборов желание протиснуться вперед. Она шла последней, и спину кололо ощущение, что вот-вот тебя схватят сзади ледяные пальцы и утащат…

Нет, лучше об этом не думать.

После нескольких поворотов тоннеля, освещенного лишь одинокими кристаллами-факелами, впереди наконец замаячил более яркий свет. Тоннель выходил в зал. Внезапно, раздался звук падающих камней — Давид в последнюю долю секунды успел отпрыгнуть назад — перед ним в полу зияла яма, а стены затрещали, огромные, массивные каменные плиты пришли в движение. Давид создал небольшой мостик из чистой энергии, и побежал. Все остальные, толпясь, последовали за ним. Кэрол успела за секунду до того, как стены схлопнулись за спиной, и, оказавшись в относительной безопасности, выдохнула с облегчением — да и остальные испустили глубокий вздох. Отдыхать, впрочем, не стали. Зал, в который они вошли, тускловато освещался теми же кристаллами-факелами, лежащими на полу и торчащими из стен. Кажется, они вошли в склеп. В стенах были проделаны ниши, и в них, как на полках, лежали истлевшие трупы. Из залы вели еще две двери. Пока они думали, какую выбрать, что-то неуловимо изменилось, и зал пришел в движение.

Запах древней смерти, застоявшегося времени был и сладким, и удушающим, и вселяющим ужас.

Из гробов, лежавших по углам склепа, с «полок», из куч песка стали вылезать мертвые — в их глазах светился желтоватый огонь.

Кэрол ударила файерболом — нежить воспламенилась и издала громкий стон. Отовсюду раздался стук, а в дверь, что находилась слева, стали ломиться.

Алекс собрал сферу энергии, выпустил ее и вышиб дверь, что была справа. Она вела в еще одну галерею склепа, и Кэрол устремилась следом, на прощание вызвав стену огня в проходе позади себя. Возможно, это их задержит. В движение приходил и этот склеп — мертвецы оживали, двигаясь медленно, словно заново учась пользоваться конечностями после многовекового сна. Кэрол оглянулась — позади стену огня преодолел мертвец в рогатом шлеме, со щитом и боевым топором.

— Быстрее! — крикнула она. Следующая дверь вела в узкий тоннель, довольно скоро окончившийся винтовой лестницей. Поднялись вверх, игнорируя боль в горящих от усталости и недостатка воздуха легких — и вновь катакомбы. На этот раз на них, правда, не нападали — но стоны и стуки из стен недвусмысленно давали понять, что они дальше от понятия безопасности, чем можно себе представить. «Только бы пережить этот день, — думала Кэрол отчаянно и с какой-то безумной надеждой, — только бы снова увидеть Солнце и пожить обычной жизнью хоть немного, где тебя не пытаются убить ежеминутно…». Они вышли в довольно большой зал. Не считая той двери, из которой они только что вышли, было еще три выхода. Направо вела ветхая на вид деревянная дверь. Ее высадил Алекс — она вела вниз, очевидно, в более старую часть катакомб. Прямо были большие ворота — за ними находилось помещение, слабо освещенное, но на стенах которого виднелись руны. По центру находился огромный гроб.

Налево вела еще одна дверь, каменная. — У меня такое чувство, — подумала Кэрол вслух, что то самое оно, о котором злорадствовали те ребята — оно лежит вот там, за этой решеткой.

— Тогда налево, — пожал плечами Алекс и выбил дверь.

О счастье! Ступеньки вели наверх. И подниматься, кстати, было уже невысоко. Они вышли из полуразрушенной гробницы, вокруг все тоже было вскопано. Сзади чернела пропасть, и они были уже с другой стороны.

Впереди, кажется, было кладбище. Там и тут горели белые огни осветительных фонарей, установленных, очевидно, теми, кто вел здесь раскопки. Та гробница, из которой они вышли, была, очевидно, частью более крупного ансамбля — поодаль находилась еще одна усыпальница, под которой, надо понимать, и находился зал с большим гробом. Когда все выбрались на поверхность, Кэрол, вглядываясь в кладбищенскую черноту, увидела впереди смутные очертания… Из могил, уже разрытых, кто-то вставал. Это были мумии, вроде тех, что лежали в склепе, только еще более иссушенные, черные, как уголь, а их глаза светились желто-багровым. Кэрол попробовала поджечь ближайшего мертвеца — безрезультатно.

Антуан бросил ударной сферой — другого отбросило, но тот как ни в чем не бывало зашевелился и начал подниматься. — Плохо дело, — пробормотал Алекс, и в ту же секунду под землей зашевелилось что-то огромное, упала огромная каменная плита. Раздался ужасающий треск, бульканье, и рычащий рев, клокочущий, похожий и на звериный рык, и на ругательства на неизвестном языке хриплого баса, раздался из-под земли. — Вот теперь все действительно плохо, — тонко вскрикнула Анджела, и Элли закричала, вторя ей: — Бежим!

Они и побежали, на ходу создав вокруг себя щиты от магии смерти — вовремя, потому что вокруг черных трупов материализовались призрачные черепа — и щиты их блокировали, не без изрядных усилий. Из темноты как-то разом возникло огромное здание, напоминающее собор. С ужасом они поняли, что находятся на берегу, и впереди, точнее, за собором — лишь холодное море. Сзади донесся лязг падающей железной решетки. Вход в собор, полуразрушенный, был наглухо завален каменными плитами. Кажется, там снова был путь вниз, но как ребята ни старались общими усилиями, магические руны, покрывающие всю плиту и сам собор, лишь тускло засветились, но не сдвинулись ни на йоту. Вход в единственное место, куда можно было бежать, был отрезан. Хотя, если он так прочно защищен, не значит ли это, что там все еще хуже? — Телепортируемся в Париж! — крикнул Давид, но в тот же момент, когда они попытались применить заклинание портала, его словно смяла могущественная рука.

— Здесь заблокирована телепортация! — в отчаянии крикнула Анджела, — теперь нам конец. Кэрол достала клочок бумаги, передав его Антуану.

— Попробуем по этим координатам! — Какая разница, если телепортация перекрыта? — крикнул ей Давид. — А что, будет хуже? Или это, или нас так и так разорвут!

На это возразить было нечего, и все встали в круг, Алекс создал круг защиты, и те, у кого оставались силы, принялись высчитывать координаты, заданные в бумажке, и чертить фигуры для создания портала — очень сложное и затратное дело, в общем-то, для магов третьего ранга.

Это было невероятно, но на этот раз заклинание портала не было блокировано — линии отчетливо наливались силой, оформляясь в межпространственную дверь. А спешить, кстати, было куда — из-под земли вылезло нечто огромное, в два человеческих роста, невероятно раздутое, черное, с почти полуметровыми когтями. Глаза и рот его светились все тем же багрово-желтым огнем. Тварь издала жуткое, призрачное завывание, раскинув огромные лапы, и вокруг нее закружились неясные тени.

Портал засверкал очень вовремя, и один за другим, рыцари бросились в него, в неизвестность, сулящую или еще худший ужас, или же заветное спасение.

Антуан

Я пришел в себя как-то неожиданно, сразу, как будто проснулся после очень долгого сна, из таких, когда несколько снов, совершенно разных, сменяют друг друга в безумном калейдоскопе.

С необычайной ясностью ощущая и свои нелепо болтающиеся руки, и давящие на землю ноги, и вдыхающие холодный, щекочущий ноздри воздух легкие, я огляделся вокруг.

Место было очень необычным. Мы стояли у входа в небольшой, по-видимому, городок. Вокруг было, кажется, поле, дорога, ведущая от городка, скрывалась в тумане. — Мне это место не нравится, — сказала Анджела, не глядя ни на кого. — Может, разделимся? — предложил Алекс, — например, мы с Энджи пойдем по этой дороге, может, с кем-нибудь еще… Кто хочет? — Я с вами, — выступил вперед Жан. — Хорошо, — кивнул Давид, — но больше не разделяемся, опасно. Вперед!

Мне было, в общем, интереснее узнать, что же внутри города, тем более что он не выглядел знакомым. Выглядел он, если сказать точнее, как типичный маленький французский городишко, с рифлеными крышами, мощеными узенькими улочками, уютным светом в окнах, кое-где — с праздничными гирляндами (хотя готовиться к Новому Году вроде бы рановато). Но все же ощущения уюта почему-то не было, как не было вообще какого-либо определенного ощущения. — Смотрите! — крикнул Давид с какой-то совсем нехарактерной для него удивленной растерянностью. Я, вместе с остальными, подошел и увидел нечто странное — на табличке, которая должна была, по идее, обозначать улицу и номер дома, значилось:???????????,?.?? — Смотрите, — начала рассуждать Кэрол вслух, — первые вопросы, похоже, это название улицы, потому что потом стоит пробел, два вопросительных знака и запятая после них. Скорее, всего, они заменяют «av.», то есть «avenue»… — Это-то понятно, это и было обозначение улицы и дома, — кивнула Элли, — но что это вообще значит? Это шутка? Безумие?

Я не принимал участия в дискуссии, осматривая другие дома. Через три дома, помеченных ровно таким же образом вопросительными знаками, находился ресторан.

Вывеска его также состояла из двух слов, буквы были тоже полностью заменены вопросами.

Снаружи стояла вывеска, из тех, на которых обычно пишут популярные блюда и цены — и, что даже уже не удивило, доска была заполнена вопросами, нетронутыми остались лишь тире между (по идее) названиями блюд и ценами. Я заглянул сквозь в витрину — горел яркий свет, столы были накрыты, и я подозвал остальных. Те неохотно двинулись. Я подошел к двери и потянул на себя, почему-то чувствуя себя так, словно я пытаюсь обезвредить магическую бомбу.

Дверь открылась, впрочем, безо всяких сюрпризов. Я вошел на середину зала. Столы были накрыты, играла музыка, тарелки дымились… вот только посетителей совсем не было, как и музыкантов.

И что-то во всем этом вызывало панику, все нарастающую, издалека, постепенно, как приближается поезд, стремительно, но незаметно, и эта незаметность больше всего и пугала. Мы разошлись по всему ресторану, пытаясь понять, что же с ним не так, кроме очевидного — отсутствия людей. Я прислушался, и мне показалось, что я слышу голоса из-за стены. Потом я догадался посмотреть магическим зрением. И мои ноги едва не подкосились от страха, а на глаза даже навернулись слезы. Ресторан был точно таким же. А так не бывает. В принципе. Никогда.

Дело в том, что любое место, любые объекты излучают магическую энергию определенной стихии, точнее, комбинации стихий. Излучение это принято называть аурой. Даже пустыня, даже высокогорное плато — все имеет пусть слабое, но излучение, и магическое зрение показывает не сам объект, а только ауры.

Здесь же оно показало тот же самый ресторан. Один в один, копию. И ни малейшей искры присутствия магии, ни крупицы, хотя любой ресторан буквально искрит ими — и сами материалы здания, и еда, и музыка, и эмоции людей, впитавшиеся в саму структуру места. — Это… это место ненастоящее!!! — вскрикнул я, даже почти взвизгнул. — Что? О чем ты? — спросила Элли, нахмурившись. Я вместо ответа подошел к ближайшей тарелке — жареный картофель с отбивной. Наклонился.

Запаха не было. Ощущения тепла тоже.

Прислушался — музыка повторялась бесконечной зацикленной петлей. — Посмотрите магическим зрением! Это вообще не ресторан! Это… это вообще непонятно что! — я замолчал, чувствуя, что от непонимания происходящего у меня начинается истерика. Это нельзя было сравнить ни с чем, никак описать — как опишешь ощущение, которое возникает, когда нарушаются базовые принципы жизни? Как представить себе, что два плюс один не равно трем?

Очень скоро остальные оказались в такой же растерянности и ужасе. Давид нервно рассмеялся. — Это что? Что это? Ширма? Иллюзия? — ЧТО ВООБЩЕ С НАМИ ПРОИСХОДИТ? — крикнула вдруг Кэрол, кажется, даже сама удивившись своему крику.

«Я схожу с ума. Вот так это и бывает» — думал я отстраненно и равнодушно.

Тем временем Элли, кажется, была готова заплакать, и я ее прекрасно понимал. — Подождите! — крикнула вдруг Альбина, — давайте не будем паниковать! Просто мы столкнулись с какой-то аномалией… — КАКОЙ-ТО АНОМАЛИЕЙ? — крикнул Давид, — это ты так называешь? Здесь нет долбаной магии, ВО-О-БЩЕ! Как в долбаном вакууме! Нет, даже там она есть, эти флуктуации, сверхтонкие потоки, мы же проходили у Ди! А здесь нихрена, хотя это чертов город! Его вообще существовать не может, вот и все! Просто, мать его, не может такого существовать! — он пнул ближайший столик, тот упал…

И каким-то образом оказался вновь на ножках. Без каких бы то ни было эффектов, не вставая обратно, не «перематываясь» назад во времени. Просто упал — и оказался на месте. Без причин и объяснений.

Давид попятился, подняв перед собой руки, Элли не выдержала и зарыдала, закрыв лицо руками. Я кинулся, чтобы обнять ее, но она уже выбежала на улицу. Я припустил за ней, оставив остальных позади. Оказавшись снаружи, я огляделся и понял, что это совершенно другая улица. Элли каким-то образом оказалась далеко, почти за поворотом, и я что было сил побежал за ней. Секунд через десять я добежал до угла, за которым она скрылась — только чтобы увидеть ее спину в самом конце длинной улицы, и Элли снова свернула за угол. Я наложил на себя заклинание ускорения, и оно, на удивление, сработало — да еще как. Я побежал с такой скоростью, что едва не врезался в стену дома. Поворот за угол — и снова бегущая Элли, снова сворачивает за угол. Рывок — и я там, поворот — новая улица и то же самое.

«Остановись. Это бесконечно» — сказал я сам себе и снял заклинание. Я повернул назад, на ту улицу, которую только что пробежал. Бежал я так быстро, что не мог теперь понять, та же это улица или она как-то вновь изменилась. На этот раз я обошел ее вокруг, не спеша.

Дернул дверь дома — та отворилась. Поднялся по лестнице — опять обратило на себя внимание отсутствие запахов и звуков.

Вошел в столовую — стол накрыт, горит печка…

Горит ли?

Я сунул руку в огонь — и не почувствовал абсолютно ничего.

На столе стоял стакан компота. Я понял, что нужно сделать. Но не мог, просто не мог и все. Не мог заставить себя взять чертов стакан, поднести ко рту и выпить. Это было не легче, чем глотнуть смертельного зелья. Ум подсказывал мне — ничего не будет, я опустошу стакан, не ощутив никакого вкуса, поставлю на стол, и он опять будет полным. Но иррациональный ужас, продравший меня вдоль хребта, буквально вопил в голове «НЕ ПЕЙ! НЕ ВЗДУМАЙ ЭТОГО ДЕЛАТЬ!».

Я спешно поставил стакан и вышел, сил заходить в жилые комнаты просто не было. Бегом, перескакивая по нескольку ступенек, я ринулся прочь из дома. Повинуясь инстинкту, дернул дверь дома напротив — та не поддалась. Отпирающее заклинание — никакого эффекта. Отошел подальше и запустил энергетическую сферу, которая могла бы снести стальную дверь сантиметров в тридцать. Никакого эффекта. Магическое зрение показало — никакой магии, вообще.

Я двинулся наугад, хотя что-то внутри все так же незримо и необъяснимо подталкивало меня в определенном направлении. Кривые дома, узенькие и высокие, черепичные крыши… что-то в этом непонятное, как будто из сказок. Я нырнул в арку, и вышел на довольно крупную (после узеньких улочек) площадь. На ней было несколько часов — на ратуше, на башне напротив ратуши, над какой-то мастерской, просто на фонаре.

Хотя страх уже въелся в мою кожу и проник куда-то в кости, я все же ощутил новый его прилив. Во-первых, меня необъяснимо напугали цифры на циферблатах часов. Они, на удивление, не были заменены вопросами. Однако в них была какая-то неправильная заостренность, словно их кончики стремились пронзить тебя насквозь тонким жалом. Что было еще страшнее — все они показывали абсолютно разное время. Что было даже хуже этого — стрелки в них шли в разные стороны и с разной скоростью. «Время сошло с ума» — промелькнула в голове фраза, — «время сошло с ума, и это место, и мы с ним теперь нигде и никогда».

Паника охватила меня, и тут я заметил что-то, что заставило меня подпрыгнуть на месте от радости и ужаса — я увидел в противоположной стороне площади фигуру человека. Кто-то высокий, седой, с шарфом, в коричневом костюме… Больше я ничего не заметил, рванув вслед за ним, крича на ходу: — Эй! Стойте! Подождите!

Я свернул в маленький переулок, и по воздуху пролетел пестрый шарф, как плащ сказочного волшебника.

«Ткань для платья маленькой Рози, мышки обедают ровно в пять», — прозвучала в моей голове фраза. Я опешил — я ведь определенно когда-то слышал эти слова! Совершенно точно, помню, что СЛЫШАЛ их! Видел, ВИДЕЛ этот город! Во сне? Нет, нет! В полудреме! Выглядывая ночью в окна, подмигивавшие мне желтыми квадратными глазами великанов, улицу, упирающуюся в никуда…

Я заметил, что переулок покрыт свежим, только выпавшим снегом, и мне стало невероятно хорошо, как в самом-самом раннем детстве в ожидании новогоднего чуда, когда любая банка казалась волшебной, а любая дверца — ходом в иной, невероятный мир. И мне стало невероятно страшно, как в том же детстве пугают обычные вещи, приводя на ум самые дикие, полные кошмара ассоциации. Я напряг свой ум до такой степени, чувствуя, что ниточка ответа так близко, что я могу хоть сейчас схватить ее — и получить ответы на ВСЕ вопросы. Вообще все, без исключения, понять, высветить одной вспышкой все мироздание, как оно есть… И все же я чувствовал, что не могу, что раньше этого моя голова просто взорвется на куски. Я сдался и побежал наугад. Через несколько безумных поворотов, когда за угол сворачивал тот же незнакомец, я вышел к освещенной фонарем лавке.

Вывеска была составлена из вопросительных знаков, но сам шрифт и оформление вызывали мысль о магазинчике детских игрушек и всякой всячины. Я открыл стеклянную дверь и вошел внутрь. Внутри, вот чудо, были все, даже Алекс, Анджела и Жан. Я вскричал от буйной радости — я, сам того не поняв, мысленно их похоронил, и увидеть друзей снова было так же удивительно, как увидеть воскресшим старого и близкого друга, который умер десятилетия назад. Как, например, родители. «А если мы все мертвы и это и есть жизнь после смерти? Если тот портал просто раздавил нас и…». — Я тоже об этом думал, — отозвался Давид отстраненно, не поворачивая ко мне головы. Я обошел друзей, но они не шевелились, не отводили взгляда от конторки. Я же как будто нарочно медлил, осматривая прилавки. Это действительно был магазин, хотя не только детский. Были игрушки — примитивные, из дерева, тряпок, раскрашенные красками и карандашами. Уродливые, необъяснимо сентиментальные и вызывающие оторопь и дрожь. Игрушечные клоуны, чьи улыбки растягивались дальше, чем мог растянуться человеческий рот — и лишь эта единственная деталь заставляла едва ли не кричать от ужаса. А еще повсюду были часы. Большие и маленькие, настенные, башенные, круглые и квадратные, ручные, на цепочках, брегеты, песочные…

Конец ознакомительного фрагмента.