Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

Иван Макарович Яцук, 2019

Роман посвящен сложным отношениям Петра Первого со своим сыном Алексеем Петровичем. Они – антиподы. Для Петра Алексеевича государство – превыше всего. Он считает, что все можно решить силой и жестокостью. Для Алексея Петровича главное – был бы доволен «черный люд».При всей своей устремленности на Запад, Петр остается восточным деспотом. Эта мысль лежит в основе всего романа. Несмотря на то, что героев книги отделяют от нас 300 лет, роман очень актуален, имеет массу аналогий с настоящей политической ситуацией в России. В нем анализируются корни тех проблем, что сейчас встают перед ней.

Глава первая. Прощайте, родные осины!

Ветер с востока довлеет над ветром с запада.

Конфуций.

Издалека послышался веселый, заливистый перезвон валдайского колокольчика, а затем мощный, ровный топот. На сигнальный призыв сперва неторопливо вышел высокий солдат-караульный. Заметив почтовую карету, и другую, запряженную шестеркой могучих лошадей, он обернулся и крикнул в пограничную избу. Оттуда вскоре выскочил офицер в зеленом мундире и наспех надвинутой треуголке, с разгоряченным красным лицом: видимо, внутри караулки азартно играли в карты или бражничали.

–Стой! Кто едет? — с привычной грозой крикнул офицер. — Документы!

— Его высочество государь-наследник Алексей Петрович с почтой! — зычно и весомо крикнули с облучка.

Офицер подошел ко второй карете, недоверчиво заглянул в окошко. Мелькнул внушающий трепет знакомый профиль. Офицер тут же отпрянул и оторопело вытянулся во фрунт, затем истово махнул рукой караульному. Тот поднял длинную, выкрашенную в черно-белые полоски доску, и кареты, покачиваясь боками на упругих рессорах, пересекли заветный рубеж. Россия осталась позади. То случилось 26 сентября 1716 года по старому стилю.

Кареты неспешно прокатили несколько верст и остановились у высокого, раскидистого дуба, возле которого в тени, никому не мешая, стояли два еще более вместительных, чем почтовые кареты, молчаливых дормеза. Трое мужчин быстро и ловко перенесли в них вещи из приехавших экипажей, пассажиры и слуги тоже пересели.

– — Иван, теперь гони что есть духу, — озорно крикнул царевич, высунувшись навстречу освежающему ветру.

Парень высоко поднялся со своего места, присвистнул, по-разбойничьи гикнул, широко размахнулся кнутом: «Э-э-х!» — и ошпарил коренника тяжелым ударом, давая знать, что надобно нестись, не жалеючи себя. Лошади поняли и рванули во всю мощь.

Царская почта продолжала не спеша трусить по наезженной дороге, а таинственные дормезы вскоре исчезли из виду. Они неслись с бешеной скоростью, останавливаясь только темной ночью в укромных местах, да и то всего лишь на несколько часов, чтобы пассажиры и лошади могли хоть немного отдохнуть, поесть и поспать. Проносились мимо города и городки, деревни, поля, рощи, озера и реки, а дормезы продолжали уходить все дальше и дальше, ускользая от возможной смертельной погони.

В карете, действительно, находился Алексей Петрович — опальный наследник русского престолу, сын Петра и первой его жены Евдокии, которую царь навечно заточил в далекий, глухой монастырь. Царевичу шел уже двадцать седьмой год. Ростом он был чуть ниже батюшки, но шире его в кости, стройнее, изящнее. Ему бы поболее дородности, и царевич выглядел бы дюжим русским богатырем. Но он пока был худощав, дородность и кряжистость в нем только намечались.

Алексей шумно, облегченно вздохнул, когда карета пересекла заветный рубеж, и в благостном изнеможении откинулся на спинку дорожного дивана. Кажется все: изнурительные, мучительные колебания и сомнения, наконец, оставили его — он едет!

Кто хоть раз стоял перед тягостным, душераздирающим выбором: ехать или не ехать, отступать или наступать, защищаться или нападать, прощать или проклинать; кто не спал бессонными ночами, когда стрелка выбора мечется у нулевой отметки, не решаясь отклониться ни в одну, ни в другую сторону, когда шансы каждого из двух решений почти одинаковы, когда на один резон возникают тут же два противоположных, столь же убедительных, как и первый; когда голова пухнет и горит от невозможности принять хоть какой-то решительный шаг, тем более, когда дело не терпит промедления — на кону вся последующая жизнь — тот поймет все блаженство облегчения, когда такой шаг все же сделан, когда, наконец, сказано: поехали! — и нет пути назад.

Вместе с царевичем ехали его невеста Ефросинья и четверо слуг: Иван Федоров, который приходился родным братом спутнице царевича, Яков Носов, да два Петра — Судаков и Меер. Все люди надежные, проверенные, мастера на все руки, с такими не пропадешь. Яков служил еще при Шарлотте — умершей жене царевича — и сносно шпрехал по-немецки.

После временного облегчения, связанного с переездом границы, пришла непомерная усталость и опустошение. Царевич упал на сиденье в тупом изнеможении. Не было никаких сил ни двигаться, ни думать, ни радоваться, хотя радость сидела в нем и терпеливо ждала своей очереди. Так продолжалось до самого Данцига.

В Данциге Алексея Петровича должны были ждать посланные от царя-батюшки офицеры, и еще можно было все повернуть в сторону родшего мя (так Алексей за глаза называл отца), но тогда куда подеть милую его сердцу Ефросиньюшку? Ехать с ней к батюшке — означало, и ее обречь царскому гневу и опасностям. Вот оно, округлое, нежное плечо его спутницы, что доверчиво прижимается к нему, находя в нем надежную опору.

Ефросинья в последние дни, когда он объявил ей о своем решении, дрожмя дрожала и все умоляла: «Алексей Петрович, — зачем нам ехать? Пусть будет все по — прежнему. Я дворовая девка, с меня спросу мало, я к тяготам всяким привычная. А вам зачем такую обузу терпеть? Я и дальше согласна служить, как и прежде, только бы вам не было никакой обиды из-за меня. Вам надобно жениться согласно вашему званию, а мне что? — избенку бы поставить — да и то ладно».

—

Что ты, что ты, Фрося? — тревожился царевич. — Мне уж без тебя весь белый свет не мил. Я уж и не представляю, как буду жить, чтоб тебя не было со мной. Ты так больше не говори, не пугай меня.

Как ему хотелось оправдать ее доверие, надежно защитить свою робкую и в то же время смелую подругу жизни! Как она не желала ехать, как убеждала его остаться! Но многого Фрося не знала, не понимала, и потому он был ласков, но непреклонен — надобно уезжать.

И она поняла его, согласилась, хотя чувствовала, что отдается на волю неведомых ей волн, зыбких и ненадежных. Но что делать? — она связала жизнь с этим человеком и покорно за ним последовала, верная ему и в богатстве, и в нищете, в радости и горе. Она лишь попросила взять с собой брата, чтоб не так было одиноко на чужой сторонке.

А царевич скорбно думал: как тут будешь надежным заступником, ежели злейший твой враг — собственный царь — батюшка?

Алексей, покачиваясь в полудреме, вспоминал последнее письмо батюшки: «Зоон, — так по — голландскому отец величал собственного сына, — Коли я прощался с тобой и спрашивал тебя о резолюции твоей на известное дело, ты всегда говорил, что к наследству неспособен по слабости своей и что в монастырь удобнее желаешь. Однако, я тогда говорил тебе, чтобы ты еще подумал о том гораздо и чтоб писал мне, какую возьмешь резолюцию. Я ждал семь месяцев, но по сии поры ничего о том не пишешь.

Понеже время довольное имел, то по получении сего письма немедля резолюцию возьми — или первое, или другое. И буде первое возьмешь, то более недели не мешкай, приезжай сюды, ибо еще можешь к военным действам поспеть. Буде же другое возьмешь, то отпиши, куды и в которое время и день отправишься в монастырь, дабы я покой имел в своей совести, чего от тебя ожидать могу. А сего доносителя пришли с окончанием: буде по первому, то когда выедешь из Петербурху; буде же другое, то когда совершишь. О чем твердо подтверждаем, чтобы сие конечно учинено было, ибо я вижу, что токмо время проводишь в обыкновенном своем неплодии. Петр».

И ни одного теплого словечка. Разве то письмо к сыну? Скорее сие письмо к провинившемуся пехотному капитану. Не более.

Курьер Сафонов привез письмо из Копенгагена в Алексееву вотчину Рождествено, где царевич в то время обретался. Он тут же наспех в присутствии курьера написал отцу, что едет к нему тотчас. Но продолжал медлить. Вот здесь и начались его сомнения: ехать — не ехать.

Выбор, который давал ему родший мя, был только видимостью. На самом деле выбора не было. Подстричься в монахи? Но еще Иван Грозный говаривал, что монашеский клобук не гвоздями приколочен к голове, его можно и снять. Прекрасно понимает сие и родший мя совокупно со светлейшим князем Меншиковым и Катериной.

Светлейший со слов князя Долгорукого по пьянке говорил царю, что, живучи монахом, можно прожить долго, а значит, пережить и его, Петра. Посему надобно принять меры. А какие меры, известно. Такие, которые они приняли к царевне Софье, после которых здоровая, сильная, цветущая женщина умерла в одночасье, не прожив и сорока семи лет. Таков первый выбор.

Второй заключался в том, чтобы ехать к отцу и делать то, что Алексею абсолютно несподручно, то бишь плавать на кораблях, страдая морской болезнью, бегать на маневрах каким-нибудь сержантом (на более он, по мнению царя, не способен), участвовать в ежедневных попойках-екзекуциях, заниматься муштрой на плацу. И таким волокитством, тяготами воинскими уходить его до смерти, понеже — де труда тяжкого он долго вынести не сможет.

Расчет был, в общем-то, правильным: к воинской трубе царевич был положительно глух. В армейской службе оказались бы вовсе не нужны все приобретенные им знания, глубоко изученные языки, мудрость прочитанных книг, воспитанный на всем изящном вкус, светские манеры. Зато требовались качества совершенно противоположные, которых Алексей был напрочь лишен: жестокость, грубость, умение беспрекословно подчиняться высшим и беспощадно гнобить низших. Все то было чуждо его натуре. Плюс рвение начальников, знающих, что царь желает унижения собственного сына.

Александр Кикин, друг его задушевный, узнал от Якова Долгорукова, что есть еще один план умерщвления законного наследника: посадить его на военный корабль, дать капитану команду вступить в бой со шведским кораблем, что будет поблизости, и во время боя царевич должен стать безопасно мертвым. Почетная и нужная смерть.

Но у Алексея был и собственный выбор, о котором не мог знать родший мя — побег. Но как решиться на такое!? Законному наследнику престола! Бежать из собственной страны! Куда? Зачем? От какой-никакой, но все-таки размеренной, сытой жизни в неизвестность, в пропасть, в пучину! А вдруг его арестуют? Выдадут как изменника разъяренному отцу? А ежели начнут требовать предательских действий против России? Или заточат в тюрьму? Или потребуют выкуп или унизительного обмена на какого-нибудь проворовавшегося купчишку? Или ограбят где-нибудь по дороге и пустят по миру, отберут Ефросинью?

Кто она ему по закону? Холопка — не более. Вопросы, вопросы, вопросы. Сомнения, колебания — сколько их было! Да и сейчас не все сгинули. Раньше он считал монашество выходом из всех своих мытарств, и был вполне искренен, когда говорил отцу, что хочет уйти в монастырь. Для него все-таки келья получше казармы. То было тогда, когда перед ним стояли печальные, страдальческие глаза Шарлотты, и он, видя сии глаза и зная, что ничего не может сделать, чтобы сии глаза не страдали, говорил ей злые слова и бежал из дому, куда глаза глядят.

Теперь же у него есть Фрося, и ни о каком монашестве не может быть и речи. Ему всего 27 лет и хочется жить, как никогда. Несносны ни келья, ни казарма, но еще несноснее чувствовать себя бессловесной овечкой, покорно идущей на заклание по воле родшего мя. А кукиш ты не хочешь, дорогой батюшка!?

Царевич в волнении задвигался, разминаясь от долгого сидения, впервые одернул занавеску, прикрывающую окошко кареты. Низкое, темное, словно каменное небо заволокли черные, косматые, угрюмые тучи. Пустынно, голо, безлюдно. Одни мокрые вороны топчутся на голых сучьях деревьев, гортанно, с металлическим скрежетом каркая. Тоска! Тоска! Скука российская, непроглядная! Как тать в нощи, снова крадутся к сердцу тревожные мысли и воспоминания о событиях перед отъездом…