Судьба такая

Иван Карасёв, 2019

Художественная реконструкция реально произошедшей истории. Война разъединила семью из небольшого города Ржев, муж уходит на фронт, и там его тяжело ранит вражеская пуля, жена и дочери в последний момент перед приходом врага покидают родной дом. Связь потеряна. Отца семейства уверяют, что его родные погибли, и жизнь героев складывается совсем не так, как хотелось бы. Тяготы войны на передовой, трудная доля эвакуированных, любовь и ненависть, вера в свою звезду – много чего переплелось в этой книге. Прочитав книгу, читатель узнает, удалось ли её героям воссоединиться и если да, то какой ценой.

I

До поры до времени всё складывалось неплохо у Павла Воеводова: крестьянский паренёк сумел выбиться из беспросветной деревенской жизни с её неизменно однообразным ритмом — вспахали, посеяли, урожай собрали, плюс каждодневная рутина — скотину покорми, подои, и хлев почисти, крышу аль плетень почини. И так всё время. Пока сами для себя куда ни шло, а потом колхоз — там день отработай за палочки, а вечер — в своём хозяйстве. Павлу хотелось большего, семь классов всё-таки окончил. Поэтому, когда стали вербовать в школу ФЗУ, и не в близкий от родительского дома Гомель, а в казавшийся таким далёким, чуть ли не за двести вёрст от дома, Бобруйск, он долго не раздумывал — смелый шаг для паренька, который дальше райцентра нигде не бывал. Хотя тогда Павел плохо представлял себе, что это за штука такая — фабрично-заводское ученичество. Думал вначале, что просто школа при заводе в городе, оказывается, не то совсем. Учили там заводским специальностям, на фрезеровщиков и токарей. Но раз пошёл, то учился, старался, как мог. Только знал: фрезерный станок — не его это, он хотел из деревни на волю, а тут тебе стой да стой около этой крутящейся бандуры. И вот когда появилась возможность уйти на другие курсы, ушёл, не раздумывая долго. На курсах тех учили всему на свете и ничему конкретному, они числились при инспекции труда, там обучали тому, что и так было понятно, — как оберегать здоровье рабочих, избегать несчастных случаев. Но Павел старался, поэтому по окончании его усилия оценили и отправили заведовать только что открывшейся школой ФЗУ — о таком пару лет назад он и мечтать не мог. В общем, хорошо пошёл в гору молодой специалист, казалось, теперь должен зубами землю грызть и только подниматься по карьерной лестнице.

Там, на новом месте работы, Павел встретил Лиду. Никогда раньше за женским полом не гонялся — то времени не было, то стеснялся. А тут и гоняться не надо было. Снял угол в доме её родителей. Дом большой, просторный, говорили, что деньги на такое жилище, отец Лиды — Игнат заработал в Америке. Сам он занимался портновским делом, но заказы поступали не всегда, посему доход от постояльцев уголка залы за занавесочкой порой бывал очень кстати.

Три дочери было у Игната и Авдотьи, да ещё сын Александр, почти ровесник Павла, они стали приятелями. Из дочерей две уже в невестах ходили, одна — Лида даже считалась перестарком, она на шесть годов раньше Павла родилась. Только его это совершенно не смутило. Красивая, высокая и статная, с добрым, мягким характером, она полностью покорила Павла. Много зимних вечеров просидели они вдвоём за чашкой чая, рассказывали друг другу о себе, а Лида ещё книжные истории знала: успела закончить в старые годы городское училище, там и привили любовь к русской литературе. Все в семье Побылых постепенно привыкли к этим поздним, далеко за полночь, посиделкам постояльца со старшей дочерью, ничего зазорного в них никто не видел, лишь средняя дочь — Зина обижалась, что не на неё Павел внимание обращает, она-то моложе, а Лиде уж, чай, двадцать девятый год скоро пойдёт. Только Павел чужие годы не считал. Раньше он всерьёз не задумывался о женитьбе, а тут решил для себя вопрос и по весне попросил, как водится, у родителей Лиды руки дочери. Те, конечно, не возражали. Согласилась и сама Лида. Но свадьбу сыграть быстро не успели — призвали жениха в армию, служил в городе Ржев, в авиации. Поэтому торжество справили, только когда Павел приехал на побывку. Справили скромно, в церкви обвенчались, хотя на всех местах работы и службы жениха старорежимные обряды не приветствовались.

Павел Воеводов в годы срочной службы. 1933 или 1934 год

Жизнь шла как по накатанной у Павла — учился, женился, на срочную пошёл, после демобилизации остался во Ржеве — в настоящем городе, не чета маленькому Петрикову, где он познакомился с Лидой. Там, на новом месте, он стал работать на железной дороге, детей с женой завели, двух симпатичных девочек. Только вот теперь, через восемь лет после свадьбы, в сорок первом, опять, уже во второй раз, совершил он совсем нелогичный поступок. Как тогда, в декабре тридцать девятого, взял и ушёл добровольцем в Красную Армию, хотя судьба сделала его путейцем, а им всем давали бронь. Но в тридцать девятом Лида смогла понять его. Были неприятности на работе, авария на станции, начальник спешил свалить ответственность на своего помощника, поэтому финский фронт, может, спас Павла от беды. Но нынче кто погнал его со спокойной должности старшего ревизора на смерть? На этот вопрос ответа не было даже у Павла. Лида, как всегда, промолчала, только спросила: «Как же мне с двумя-то? Как справиться? Как прокормить?» Павел подбодрил растерянную жену, мол, деньги присылать буду, не печалься, с Финской вернулся и с этой возвращусь. Почему он ушёл, зачем оставил семью, работу, тоже нужную и полезную, сам понять не мог. То ли потрясение сильное испытал, когда война началась, то ли пример других подействовал, то ли осознал, насколько всё серьёзно в этот раз. Павел объяснить толком свой поступок не мог, войну ждал, несмотря на казённые слова о дружбе с Германией. Семья ему всегда дороже чужого мнения была, но хотелось нашу победу ускорить, ведь всего в стране много, мы должны победить подлого, вероломного врага. Нужно приложить к этому свои знания и силы. Нужно иногда рисковать всем тем, что у тебя есть, ради Родины, ради своего народа. Так, во всяком случае, хотелось думать. Но порой Павлу казалось, что вовсе не было никакого объяснения. Просто посчитал — так надо, и сделал, а семья осталась без кормильца, без отца семейства, вот какая палка о двух концах выстругалась.

Почти два месяца уже прошло с того дня, когда он, по дороге со смены домой, завернул в райвоенкомат и написал заявление с просьбой принять его в ряды РККА. Павел Петрович Воеводов вместе со своим взводом ехал в больших ЯАЗовских грузовиках по ухабистому шоссе. Всю дивизию срочно сняли с запасных позиций подо Ржевом и спешным порядком отправили на фронт, назначение пока знали только в штабах, но по направлению движения вслед за заходящим солнцем все понимали, куда держат путь машины с кузовами, заполненными людьми в военной форме.

Выехали под ночь, чтобы не стать мишенью для шаривших по дорогам в поисках очередных жертв «мессершмиттов» и «юнкерсов». Завтра или послезавтра их ждал фронт, кого-то смерть, кого-то увечье, ранение, госпиталь, кого-то просто окопная грязь и ежеминутное ожидание своего последнего мгновения. Павел уже не испытывал такого оптимизма, как два месяца назад, наслушался разных историй об этой войне, по большей части очень невесёлых, даже мрачных. Но жене и старшей дочери, чуть ли не каждый день бегавшей на первое место службы повидать папу, неизменно говорил: «Это не надолго, вот увидите, скоро всё образуется, погонят наши немцев обратно в их поганую Германию!» Но что-то не гнали и не гнали, Павел Петрович не мог спокойно выжидать и смотреть, как всё само собой образуется. В начале августа он перевёлся из батальона аэродромного обслуживания во Ржеве в боевую часть и, как на финской войне, получил стрелковый взвод под начало. Не мог больше спокойно слушать печальные сводки Совинформбюро, должен был сам бить фашистов, сам изгонять их с нашей земли, хотя знал, понимал, как дорого это будет стоить.

Стемнело, клонило в сон, бойцы в кузове, наверное, закемарили. Сидевший в кабине рядом с ним помкомвзвода тоже тихо посапывал, несмотря на тряску. Кто-то из них двоих должен не спать — мало ли что, фронт близко. Воеводов решил не будить подчинённого — когда станет совсем невмоготу, тогда тот сменит своего командира. Водитель попался хмурый и неразговорчивый, жаль, ведь за беседой время быстрее бежит, даже черты лица его в темноте рассмотреть как следует не удалось, чётко вырисовывался только курносый профиль с глубоко посаженными глазами. Что ж не хотел поддержать беседу шофёр — ничего не поделаешь, может, стесняется командирских петлиц младшего лейтенанта, подумал Воеводов, значит, оставалось лишь смотреть в окно.

Водитель молчал, а жаль. На самом деле им было о чём поговорить. Потому что Гриша Пескарёв оказался земляком Воеводова, тоже гомельский, только из другого районного центра — из Ветки, — старинного, с почти трёхсотлетней историей, староверского местечка. Тогда, в те давние годы, предки Гриши рванули из России в Польшу, не приняв никониановскую церковную реформу, и поселились на берегу тихого и неширокого Сожа, в паре десятков километров от Гомеля, ну а от родового гнезда Воеводовых около райцентра Буда-Кошелёво расстояние ненамного больше — вёрст сорок напрямую. На фронте всегда радовались землякам — всё-таки какая-никакая, а ещё одна тонкая ниточка, связывавшая с малой Родиной.

И мысли, беспокоившие Гришу Пескарёва, бывшего шофёра районной стройбазы, были сходными тем, что буравчиком сверлили в голове Павла: бои шли недалеко от родных мест, а там батька с матерью оставались, младшие сёстры, не ровён час сдадут эти земли немцу. У Воеводова тоже отец, мать и самый младший брат вот-вот могли оказаться в оккупации; как там сложится их судьба? Отец не из тех, кто станет терпеть произвол и насилие. Павел даже не решился посоветовать родителям ехать к Лиде, когда на седьмой день войны немцы заняли Минск, всем вместе им было бы легче, даже если придётся покинуть Ржев. Да куда там, разве можно заставить стариков бросить хозяйство? Павел и не пробовал поэтому, но в глубине души жалел, что не попытался.

А Гриша молчал или отделывался односложными «да», «нет» в ответ на попытки лейтенанта растормошить водителя, и не сложился разговор у двух земляков, не подозревавших о том, насколько близки по меркам огромной страны места, где они родились. Ведь сколько приятных воспоминаний, так нужных всем, особенно ехавшему на передовую Воеводову, могло посыпаться в неспешной ночной беседе, но не сложилось.

Рядовой армейского автобата Гриша Пескарёв имел одну очень весомую причину не болтать с попутчиком. В четвёртый раз он вёз пополнение на фронт, четвёртую ходку совершал, и не то чтобы было ему страшно, нет, хотя и под бомбами уже побывать довелось. Просто туда он всегда отвозил здоровых мужиков, рассевшихся, кто как смог, в кузове, а обратно — лежачие полутрупы, замотанные в бинты, и историй наслушался немало про то, как там немец нашего брата лупит из всех калибров. Вот и молчал Григорий, боялся сказать чего непотребного, ненужного совершенно: зачем человека раньше времени стращать?

Машина с притушенными фарами небыстро катилась сквозь тихую августовскую ночь, на чёрном, бездонном небе горели яркие звёзды. Луна ещё не взошла, но свет тысяч далёких солнц побеждал ночную тьму и по краям дороги явственно проступали очертания деревьев. Пять дней назад, когда младший лейтенант Воеводов заступил помощником дежурного по части, ночка выдалась, наверное, самой светлой в году. Лунный диск посылал на Землю отражённые лучи Солнца, звёзды ярко блестели на небосклоне, да время от времени его внезапно прочерчивали длинные белые полосы, сыпавшиеся с высоты с бешеной скоростью. Метеориты гибли, совсем как люди на этой войне, сгорая в земной атмосфере полностью, оставляя на короткое мгновение лишь тонкий след. То была ночь августовского звездопада. Павел любил смотреть на небо, особенно в такие минуты. Свободного времени у помдежа было много, он оставлял за себя сержанта, уходил проверять посты и между делом ловил взглядом последние секунды жизни небесных тел. Звездопад утих через пару дней, и сегодня Воеводов мог наблюдать только объекты с «постоянной пропиской». Но не судьбы Вселенной беспокоили его в ту ночь, а другой, гораздо более важный для него вопрос. Он никак не мог понять, правильно ли он поступал, успокаивая Лидины страхи. Может, надо было всё же посоветовать не засиживаться в городе, который от фронта отделяло, судя по всему, лишь километров сто пятьдесят. А ещё временами на Ржев падали немецкие бомбы. Правда, пока сильных бомбёжек не было, особенно по жилым кварталам, но это слабое утешение. Не сегодня-завтра немцы могли приняться за Ржев, как они уже поступили с десятками других городов не только в нашей стране. С другой стороны — было бы куда уезжать! Все родственники в Белоруссии, под Гомелем, там тоже совсем рядом линия фронта, а в эвакуации придётся скитаться по чужим углам, Люся ещё маленькая совсем, одну дома не оставишь. Хорошо, старшая, Нина, растёт рассудительной и ответственной девочкой. Лида — не белоручка, найдёт себе работу, прокормит детей, старшая дочь присмотрит за младшей. Ну да, если что, надо будет быстро отправить весточку, написать, чтоб не тянули с отъездом. На станции остались связи, должны найти местечко семье сослуживца. Только как выбрать тот самый момент, дабы не поторопиться и не опоздать? Вот в чём задача! «Ладно, раньше времени горячку пороть не надо, — решил отец семейства, — вон у нас какая силища идёт! — порадовался он, глядя на остановившиеся на обочине тягачи со ста пятидесятидвухмиллиметровыми пушками-гаубицами. — Двинем по немцу, поглядим ещё кто кого!» Придя к этому временному, промежуточному решению мучившего его вопроса, Павел успокоился, посмотрел на часы, они показывали уже третий час ночи. Поспать надо бы немного. Он растолкал помкомвзода, закрыл уставшие смотреть в ночь глаза и отключился, попросив разбудить не позже пяти.

Помкомвзвода Савельев разбудил его в начале пятого утра: «Приехали, командир!» Воеводов с трудом открыл глаза, посмотрел на часы — часа полтора поспал, и то неплохо. Осмотрелся, из передних машин выпрыгивали красноармейцы, иные сразу закуривали, кому-то понадобилось оправиться, а по большей части люди разминали затёкшие ноги. Павел Воеводов последовал примеру своего помощника и соскочил с подножки кабины прямо в осоку, сжимавшую грунтовую дорогу с обеих сторон. Пахло свежим летним утром, роса уже лежала на сгибавшейся под тяжёлой ношей траве, ещё не рассвело, но из ближайшей рощи доносилось деловитое щебетанье птиц. «Совсем как не война, как будто нет её вовсе! Птички поют, зачем люди убивают друг друга? Ведь жить так хорошо!» — подумалось. Но лирические настрой души прервала передаваемая солдатским многоголосием команда:

— Строиться в походные колонны, повзводно!

— Второй взвод, в походную колонну по четыре становись!» — это уже раздался зычный голос Савельева.

Подразделения построились и двинулись по сузившейся дороге на запад, туда, где временами гремела пушечная канонада. Через полтора часа марша стали слышны редкие пулемётные очереди, фронт не спал, он ждал их, ждал, чтобы бросить в жерло этого бурлящего огнём вулкана очередную порцию солдатского мяса.

Но тогда до передовой они не дошли, полк сосредоточился в сосновом бору. Широко расставленные деревья своими густыми кронами скрывали бойцов от авиации, но совершенно не мешали передвигаться, даже местами позволяли спокойно разъезжаться орудийным упряжкам с пушками и передками. Дивизионная артиллерия на гужевой тяге догнала их только к вечеру. Видимо, её задержкой и была вызвана дневная пауза.

В тот день Лида с Ниной пошли на Волгу стирать и полоскать бельё. Мать тащила корзину с основной стиркой, дочка несла детские вещи в специально сшитом для неё рюкзачке. Водопровод не работал уже две недели — в водонапорную башню попала бомба, разнеся в пыль и каменную крошку половину строения. Маленькую Люсю оставили у соседки, та сама вызвалась присмотреть за ребёнком. «Где двое, там и трое, я их угомоню, — кивая на своих ребятишек, протянула она своим неместным, окающим говорком, — иди, Игнатьевна!»

Идти было довольно далеко, и временами они прерывали свой путь, дабы перевести дух. Одна остановка получилась внеплановой и достаточно длительной: они наткнулись на разгружавшуюся колонну санитарных машин — обычных грузовых «полуторок», ещё недавно возивших кирпичи или мешки с цементом на какую-нибудь стройку. Санитары брали раненого под руки, осторожно спускали его из открытого борта на специально сколоченный помост, потом двое других солдат с бело-красными повязками на рукавах перекладывали страдальца на носилки и тащили в здание техникума, превращённого в армейский лазарет.

Мать с дочкой, сами того не заметив, остановились напротив суетившихся людей и молча наблюдали за ними. Те продолжали свою работу, раздавались короткие, но ёмкие слова: «Давай! Принимай! Держу! Взяли!» Некоторые раненые постанывали, один кричал во весь голос, другие молчали, иные вообще были без сознания, и их застывшие, безжизненные лица отсвечивали пугающей бледностью под ярким летнем солнцем. Временами слышались жалобные просьбы:

— Воды!

— Братцы! Попить дайте!

В ответ руководившая санитарами коротко стриженная девушка в не по размеру широких сапогах и с двумя треугольничками в петлицах только и могла сказать:

— Сейчас, потерпи, родненький! Сейчас вас всех напоят, кто хочет кушать — накормят, и доктор посмотрит.

Не каждому дадут воды, не всем — еды, многих сразу отправят в очередь на повторную операцию, но два доктора, военврачи третьего ранга, обязательно осмотрят полсотни прибывших из одного из армейских санбатов пациентов. Только старшая сестра будет ломать себе голову и думать, как, в каких ещё коридорах, положить этих несчастных.

— Мама, а эта тётя, — произнесла Нина, кивая в сторону девушки в сапогах, — старше папы по званию или нет? Она тут такая главная!» — Девочку с некоторых пор стали интересовать воинские звания.

— Нет, папа — младший лейтенант, у него кубик, квадратик такой в петлице, а у неё — треугольнички, сержант, или как у них там, медиков, не знаю.

Нина не изучала ещё ни квадратики, ни треугольники, но цепким своим детским умом поняла разницу.

— Ясно, я тоже так думала, а кажется, что она тут самая важная. — Минуту спустя Нина продолжила: — А ведь папа тоже, может, где-то раненный лежит, а мы не знаем.

Лида не ответила, она продолжала смотреть на выгрузку раненых, слушала стоны, крики — один вообще истошно заорал: «Ай! Ой! Больно, легчей, ребята!» — и в её сознании застучала только одна мысль: «Боже милостивый, дай ты ему раны не страшной, так, чтоб живой и целый домой пришёл. Боже, только об этом тебя молю! Ничего другого не надо! Ни богатства, ни утех всяких, только этого дай, чтоб домой вернулся, живой да здоровый, хотя бы не совсем, но здоровый!»

Лида с маленькой Ниной на берегу Волги. Ржев.1935 год

Всё началось на следующий день, в два часа ночи полк снялся с места и в ускоренном темпе стал выдвигаться к линии фронта. Они сменили уставших, обессиленных бойцов с угрюмыми лицами из наступавшей накануне на позиции противника части. Воеводова поразили глаза уходивших в тыл людей, в них не читалось ничего: ни горечи утрат, ни радости от предстоящего отдыха вдали от пуль и снарядов. Ничего, только полное безразличие. В разговор они вступали неохотно. А если приходилось, то отделывались общими словами: «Да, нет, война, однако, сами увидите, ничего, бывайте». Как будто нечего было сказать. Командир покидавшего передовую взвода, молодой, лет двадцати пяти, белёсый сержант с выгоревшими ресницами, лишь вкратце обрисовал схему секторов огня и разведанные огневые точки противника. На вопрос сколько дней они находились в боях, сержант ответил четыре. «Четыре?» — удивился про себя Воеводов, окидывая взглядом редкую цепочку покидавших передовую бойцов. Их было не больше полутора десятка. «Угу, четыре, — поймав его взгляд, подтвердил командир того, что осталось от взвода. — Позавчера до последней атаки было тридцать восемь, потом всю ночь рота раненых с нейтралки вытаскивала».

Не добавив ни слова, совсем не по-уставному, сержант молча повернулся спиной и последовал за своими подчинёнными. Павел некоторое время, совсем забыв обо всём, о своих командирских обязанностях, глядел им вслед. «Четырнадцать, а нас пятьдесят шесть… Нет, мы будем воевать лучше, мы возьмём эти чёртовы позиции!»

И они их взяли, эти чёртовы позиции, в тот же день как-то подозрительно легко: взвод потерял только одного человека убитым и шестерых раненными. Им помогла полковая и дивизионная артиллерия, долбанули по немцам и с самолётов. Тройка И-16 минут пятнадцать кружила перед позициями батальона, сбросила десяток лёгких бомб, расстреляла боезапас и, уходя на бреющем, успела скрыться от пытавшихся настичь их «мессеров». Разъярённые неудачей немецкие лётчики постарались выместить зло на нашей пехоте, но не смогли нанести большого урона подразделениям, рассредоточенным на лесной опушке по стрелковым ячейкам, «лисьим норам», как их называли враги, копавшие всегда сплошные окопы. Когда улетели самолёты, пехотинцы с дружным «Ура» поднялись в атаку, и немцы, особо не сопротивляясь, покинули первый ряд траншей. Кому-то удалось на их плечах ворваться во вторую линию, и роты закрепились там.

Павел Воеводов был возбуждён успехами и страшно доволен. Мелькавшие по пути на позиции мысли казались ему сейчас паническими, даже паникёрскими, и ему было стыдно за себя. «Хорошо, ещё ни с кем не успел поделиться своими страхами! Нет, пусть уж Лида с детьми на месте остаются, не надо никуда дёргаться!»

Вечером приехала полевая кухня, усталых солдат надо было накормить. Расторопный старшина достал где-то крымский портвейн, и ценный напиток был распределён из расчёта одна бутылка на троих. Павел вначале слегка беспокоился за состояние отдельных любителей спиртного — всегда можно увеличить свою дозу за счёт непьющих или методом обмена. Тем более что четверо его бойцов уже успели отличиться в разведывании и успешном уничтожении деревенских запасов самогона, заработав по трое суток ареста. Однако главный ротный кормилец успокоил: «Ночью немец не воюет!» Откуда он мог знать такие тонкости, прибыв, как и все они, в первый раз на передовую, неизвестно. На Финской войне командир взвода лыжников Воеводов, напротив, успел привыкнуть к тому, что финн может ударить в любой момент, напасть спереди, сзади и даже с деревьев, которые любили обживать финские снайперы, их даже прозвали за это «кукушками». Но старшина — мужик бывалый, его мнению в роте привыкли доверять, и младший лейтенант, махнув рукой, присоединился к нешумному солдатскому застолью.

Стоял тихий августовский вечер, хотя начал подниматься лёгкий ветерок. «К перемене погоды», — подумалось Павлу. Солнце зашло, и можно было не опасаться налёта немецкой авиации. Прикрытые со стороны немцев боевым охранением, бойцы группками обустроились в глубоких немецких окопах, перебросав землю с насыпанных с восточной стороны брустверов на противоположный край траншеи. Заботы и тревоги прошедшего дня ушли, и теперь людям предстояла более приятная часть распорядка дня — ужин с подслащённым вином. Все активно обсуждали успехи сегодняшнего дня. Ободрённые удачей, солдаты делились впечатлениями прошедшего боя. Почти все стремились рассказать какой-нибудь эпизод со своим участием. Конечно, порой в таких рассказах бой местного значения приобретал масштабы чуть ли не Бородинской битвы, а рассказчик претендовал на роль вершителя судеб страны. Но человеку свойственно преувеличивать, а победа в первом бою всегда важна для морального состояния солдат, она поднимает боевой дух и придаёт силы. Воеводов слушал обрывки доносившихся до него историй и зачёрпывал кашу из одного котелка с помкомвзодом. Его собеседник тоже был возбуждён и постоянно подливал портвейн:

— Ну, Петрович, давай ещё по одной! Хоть напиток энтот, ясное дело, не чета самогону, что мой батя гонит.

Помкомвзвода, крепкий, светловолосый, деревенский мужик с широким лицом и ямочкой на подбородке, колхозный бригадир с Рязанщины, манер не знал, субординацию особо не чтил и в разговоре со своим командиром первым перешёл на «ты». Как и многие любил приложиться к бутылочке, но всегда знал меру и любому вину предпочитал что покрепче.

— Откуда у тебя столько? — спросил Воеводов, кивая на флягу, из которой твёрдая рука Савельева подливала вино. — Нам же неполная бутылка досталась?

— Эх, Петрович, места знать надо. Ну, за сегодняшний победный бой! Хорошо мы им врезали, по самое немогу, даже трупаков немец не успел забрать, удирал, пятки салом смазав.

— Хорошо, потерь мало, это главное, и люди в себя поверили, завтра ведь деревню брать придётся.

Воеводов кивнул, встал и осторожно выглянул из окопа в сторону деревеньки, сползавшей двумя языками с невысокого холма. В голове пронеслись невесёлые мысли: «А ведь там наверняка остались жители, и по ним будет бить наша артиллерия!» Но, вернувшись к импровизированному застолью, вслух сказал другое:

— Почти километр бежать по открытому месту, а немцы на горке, мы у них как на ладони будем.

— Да ладно тебе, Петрович, сегодня тоже бежали и добежали. Наши опять из миномётов и пушек подолбят фашиста, и вышвырнем его из этой… как её там?

— Гринёвки.

— Ну да, из Гринёвки. — Савельев взялся за флягу, потряс её, внутри ничего не булькнуло, тогда он разочарованно протянул: — Ну вот и всё, пора бы на боковую.

— Пора, завтра день будет тяжёлым, — согласился Воеводов.

Но на следующий день наступать не пришлось. С шести утра по ним беспрестанно долбили подтянутые немцами за ночь миномёты, не батальонные, тяжёлые, по армейской систематизации. От навесного, не настильного огня не спасали никакие укрытия. Мощные, стапятимиллиметровые мины разворачивали землю метра на три квадратных, а при прямом попадании в окопы не оставляли ничего живого вплоть до очередного поворота правильных, по всем канонам военной науки выкопанных траншей. Не было от них спасения в этих добротных, в полный профиль, немецких окопах. Надсадный вой приближающейся руко-, ногоотрывальной смерти слабонервных мог довести до помешательства. Мины ложились кучно и время от времени находили своих жертв: совсем рядом прямым попаданием накрыло сразу шестерых, всех насмерть. Во взводе Воеводова тоже не обошлось без потерь. Одним из первых погиб оптимистичный Савельев, он умер на глазах у своего командира, лишь успел прошептать: «Отцу напишите», — и веки его сомкнулись навсегда. Раненых тоже хватало. Лёгкие потихоньку, от воронки к воронке, уползали в тыл сами, а вот забирать тяжёлых было трудно — слишком хорошую мишень представляли из себя раненый на плащ-палатке и медленно тащивший его санитар. Противник видел их в бинокль и корректировал огонь пулемётчиков, охотившихся за такой лёгкой добычей. После того как уткнулись головой в землю один за другим два санитара, пришлось остановить эвакуацию тяжелораненых до ночи. Они лежали рядом в траншеях, постанывали, кто тихо, кто громко, кто предсмертно, просили попить, не всем было можно, потом иные затихали навсегда, как обессиленные рыбы в садке.

Часов в восемь наша артиллерия открыла ответный огонь, стреляли по той самой Гринёвке, ротам стало легче, но ненадолго, немцы подключили свои калибры, завязалась артиллерийская дуэль. И под аккомпанемент этой смертельной музыки проснулись замолчавшие было миномёты, опять всё завертелось — противный свист, томительное ожидание, разрыв и кратковременное облегчение — на этот раз пронесло. И так всё время.

Вскоре в небе показались самолёты, все напряглись и приготовились к самому худшему, но бомбардировщики проплыли дальше и левее, оттуда раздались приглушённые звуки бомбовых ударов.

С нашей стороны артиллерия смолкла, потом и немцы прекратили огонь. Было непонятно, то ли перестреляли они друг друга, то ли фашисты подавили мешавшие им батареи, дав возможность миномётчикам безо всяких препон продолжать свою жуткую работу. Те старались вовсю, стоны и крики стали раздаваться всё чаще.

Миномёты наконец замолчали к полудню, как ни старайся, как ни хитри, а стволы у них тоже греются и вместо выстрела по цели получается «плевок». Но пауза в смертельной свистопляске и радость бойцов были кратковременными, снова послышался гул приближавшихся самолётов, на этот раз они явно избрали своей целью позиции схоронившихся в глубоких траншеях пехотинцев. Раздалась бессмысленная команда «Воздух!» — все и так попрятались на дне окопов, только по человеку со взвода временами продолжали вести наблюдение за противником, они должны были в полыхающем вокруг аду время от времени поглядывать в сторону деревеньки на холме.

Ещё через несколько минут юнкерсы с противным завыванием сирен приступили к своей чёрной работе. Сначала раздавался душераздирающий вой, заставлявший трепетать все фибры души и тела, потом быстрый, тонкий и через мгновение всё более мощный свист падающих бомб и наконец оглушительный разрыв. Сама земля вздрагивала всей своей нутряной сущностью в такие мгновения. Вопреки приказу не выдержали даже наблюдатели, с первыми звуками падающей свистящей смерти, как и все остальные, они сжимались в маленькие грязно-зелёные комки, почти не различимые с высоты выхода бомбовозов из пике, и их уже невозможно было заставить поднять голову. Первый заход воздушных убийц, потом, после томительного ожидания и робкой надежды: «Неужели всё, улетели?», опять слышался приближавшийся звук моторов, снова выли встроенные сирены, мерзко свистевшие из разрезающего воздух пикирующего самолёта, и лишались жизни люди. Отбомбившись, немцы не улетели сразу, они сделали ещё круг и пустили в дело малокалиберные пушки и пулемёты, опять безнаказанно, никто, ни одна зенитка, ни один «ястребок» не мешали им расстреливать беззащитные роты.

Люди, которым везло, только крепче вжимались в грязное, пропитанное влагой от ночного дождя дно траншей и молитвенно ждали окончания этого бесконечного ужаса. Те, кому не повезло, уже не могли ждать ничего — три прямых попадания превратили в кромешное месиво одиннадцать человек, поранили многих, ещё восьмерых зацепило при обстреле с воздуха.

Казавшаяся бесконечной бомбёжка длилась минут восемь — десять, но моральный дух бойцов был окончательно сломлен. Воеводов видел это по глазам своих подчинённых, они стали безжизненными, ни у кого не оставалось душевных сил выдерживать эту страшную бойню дальше, во взглядах некоторых красноармейцев читался явный ужас. «А что, если они ещё прилетят? — подумалось. — Ведь не выдержат! Вопреки здравому смыслу побежит один, за ним второй, потом дрогнут остальные, и „юнкерсы“ расстреляют роту из пулемётов, до спасительного леса добегут единицы! Мы у них будем как на ладони». Немцы тем временем возобновили обстрел, с нашей стороны никто не отвечал. Мины снова ложились повсюду на позициях деморализованных рот. Надо было что-то предпринять. Воеводов решил найти своего комроты и понять, что тот собирается делать.

За очередным поворотом траншеи увидел его. Молодой лейтенант, двадцати лет ещё не стукнуло, отличник выпуска, получивший по два «кубаря» в каждую петлицу только в конце июня, сидел, обхватив голову двумя руками. Ему пытался что-то втолковать сержант из третьего взвода, но казалось, что ротный его вообще не слышит. В метрах пяти дальше окопы разворотила мина и лежали неприкрытые ничем останки трёх бойцов, у двоих были обезображены конечности, а у последнего — оторвана голова.

Немало повидавший на Финской, Павел Воеводов тут поморщился и выругался про себя незлым материнским ругательством: «Идрить твою палку нехай!» — а сержанту крикнул:

— Да закройте же трупы плащ-палатками! — Говорить с лейтенантом явно было бесполезно.

— Сейчас, товарищ младший лейтенант, сделаем, — быстро ответили ему, явно обрадовавшись появлению комвзвода-2.

— Что с ним? — уже тише спросил Воеводов.

— Не в себе весь, тут такое творится!

— Знаю сам!

Поняв, что на командира роты надеяться бесполезно, Воеводов приступил к поискам связиста с телефоном. Тот, весь бледный, как будто страдающий уже который день расстройством желудка, молча, без слов, начал крутить ручку полевого аппарата:

— Вам ведь штаб батальона?

— Нет, маршала Тимошенко, лично! — зло огрызнулся младший лейтенант на глупый вопрос.

На том конце провода наконец ответили:

— Приказа оставить позиции не поступало, держитесь, наша артиллерия перегруппировывается.

Павел, не проронив ни слова, выслушал приказ, лишь тихо ответил: «Есть держать позиции!», — развернулся и побрёл в расположение взвода, инстинктивно пригибая голову, как будто в глубокую траншею могла залететь шальная пуля. «Надо написать Лиде, чтоб уезжали подальше. Ржев — железнодорожный узел, за него будут тяжёлые бои, если немцы дойдут до туда. Написать, обязательно написать. Не дай Бог им оказаться под чужими или своими снарядами и бомбами, как в той деревне…» Он не успел завершить линию своих невесёлых мыслей, под вой очередной мины шлёпнулся со всего маху в жидкую кашу размокшей от ночного ливня земли, прикрыв затылок обеими руками.

Только к вечеру до них через восстановленную в очередной раз линию связи дозвонился начальник штаба полка и передал приказ — сосредоточиться в роще на вчерашнем исходном рубеже. Значит сидели под огнём и гибли зря, но это война, тут подчинённым рассуждать не положено. А штаб батальона, куда он ещё раз попытался дозвониться, но безуспешно, был уничтожен прямым попаданием снаряда, и никто долгих, бесконечных два часа, целых сто двадцать минут, не мог передать им пришедшее сверху разрешение отойти. Ценой отсрочки для роты стала жизнь шести бойцов и увечья почти двух десятков других.

Стояла уже ночь, когда, проверив посты и наскоро перекусив, выкурив в кулачок папироску, командир второго взвода быстро забылся тяжёлым и тревожным сном. Ему снились «юнкерсы», с завыванием бросавшие бомбы, разорванные на несколько частей тела его бойцов, и всё время он пытался написать письмо Лиде, написать, чтоб уезжали поскорей куда глаза глядят, лишь бы подальше от войны. Но всякий раз у него на пути возникало непреодолимое препятствие: то ломался остро заточенный карандаш из собственного планшета, то его вызывал сам командир дивизии и начинал распекать его, простого взводного, за невзятую деревню, то начинался очередной обстрел, и тут уж было не до писем.

В полчетвёртого его разбудил посыльный от политрука, исполнявшего обязанности командира роты. Приказывали срочно явиться. Павел встал с расстеленной плащ-палатки, собрал руками влагу с покрытой росой травы и, проведя ладонями по лицу, протёр глаза и двинулся в сторону, указанную посланным бойцом.

Политрук, бывший парторг хлебозавода, лысоватый, кряжистый мужик лет тридцати пяти, как и Воеводов, добровольно ушедший на войну, пользовался большим авторитетом у бойцов роты. Он всегда сдерживал неумеренное активничанье ротного во время полевых занятий, а вчера, приняв командование, успешно вывел роту из-под обстрела. Теперь он собрал всех трёх комвзводов, чтобы донести до них очередной приказ командования — наступать. Только в этот раз предполагалось под прикрытием ночи обойти противника с левого фланга.

— Вторая рота обойдёт деревню слева, а третья будет имитировать наступление в лоб, отвлекая на себя основную огневую мощь немцев. Мы наносим вспомогательный удар справа. Наступать будем аккуратно, рассредоточенным боевым порядком, на рожон не лезть! Так, у нас всего два часа тёмного времени суток, поэтому за дело, товарищи командиры! — закончил политрук.

Однако наступать опять не пришлось, вторая рота напоролась на минное поле, а третью с пяти часов стали вслепую обстреливать миномёты, так что в распластавшемся на опушке подразделении никто голову поднять не мог. Рассудительный и осторожный политрук, не чета предшественнику, отправленному накануне в тыл, сообразил, что продолжать движение не имеет смысла. Тем не менее целый день рота, не кормленная со вчерашнего вечера, пролежала в зарослях кустарника под палящим солнцем и с быстро опустевшими флягами, почти в километре от раскинувшейся на горке злосчастной деревни Гринёвка. Только с наступлением темноты новый командир приказал начать отход на исходные позиции. Уставшие бойцы наконец смогли напиться водой из ручья, их накормили, выдали курево, снова распределили портвейн, по бутылке на троих.

Так прошли четверо суток, они пытались атаковать, совершать обходные манёвры, их перебрасывали в течение одного дня то левее на несколько километров, то правее. Позиции батальона и всего полка бомбили, молотили по ним миномётами и пушками, пулемёты скашивали травинки поверх их голов, и результат был тот же самый — никакой. Только раз роте удалось ворваться на позиции немцев и буквально растерзать стоявший до последнего немецкий взвод. Но отмщением была жесточайшая бомбёжка, в которой второй взвод потерял сразу четверых. К исходу шестого дня боёв из пятидесяти шести человек оставалось в строю только шестнадцать, а в роте — меньше, чем во взводе неделю назад. Такими силами наступать было нельзя, и они получили приказ закрепиться на отбитых у противника позициях.

Вечером того же дня в дивизионной газете трёхдневной давности Павел прочитал сообщение о сдаче Гомеля. Значит, жене с детьми уже и уезжать некуда. Все родственники под немцем. Поколебался лишь мгновение — а что это меняло? Всё равно было и так ясно, что ехать надо подальше в тыл, а не в Белоруссию. И наконец Павел засел за письмо. Долго подбирал слова, не желая напугать Лиду и тем более уже всё понимавшую Нину. Наконец после стандартных приветствий написал коротко и сухо: «У меня всё нормально, только сильно устал. Но война затягивается, город будут бомбить ещё больше, уезжайте подальше в тыл. По приезду на новое место сообщите адрес. Ваш отец и муж». Свернул листок в треугольник и положил в планшетку.

Следующий день, как обычно, начался с обстрела, на этот раз по окопавшимся ротам долбили из тяжёлых орудий. «Сто пятьдесят миллиметров, нас принимают всерьёз, — сообщил со знанием дела политрук, проходя мимо, — а связь опять оборвалась». Снаряды ложились не очень кучно — видать, немцы стреляли больше для устрашения, не позаботившись о точной корректировке огня. От близкого разрыва внутри всё опускалось, выражение «душа уходит в пятки» лучше всего определяло состояние человека, ощутившего страшную, не поддающуюся пониманию силу столкновения начинённого смертью куска металла с высохшей за последние дни земной твердью, вся траншея дрожала и тряслась, комья выковырянной из нутра земли глины сыпались с бруствера.

Командир второго взвода приподнялся со дна окопа, несмотря на редкий, тревожащий огонь с вражеской стороны, решил сам посмотреть, что творится на немецких позициях. Достал из вещмешка разбитый немецкий бинокль с одним уцелевшим окуляром. Слегка высунулся, прижавшись грудью к скату бруствера и начал крутить колёсико оптики, наводя резкость. У немцев, казалось, всё было без изменений, никаких шевелений, никакого движения, чуть дальше, в лесочке тонкой струйкой вился дымок. «Жратву готовят… Что ж наши артиллеристы такую цель пропускают?» — спросил сам себя. Полковая батарея в последнее время больше молчала — видимо, потеряла свои орудия под бомбёжками или в контрбатарейной борьбе, — лишь дивизионная порой вступала в дело.

Вдруг острая боль пронзила левое плечо, свиста пули Воеводов даже не услышал, захлебнувшись собственным стоном, в голове только пронеслось: «Идрить твою… Снайпер… как глупо… чего меня понесло с этим биноклем?» Выронив из рук злосчастную оптику, он, зачем-то цепляясь полноценной правой рукой за комки коричневатого дёрна на краю окопа, начал медленно сползать вниз, там распластался, нелепо растопырив ноги в синих командирских галифе, которые ему так и не успели заменить на брюки защитного цвета. «По этим галифе немцы издалека распознают командиров, — мелькнуло в сознании, — но сейчас, конечно, сверкнул бинокль».

К нему с двух сторон подошли бойцы, склонились над своим взводным. Их лица расплывались в сознании раненого, хватило сил лишь прошептать: «Снайпер, бьёт с какого-то дерева. Письмо в планшете, отдайте ве-е-че-ером… — язык его заплетался, он им в прямом смысле слова едва шевелил, — почтальону!» Кто-то в ответ тоже почему-то шёпотом два раза произнёс: «Санитара!» — и стал уверять, что с письмом разберутся, всё будет в порядке. Вообще все вокруг говорили вполголоса, младший лейтенант не мог понять почему, немец далеко и обычную речь никак не может услыхать. Потом чьи-то руки аккуратно положили тело раненого на истоптанную сапогами и затвердевшую, как цемент, землю на дне траншеи, и дальше воспоминания его обрывались.

*****

Письмо успело найти Лиду, хоть и шло оно эти сто пятьдесят километров кривыми путями почти месяц. Батальонный почтарь переправил его в полк, оттуда отвезли в дивизию, где оно ждало пять дней визу военной цензуры, потом отправили обычной почтой через Вязьму в Москву. Там воеводовский треугольник кантовался долго и ушёл в Калинин лишь спустя неделю, и только из Калинина приехал во Ржев. Лида уезжать не хотела — казалось, что на фронте всё без изменений, зачем срываться с насиженного места и бежать куда глаза глядят? Она поговорила с соседками, те тоже не спешили куда-то ехать, а иные и вовсе доверительно сообщали, что никуда не поедут: зачем, мол, немцы тоже люди, как-нибудь уживёмся. Лида решила подождать, не торопить события. Куда бежать? Все родственники в Белоруссии, под Гомелем, а его уже сдали. Ютиться по чужим углам, у незнакомых людей?

Но пришлось, когда на окраине города начали рваться артиллерийские снаряды. Самолётов в небе не было. Она всё поняла и наконец решила уходить. Накануне свернулся тот самый госпиталь, мимо которого они ходили стирать бельё в Волге. И, собрав вещи, ушла с детьми знакомая из соседнего дома, у неё муж тоже был командиром. Поэтому, оставив Ржев в последний момент, побрела Лида по калининскому тракту, отягощённая самым минимальным скарбом и двумя девочками, младшей было-то всего три годика. Стояла холодная октябрьская погода, снаряды уже рвались и спереди, и сзади, и справа, и слева, фонтаны мокрой земли взметались вверх достаточно далеко пока, но всякий раз звуки взрыва заставляли вскрикивать маленькую Люсю.

Добротный, кожаный чемодан с металлическими уголками оттягивал руку, Нинин рюкзачок тоже был забит до отказа, Люся не отпускала от себя маму и временами просилась на руки. Они топтали грязную землю обочины, инстинктивно пытаясь втянуть голову в плечи, когда где-то падал очередной снаряд. Несколько раз даже Лида, бросая на ходу чемодан, буквально толкала в мерзкую грязищу дочерей, стараясь накрыть их своим телом. Они поднимались все измазанные липкой жижей, но время было слишком дорого, даже не пытались отряхнуться, лишь стирали грязь с лица, Люся, правда, больше размазывала её по личику и вскоре стала походить на маленького индейца с боевой раскраской. Мать сознательно вела детей не по дорожному булыжнику, и нередкие автомобили, забитые ещё во Ржеве такими же, как они, но более удачливыми беженцами, стали тому причиной. С промоченной осенними дождями обочины было легче и быстрее прыгать в глубокий кювет в случае чего. И в какой-то момент, когда показалось, что снаряды начали ложиться ближе и кучнее, они так и сделали — сидели там кружочком с четверть часа, — Лида прижимала к себе детей покрасневшими от холодного ветра руками: так, вместе, они старались согреться.

Часа полтора, может, больше, они плелись среди полей пригородных колхозов и небольших перелесков, с замиранием сердца слушая свист летящей смерти и пытаясь угадать её траекторию. Наконец дорога углубилась в густой лес и обстрел прекратился. Можно было перевести дух и хоть немного успокоиться. Но полного спокойствия обрести не удавалось — впереди их ждала неизвестность: ни наших, ни немцев они не видели, только деревья с голыми ветвями стояли по краям дороги. Ни одна машина их уже не обгоняла.. Тут Лида ощутила своим собственным нутром, что тишина тоже бывает пугающей. Однако выбора всё равно не было, и, передохнув, они снова потопали, только теперь уже по замощённой проезжей части. Навстречу тому, о чём могли лишь догадываться.

Всего этого Павел не знал. После многочасового ожидания его прооперировали в дивизионном медсанбате. Он очнулся только на операционном столе, в полумраке увидел смутные очертания лиц склонившихся над ним людей, кто-то быстро прокричал какие-то непонятные слова, он даже не почувствовал укола, его левую ладонь стала поглаживать чья-то рука, и он снова отключился. Врачи извлекли пулю калибра 7,9 миллиметра, чьи-то заботливые руки со вспухшими от многолетних трудов венами перевязали его плечо застиранными бинтами. Воеводова подержали на медсанбатовской койке в большой двадцатиместной палатке несколько дней и отправили в Дорогобуж, где раненого лейтенанта вместе с сотнями других, таких же как он, окопных страдальцев погрузили в санитарный поезд. Мысль о том, эвакуировалась ли жена с детьми, преследовала его долго. Начался длительный процесс выздоровления, оно проходило нелегко. В горьковском эвакогоспитале рана вновь открылась от неловкого движения, и Воеводову снова на две недели прописали постельный режим. Он лежал и думал о своих — о Лиде и девочках. С фронта приходили неутешительные вести, Ленинград стиснуло кольцо блокады, на юге сдали Киев. В центре пока фронт стоял, но следовало готовиться к худшему — немцы никак не могли оставить замыслы войти в Москву, а Ржев располагался прямёхонько на пути к ней, если двигаться с запада.

Ранение было тяжёлым и доставило младшему лейтенанту Воеводову много страданий, но, скорее всего, оно спасло ему жизнь. Дивизия, пополненная после августовских боёв, в октябре, в самом начале немецкого наступления на Москву под кодовым названием «Тайфун», попала в страшное вяземское окружение. В кольце оказались пять армий, практически всё, что имели на этом направлении Западный и Резервный фронты. Прорваться удалось немногим. Бесполезно советское командование пыталось организовать какой-то общий центр сопротивления. Солдаты были уже деморализованы и не смогли оказать должного отпора врагу. Штаб-квартира фюрера потом заявила о шестистах тысячах пленных, цифры, конечно, преувеличенные, но тем не менее на этом направлении Западный фронт перестал существовать, и срочно вызванному из Ленинграда Жукову пришлось, буквально «на коленке», создавать в районе Можайска, уже прямо перед Москвой, новую линию обороны.

Так и 244-я дивизия, потеряв четверть состава в безрезультатных попытках вырваться из кольца, была рассечена ударами противника, потеряла управление. Тогда выжившие командиры полков и батальонов сказали подчинённым: «Выходим малыми группами!» — и бросили их. Почти все погибли или попали в плен, вышли единицы. В плену в первую военную зиму красноармейцев, содержавшихся почти без еды и тепла во всяких сараях, вроде примитивных строений конторы «Заготскот» в Вязьме, поумирало больше половины, выживших в следующем году отправили в Германию работать на заводах вместо мобилизованных на Восточный фронт немцев. Таким «арбайтерам» повезло немного больше, значительная часть их дожила до Победы, но не до освобождения. Одни лагеря сменились для многих солдатиков несчастного сорок первого другими. Там тоже было несладко, но хотя б кормили.

Однако всего этого Павел Воеводов не мог знать. Первое письмо из госпиталя он написал лишь во второй половине сентября, когда вскрывшаяся рана стала заживать, и он мог спокойно сообщить о своём ранении. Но почта работала отвратительно, письмо вернулось в ноябре с пометкой «Адресат на оккупированной территории». Ржев сдали 14-го октября, об этом на следующий день сообщило Совинформбюро спокойно-трагическим голосом Левитана. Все нити, связующие Воеводова с семьёй, были порваны. Теперь он не знал, где они, что с ними, живы ли, хотя о последнем Павел Петрович предпочитал даже не задумываться. Он только корил себя за задержку с письмом: написал бы сразу, и Лида успела бы получить весточку, которую она, конечно, ждала с нетерпением. Семья узнала бы его адрес, а теперь, даже если смогла эвакуироваться, то найти отца семейства в этой огромной, переполошившейся и перемешавшейся стране никто не мог. Отныне и до какого, Бог его знает, срока они были обречены на взаимное неведение, незнание и бесконечные переживания вслепую! Павел имел возможность лишь предполагать, как складывается судьба Лиды и девочек, а они, в свою очередь, могли только надеяться на лучшую долю для любимого мужа и отца, лучшую, нежели смерть в чистом поле или в забытом богом и людьми, затянутым зелёной тиной болоте. Шла жесточайшая в истории война, она не щадила никого, погибали все подряд — простые солдаты и генералы новорожденные младенцы, и немощные старики.

По излечении младший лейтенант Воеводов получил назначение в бригаду морской пехоты, хотя морской её можно было назвать лишь с большой натяжкой, поскольку костяк был сформирован в Амурской речной флотилии. Но катерники, охранявшие неспокойные уже немало лет берега Амура, всё равно гордо называли себя моряками и слегка свысока относились к сухопутным воякам. «Амур — это море, — постоянно твердили они Воеводову, — в нём воды больше, чем в каком-нибудь Азовском, так сказать, водоёме». Павел не особо удивлялся своему назначению: в Финскую ему, имевшему вспомогательную авиационную специальность фотограмметриста, поручили командовать взводом в лыжном батальоне стрелков. В этот раз запись в послужном списке оказалась ещё более неожиданной — его назначили вторым помощником начальника штаба батальона. Это было повышение — по штату должность соответствовала званию старшего лейтенанта, на целых две ступени выше, чем его нынешний чин. Все дело было в том, что морякам не хватало обычных пехотных специалистов. Тут не требовались штурманы, механики судовых дизельных машин, боцманы и рулевые, зато не хватало людей, способных организовать боевую работу подразделений, вот и поставили Воеводова возглавлять батальонную разведку, именно это было главным полем деятельности ПНШ-2. Правда, потом, в ходе боёв, выяснилось, что разведкой батальону заниматься не с руки, слишком незначительные он мог выделить силы для этого, и прикрутивший через месяц в петлицы второго «кубаря» лейтенант Воеводов стал во всех дырках затычкой.

Во второй половине ноября в городке Чердаклы, что под Ульяновском, закончилось формирование 84-й отдельной морской стрелковой бригады. В одно студёное утро их по тревоге отправили на погрузку в поданные на станцию теплушки. Место назначения хранилось в строгом секрете, но уже вскоре после отправления их, второго по счёту, бригадного состава поползли слухи: «Едем под Москву». Никто не удивился, о том, что там идут ожесточённые бои, и части Красной Армии с трудом сдерживают рвущихся к столице Советского государства гитлеровцев, по радио сообщали каждый день. Все понимали, что именно на этом участке фронта сейчас происходят самые важные события, которые, возможно, определят исход всей войны. Воеводов помнил, в таких боях иногда за день выкашивает целые роты и батальоны, но об этом предпочитал не распространяться — зачем пугать товарищей и привлекать внимание особиста «паникёрскими» разговорами? Хотя бойцы бригады знали, куда лежит их путь, а война — это вовсе не танцы в районном Доме культуры.

Первой ночью в пути Павел долго не мог уснуть. Постоянное движение к фронту будило в нём не только мысли о возможной смерти в бою, но и о Лиде и девочках. Он снова и снова корил себя за то, что так легкомысленно относился к возможной сдаче Ржева немцам, что не отправил своих в глубокий тыл вместе с семьями аэродромного комсостава, когда командовал там комендантским взводом и был поближе к начальству. Ему даже предложил как-то один противный тип из батальона аэродромного обслуживания за две бутылки коньяка устроить три места в вагоне отъезжавших, но тогда он посчитал это подлостью, трусостью и высокомерно отказался.

Под монотонный стук колёс образ жены всё время вставал перед глазами. Вот Лида накрывает на стол, наливает суп из новой алюминиевой кастрюли, кормит маленькую Люсю, заплетает на ночь косу, сидя на краю кровати в одной ночной рубашке, кладёт голову на его вытянутую прямо на пуховой подушке руку, потом нежно прижимается к нему. Свою жену он крепко любил, и десять лет брака нисколько не ослабили чувство, может, лишь сделали его более незаметным, запрятанным куда-то вглубь. Но ему всё так же, как и в первый год их совместной жизни, нравилось смотреть на её стройное тело и ощущать его тепло рядом с собой. «Ох, Лидочка, когда же мы снова будем вместе, мы с тобой и наши девочки?» — вздохнул он в очередной раз и повернулся на другой бок. Сон никак не приходил в его возбуждённый приятными, но такими тревожными в то же время воспоминаниями мозг. Он встал со своего на скорую руку сооружённого ложа из сбитых досок — всё-таки батальонный штабной вагон. Вместе с комбатом и тремя штабистами, считая писаря, в нём устроился ещё санвзвод из восьми человек. В дальнем углу оборудовали место для имущества взвода связи, расположившегося с частью миномётчиков в соседнем вагоне. Аккуратно переступив через двух спавших на соломе двоих санитаров, Павел Петрович подошёл к двери. Отодвинул задвижку, и струя прохладного свежего воздуха едва не опьянила его. Закурил в неширокую щель.

— Что, не спится? — раздался за спиной негромкий голос военфельдшера.

— Ну да, не знаю, понимаешь, где семья, вот и нет мне покоя. — Воеводов даже оборачиваться не стал.

— А я вот, честно говоря, думаю о себе. Семья что, они в Мелекессе карточки получают да картоху с огорода трескают, а нам под немецкие пули головы подставлять.

— Так об этом что думать, что будет, то и будет, да и тебя в первых рядах на пулемёты не пошлют. Твоё дело — раненых в тыл отправлять.

— Сам знаешь, пуля и там найдёт.

— Это точно. — Воеводов наконец посмотрел на своего собеседника, и его поразила какая-то обречённость во взгляде военфельдшера, но добавил: — Да ладно тебе, как говорится, живы будем не помрём, давай лучше на боковую.

Павел не хотел продолжать невесёлую тему, грустных мыслей и так хватало, затушил о железный засов недокуренную цигарку, плюнул на неё и осторожно, пытаясь не потревожить в темноте спящих, направился к своей лежанке.

А военфельдшер ещё долго покуривал в щель припасённый в дорогу «Беломор», его немного задело, что невысокий, слегка скуластый ПНШ явно не жаждал потрепаться с ним «за жизнь», а так хотелось выговориться.

Воеводов действительно сейчас не желал ни с кем говорить, он лежал и всё время пытался увидеть ярко-карие глаза Лиды и спросить, где они, успели ли уйти из города и куда попали после неизбежных для эвакуировавшихся мытарств. Но её взгляд поймать никак не удавалось — она почему-то всегда смотрела в сторону. Павел уже отчаялся, но тут вдруг явственно увидел её характерный прищур и услышал голос: «Так ты сам-то где? Мы тебя уже давно ищем!» Он стал сбивчиво объяснить, куда едет, но даже не слышал своего голоса, хотя говорил всё громче и громче. Лицо Лиды никак не реагировало на его слова, Воеводов перешёл на крик, голос его гремел, разрывая тишину ночи или дня, какое время суток текло, он так и не понял, но вдруг проснулся от того, что его кто-то тормошил его за плечо. Тот же военфельдшер склонился над ним и тихо произнёс: «Не кричи, лейтенант, дай людям поспать!»

На следующее утро эшелон тормознули на какой-то станции. Установилась не по сезону студёная погода, за двадцать градусов, даже удивлённые ранними холодами птицы, казалось, примёрзли к ветвям деревьев и крышам домов, а пузатые голуби не разгуливали по перрону в поисках чего-нибудь съестного. Однако люди не замёрзли, вдоль путей ходили станционные рабочие, из теплушек выскочили покурить на свежем воздухе красноармейцы, и несколько одиноких торговок предлагали бойцам свой незатейливый товар. Воеводов тоже вышел, свернул «козью ножку», пайковые папиросы кончились накануне, и теперь он, как и все, обходился самокрутками. Сам железнодорожник, он с неожиданным для себя любопытством оглядывал станционное хозяйство и людей, его обслуживающих.

А там все были заняты делом: один путеец шёл и стучал молоточком по колёсам, другие суетились около водонапорной башни. Паровоз заправляли водой, и можно было свободно, не ожидая громкой, переливающейся на все тридцать три дублирующих голоса команды «По вагонам!», пройтись по мощённой булыжником платформе, поизучать деревенский товар в лотках и корзинах и, чем чёрт не шутит, сторговать что-нибудь у закутанной в три платка тётки с худющим лицом. Начфин выдал оклад за два дня до отправления, поэтому красивыми серыми купюрами с лётчиком Воеводов был обеспечен, имелась даже два десятка синеньких двадцатипятирублёвок.

— Сушёные яблоки! — кричала надрывно пожилая женщина.

— Солёные огурчики! — вторила ей другая.

Ни то, ни другое не интересовало Павла Петровича. Он подошёл к старухе с вязаными варежками. Сам удивился, кому она продавала свой товар, здесь теперь, кроме воинских эшелонов, вряд ли кто останавливался, а солдат снабжали уставными рукавицами.

— И кто же у вас покупает варежки? — неожиданно для себя поинтересовался Воеводов, поздоровавшись с бабулей.

— Знамо дело кто, твой брат, служивый, как ты, вон у тебя есть что на руки одеть, а вчерась поезд проходил с грузинами аль армянами какими-то, так у них и шинелишки были тонкие, а варежек-то и вовсе не видели они. Очередь ко мне стояла, всё, что навязала за два месяца, продала, домой бегать пришлось. Я им тока сказала: вы, болезные, подождите, я сичас, так они и подождали.

— Ну у наших-то у всех есть чем руки согреть, это вы зря на морозе стоите.

— Так мы в здании греемся, пока эшалона нет, да и не только варежки у меня, вон и носки вязаные, погляди, твой размерчик тоже имеем, — сказала торговка, бросив взгляд на новенькие валенки лейтенанта.

— Спасибо, бабушка, я лучше чего другого присмотрю.

— Ну смотри, внучок, смотри, — несколько обиженно-ехидно напутствовала продавщица (она всего-то лет на двадцать старше «внучка» была, только жизнь состарила больше) и тут же заголосила надрывным и переливистым бабьим голосом, каким обычно тянут заунывные, но местами взрывные песни на деревенских посиделках: — Варежки, носочки вя-я-яза-а-а-а-ные, падха-а-ди, налетай, забира-а-й, только деньги мне дава-а-й!

Воеводов огляделся вокруг, бойцы всё так же неспешно сновали или задумчиво покуривали на перроне, а паровоз уже закончил заливать воду и вовсю чихал паром из-под больших колёс, крашенных в красный (спицы) и в чёрный (обода) цвета. Ещё немного, и прикажут рассаживаться по вагонам. Но пока команды не дали, можно было вдохнуть свежего, несмотря на пронизывающий холод воздуха — всяко в теплушке отогреешься. Тут он заметил на другом краю короткой платформы маленькую девчушку с косичками, торчащими из-под взрослой, нахлобученной ниже бровей шапки. Она стояла у самого первого вагона, явно предлагая какой-то товар нескольким красноармейцам, высунувшим головы из деревянного корпуса теплушки. Небольшой такой силуэт во взрослом, до пят, тулупе вертелся во все стороны, выкрикивая непонятные на расстоянии слова. И что-то до боли знакомое показалось Павлу в стеснённых одеждой жестах, в движениях девочки, хоть и скрытых тёплой амуницией.

Павел напряг память, пытаясь сообразить, кого ему напоминает девочка своими быстрыми, зазывными выбрасываниями рук. И вдруг его озарило: «Нет! Не может быть! Такого не бывает!» Руки юной торговки двигались совсем как ручонки Нины, его старшенькой, когда она рассказывала папе какую-нибудь очень важную, по её мнению, историю, например, о последней стычке с соседским хулиганом Петькой. Воеводов потряс головой, как будто пытаясь отрешиться от нахлынувшего наваждения, присмотрелся ещё раз — сомнений не могло быть, девочка махала ручками, совсем как Нина, картинно выворачивая ладони на самом излёте выброса руки.

Словно очнувшись от внутреннего ступора, Воеводов рванул с места, почти бегом, в сторону девочки, но тут пронзительно-предательски кто-то прокричал: «По вагонам!» Команду тут же повторила пара десятков звонких, молодых голосов, и вся топтавшаяся на перроне людская масса пришла в движение. Павел ускорился. «Успею, — подумал он на бегу, — запрыгну в последний вагон!» Он мчался, расталкивая спешивших на свои места сослуживцев, которые оглядывались, не понимая странной, неправильной, куда-то в сторону, спешки непонятного младшего лейтенанта, сгрёбшего в руке ушанку и оголившего в такой мороз коротко остриженные волосы с уже чётко обозначенными залысинами. Быстро бежать не получалось, вечно приходилось тормозить, чтобы не сбить кого с ног, обегать целые группы ринувшихся на посадку бывших моряков. А девочка, как назло, повинуясь крикнувшему ей что-то и активно махавшему обеими руками железнодорожнику, живо подняла свою корзинку и неторопливо зашагала совсем в другом направлении, где её ждали тепло очага и, наверное, заботливая мать.

Воеводов мог бы успеть догнать её, но его остановил строгий голос старшего по составу:

— Младший лейтенант, вы куда это лыжи навострили?

Огорошенный этим властным окликом, Павел остановился резко, почувствовав себя стреноженным конём.

— Виноват, товарищ капитан, показалось. — Открываться начальству он не захотел.

— Так в чём же дело? Марш в вагон!

— Есть. — Воеводов приложил руку к наспех нахлобученному головному убору, субординация взяла верх над чувствами, резко развернулся и побежал, но уже в другую сторону.

Он достиг своего вагона, уже когда поезд тронулся, и запрыгнул в него, ухватившись за чьи-то протянутые сильные руки. Не затворяя полностью широкий проём, он стоял в нём и ловил глазами девчоночью фигуру в стародревнем тулупчике. Вот наконец она начала проплывать за дальним краем платформы, и Воеводов из всей силы закричал: «Нина, Нина, это я, твой папа!» Девочка даже обернулась и показала своё лицо, до носа спрятанное в шерстяной платок, замотанный поверх тулупчика, но на таком расстоянии Павел смог опознать лишь несколько едва различимых чёрточек, не скрытых деревенской одёжой. И он стоял и стоял перед раздвинутой дверью, пока его не пробудил из этого оцепенения голос командира батальона:

— Слушай, Воеводов, ну показалось тебе, закрой дверку, а то мы тут окоченеем скоро!

Павел повиновался и молча, с посеревшим лицом проследовал к своей койке. Сердце колотилось, уши замёрзли, пальцев он не чувствовал, но думал только обо одном: «Она или не она?»

То была не Нина. Лида с детьми в это время пряталась от немцев в забытой Богом тверской деревеньке, километрах в сорока ото Ржева. Немецкие танки и мотопехота передвигались с большей скоростью, и, значит, уйти от них они попробовали, но не успели. В одной деревне путь преградили немецкие мотоциклисты в пузатых очках и длинных прорезиненных плащах. Их почему-то очень развеселил вид женщины с двумя детьми и чемоданом — семьи, явно пытавшейся не остаться в оккупации, под властью германского фюрера. Ничего подозрительного в этом не увидели, ещё во Франции в сороковом году они обгоняли куда бо́льшие колонны беженцев, поэтому просто покуражились немного, поочерёдно перегораживая мотоциклами дорогу Лиде, и со словами «Пуф-пуф!», изображали указательным пальцем пистолет. Наверное, им было просто скучно.

Однако Лида перепугалась не на шутку и поэтому возвращаться во Ржев не стала. Тем более что ходили слухи про то, как оккупанты разыскивают семьи командиров Красной Армии и чуть ли не расстреливают их. Поэтому пришлось искать кров не в городе, а в затерянной среди лесов деревеньке, куда даже советская власть не смогла по-настоящему проникнуть, и народ тамошний говорил до сих пор Тверь, а не Калинин. Добрые люди, пожилые колхозники, приютили их в своём доме и даже не брали никаких денег за проживание и еду. Только Лидино участие в хозяйстве и являлось какой-то символической платой за постой. Даже когда пришёл местный полицай осведомиться о новых жильцах, хозяйка сказала, что это её племянница из Смоленска приехала, дом у них, мол, сгорел, снаряд попал, когда они все в подполе сидели. Что родственники у стариков в Смоленске имелись, о том знала вся деревня, посему вопросов не возникло. Но томительное ожидание того, что их тайна откроется, мучало Лиду всё время. Страх не отпускал её даже во сне, и, бывало, она вскрикивала среди ночи, увидев в сонном бреду, как солдаты в сапогах с широкими голенищами уводят пытающуюся вырваться у них из рук Нину или вытаскивают из-под кровати запрятавшуюся там и дрожащую от страха Люсю. Она просыпалась в холодном поту с колотившемся в сумасшедшем ритме сердцем, оглядывалась — все были на месте, девочки сопели рядом, с печки раздавалось похрапывание хозяев. Потом долго не удавалось уснуть, и утром всегда жалевшая беженку Поликарповна, увидев красные от бессонницы глаза Лиды, лишь качала головой и приговаривала: «Ох и нет же тебе покоя, Лидия, бедняжка ты наша!»

Месяцев девять спустя, в эвакуации, в разгар знойного лета сорок второго года, второго военного лета, Нина торговала пышками из ворованной муки на небольшой станции в Тамбовской области. Это был единственный способ выжить, не умереть с голоду после потери детских карточек. И совсем как её отец в тот морозный ноябрьский день, Нину окликнул обритый наголо солдат из отправлявшегося поезда. Он ей кричал: «Девочка, ты Нина? Нина?» А она стояла ошарашенная неожиданным вопросом незнакомого дядьки и ничего толком не смогла произнести до тех пор, пока перед глазами не остался только раскачивавшийся из стороны в сторону последний вагон.

Конец ознакомительного фрагмента.