Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

Иван Макарович Яцук, 2019

Роман посвящен сложным отношениям Петра Первого со своим сыном Алексеем Петровичем. Они – антиподы. Для Петра Алексеевича государство – превыше всего. Он считает, что все можно решить силой и жестокостью. Для Алексея Петровича главное – был бы доволен «черный люд».При всей своей устремленности на Запад, Петр остается восточным деспотом. Эта мысль лежит в основе всего романа. Несмотря на то, что героев книги отделяют от нас 300 лет, роман очень актуален, имеет массу аналогий с настоящей политической ситуацией в России. В нем анализируются корни тех проблем, что сейчас встают перед ней.

Глава третья.Встреча с Кикиным

В Либаве, как и договаривались, царевич встретился с Александром Кикиным, своим союзником и однодумцем. Александр Иванович был мужчина тридцати пяти лет, роста выше среднего, сухощавый, с задумчивым лицом философа. Одет был опрятно, добротно, но без европейского лоску, как можно было ожидать от человека, часто бывающего за границей. Александр происходил из некогда знатного, но захиревшего боярского рода Кикиных, получил отличное образование с первой волной боярских детей, посланных Петром за границу обучаться наукам. Там он хлебнул воздух иной жизни и не мог с тех пор забыть ее благотворного влияния. Кикин работал адмиралтейц — советником, был прекрасным специалистом по оснастке кораблей и потому царь отмечал его среди многих прочих специалистов. Кикин часто служил переводчиком у иностранцев, впервые приехавших в Россию, пока те изучали русский язык.

Ему приходилось не раз слышать нелестные отзывы приезжих о порядках, царящих на его родине. Кроме того, Кикин увлекался философией, и был критически настроен к теперишним властям государства. Александр Иванович был одним из тех страстотерпцев, борцов за правду и справедливость, в которых никогда не было недостатку на святой Руси. Взыскающие вышнего града, ежели говорить высоко, каждый из них готов был в одиночку, не щадя живота своего, бороться за царство добра и справедливости

На той основе Кикин и сошелся с царевичем, он даже создал кружок из однодумцев. Идеи этого кружка будут положены в основу так называемых « Кондиций», которые лягут на стол императрицы Анны Иоанновны в начале ее правления.

Это будет некое подобие конституции, ограничивающей некоторые права самодержца. За сию наглость Дмитрий Михайлович Голицын — глава кружка — будет подвержен жесточайшей опале. Члены кружка станут далеким прообразом декабристов, что выйдут на Сенатскую площадь, чтобы покончить с самодержавием.

А пока Кикин и Алексей Петрович часто спорили на разные темы, или просто обсуждали текущие события с точки зрения их пользы для отечества. Если бы кто-то подслушал их антигосударственные, по мнению властей, разговоры, и донес куда следует, то их впору немедленно тащить в Преображенский приказ, как преступников. Но, слава богу, такого не случалось, и тихие беседы « на кухне» продолжались.

Вот и сейчас друзья сердечно обнялись, поплескали друг друга по плечу и прошли в отдельный зал небольшой аустерии, подальше от любопытных глаз.

–Решились-таки? — то ли спросил, то ли отметил факт Кикин, сажаясь за стол и с радостью поглядывая на царевича.

— Да, — подтвердил Алексей. — Знал бы ты, чего сие мне стоило! Думал, умом поврежусь. Вот, казалось, уж совсем решил, намереваюсь отдавать распоряжение, а тут новые резоны лезут в голову, один другого справедливее. И опять откладываю.

— Представляю, — согласился Кикин. — У меня точно также. Дело-то не шуточное. Знаю, как вы любите обдумывать до верности каждое дело.

— А здесь еще Фрося заладила: «Не едьте, Алексей Петрович, худо нам будет среди одних басурманов». Говорю ей: «Посмотришь: сии, как ты изволишь говорить, басурманы лучше нашего живут». А она опять свое: «Пропадем мы там зазря. Лучше батюшке покориться да выказать ему свою верность». Как станет она мне говорить такое, у меня все внутри переворачивается. Все ее рассуждения годятся не для меня. Что ей доказывать? Как доказывать? Утешаю ее, как могу, и сам от того утешаюсь. »Верю вам, — говорит, — только потому и согласна». А я уж без нее не могу.

— Ну и что вы надумали? — нетерпеливо спросил Кикин.

_Первый выбор, что предоставил мне родший мя — то идти в монастырь. Но постригаться в монахи с мыслью, что клобук-де не гвоздем к голове прибит, и его можно легко скинуть — значит, дать богу лживую клятву, то бишь загубить собственную душу, жить постоянно с чувством греха в сердце. Сие не по мне.

–Мне кажется, Фрося занимает в твоих рассуждениях далеко не последнее место — насмешливо сказал Александр, — Надеть клобук — значит, отказаться от нее.

— Да, ты прав, — несколько смущенно подтвердил Алексей. — Я много размышлял о том. Как я могу ее бросить? Я вырвал Фросю из ее обычного укладу, она уж не может возвратиться к прежней жизни после всего, что случилось. — Алексей наклонился ближе к собеседнику, понизил голос, словно боялся, что его услышит Фрося. — Ты знаешь, какое это чистое сердце? Дитя. Она вся живет мной, и такой душевный человек, какого я сроду не видывал. Воробышка не обидит, кошку чужую накормит, пустого слова ни о ком не скажет. Нет, я за нее буду биться, как за самого себя. Даже больше.

–Похвально, похвально, ну а далее что? — с прежней улыбкой спросил Кикин.

–Ну а далее ты сам знаешь что, — неохотно ответил Алексей, слегка недовольный тем, что его прервали на самом интересном для него месте.–Родший мя требует ехать к нему зарабатывать наследство; думает, что сие есть самая высшая цель и ценность жизни. Но для того сей тиран должон затолкать меня снова во чрево матери, чтобы я выскочил оттуда новым, нужным ему человеком. К счастью, сего даже он не в силах сотворить. Остается только убежать от столь высокой чести быть наследником восточного деспота, который мнит себя европейским политиком, что я и намерен делать.–Алексей замолчал, выпил очередной стакан вина и зачерпнул несколько ложек щей.

— Ты договорился насчет меня? — спросил он, не поднимая глаз, уверенный в том, что Кикин его слушает

— Я — то договорился, — со вздохом ответил Кикин, — а вот у вас я по-прежнему не вижу решительности.

–А ты думаешь, легко принимать такие решения? — сумрачно спросил Алексей и окончательно отложил в сторону ложку. — Я уж две недели, как нормально не ем и не сплю. Ближние мои охают да ахают: совсем с лица сошел наш царевич.

Кикин мельком окинул взглядом Алексея.

–Да, видно, что осунулись, — согласился он, приблизил к царевичу лицо и перешел на шепот:

–Но вы поймите. Алексей Петрович, — страстно заговорил Кикин, наклонившись к царевичу, — надо же когда — нибудь начинать? Надо остановить преступное самоуправство, иначе Россия захлебнется в собственной крови и отсталости. Отсталость ведь не в том, что мы в другой одеже ходим, отсталость в том, как мы смотрим на мир, как мы общаемся между собой, что ставим во главу угла, чего добиваемся. Кругом одни « нельзя», неподвижность плодится и страх. Черту дозволенности, о коей толком никто не знает, переступить не моги. Он хочет рая для себя и кучки приспешников, хочет тешить свое самолюбие громкими победами, а все тело России остается косным, грязным, диким, темным. Так далее нельзя. Не орлиному горлу рябину вкушать. Я бы на вашем месте махнул на Дон, поднял бы казаков, погулял бы по волжским губерниям. Вот тогда и с царем-батюшкой можно говорить на равных.

–Да что вы ко мне все пристали?! — взорвался Алексей. — Невозможно жить. Каждый божий день стучат в дверь какие — то богомольцы, пилигримы, блаженные, убогие, калики, страстотерпцы, фанатики, раскольники, правдоискатели, богоборцы — и все ищут у меня защиты, все взывают к отмщению, все ждут от меня чего–то невозможного, дивного, каких-то невероятных чудес. Ты тоже ждешь от меня борьбы. — Да поймите же вы все, наконец, — Алексей неистово постучал кулаком по столу, — не бунтарь я, не бунтарь! Не Степка Разин, не Кондрат Булавин. Я всего лишь защищаю себя, свою приватную жизнь. А все те ходоки только вредят мне.

Я бегу, в том числе и от них. Царские шиши каждый день докладывают батюшке о толпах у моих ворот, и у него создается мнение, что я какой-то заговорщик, что я объединяю всех его супротивников. А я не хочу никакой борьбы, я хочу нормально жить. Чтобы бороться и победить родшего мя, надобно быть еще свирепее, чем он, еще более жестоким, еще более ненасытным, еще более деятельным. Всего того у меня нету.

Взвалит Господь когда-нибудь на меня царское бремя — понесу, как смогу, а пока остается ждать. Мне видится, он сам себя загонит в гроб ранее определенного ему времени. Укатают сивку крутые горки. Ты говоришь о какой — то определенности — да у меня иногда просыпается к нему такая жалость, что я готов стать перед ним на колени и просить прощения, что я не такой, как он хочет.

Он работает, как вол, а везде одни казнокрады, мздоимцы, подхалимы, льстецы и дармоеды. У него большая часть сил уходит на то, чтобы продраться сквозь них к настоящему делу. У меня иногда возникает мысль, что он строит ради того, чтобы строить, а зачем, кому, он и сам толком не знает, он бежит от себя в это строительство.

–Вот-вот, — перебил Кикин, — не знает, потому что сам все решает единолично. Попробуй ему что-то возразить? « Я, — кричит, — создам новую породу людей». А старую куда? Сжить со свету? Он к тому и ведет. Богу себя уподобляет. Когда такой человек наряжается богом, хочется перед господом извиниться.

Народ, видите ли, ему не нравится. Нет, наш народ — один из самых стойких, один из самых способных к изменениям, к переменам. Скифов, сарматов, готов, половцев, печенегов давно уж нет, а наш народ выстоял, все выдюжил. Многие государства канули в Лету, а древняя Русь как стояла, так и стоит, лишь переродилась, возродилась из огня и пепла. Многим народам такое под силу? — нет, далеко не многим.

Такой народ надобно токмо умело вести. А наш на роль Моисея не годится. Не умом, а силой хочет взять. Не получится. Ежели корабль можно построить за месяцы, флот за годы, то сколько же нужно времени, чтоб также вольно чувствовать и мыслить себя европейцем? А ему сейчас все вынь да положь.

— Вот и я ему о том же толкую, — подхватил Алексей. — А он стоит на своем. Его правило одно: палка нема, да дает ума. Нет того скорее, чем кулаком по шее.

Недавно на ассамблее заявил: « народ наш, как дети, которые за азбуку не примутся, пока приневолены к тому не будут, и которым сперва досадно покажется, а как выучатся, то благодарят, что ясно из нынешних дел: не все ли подневольно сделано? И уже благодарение слышится за многое. Не приняв горького, не видать и сладкого. Добра не хотят, потому что добра не знают».

Горького везде достаточно, а вот добра, сладкого черный люд так и не вкусил пока. Конечно, сгони людей, заставь их работать — они всегда что-нибудь да сделают. Но будучи свободными, ежели их заинтересовать, они бы сделали намного больше. Вот о чем я всегда спорю с батюшкой. Он уж и церковь ни во что не ставит.

Как — то митрополит Стефан робко пытался надоумить его, что надобно должность патриарха восстановить, чтобы у православных был такой же вожатель, как у латинян папа. Так родший мя выхватил кортик, стукнул плашмя по столу и закричал: « сколько я буду слышать сии стенания?! Вот вам патриарх! Оба вместе — патриарх и царь! Довольны?»

–Я знаю его достаточно, — продолжал Кикин, — много ему послужил. Сперва бомбардиром в потешном полку, затем денщиком в Азовских походах, потом вместе строили корабли на Воронежской и Олонецкой верфях, теперь в Адмиралтействе. Говорит: »пенька плохая!» — значит, пеньку долой. А я вижу, что пенька еще годится в дело. Но попробуй скажи! Специалист! Зато доску сырую заставляет стелить, лишь бы скорее. И так в любом деле. Великий знаток везде и во всем,–Кикин зло хохотнул. — Да, кое в чем разбирается, но не более того. Однако, дури, лютости, хоть отбавляй. Ему не просвещение европейское нужно, а грамотные холопы, и чтоб подальше от народа были.

Были мы как — то в анатомическом театре в Амстердаме: царь считает себя еще и хирургом, и анатомом искусным. Царю зело нравится запах мертвечины. Везде чисто, но воняет мертвецами. Показывают нам тело парня — атлета.

Что с ним произошло — неведомо, только мускулы все, как на картинке. Царь лапает все руками, нюхает, рыщет, как голодная охотничья собака, лезет в брюхо. Рядом — люди из самых знатных русских родов. Степан Васильев, мой товарищ, морщится, отворачивает лицо, его мутит. Царь, заметив такое, подбегает к нему с выпученными, как всегда, буркалами, хватает за шиворот и тычет в мясо — грызи! И тот вынужден был грызть.

Мы все уткнули глаза в мертвеца, якобы с интересом разглядываем. А что делать — заставит грызть. Васильев теперь–наилучший навигатор во всем российском флоте, но мяса не ест вовсе, высох, как щепка, вряд ли долго проживет. Таков Ваш батюшка. Стратегии и тактике не по книгам учится, а на крови своих солдат.

Под Азовом: наши штурмуют стены, турки крюками скидывают лестницы, льют горячую смолу, протыкают штыками. Лестницы маловаты; перед тем, как влезть на стену, наш солдат совсем беззащитный. Казалось бы, ясное дело: давай отбой, меняй тактику, удлиняй лестницы, только потом снова иди. Нет же! Дает опять команду на приступ. Опять, опять, пока ни обломали все лестницы, пока стрельцы не остановились сами.

Летит, разъяренный: зачем не лезете? Бунтовать? На плаху всех положу! Мать вашу… Но не тут — то было. Перед ним не стрелецкие головы на колодах, а суровые мужики с бердышами в руках. Тут до него, наконец, дошло. Побледнел, оглянулся назад, а рядом с ним только два денщика, да и те дрожат, как осиновый лист. Попятился, повернулся и почти побежал. Весь вечер щека дергалась, а утром дал наказ домой, Ганнибал дерьмовый! Больше тысячи положили тогда стрельцов за один день. А потом он еще лютует, что стрельцы восстали: как тут не восстанешь, ежели твой царь хуже басурмана тебе смерти желает.

В битве при Лесной приказал позади пехотных колон поставить полк башкир и калмыков с пиками, чтобы кололи отступающих. Что ж тут удивляться, что потери побежденных — три тысячи, а победителей — восемь. Не уменьем, а числом берет. Кровь с него сходит, как с гуся вода. При Полтаве наших войск было шестьдесят четыре тысячи, а шведов — тридцать пять. И кричат: виктория, виктория! В полках бают, что Меншиков, вот уж, действительно, смельчак отчаянный, под конец боя отвел царя в сторонку, попросил у него треуголку и прострелил. «Теперь вы, государь, настоящий герой!» — якобы сказал Данилыч. С той поры царь надевает сию треуголку каждый год к годовщине. Как после такого Меншикова не любить, не жаловать? А сия скотина подставила меня самым подлым, самым гнусным образом, разорила до подошвы.

–Ты никогда мне такого не рассказывал, — удивился Алексей. — Я тоже знаю светлейшего: мастер на все руки, делец необыкновенный. Первый свой капитал заработал на рубке голов стрелецких. Когда батюшка заставил бояр самолично казнить стрельцов, у многих не хватало духу поднять топор, а Меншикову все нипочем. Подрядился тайком подменять бояр по сто рублев за голову. Говорят, заработал тогда две с половиною тысячи. С тех пор у него дело и пошло.

— Верю, что так оно и было, — согласился Кикин–Не рассказывал, а теперь расскажу, потому как уезжаешь, и неизвестно, свидимся ли еще раз, — сказал он.–Не рассказывал, потому как разговоры есть, что я корысть от дружбы с вами имею.

–Гм, — усмехнулся Алексей и снова потянулся к вину, — какая же от меня корысть? Я в опале у собственного отца. Сколько людишек знатных от меня отвернулось после 15–того году, от приятельства со мной могут произойти одни неприятности. Спасибо, что хоть ты не забываешь. Рассказывай, Александр Иванович, что у тебя стряслось с Меншиковым? Я токмо знаю, что ты находился под следствием, но не стал тебя об том расспрашивать. Ты сам напросился.

–А-а, — Кикин тоже выпил, вытер платком губы. Платок аккуратно сложил и положил в карман. — Говорить особо не о чем. Я служил в Адмиралтействе, строил корабли, строил Летний дворец для царя. Меншиков был губернатором Питербурху, а заодно главным подрядчиком. Работали бок о бок. Уйма документов, накладных, подрядов. Приносит Меншиков документ: подпиши. Вижу, цены не те. Говорю ему, а он: «Сие согласовано с государем». Ну как тут не поверить, ежели князь каждый день с твоим батюшкой якшается? Были у меня сомнения и по количеству материалов, и по объемам исполненных работ, и по ценам, да не будешь у царя спрашивать, разрешал ли он такие операции.

И вдруг учреждается следственная комиссия под началом князя Долгорукого. Опять приносят документ: «Вы подписывали?» Смотрю — да, я. »Здесь значится цена такая-то, а в тот год цена была в два раза ниже. Объяснитесь». Я к Меншикову: »я сей документ под вашей протекцией подписал. Объясните сие следственной комиссии», а он приказал слугам гнать меня в шею да еще сказать, что за клевету привлечет меня к суду. Объявлять в объяснительной записке имя царя, светлейшего? И того хуже будет. Пришлось все брать на себя.

Уплатил штраф, почти все состояние на то ушло, сослан был в Москву простым чиновником. Вам писал, что по семейным обстоятельствам отпросился. Потом опять понадобился, когда два корабля не смогли из верфи выйти. Назначили адмиралтейц — советником. Встречаю Меншикова, идет навстречу с распростертыми объятиями: «рад тебя видеть, перед Петром Алексеевичем лично ходатайствовал». Я ему и руки не подал.

— Ты знаешь, я у него перед отъездом был, — сказал, оживившись, Алексей. — Хоть с медом ешь. Сама любезность. Дал тысячу червонцев. То ли взаймы, то ли от чистого сердца. Фросю советовал взять с собой. Политик. Зато охрану пожалел выделить. А мне того и надо. Я сам хотел просить его, чтоб без охраны, едва с языка ни сорвалось. А то бы мог заподозрить меня.

Кикин слушал, скрестив поднятые руки перед собой и кривя губы. Затем заговорил с ожесточением:

— Каков подлец, а! Представляете, что выкинул бы ваш батюшка, явись вы перед ним с Фросей? Фросю в железы, вас на военный корабль, в бой, а там шальная пуля — и нет законного наследника! Все чинно, благородно, никаких претензий от Европы! Малолетний Петр — законный наследник. Умирает царь — и Екатерина командует парадом, а фактически Меншиков.

А он сам ни читать, ни писать не умеет, всюду за собой Алексея Волкова таскает — начальника своей канцелярии. Такое же надо! Член английского королевского научного общества! Сам Исаак Невтон ему свидетельство выписал. А светлейший в грамоте — ни бум-бум. Умеют же люди! Явно какую-нибудь аферу для англичан состряпал, а они ему взамен звание академика. Сие-то в летнюю пору, во время отпусков?! Экстренно собрали Королевский научный совет, чтобы накатать диплом неучу. Во как! Ай да ухарь-купец — удалой молодец!

— А я и не знал, что Меншиков — академик, — искренне рассмеялся Алексей.

–Я бы тоже не знал, ежели бы мне приятель из Лондону не написал,–натянуто ухмыляясь, ответил Кикин. — Для России особое событие, как же — первый академик! И никто того не ведает! Сам Меншиков — ни гу-гу. Помалкивает, хоть и хвастун большой, Знает кот, что чужое сало ест. Вы вот что, Алексей Петрович,–Кикин опять стал деловым. — напишите-ка светлейшему благодарственное письмо. Поблагодарите и за 1000 рублев, и за совет взять с собою Фросю. Ясно, что шиши прочтут письмо на почте и доложат царю. Пусть и князь повертит боками, ежели что. Он сие ловко умеет и вас при случае вывезет.

–Знаешь, Александр Иванович, я по простоте своей душевной не могу пакости людям делать. Бог с ним.

–Ну как знаете, Алексей Петрович, неволить не буду. Вся беда в том и состоит, что мы не можем делать пакостей, а они могут, потому Меншиковы всегда будут на высоте. А было бы неплохо, коли б Данилыч немного попрыгал на сковороде, ежели жаренным запахнет.

–А ты думаешь, запахнет?

Хм. Непременно. Еще как запахнет. Меня первого возьмут.

–Что ты, Александр Иванович! Ты-то тут причем?

–А кто с вами долгие беседы вел в последнее время? Кикин. Кто открыто выражал недовольство нынешними порядками? Кикин. Ежели Марью Алексеевну возьмут за жабры, она тоже скажет, что Кикин в Либаве встречался с царевичем. С какой такой стати? Не иначе, как с целью заговора.

Вот вам и весь розыск. И вы, коли будут спрашивать, с кем встречались, обязательно упомяните меня, иначе не поверят ни одному вашему слову и тогда будут спрашивать с пристрастием. Они-то ведь знают про наши встречи и беседы. То-то и худо, что у нас даже встречи и беседы — уже преступление. Тем-то мы и отличаемся от Европы, а не бородой и щами.

–Но я не собираюсь возвращаться в Россию до самой смерти родшего мя, — горячо, искренне возразил Алексей.

–Не зарекайтесь, Алексей Петрович, — грустно сказал Кикин, — для русского человека жизнь в Европе тяжела, а для Вас тем более. Я знаю, как вы любите свои края, свое Рождествено, своих голубей — тоскливо вам будет на чужбине. По себе то ведомо. Как скучаешь там по родине, как молишься на нее, а воротишься — и об одном токмо и думаешь: скорее бы ноги отсюда унести. А кроме того вокруг вас начнутся такие схватки, что никакие резоны не устоят. — Кикин замолчал, выпил вина, стал есть, затем опять налил.

–Давайте выпьем, чтоб у вас все было хорошо, — сказал Александр, подняв бокал, — А будет у вас все хорошо, может, и я приеду, как знать.

Они чокнулись бокалами и выпили: Алексей залпом, Кикин неспеша.

–А почему тебе тоже не уехать? — спросил Алексей, закусывая какой-то коврижкой.

–И рад бы в рай, да грехи не пускают, — медленно ответил Александр. — Семья, Алексей Петрович, семья. Таким, как мы, нельзя обзаводиться семьей. Куда ее деть? Как с ней незаметно скрыться? Сие первое, а второе: сей поганец обобрал меня до нитки. Как говорят на паперти, — Кикин невесело ухмыльнулся, — я нищ, скорбен и убог, и увечен, и мизерен. Только — только планирую расплатиться с долгами, а потом надобно будет хотя бы лет пять, чтобы накопить какой — никакой капиталец. Без денег и в Европе ты ноль. С деньгами можно затеряться везде. А без денег надобно будет поступать куда-то на службу. Тут и найдут тебя царские ищейки. Найдут, схватят — и костей не соберешь. Продержитесь хотя бы года четыре — и я буду при вас. А два человека — сие уже не один. Только, Алексей Петрович, еще раз прошу вас смертною просьбой: не возвращайтесь до кончины царя. Заклюет ястреб курочку.

Я знаю Петра Алексеевича. Власть для него — все. Разговоры о славе России, о пользе государству — сие одни разговоры. Главное для него — власть над людьми. Ради нее он никого не пощадит — ни сына, ни жену, ни мать. Он даже себя изматывает ради власти, чтоб везде поспеть, чтоб ничего не упустить, чтоб не потерять нити управления.

С годами стал хитрее, он может, что хочешь пообещать, лишь бы получить свое. Вы можете возвратиться в Россию, ежели скажете сами себе: «Я готов к смерти, я готов жизнью постоять за народ, за церковь нашу, за благо России». Тогда возвращайтесь. Ежели почувствуете хоть каплю неуверенности в себе — сидите и ждите, время у вас еще есть. Несите бога в себе, сказал апостол, но умейте отстоять то, что вы несете.

–Опять ты из меня хочешь бунтовщика сделать, — со вздохом сказал Алексей. — Не способен я на такие подвиги. Мне жить хочется. Буду ждать. Мне надобно уйти от обычного житья, от суеты, от беготни, что вокруг меня деется. Я хочу оглядеться, осмотреться, хочу сосредоточиться, поговорить с самим собой: кто я, что я, чего желаю, к чему стремлюсь, куда мне идти. Хочу почитать, что пишут передовые умы Европы. А там решу, как быть дальше, как лучше и способнее послужить своему народу, как бог даст, — и, чтобы перевести разговор на другое, спросил:

–В Данциге должны приехать за мной от родшего мя. Как быть? Царица фрукты ему передала. Неудобно не исполнить обещание.

–Фрукты оставьте на станции. Передадут. А сами, пока они будут храпеть, уходите. Гоните во всю прыть, чтоб не догнали. Я заказал дормезы до Линца, чтоб заехать с другой стороны. Там пересядете в кареты до Вены. — Кикин достал из походного сака документы, — Будете предъявлять поочередно. Меньше показывайтесь на людях. Вплоть до того, что в карете харчуйтесь. Приедете в Вену — обращайтесь к вице — канцлеру Шенборну, он в курсе дела. Цесарь обещал принять вас, как сына. Но ухо надобно держать востро, у них свой интерес, у нас — свой. Не давайте никаких обещаний, откладывайте все на потом, секретов вы никаких не знаете. Денег не транжирить, они имеют свойство скоро заканчиваться. Чтоб вы не остались голыми и босыми, тогда они начнут из вас веревки вить. Вот пока и все.

–Где вы научились сему искусству скрытности?–спросил Алексей, удивленный тем, насколько Кикин опытнее его в бытовых обстоятельствах.

–Поживете с мое за границей, тогда и узнаете, что почем, — усмехнулся Кикин, — Впрочем, вам и не надобно знать мелочи жизни. У вас должны быть другие заботы. Пожалуй, нам пора, мы и без того с вами засиделись. Повстречаетесь с Марьей Алексеевной — я ее сопровождаю из Карлсбада, — не проговоритесь о нашей встрече. Она братца своего не любит, и ее тоже могут взять и спрашивать. Я отпросился у нее на несколько дней по своим обстоятельствам, а сам поехал в Вену договариваться насчет вас. Будьте с ней ласков, но лишнего не говорите. Знаю вас: вы, как выпьете, так все, что на уме, то и на языке. Алексей Петрович, пора уж поосмотрительнее быть. Ко мне не пишите. Можно через верных людей что-то передать словами.

Они крепко, сердечно обнялись, каждый чувствуя смутную тревогу, и то, что прощаются, быть может, навсегда. Первым вышел Алексей, через некоторое время гостеприимную аустерию покинул и Кикин. Вскоре они разъехались в разные стороны, разъехались навечно.