Дневник фюрерюнге, или Хроники с планеты Нибира

Иван Степанович Плахов

Антиутопия о планете Нибира, на которой течет параллельная история, альтернативная той, что происходит на нашей Земле. В книге описаны приключения германского подростка, случившиеся во время его первого посещения Сибири, изобличающие абсурд и бесчеловечность расизма и национализма. Что было бы, если бы русские проиграли Вторую мировую войну, как сложилась бы их судьба через пятьдесят лет после поражения?

6

Немецкая речь

«Ну, вот я и в Сибири. С ума сойти, насколько всё нереально: еще пять часов назад я завтракал в приюте, а школьный оберфюрер Вайс мне давал последние инструкции… И вот я здесь, среди снегов и льда, — еду по тундре в один из поселков, где проживают русские. Говорят, тут зимой так холодно, что слезы превращаются в ледышки, а воздух, когда выдыхаешь, тут же становится снегом. Б-р-р! Страшно представить, как здесь морозно. Слава богу, что я приехал в марте. Хотя до сих пор вокруг лежит снег и дует студеный ветер. Мне кажется, что если ад и существует, то он должен располагаться где то здесь: тут большую часть года темно и холодно. Данте, помещая своего Люцифера в центр земли, думал, что это самое страшное место в мире. Как же он ошибался, сидя в своей теплой Италии, предполагая, что подобного места не может быть на поверхности земли. Вот она — страна вечного льда и горя, где всё живое обречено на страдания. Как прозорливо фюрер поместил славян именно сюда, в земной ад, в наказанье за строптивость и за то, что они так долго мешали нам двигаться на восток».

— Геноссе оберлейтенант, как долго вы здесь служите?

— Что, парень, страшно? Ничего, не бойся. Пока я рядом, бояться нечего. Небось окружной комиссар наговорил тебе немало страшилок про местных? Теперь сидишь и думаешь, как бы побыстрей отсюда ноги унести, а?

— Да ничего я не боюсь. Мне, конечно, приятно, ведь вы лучший егерь округа. Приятно, что именно вы сопровождаете меня в поездке. Но я, в отличие от других ребят в моем классе, знаю язык славян и могу на нем говорить! И не боюсь. Просто я хотел заметить, геноссе Цинобер, что эта местность сильно смахивает на преисподнюю в моем представлении. Здесь, наверное, всегда темно и страшно холодно?

— Не то слово. Зимой — сущий ад: мороз пробирает до костей, ни дня без пурги, а ветра столь сильные, что кажется, будто с тебя живьем кожу сдирают. Знаешь, как местные прозвали здешние горы?

— И как же?

Русская речь

— Они их называют Норильские горы. А знаешь, почему?

— Почему?

— Говорят, что здесь, куда ни пойди, ветер всегда на рыло дует.

— Что значит «рыло»?

— Они так свои лица называют.

— Как странно! Я этого слова не слышал. Я знаю, что у русских есть глагол «рыть». Его форма в среднем роде в прошедшем времени будет звучать как «рыло». Можно сказать: «оно рыло», «нечто рыло». Слово «рыть» — синоним «копать», не так ли?

Немецкая речь

— А ты неплохо знаешь русский язык, в отличие от других парней, что нам сюда присылают. Сразу тебе скажу: если не знать языка, то совершенно невозможно понять ни мотивы их поведения, ни самих недолюдей. Порой язык народа говорит о нем больше, чем вся его история.

— Точно, геноссе оберлейтенант! Просто диву даешься, как они сумели изобрести столь чудной язык. Странная грамматика и синтаксис, никакого порядка в построении предложений! Не то что немецкий…

— Ну ты, парень! Не путай язык, на котором говорил Гёте, и язык недочеловеков. Как-никак, а они все-таки варвары, отсюда и беспорядок в их варварском наречии. Никакой гармонии и четких правил построения. Одно и то же предложение может быть и повествовательным, и вопросительным — всё зависит от интонации.

— Может быть, поэтому они не умеют самостоятельно жить? Эмоции их постоянно захлестывают, не позволяя принимать обдуманных решений. Я читал, какие чудовищные были правители у славян до их европеизации царем Петром. Наши историки пишут, что всех царей до Петра это дикое племя почитает как святых. Славяне молятся им, как главным заступникам, совершенно не замечая, что те к ним, простым людям, относились, как к скотам. Возможно ли такое?

— Да у них, парень, всё возможно. Скажу тебе по секрету: каждый русский думает, что именно он — Господь Бог, а все остальные вокруг — антихристы. Это, если хочешь знать, их национальная идея. Вообще, религия — их пунктик. Они повернуты на вере.

— Это как? Они что, очень религиозны?

— Да я бы не сказал. Я славян наблюдаю уже пять лет, как меня сюда перевели с Кавказа. И должен сказать, что более нечестивого и в то же время суеверного народа я еще в жизни не видел. Они исповедуют какую-то странную веру, в которой грех — главный побудительный мотив.

— Что это значит?

— Славяне все поголовно утверждают, что если не согрешишь, то и не покаешься. А покаяние, по их глубокому убеждению, — единственный путь к Богу. Поэтому они постоянно грешат, нарушая все мыслимые и немыслимые запреты своей церкви. Потом славяне идут к попам, каются в совершённом непотребстве, те им отпускают грехи, а они с чистым сердцем идут вновь грешить. Вот такая у них вера.

— Геноссе Цинобер. Я национал-социалист и не верю в бога, но кое-что знаю о христианстве. По-моему, эта вера не имеет с ним ничего общего. Ведь христианство призвано делать человека лучше, освобождая его от рабства плоти и совершенствуя душу. Единственный путь к Богу — это добрые дела. Если бы не преданность идеям фюрера, то я бы хотел быть христианином, чтобы вести безупречный образ жизни.

— Ха, геноссе Мюллер, ты рассуждаешь, как добропорядочный немец. Для нас христианство — это работа, где заказчиком выступает сам Господь Бог. Если ты ее сделал хорошо, то тебе за нее хорошо заплатят. Но славяне же недочеловеки, следовательно, они верят не в Бога, а в спасение. Понимаешь, парень — в спасение!

— Разве спасение и вера не одно и то же? Разве обрести спасение — это не соединиться с Богом?

— Для нас, арийцев — да, для них, славян — нет. Их Бог — это ужас, перед которым не устоит ни один из смертных. Бог — тот же древний царь, жестокий и непредсказуемый. С ним нельзя договориться, от него можно только спастись. Понимаешь, парень — спастись! Неважно, какую жизнь ты вел до того, как с ним встретился, понимаешь, совершенно неважно. Главное — спастись.

— Через покаяние?

— Именно, парень, именно. Все они пытаются купить спасение, а не заслужить. Может, это следствие ужасной судьбы, что постигла их государство после разгрома в Великой войне.

— Вы это так произнесли сейчас, будто им сочувствуете. Разве они не заслужили поражение безумием своего еврейско-большевистского правительства и его политики?

— Никто не знает, как бы сложилась та война. Гудериан мог не захватить с ходу Москву. Славянские маршалы могли не поднять мятеж против большевиков. Поэтому мы могли проиграть Великую войну. Нам просто чертовски повезло.

— Геноссе оберлейтенант, неужели вы не верите в гений нашего фюрера?

— Милый мой, я с тобой сейчас разговариваю, как солдат с молодым наивным мальчишкой, который впервые покинул стены дома и оказался на территории проживания наших естественных врагов. Я воевал и знаю, как много в войне значит удача. Да-да, простое глупое везение. Оно для солдата намного важнее, чем хорошо продуманный план боя или уверенность в том, что идеи нашего гребаного фюрера всегда верны. Он был всего лишь везучим сукиным сыном. Ему повезло, он выиграл у русских, теперь его боготворят. А если бы он проиграл, то большевики и американцы объявили бы его величайшим мерзавцем всех времен и народов и повесили вверх ногами в назидание выжившим после разгрома немцам.

— Но ведь он выиграл. Победителей не судят.

— Это точно. Поэтому мы с тобой, парень, сейчас едем к русским творить над ними расправу, а не наоборот. Русское государство оказалось несостоятельным в исторической перспективе, не создав ничего ценного.

— Так же, как и русский народ. Он не способен на самостоятельную жизнь и роль в истории. Правда же?

— Ясное дело! Это даже не требуется обсуждать.

— Тогда почему вы все-таки жалеете славян? Ведь я прав — вы им сочувствуете? Признайтесь, оберлейтенант, вы им сочувствуете?

— Отчасти. Легко смеяться над страной, в которой всё плохо, не замечая, что твоя собственная жизнь — полное дерьмо. Нас, немцев, вынудили стать палачами всех эрзац-народов, которым яйцеголовые доктора-антропологи из Германии не разрешили существовать. А быть палачом лично мне не нравится. Мерзко убивать ни в чем не повинных недочеловеков только для того, чтобы запугать остальных. Да и бесполезно: они всё равно восстают и восстают. А мы их убиваем и убиваем. Плохо это, парень, плохо.

— Но вы же кадровый офицер. Это ваша профессия.

— Моя профессия — воевать, а не истреблять местных туземцев только за то, что они не хотят жить по законам, которые мы им навязали. Немцы всё больше и больше становятся похожими на сумасшедших. Вымазались с головы до пят своим дерьмом и утверждают, что они боги.

— Что вы подразумеваете под словом «дерьмо», оберлейтенант?

— Дерьмо и подразумеваю, парень. Мы все сошли с ума, парень, мы все сумасшедшие. Я не знаю, как ты, но мне в мои сорок лет незачем жить: нет цели. Нельзя же, в конце концов, считать целью очередное звание или поездку в отпуск к теплому морю. И уж тем более пропагандистские лозунги Розенберга и Геббельса, эту устаревшую нацистскую галиматью. Интеллектуальное дерьмо, обернутое в мистические слова вроде «вечная полярность», «первичный феномен» или «самобытное германское мышление». Мышление, которого нет!

— Как это нет? Мы изучали его на истории и прикладной евгенике.

— Эх, парень, парень. Мышление у всех — у французов, англичан, итальянцев — одно и то же. Оно есть у всех людей, умеющих говорить и различать чужую речь. Даже у русских, хотим мы этого или нет. Я лично презираю нацизм за то, что он обрек Германию на интеллектуальную нищету.

— Вы что же, геноссе оберлейтенант, противник существующего режима? Получается, германский народ сам по себе, партия сама по себе, а фюрер сам по себе? А как же наши достижения в науке и искусстве?

— Какие достижения? Чего мы добились в искусстве? Или в философии? В литературе? Кто из наших партийных писателей создал значительный труд, который можно поставить на одну полку с Гёте или Шиллером? Читать роман Ханса Гримма «Народ без пространства» может только министр пропаганды или глава Имперской палаты литературы, но никак не просвещенный немец. С идейками в нем жидковато, как и во всей нашей нынешней литературе.

— Вы просто завидуете писателям. Они создали образы солдат и рабочих и стали известными.

— Я завидую не им, а образцовым арийцам с «самобытным германским мышлением», которые не отличают пропаганду от искусства. Эти дураки могут потреблять дерьмо в неограниченном количестве. Национальную идею заменили спорт и культ красивого тела. К сожалению, я лишен этого са́мого специфического «германского мышления» и потому страдаю, ведь искусства в нашей стране нет. Если бы не контрабандные фильмы и музыка, повесился бы от скуки — интеллектуальной скуки. Назвать искусством дерьмо, которым нас каждый день пичкают по радио и телевидению, совершенно нельзя.

— А мне нравятся германские патриотические фильмы. И вообще, я с вами не согласен. По мне, ваш Гёте — пустомеля какой-то, а его Фауст — вообще дегенерат. Лучше читать «Песнь о Нибелунгах» и слушать Вагнера, нежели восторгаться Шиллером и танцевать под музыку Штрауса. Это всё хорошо для девчонок, но не для нас, настоящих немецких парней. Надо восхищаться героем, а не анализировать его.

— Ладно, парень, забудем об этом. У каждого свое восприятие жизни. Сегодня у тебя будет повод доказать, что ты герой.