Сталкер. Истории. Ч.З.О. Сестра Радиации

Захар Чернобыльский (2024)

Пришлый с группировкой АПЛ, бандой Шприца и Тёмным Сталкером дали противнику решающий бой. Враг, который угрожал всем сталкерам и жителям Забытых Земель, исчез. Но исчезнут ли в Зоне опасности и угрозы, когда сама человеческая сущность является источником настоящего зла? В центре сюжета сталкеры Игнат и Михалик, сестра Пришлого, Отец Ведомир и Чёрная Жемчужина со своим подручным. Тяжёлая жизнь вынуждает сестру Пришлого вступить в группировку, а двое сталкеров занимаются своими повседневными делами в мире полном страха и отчаяния. Но даже в самых мрачных обстоятельствах люди способны на великие поступки, сохраняя при этом человеческий облик. Даже если некоторые из них не являются людьми. Роман «Сестра Радиации» продолжает понравившуюся многим трилогию про сталкера Пришлого, сиамского кота-мутанта Тишку и группировку АПЛ.

Глава 3. Человек и события

Часть 1

Интересно… сколько уцелело хат, колоколен, церквушек, да прочих строений? Осталось ещё хоть что-то? Поросшие дикой травой, занесённые песком с землёй… Мало кто знает, что там происходит сейчас. И с каждым днём, эти знания падают в лету всё дальше и дальше. Превращают эти прекрасные места, каждый час и минуту, в нечто неизвестное и всё более опасное. В то, что всем хорошо известно под названием Зона.

Кирпичные стены старой заброшенной церкви съедены временем. Расщеплены порывами ветра, льдом и морозом. Подточены долгим осенним дождём и бегущей журчащей водой. Свет солнца, что проникает сюда, никогда не высушит этот пол, доски и стены. Тяжёлый воздух, наполненный влажным смрадом и затхлостью, никогда не просохнет и не выветрится. Влажная взвесь, что неподвижно парит в невесомости в безветренную погоду, переливается на свету бесполезного солнца как маленькие жемчужинки. Но их ни в коем случае нельзя трогать. Могут быть очень опасны. Каждая такая капля — крупинка смертельно ядовитого яда. Находиться без респиратора слишком рискованно. Всего лишь несколько вдохов легко могут стать последними. Но в дождливую, — сильно дождливую погоду, — может и пронести даже без респиратора или противогаза. Но, всё же не стоит. Противогазов много, а жизнь — у всех одна.

Бесстыже оголился скелет и внутренности заброшенного дома. Деревянный брус треснул, загнил и разбух. Шифер лопнул и обвалился. Солома покрыта плесенью. Одичавший без людей ветер, словно разбойник, налетает на комнаты и коридоры. Бушует в шкафах, скрипя и хлопая дверцами. Устраивает внутри хаос и погром. Где-то, в одной из комнат, стоит тёмная лошадка-качалка с понурой головой, белой гривой и хвостом. Коричневое, слегка выпирающее на теле лошади, седло с нарисованной ярко-красной попоной и жёлтой каймою, с кисточками-хвостиками. Тёмная краска на детской лошадке сильно облупилась. Местами проступает посеревшее тело. Одинокий ветер гоняет её и в хвост и в гриву, иногда раскачивая очень сильно. Когда идёт дождь, или бушует гроза, она плачет — из глаз, по её мордашке, стекают и падают капли тоненькими ручейками. Ей больно. Одиноко, и страшно. Страшно от гремящей, перевёрнутой посуды, дребезжащих на полу выцветших и пожелтевших газет, которые тоже растеряли свою храбрость вместе с испуганными, шелестящими страницами раскрытых ветхих книг…

Детская кукла… серая, облезшая. Но такая реалистичная. Местами ещё осталась краска песочного цвета, которая отшелушилась подобно коже. Лежит, похожая на мёртвого ребёнка. Только потерянный искусственный зелёный глаз делает её не настоящей. Превращает в пластиковую холодную куклу. Он валяется рядом, на прогнившем полу…

Пробежал жучок, задел глаз. Тот покатился в сторону. Когда-то ранее в длинных, роскошных, золотых волосах большой куклы, которые превратились во что-то выцветшее и слипшееся от грязи и паутины, ползало нечто, и извивалось. Сначала было одно. Потом их стало много. Мелкие, длинные, с усиками, и без. С мохнатыми лапками и покрывающим все тело ворсом. Ворс жёсткий, колючий, пронзающий до крови, словно металлические иглы. И мягкий в других местах, словно кусок ваты. Лёгкое цоканье твёрдых конечностей о пластик. Жалобное пищание и злобное шипение. Иногда возникающие драки между собой, отчего поблёкший ком грязных и золотых, когда-то, волос, начинал бурлить и неестественно извиваться. Лишь один целый глаз смотрел безразличным взглядом куда-то далеко.

Дальше — обрушенная стена, через которую перекинулись колючие, ядовитые, неизвестные лианы. Их концы тыкались во все щели. Бились в гнилые полы, кирпичную кладку или пытались залезть между брёвен. И рушили. Пробивали, ломали. Распространялись дальше, неостановимые, будто чума. Всё им не имелось и всё было ни по чём.

Вот какая-то зверушка… Совсем ещё ребёнок по человеческим меркам. Не смогла убежать. Прижата к стене. Приколота дюжинными, острыми, тёмно-коричневыми наростами, похожими на ржавые, загнутые арматурины. Язык животного вывалился на бок, голова задрана вверх и оттянута назад. На рту — следы белой пены. Оно долго находилось в сознании. Мучилось, пока не иссякли все жизненные силы. Можно было сказать, что кто-то хотел перерезать ему горло, но это постаралось неизвестное растение.

Животное напоминало косулю, но имело пять конечностей — три передние и две задние и непонятной, ломаной хаотичной формы, тоненькие, как веточки, рога. Такие запутанные, что в них с удовольствием свила бы гнездо какая-нибудь птичка. Скорей всего и птичка будет довольно необычной — двухголовая и трёххвостая.́стая.

Толстые стебли зелёного растения-монстра пригвоздили, стянули, и не намеревались отпускать это животное, пока полностью не опустошит его. На светло-коричневой шкурке отчётливо видны следы и подтёки потемневшей запёкшейся крови. Пятна или лужи под ним на полу не было. Растение не могло позволить себе такую роскошь, пустую трату драгоценного нектара в никуда. Оно старалось впитывать всё, не теряя ни единой капли. Подставляла в тех местах свои шиповатые зелёные щупальца, и впитывала красное. Капли постепенно исчезали на стеблях как в губке.

Лианы опутывали ноги, обтягивали всё сильнее… Сдавливали, продирались сквозь шкуру и плоть, добирались до кости. Тыкались в рёбра, пробивали и заполняли собой всё внутреннее пространство. Обхватывали внутренние органы — лёгкие, сердце, печень. Даже кишки с говном. И ели. Питались, постепенно сжимая внутренности всё сильнее с каждой минутой, пока не останется ни капли питательной влаги.

В течении пары недель из области живота они пробирались прямиком в голову, где иссушали гниющий серый мозг. Пробивались через глазницы, засасывали в себя остатки жидкости из глазных яблок. Рога, естественно, не трогали. Неживые костяные наросты, без малейшей капли источника жизненных сил совсем не интересны уже довольным, блестящим от лоска и достаточно толстым, тяжёлым шипастым лианам.

Какое-то время им было тяжело просто шевелиться, не говоря уже о том, чтоб куда-то ползти и снова искать себе кого-то в качестве нового пропитания. Они забывались и задрёмывали. В этот момент не представляли явной опасности. Но всё же если их разбудить, и в этот момент они будут достаточно голодными, то… можно нажить себе больших неприятностей. И выбраться из этой гадости живым может не получиться уже никогда.

Часть 2

Вечерело. Из села Рассоха (село Иванковского района Киевской области) вышли двое сталкеров. До аварии в нём проживало четыреста шестнадцать жителей при ста восьмидесяти восьми дворах. После того как на ЧАЭС бахнуло, людей эвакуировали в село Колонщина Макаровского района. Рядом с селом стоял пункт санобработки радиоактивной техники, которая участвовала в заданиях по ликвидации последствий аварии на станции. Вся эта техника была сильно подвергнута радиационному облучению и подлежала захоронению. Её складировали в южной части села. Некоторые машины были закопаны, другие же остались как есть. Много молодых ребят-ликвидаторов во время службы в Чернобыле после страшной трагедии отдали своё здоровье и жизнь ради спасения Союза, в котором они жили и многонационального народа с родными и близкими людьми. Никто тогда не делил себя на украинцев, казахов, или русских. Все были братьями. Эти ребята, чей труд и самопожертвование навсегда останется в наших сердцах и памяти, очень бы хотели, что б так оставалось всегда.

Среди техники, которую складировали в Рассохе, находились и вертолёты: Ми-8, Ми-6, машины инженеров и химразведки, колёсные бронетранспортёры и плавающие, гусеничные, эвакуационные ремонтные бронемашины и много других автомобилей.

По различным сведениям, стоимость всех машин, находящихся в Рассоховском могильнике в 1986 году по тем ценам составляла где-то 46 млн. долларов США. А размах самого могильника достигал порядка 20-ти гектар. Колоссально огромное пространство, которое превратилось в скопление пустых мёртвых скелетов металлических машин. Они спасли от неминуемой угрозы не только Советский Союз, но и всё человечество. Постепенно, после «нулевых», велись работы по утилизации техники.

Состояние домов в селе было плачевным. Во многих на то момент, в конце «нулевых», не было ни окон, ни дверей. Веранды сломаны и выбиты. А что с ними сейчас — и представить страшно. В конце «десятых» пожары полностью уничтожили то, что осталось от села. В наше время посмотреть каким была Рассоха, увидеть наличие домов и каких-либо построек, скорее всего возможно только на фотографиях, в архивных фото и видео материалах.

Но было и чудо. Только оно находилось не здесь. В другой деревне, северо-восточнее к Чернобылю. В Залесье. Оно считалось самым большим селом в Зоне. До аварии в нём проживало почти полторы тысячи человек. Много домов, много улиц. Красивый дом культуры с четырьмя колоннами, что подпирали перегородку высоченного потолка. На фасаде треугольной крыши располагался узорчатый рисунок с Серпом, Молотом и Красной Звездой. Великолепный орнамент находился посередине и делил собою четыре крупные цифры: год 1959-ый. За колоннами красовались высокие, длинные, узорчатые деревянные окна и дверь. Внутри, по центру, когда-то висела большая роскошная люстра, а сцену украшали узорчатые белые колонны и вывеска под полотком. На бордовом прямоугольном полотне было написано: «Хай живе коммунiзм — свiтле майбутне всього людства». Сейчас же полотно изменило цвет на пыльно-ржавый, а стены и потолок покрылись плесенью, с которых кусками отваливалась штукатурка. Деревянные окна раскрыты на распашку. Половина стёкол выбиты.

После катастрофы в селе ещё проживало 20 самосёлов. К сожалению, последний житель Залесья ушёл из жизни пару лет назад. Несмотря на то, что это деревня находилась очень близко к Чернобылю, уровень радиации постепенно пришёл в норму. Но самосёлам не разрешалось что-либо сажать в своём огороде и потреблять в пищу, собирать грибы или фрукты. Вряд ли они соблюдали эти наставления. Иначе как бы вообще смогли жить? А сейчас, когда «фон» в норме, собирать грибы и сажать огороды уже и некому.

Заброшенная детская площадка со ржавыми лесенками и горкой. Пустая, без стёкол, красная ржавая «пятёрка», или «семёрка»… уже и не разберёшь. Сняли абсолютно всё — стояла без колёс, фар, сидений, обшивки боковых дверей. Даже капот и крышу багажника — и то сняли. Как-то раз сталкеры бывали там, в конце лета. Они запомнили кое-что. Такого во всей Зоне, где они проходили, больше не видели. В Залесье до сих пор цел памятник советскому солдату, который являлся единственной достопримечательностью. Сзади памятника на длинном постаменте была надпись большими белыми буквами на фоне Георгиевской ленты: «НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО». Всё это время, до наших дней, за памятником ухаживали люди… Но как обстоят дела на 2024 год, неизвестно.

Стоит, в полный рост, склонив голову,

Прижимает к груди пистолет-пулемёт…

Листва, окружила, укутала золотом,

Шептала ему:

— Спи спокойно, солдат, всё пройдёт.

Дождалась вас, землица родная,

Дождалась, всех своих сыновей, и отцов.

Не печальтесь, родимые… — шелестят лепестки,

Всё касаясь голов, матерей их, и вдов.

Не грустите, любимые…

Нежно гладя, всё так же, шептали на ушко:

— С почестью встретит, их каждого, Бог.

(Стихотворение собственного сочинения. Посвящается всем павшим во все времена)

С серого неба, на котором сгущались тучи, начали падать тяжёлые капли редкого осеннего дождя. Ветра почти не было. Ни звуков, ни криков, ни щебетания птиц и лая диких собак. Ничего. Только шелест дождя о листву, бряцанье о землю и асфальт.

— Всё, я так больше не могу. Устал, звиздец н-на, — шёл, запыхаясь, рослый сталкер в серо-зеленой брезентовой куртке, «милитари» штанах и потрёпанных «берцах». Пок, пок, пок-пок, пок… Капли глухо барабанили по его спине с вещмешком и надетому капюшону, который скрывал лицо. Лето хоть и закончилось не так давно, а по утрам и ночами становилось так холодно, вплоть до заморозков. Шёл пар изо рта, и зубы стучали зверски. Поэтому пара костей в ватниках не заломит, это точно. Хоть ещё и не стар, но организм не так молод. Не двадцать лет всё-таки. Даже летом, в штанах и куртке, уже не так жарко как раньше. Холодеет-то кровь, холодеет. И не заметишь, как сам превратишься в стару бабку, которая сидит летом на лавке. Укутана в шерстяной платок и толстенную зимнюю куртку с валенками. И не потеет, зараза хладнокровная. Помнится, в детстве все не понимали… смеялись, тыкали в них пальцем. А теперь, и глазом моргнуть не успеешь, как сам таким станешь. Такие вот дела, н-да.

— Слышь, ты чё там, Игнат, застрял внатуре? — щуплый, маленького роста сталкер обернулся к отставшему здоровяку, который нёс на себе довольно увесистый рюкзак, набитый хабаром всякого рода. Тот согнулся руками и упёрся в колени. Глубоко и громко дышал.

— Ну, Михалик… ну, сука, дрыщь, пф-ф… — поднял голову, посмотрел на скользкого тощего напарника. — Давай, хитрожопый мой, я прямо сейчас повешу этот рюкзачок на тебя и посмотрю, как он в землю вдавит.

— Не-а, нихрена меня не вдавит, потому что хрен чё на меня повесишь, — произнёс и скривил грязное лицо. — Ни сумку, ни «макруху», гражданин начальник.

Игнат слегка дёрнулся, когда услышал как ток называет его «начальником».

— И поднимать её даже не собираюсь. Ты чё, не знаешь скок я вешу? Ещё как знаешь. Ну вот и хрен. Максимум, что я могу таскать, это твой «калаш», да свою «тэтэшку». И то позвоночник уже болит. — Михалик чуть сгорбился от боли и поправил лямку автомата на плече. — Я, помимо прочего, и хавчик наш тащу. А ты, ёпаресетэ, здоровый такой мля, один рюкзак тащишь и ноешь. Тьсе, устал он, тоже мне. Бык-кирдык.

Мелкорослый мужичок средних лет сплюнул на мокрый блестящий асфальт, во впадинах и трещинах которого скопилась вода и множество мелких ручейков. Они вырвались на поверхность и быстро устремились тонкими кривыми молниями кто куда в разные стороны.

— Ты ж у нас «шварснехер» ёпть. Афган прошёл — в СИЗО пошёл.

— Угу. Где тебя, дурака, нашёл, — кивнул Игнат. — И как такое вообще возможно? Чтоб потом, через столько лет, оказаться здесь, в Зоне, с тобо-ой! Да ещё и в напарниках! Полный звиздец.

— Судьба-злодейка, не иначе, — съязвил Михалик и подмигнул улыбнувшись.

— Н-да, и как в Зоне выживают такие вот, инвалиды-индивиды, ума не приложу. Ты, наверное, последний. — Игнат наконец отдышался, распрямился, подставил скулистое лицо под прохладную влагу, прикрыл глаза. — Последний зоновский дрыщ, которого несколько лет Зона всё никак не сожрёт. Всё глотает, глотает, но постоянно отрыгивает. Почему-то ты у неё никак не перевариваешься.

— Ты чё, дурень, совсем обезумел? Опусти капюшон на голову! — шикнул на Игната Михалик, махая рукой. — Ты разве забыл, что нам"вольные"у костра на днях рассказывали?

— Ой, да чё ты ноешь всё, а? Ну чё они там рассказывали? Ты знаешь, что я был занят и не слушал их. Эт ты вечно слушаешь чужой галдёж, пустой трёп, сказки да байки, да из-под бревна — пердёж. Развесил там лопухи свои тощие, будто труселя сушил. И что, сегодня кислота с неба польётся? Или камни падать будут? Может, лава огненная, а? Так нет же, не кислота, и ничего либо ещё. Лицо цело, всё в порядке.

— Сам ты… подбрёвный пердёж, лицо у него целое, — раздражённо проворчал Михалик. — А мужики те говорили ещё и про нечто, которое Рыжий лес на днях разворотило. Говорили, там деревьев покрошило, повалило, мама не горюй. Хвою, землю всю, что-то вот так растребушило, перепахало… — сталкер показывал, крутил руками. — Пылищу подняло огромную. Это ж сколько радиоактивного крошева теперь в небе? А ты стоишь тут мля, весь из себя такой вылитый чистоплюй, радионуклидами умываешься. Через недельку небось кожа так с лица сходить будет, как капли сейчас стекают.

— Твою же лужу… а-эх, чтоб тебя, — Игнат спрятал лицо под капюшон. — Надеюсь, не сползёт моё родное. Не хотелось, чтоб ты оказался прав, особенно сейчас. Надо бы перебрать нашу добычу, заодно арт какой от радиации прям на лоб себе прифигачу, чтоб наверняка.

— Где б зашкерится… отродье Зоны, чтоб его, — процедил Михалик. — Надеюсь, скоро появятся хоть какие дома. Ч-чёрт, да я сейчас любому бараку, любому сараю рад буду! Даже туалету деревенскому, — Михалик говорил громче обычного, перебивая шум дождя. В его голосе Игнат уловил нотки тревоги и усталости, да и внешне он выдавал своё состояние будь здоров. Шёл неуверенно, ноги иногда слегка подкашивались, и тот просто спотыкался об асфальт, неприлично выражаясь. Тело его подрагивало волнами, крупной дрожью. Иногда резко передёргивало, словно сводило судорогами. Несмотря на то, что одет в непромокающий тёмный плащ, который был на несколько размеров больше и чуть не волочился по земле, начал хыкать и подкашливать, а нос засопливился.

— Я б с удовольствием сейчас забился в любой сельский толчок, хоть гнилой, хоть обосраный. Только б крыша была. И не капало сверху. Усядусь, прислонюсь спиной к стенке и усну как младенец. — Михалика пробирала знатная дрожь.

— Ага, главное не нырнуть головой в очко. А то будет обидно — уснул в толчке, провалился в несколько кубометров дерьма, утонул и захлебнулся. Вот это прям по-сталкерски! — выразился напарник. — В радиоактивных помойках копался всю жизнь — в толчке утонул, — подшучивал Игнат и тащил тяжеленный рюкзак на спине, схватившись руками за лямки.

— По-сталкерски ему, — пробубнил Михалик. А ты слышал историю одного сталкера, который умер долгой и мучительной смертью в лотке теплотрасс?

— Что, тоже погреться захотел? Не, я не…

Михалик перебил его: — Ой, да кого я спрашиваю? Когда ты о чём бываешь в курсе? — тот молчал. — Да никогда, — снова заговорил Михалик, не дождавшись ответа. — Я один как справочное бюро и радио «Сталкер ФМ», мать его… Тебе если уши оторвать и их же внутрь в слуховые отверстия засунуть, да глаза вынуть, нихрена не изменится. Ёж те в жопу… — раздражённо-обиженным голосом выразился Михалик.

— Ну да, если б я не планировал как всё добро за двоих таскать, целыми днями укладывая-перекладывая всё по сумке да карманам, так да эдак… А потом, оказывается, что всё нихрена не так! Отец твой жукогрыз… И заново приходится вытряхивать всё на землю. И по новой потом собирать, пока ты ежей своих в задницах теребишь. Уши у костра развесил… сидит такой, со сталкерами забавляется. Новости слушает, да истории всякие. Рахитный выкидыш, сука. И на кой ляд я вообще с тобой связался? Таскаю вещи и хабар, как дурак н-нах, за двоих вечно. Ох и надоело мне… Сейчас вот найдём укромное местечко где отдохнуть можно, заберу свою долю, и иди ты нахер, на все четыре стороны. Михалик-трахикалик грёбаный. И я пойду, в противоположную от тебя, чтоб никогда рожу твою не видел и дел не имел.

— Да ладно, перестань… чё переполошился то, м? Ну вспылил я, сам понимаешь. Вечно всё один прорабатываю, продумываю, что, зачем, и куда. Тяжело, когда головы две, а работает одна.

— Ага, тяжело, когда спины две, а тащит всегда одна. Ты же не думаешь что из нас самый умный, а я так, просто мул? Качок, который вечно таскает всё добро и хабар за двоих? Ты ещё полдня потрать на то, чтобы разместить всё это на себе, на разгрузке по уму. Все твои аптечки-фигечки, бинточки-хреночки мля, да в рюкзак сложить правильно всю провизию и ещё много чего.

— Вот поэтому мы ещё живы, что каждый делает то, что умеет лучше всего. В отличие от других, от многих. Живём так несколько лет. Топчем Зону, да не подохли ещё. Хвала всем всевышним силам, — отвечал на претензии напарника Михалик.

— Поэтому и не подохли… — вдумчиво протянул Игнат, потягивая и поправляя лямки рюкзака, которые скользили по мокрой куртке.

— Ну так чё, рассказать про сталкера в лотке теплотрассы? Всё одно идти веселей да быстрее будет. Не фиг голову забивать всякой всячиной, да только и думать о тяжести жизни. — Михалик с сочувствием покосился на напарника, который пыхтел с большим грузом. Он был похож на навьюченного огромными баулами, перегруженного мула, который ме-едленно, шаг за шагом, переставлял копыто за копытом, взбираясь по очень крутой, чуть не вертикальной горе, вверх. По скалам и камням, по скалам и камням…

— Ау ё-маё, я жду. Ты будешь рассказывать или нет? Чего завис, уставился на меня?

— А, да… Да ничего, всё путём. А что я хотел…

— Да твою ж душу. Про типа одного в лотке рассказывать будешь? Смотри не перепутай ничего, и про котика в лотке смотри не ляпни, а то точно по голове огрею. Насмотрелся в ПДА «шортов» всяких, мать его…

— Точно, да. В общем, сталкера этого загнали мутанты на теплотрассу. Там были здоровущие глиняные черви, и эти… эмм… как их, — Михалик подбирал слова, щёлкая пальцами, — пара энергодуш. Ну те, которые когда злые, искрятся как бенгальские огоньки и искрами прожечь тебя могут насквозь. Красивые, особенно по ночам. И очень опасные твари. Хрен знает, кто они такие вообще и откуда. Их поэтому «бенгалами» называют. За свою красоту и… прожигающую огнеопасность. Как бенгальский огонь. Может, это души сталкеров, которые попали в аномалии и как-то преобразились, мутировали после своей смерти, так сказать. Или вообще, нечто с другой планеты, какого-то иного мира.

— Мутировали после своей смерти… мутировать после смерти… умереть, но мутировать… — задумчиво вертел на языке эти слова Игнат, пробуя их по-всякому. Пытался понять, какого это.

— Как от них избавиться или убить никто и не знает. Ничего не помогает. Спасаются от них только бегством, вот так вот. Кому везло, тот и рассказывал о них в грязных, затхлых, прокуренных барах, да ссаных вонючих подвалах-гостиницах. Долбаные сталкерские убежища, — Михалик посмотрел на напарника. Лицо видно плохо, но по движению тела заметно: шёл размеренно, в одном темпе, сконцентрировано, без лишних дёрганий, вздохов и охов. Поэтому понимал, что тот очень внимательно его слушает. Игнат не на шутку заинтересовался. Сильно зацепило однако. Хотел узнать историю до конца, чем же всё закончится.

— Лотки — это те самые железобетонные конструкции, типа коробки в виде буквы «п», только широкие, как «ш», ну ты понял да? Их ставят для защиты труб и прочих конструкций от различных факторов извне, объяснял напарнику Михалик.

— О, а я то думал чтоб людям ходить удобнее было. Не по трубам же скакать, верно?

На ёрничество Игната Михалик не захотел никак отвечать и Игнат продолжил:

— Помню, в том же году, весной, снег хорошо таял и мы как раз шли вдоль таких. И там, в бетонной трещине, куда еле доставал луч света, между огромными ржавыми трубами, я заприметил целых выводок кошкорысей. Как же их звать правильно… А, да. Каракалами их называют, — вспомнил он. — Хрен знает, откуда они тут взялись. Может, кто привёз, а они и расплодились. Да много кого ещё появилось. Того кого не должно здесь быть, в Зоне этой… А каракалов этих, долго принимали за рысей из-за внешнего сходства, но позже официально определили в отдельный вид. Только ты их ни фига не видел, практически всегда роешься в дороге носом в своих тетрадках и книжках, записях-заметках. Понаразвешивал уши у костров, баек нахлебался, от сталкеров да бомжей всяких. Весь он такой внимательный, всё ему интересно.

— Зато ты вечно немой у костра сидишь.

— Я делом занимаюсь.

— И я делом.

— Вот и хрен.

На этом и порешали.

Часть 3

Бенгалы с глиняка́ми загнали того сталкера на бетонку. Деваться ему особо некуда. Думал, так и помрёт, прожжённый насквозь бенгалами или скрученный глиняками. Стоял и вертел головой, как быть. И тут заметил, что плита одна сзади, хорошенько так дала трещину и отвалилась. Как раз можно пролезть. Ну он и полез, а эти твари за ним. Что шары искрящие, что глиняки́ эти. Больше он не оглядывался. Поснимал и побросал с себя впопыхах всё, что смог быстро скинуть: рюкзак, оружие, фляжку с водой. Очень узко. Перед глазами темнота. Полз между труб, на ощупь. Вот так оказалось всё плохо, н-да. Но он думал, что всё будет хорошо. Был уверен. Но… Вдруг, рухнул куда-то вниз. Не очень высоко, но всё же этого хватило. Грудь сковало железными тисками, а лёгкие сжало как губку, и не разжимало, выдавив из них весь воздух. Упал пластом на сырую холодную землю. Резкий крик, резонирующий от бетонных стен. Аж сам испугался. Оказалось так громко, что в ушах зазвенело и заложило. Далее — тихие всхлипы, стоны, и еле слышимый плач. Разбил лицо, сильнее всего нос. Его он хорошенько сломал. Скривился влево. Из ноздрей быстро закапало, потекла прерывистая тоненькая струйка. Помял рёбра. Ломит сильно. Но не понятно, сломал или нет. Жуткая боль во всём теле. Трудно дышать, на вдохе простреливает так, что… Послышался звук, похожий на скрип или чей-то тонкий визг. Он не разобрал. Земля была покрыта серым слоем острых бетонных камушков, что откололись и осыпались под воздействием влаги в виде скопившегося конденсата на потолке бетонного саркофага. Саркофага, который предназначался ему, но он этого ещё не понимал. Не успел осознать. Он попал в какой-то карман. Тут уже не было труб. Они, как и раньше, проходили выше. Было так тесно и узко, что лёжа не развернуться назад. Отойдя от падения, попытался медленно приподняться на колени. Потом на корточки. Получилось. Отряхнулся от впиявленных в него острых камушков и пыли. Вляпался во что-то склизкое и жидкое. Нащупал чьи-то толи лапки, толи усики. А может, всё вместе. Кусочки хозяина тонкого визга. Или хозяйки. Жидких пятен на нём было несколько. Ощупав себя, понял, что они довольно обширные. Пахло кислым, почти едким. Начинало тошнить, голова закружилась. Дотянуться до труб, зацепиться за что либо, не представлялось возможным. Слишком высоко. И тут он понял… Саркофаг — его бетонный гроб. Могила. Сколько он протянет без еды и воды? День, три, неделю? Он не знал сколько придётся мучиться, страдать от засухи во рту. Как долго его желудок, — его внутренности, — будут поедать сами себя в надежде выжить, давая тем самым организму ложную надежду и обрекая на страшные муки. Это ли не ад? В ужасных мучениях, корчился и кривлялся, слизывая свои слёзы и собирая с земли грязным изодранным языком последние капли влаги своих испражнений. Задыхался от безысходности, страха и отчаяния. Сердце колотилось и щемило нервы. Словно поражённые электрическим током, руки и ноги дрожали и немели. Совершенно не слушались. Звериные крики переходили в оглушительный рёв ничего не понимающего, ещё маленького грудного ребёнка. Следом — такой же по безумию, невыносимый, пронзающий перепонки словно иглы, истерический смех. Когда не осталось сил, он перестал барахтаться и шебуршиться в этом бетонном могильнике. Он понимал, что останется здесь. Навсегда.

Часть 4

— И откуда ты всё это знаешь? Да ещё и в таких подробностях? — спокойно, грустным голосом, говорил Игнат. Дождь потихоньку заканчивался и не было нужды рвать глотку.

— Откуда-откуда… От Чернобыльского верблюда. Сам то как думаешь? — Михалик посмотрел на сталкера.

— Думаю, как всегда — оттуда, — кивнул вперёд и немного вверх. — Костры и сталкеры…

— Ага, кабаки да девки, — подтвердил Михалик.

— А девкам откуда знать? Да и в Зоне их, разве что есть? А если и есть, то единицы, — Игнат усмехнулся.

— Чем меньше в Зоне девок, тем больше они знают. Золотое правило. И больше всего знают те, которые расположились в тех самых кабаках…

Они подходили к селу Терехов, где виднелась небольшая старая покосившаяся часовня. От капель, падающих с неба, почти ничего не осталось. Сливовые, тяжёлые как свинец широченные тучи, постепенно расступались, уступая место маленьким, белым, воздушным облакам. Как это было прекрасно. Фиолетовый закат, и пение птиц… Умопомрачительно красивый пейзаж представлен небесным натюрмортом. Облака похожие на сливы, в форме спелых крупных черешен и красной клубники, нежились в идеально белых, воздушных взбитых сливках. И всё это великолепие лежало на безгранично огромном и бесконечно голубом блюдце, под названием небо.

Но сталкеры любовались недолго. Просто не могли. Самые страшные события их «аномальной», Зоновской жизни, всплывали перед глазами. Аппетитные сливы и сочная черешня превращались в тёмные лужи венозной крови. Красивая клубника взорвалась струёй ярких брызг и разбавляла представленное. Весь натюрморт превратился в кровавое месиво.

А белые сливки — это пузырящаяся пена на губах их умирающих врагов. Или просто людей. Бывало, напарников. Ещё реже — друзей. Можно сказать, почти никогда. Друзей они старались не заводить. Слишком опасно. Для всех.

— Пойдём. Эта красота не для нас, — сказал твёрдо Игнат. Михалик не сразу оторвался от такого зрелища. Ему было не так тяжело. Ведь на его совести и руках столько смертей, что ему уже всё равно. А у Игната, его компаньона-шварцнегера, было куда меньше.

По началу, домов не было видно. Позже замаячили крыши. Тёмные, потрескавшиеся. Из шифера или старого рубероида, который высох, хрустел и ломался при касании, рассыпаясь в крошку. Те крыши, на которых лежал шифер, выглядели более опрятно, свежее. Он более-менее был целым и несмотря на приличный возраст только в нескольких местах проклёвывались тёмно-серые трещинки и были сколоты углы. И в отличие от чёрного рубероида, шифер укрывало нежное зелёное одеяло из мха и симпатичной, мелкой, короткой травки. Такое махровое покрывало лежало и на крыше покосившейся часовни. В центре возвышался металлический, окрашенный в золото крест, и небольшой купол, на котором он косо держался. Крыша находилась так низко, словно была прижата. Казалось, кто-то или что-то сплющивает строение с обеих сторон. Сталкеры знали кто это был, а точнее «что». Во всём виновато время, которое особенно у людей в зрелом возрасте, предстаёт как скоропостижное явление движения жизни и различных событий. Событий, которые ещё не произошли, вот-вот произойдут или же случатся нескоро. Время — это абсолют. Абсолют любого действия и бездействия. Абсолют всего на свете.

Сталкеры подняли головы. Скинули капюшоны, с которых стекли последние капли дождя и молчали. Смотрели на крест с надеждой и уверенностью, что всё будет хорошо. Должно быть. А как иначе? Как у того, который остался замурован в бетонном лотке?

Игнат провёл рукой по бритой голове, а Михалик вытер ладонью лицо, с силой сжимая и разжимая уже слипающиеся от усталости глаза.

— Спаси и сохрани, Господи, души наши, грешные…

Оба перекрестились.

Никто из них не мог знать, о чём думал его товарищ. Но каждый сталкер точно уверен в том, что его напарник, хотя бы самую малость, но желал ему здоровья, — чтоб не загнулся в аномалии или передряге, — и просил Господа о возможности не потерять веру в себя и того, кто рядом. Чтоб у обоих хватило верности и преданности не продать за хабар и не предать. Этого в Зоне боятся абсолютно все. Поэтому редко когда заводят друзей или ходят с напарниками. Существуют по одиночке. Так надёжнее и безопаснее.

Они стояли на пороге наполовину утонувшей вниз часовни. Часть облицовочных серых полугнилых досок отвалилась, оголяя ещё целый брус. Крапива и какое-то непонятное растение, похожее на папоротник, разрослись так, что почти закрывали тёмные отверстия боковых окон. Сосна, росшая позади дома, согнулась, тянулась к кресту. Когда поднимался ветер, она касалась шишками и мягкой пушистой хвоей помутневшего, облезлого, золотого креста, словно просила о чём-то на протяжении многих лет. Но часовня молчала. Не отвечала на её бесконечные мольбы и нежные касания. Она уже не могла ответить ни просьбам, ни чьим-то мольбам. С тех пор как исчезли люди, умерла и она. Только вновь пришедшие путники могли её оживить. Разбудить от мёртвого сна. И возможно тогда, получив толику человеческой души, любви и добра, она услышит их и постарается помочь всем, кто попросит… До тех пор, пока снова в ней не угаснет искра человечности.

— Вроде всё тихо. Заходи, только аккуратнее, — негромко говорил Игнат, крепче сжимая свой Калашников, то и дело оглядываясь по сторонам.

Внутри было довольно мало места. Для двоих — почти тесновато. Но, ключевое слово «почти». Михалик быстро опустил свой пистолет, когда увидел перед собой множество икон. Они располагались напротив него и по бокам, у заросших окон, и небольшой полочке чуть выше, где располагался деревянный крест. Там уже стояли иконы поменьше. Самые большие висели на стене, у пыльного подсвечника, укутанном паутиной. Там парили и колыхались на ветру жёлтые осенние листья и немного прошлогодних хвойных иголок. Стояло около семи свечей. Несколько из них не догорели до конца. Рядом располагались иконы Христа Спасителя, Пресвятой Богородицы и святого Николая Чудотворца. Лики и надписи на остальных иконах, к сожалению, было не разобрать.

— Прости Господи, душу грешную сталкерскую… — убирая оружие, лепетал Михалик. Это святое место явно имело на него влияние, и от прошлого зека-матершинника не осталось и следа, будто его подменили. А может, наоборот? Может, это и есть он, настоящий? А всё то, что он сделал и делает, как себя ведёт, всего лишь защитная маска, чтобы выжить в этом суровом месте. Но тогда почему он другой за пределами часовни? На этот вопрос Михалик не мог найти ответ.

— Здесь никого… только паутины много. Жуков, насекомых всяких… Всё в пылище слоем толщиной в красный кирпич. Заваливай давай, а то я уже не могу, — тощий уставший сталкер убрал ТТ в кобуру на толстом и широком кожаном ремне.

Игнат снял с себя громоздкий тяжёлый рюкзак, протянул руку по инерции и плюхнул его в центре. Задел полутораметровую деревянную стойку подсвечника. Она будто испугалась и пронзительно скрипнула. Ведь столько лет здесь царило настоящее безлюдье.

— Да осторожней ты! — шикнул на него Михалик и покосился.

— Прости меня боже, что вот так вероломно потревожил тишину и покой этого места, — тихонько проговорил Игнат и виновато взглянул на иконы. Перекрестился и поставил автомат перед входом слева.

Ты чего удумал? — спросил Михалик, неодобрительно глядя на то, как напарник сделал пару шагов наружу и поставил «калаш».

— Негоже в святом обители с оружием находиться просто так. Здесь никого нет. А до автомата — рукой подать, помещение маленькое.

— Ну-ну, — ухмыльнулся сталкер.

— Зато, я смотрю, ты со своей пукалкой расставаться не желаешь. Даже когда убрал, всё одно — елозишь тощей костлявой ручонкой по кобуре, наполировал аж до блеска, — произнёс Игнат с укоризной.

— Я и так его убрал в положенное место. На землю или в кусты класть не собираюсь. Ладно твой, огромный, а мой то… пф-ф. И вообще, не можем мы остаться вообще без оружия, даже в таком месте. Мало ли что.

— Как бы не хотел я признавать, но есть крупицы правды и в твоих словах.

— Я так и понял, что ты это «так». Просто. Для приличия.

— Господь видит, мы уважительно относимся. Ничего не оскверняем, не ломаем. Я и сам таким по ушам надаю. Нам бы только и всего, что тихо-мирно посидеть, перекусить. Набраться сил, возможно поспать. Останемся тут до утра, а то уже поздно.

Последний луч заходящего солнца, который вот-вот скроется и вернётся только с рассветом, выглянул из-за белых сливок и коснулся позолоченной рамы иконы Спасителя. Эх и красиво засветилось! Толстый слой пыли и прилипшая грязь и та не смогла помешать воссиять божественному свету.

— Видишь, что я говорил! Знак это, знак! Не иначе! — радостно указывал рукой хлипкий Михалик, чуть не подпрыгивая на месте.

Именно сейчас он напоминал Игнату маленького ребёнка, который долго чего-то ждал, верил… и наконец, это свершилось. Увидел чудо. Игнат смотрел на него. Никогда раньше таким не видел. Но понимал, как никто другой — ему это было нужно. Чудо. Событие, которое даёт надежду, или и вовсе, кардинально меняет жизнь к лучшему. Михалику оно подарило и то и другое сразу.

Тот всё крутил головой. Смотрел то на пыльную икону, то на напарника. И улыбался так, по-доброму, искренне.

— Смотрит Он на всех, на каждого из нас, сверху. Понимаешь? Будь то сталкер, обычный человек, или животинка какая. Знак это… Остаться необходимо нам на ночь здесь. Чувствую я… это важно очень.

— Останемся, не переживай. Ишь, как завёлся. Тоже мне, святоша.

— Просто я сильно верующий, — успокаивался Михалик. — Думаешь, если зек, то на всё насрать? И на веру тоже, мол отморозок на всю голову?

Игнат молчал. Не хотел начинать новый конфликт, говорить за то, что если он верующий, тогда чего столько страшного совершил, ведь это же грех…

— Да, и таких немало бывает, если не большинство, — прочитав по лицу о чём думает напарник, сказал сталкер. — Но вот в чём дело… — Михалик замялся, ковыряя носком ботинка серую доску. — Плохо жить одному, очень плохо. Ни друзей, ни родных… Никого. Только Он и вера в Него у меня есть. Была, и всегда будет. Он — моя семья. Я с ним и разговариваю часто. Он всегда готов выслушать. Может понять. А посчитает нужным — так и простит.

А разве ты один? — спросил Игнат. — Ты со мной и мы очень давно прикрываем друг друга. И разговариваем, не так уж и редко.

— Да, но ты мне — не семья, как и я — тебе. Мы оба это знаем. И не все разговоры я могу с тобой разговаривать, как и ты со мной.

— Согласен, — Игнат удовлетворённо кивнул в ответ и продолжил:

— Потемну идти не охота, и просохнуть надо обязательно. Иначе подхватить чего мило дело. А как есть жутко охота, шо звиздец. Надо бы развести костёр. Только вот из чего, после дождя то?

— А ты будь повнимательней, да к Богу прислушивайся почаще, и решишь вопрос. Он подскажет. — Михалик прямо из-под ног поднимал, а точнее вырывал из цепких лап какого-то плюща сухие ломаные доски и палки, что отвалились от трухлявого потолка.

— Давай свои большущие охотничьи спички, здоровяк, — по-доброму, с чувством собственной важности и нужности, склабился сероватыми, но пока ещё целыми зубами, сталкер. Взял из протянутой руки большой коробок. — А ты, может, пока я развожу, ещё принесёшь? Думаю каких-нибудь не особо толстых веток там… чтоб просохли и разгорелись. Главное побольше. А то здесь на пару часов только хватит.

— Запрячь меня вздумал? Ладно, хрен с тобой. Заодно отлить отойду, а то как рюкзак этот снял, так легко и хорошо стало, аж мандраж пробрал, — с трудом находил себе место ничего не делающий напарник. — Ща натащу тебе столько, что всю ночь их жечь-подкидывать будешь, а я покимарю.

— Добро, сталкер, добро, — кивнул довольный Михалик. Он очищал от травы и выковыривал с пола «прикипевшие» палки.

Часть 5

— Ну вот, должно хватить на ночь. До рассвета уж точно, — Игнат ссыпал внутри часовенки, дюжинную по счёту, огромную охапку хвороста. Сам костёр Михалик развёл в паре шагов от проёма. Внутри и так было негде, ещё не хватало устроить пожар. Сталкер разжёг костёр сразу, когда Игнат поднатаскал немного хвороста. Разложил из своего вещмешка всё необходимое: ложки-вилки, консервные банки «Перловка со свининой», довольно засохшие остатки батона — на двоих как раз хватит — и две металлических кружки, закопчёные костровой гарью снаружи и коричневые от чайной заварки внутри.

Когда Игнат сделал последнюю дюжинную ходку, поляна была накрыта. Раскупоренные консервы стояли на найденных рядом с часовней булыжниками. Небольшой двухлитровый котелок из нержавеющей стали разместился прямо на раскалённых углях. Из-под слегка подпрыгивающей крышки вырывался, слегка посвистывая, сладковато-ароматный пар чёрного чая.

— Сколько ложек сахара бухнул? — спросил зевая Игнат, присаживаясь к стене у выхода, в тесном проёме.

— Две, столовые. С горкой. И заварки столько же.

— Щедро насыпал, — довольно произнёс Игнат. — На два литра пойдёт.

Бу-удет всё как ты захо-очешь,

Будет мир у ног твоих.

Бу-удет нам хабар и арты,

Только б нам хватало их…

Пропел ему в ответ Михалик слегка переделанную песню Александра Шевченко и группы «Дежа-вю» и рассмеялся.

— Да иди ты, — крякнул Игнат, улыбаясь. Дотянулся и по-дружески толкнул своим здоровенным кулаком сидящего напротив него напарника.

— Давай, снимай огненную крышку и наливай горячего, а то слюни текут уже, не могу, — вцепился голодным широченным взглядом в подкопчённый, булькающий, серебряный котелок. Под ним забавно перемигивались, игриво пощёлкивая, раскалённые малиновые угли.

Михалик снял крышку, обхватил куском старой ветоши, которую достал из кармана. Отложил в сторону, на сырую траву.

— М-м-м, фантастика! — довольно произнёс и облизнул тонкие потрескавшиеся губы. Шустро схватил металлическую кружку, быстро черпанул ею в котелке бурлящий чёрный чай. Широким вращающим движением руки в воздухе приземлил у ног Игната, затем проделал то же самое и поставил другую у своего места.

— Не то слово, — аккуратно обмотав ветошью, чтоб не обжечься, говорил Игнат. Довольно прихлёбывал по чуть-чуть сладковато-пряный, с небольшой горчинкой, напиток. Поставил наземь. Взял с булыжника булькающую банку с перловкой и довольно стал закидывать себе в рот по несколько ложек за раз, тщательно и медленно пережёвывая.

Михалик разломил засохшие остатки батона, протянул напарнику. Подкинул с пяток веток на мигающие угли. Небольшие ветки высохли достаточно быстро и загорелись. Сталкеры за это время не успели съесть и половину своих порций.

— Хорошо сидим, — поелозил «пятой точкой» Михалик, а то уже затекла. Устроился поудобнее. — Даже как-то… странно? Ни мух нет, ни комаров этих, громадных. Хотя стояла волглая, тяжёлая, как резина, сырость.

— А что тут странного? — удивился Игнат, причмокивая после глотка чая. — Сидим тут, почти скукоженные, места немного. Костёр вон, в лицо пышет, озаряет весь святой обитель. Комары-мутанты твои, ещё в дождь все попрятались. А сейчас офигели от увиденного да от двух таких непонятных здоровенных существ, которые ещё и страшнючий, пышущий жаром и дымом свет сделали, и сидят здесь, уходить не хотят. Монстры хреновы…

— Это ты верно подметил. Для кого-то и мы — монстры, — согласился Михалик.

— Как по мне, многое, а может и всё в этом мире относительно. Особенно в Зоне, — рассуждал напарник.

— Вот заговорил ты о своей этой «относительности», и мне тут вспомнилось кой чего. — Михалик оживился, подвигался неуклюже и уселся на полу поудобнее.

— Ну и что же такого интересного ты мог вспомнить? — спросил Игнат, доедая свою банку.

Михалик потянулся к котелку с чаем, который стоял на камнях у костра.

— Тебе налить?

— Давай, не откажусь.

О Ведомире слышал? — раздались хлюпающие причмокивания. Михалик допивал горячий чай.

— Не, как-то мимо прошло. А что, должен?

— О-о-о, о таком не знать — себя не сберечь.

— Рассказываешь только эту историю, и я спать. А ты — дежурить. Сумку завтра переберу. И так сил никаких нет. Артефакт ещё достать хотел. Да, и почему это — себя не сберечь? — чуть не забыл спросить товарища Игнат.

— А вот сейчас расскажу, и узнаешь.