Преступление отца Амаро

Жозе Мария Эса де Кейрош, 1875

«В первый день Пасхи в Лерии стало известно, что священник местного собора Жозе Мигейш внезапно скончался утром от удара. Это был полнокровный и сильно упитанный человек, прозванный приходским духовенством обжорою из обжор. Про его жадность к еде рассказывались самые невероятные истории…»

I

В первый день Пасхи в Лерии стало известно, что священник местного собора Жозе Мигейш внезапно скончался утром от удара. Это был полнокровный и сильно упитанный человек, прозванный приходским духовенством обжорою из обжор. Про его жадность к еде рассказывались самые невероятные истории. Аптекарь Карлос, ненавидевший его, говорил обыкновенно, когда тот выходил из дому после обеда, наевшись до отвалу, с красным от прилива крови лицом:

— Вон удав переваривает пищу. Скоро, наверно, лопнет.

Он и действительно лопнул в один прекрасный день, плотно поужинав рыбою. Никто не пожалел о нем, и похороны его привлекли очень мало народу. Вообще он не пользовался в приходе большим уважением, так как был крестьянином и сохранил грубые манеры и неряшливую внешность.

Дамы из его прихода не любили его. Он икал, исповедуя их, и, прослужив почти всю жизнь в деревенских приходах, не мог понять некоторых утонченных и сантиментальных привычек. Вследствие этого он лишился почти, всех своих исповедниц, которые перешли к отцу Гусмао, отличавшемуся: самым изысканным обращением.

Жозе Мигейш был мигелистом по убеждениям, и либеральные партии, их мнения и периодические издания приводили его всегда в бешенство:

— Драть надо этих негодяев, драть их! — бранился он, потрясая своим огромным красным зонтиком.

В последние годы он сделался домоседом и жил один, со старой прислугой и собакой. Единственным другом его был, настоятель Валладарес, управлявший в то время епископским приходом, по болезни епископа, удалившагося для поправления здоровья в свою виллу. Жозе Мигейш очень уважал настоятеля; это был сухой, близорукий человек с огромным носом, поклонник Овидия, любивший шуточки и ссылки на мифологию.

Настоятель называл своего друга Братом Геркулесом.

— Геркулесом за силу, а Братом за обжорство, — пояснял он.

На похоронах священника настоятель сам окропил святою водою могилу друга. И, бросая на гроб первую пригоршню земли, он сказал шопотом остальным священникам, намекая на свою привычку предлагать другу каждый день табаку из своей золотой табакерки:

— Это моя последняя щепотка ему.

Через несколько дней после похорон на площади города появилась собака, священника. Прислуга заболела и слегла в больницу. Дом заперли, а собака выла с голоду у всех дверей. Это был маленький, невероятно толстый пудель, отчасти напоминавший фигурою своего хозяина. Привыкши к рясам, он бросался к каждому встречному священнику и шел за ним с жалобным воем. Но никто не нуждался в несчастном животном; его били и прогоняли зонтиками. Бедная собака, гонимая, словно претендент на престол, выла целые ночи напролет. Однажды утром ее нашли мертвою около церкви и увезли на телеге для нечистот. Больше она уже не показывалась на площади, и священник Жозе Мигейш был окончательно забыт.

По прошествии двух месяцев в Лерии разнеслась весть, что в приход назначен другой священник. Говорили, что это очень молодой человек, только-что окончивший семинарию. Звали его Амаро Виера. Назначение его объяснялось протекцией, и местная оппозиционная газета «Областной Голос» поместила на своих страницах статью возмущенного тона о фаворитизме при дворе и о клерикальной реакции. Некоторые священники пришли в ужас от этой статьи.

— Ну, что там разговаривать! — сказал на это настоятель. — Какая там протекция! Просто у человека хорошие крестные. Мне написал об этом назначении министр юстиции Брито Коррена, Он пишет, между прочим, что новый священник — красивый мужчина. Таким образом, — добавил он с довольною улыбкою, — на смену Брату Геркулесу явится, пожалуй, Брат Аполлон.

Во всей Лерии был только один человек, знавший нового священника. Это был каноник Диас, преподававший в прежние годы в семинарии, где Амаро Виера был его учеником по классу морали. В то время, по словам Диаса, Амаро был худым и застенчивым молодым человеком.

— Я как сейчас вижу его перед собою в потертой рясе и с таким лицом, точно у него глисты. Но в общем это славный малый и очень сметливый.

Каноник Диас пользовался в Лерии большою известностью. За последнее время он очень располнел, и живот его так торчал, что выпирал рясу. Головою с проседью, мешками под глазами и толстыми губами он напоминал сладострастных монахов-обжор из старых анекдотов.

Диас жил со старухою-сестрою, сеньорою доною Жозефою Диас, и прислугою, которую тоже все знали в Лерии. Каноник слыл богачем: в окрестностях Лерии у него были земли, сдававшиеся в аренду; на его званых обедах подавалась на жаркое индейка, и вино его 1815 года пользовалось заслуженною славою. Но самым выдающимся явлением в его жизни (явлением, вызывавшим немало толков и сплетен) была его давнишняя дружба с сеньорою Августою Каминьа, которую называли обыкновенно сеньорою Жоаннера, так как она была родом из Сан-Жоана-да-Фос. Сеньора Жоаннера жила на улице Милосердия и сдавала комнаты. У неё была дочь Амелия, двадцати трех лет, хорошенькая, здоровая девушка, пользовавшаяся большим успехом у молодежи.

Каноник Диас был очень доволен назначением Амаро Виера в Лерию. Всюду — в аптеке, на улице, в ризнице собора — он расхваливал его за успехи в семинарии, за скромность и послушание. Даже голос у молодого священника был, по словам Диаса, «одна прелесть».

Наконец, однажды он с удовольствием показал прислужнику собора, подобострастному и молчаливому, человеку, письмо, полученное им от Амаро Виера.

Это было в августе. Они гуляли вечером вместе у Нового моста. Отсюда открывался широкий и красивый вид. Вверх по реке тянулись низкие холмы, покрытые темно-зелеными сосновыми рощами. У подножья их были разбросаны белые, приветливые домики, оживлявшие пейзаж. По направлению к морю, куда река несла свои воды среди двух рядов бледных ив, расстилались широкия плодородные, залитые солнцем поля. Города почти не было видно с моста. Только один угол мрачного здания иезуитского собора и часть кладбищенской стены с темными, остроконечными кипарисами открывались из за крутой горы, поросшей густою растительностью, среди которой виднелись развалины старого замка.

От моста тянулся вдоль реки Старый Бульвар. Это было тихое, тенистое место. Диас и прислужник медленно прогуливались здесь, и каноник спрашивал у прислужника совета относительно письма Амаро Виера. Дело в том, что ему пришла в голову блестящая мысль. Амаро просил его в письме приискать для него помещение в центре города, недорогое и по возможности с мебелью; а главное, чтобы хозяева были почтенные люди. «Вы, наверно, понимаете, дорогой отец-наставник — писал Амаро, — что именно мне нужно. Мне не надо роскоши; спальни и маленькой приемной вполне достаточно. Хозяева должны быть тихие, приличные люди, чтобы не было скандалов и непомерных претензий. Я вполне полагаюсь на вашу опытность и буду глубоко признателен за все ваши хлопоты и труды».

— И вот, друг мой Мендес, план мой таков: поселить его на квартире у сеньоры Жоаннеры, — закончил каноник с самодовольным видом. — Блестящая идея, неправда-ли?

— Поистине блестящая! — согласился прислужник подобострастным тоном.

— У неё свободна комната внизу, смежная с нею гостиная и еще одна комнатка, которая может служить кабинетом. Мебель прекрасная, постельное белье тоже… И дело это для сеньоры Жоаннеры выгодное. За комнаты, белье, стол и прислугу она смело может спросить шестьсот рейс^[1] в день. Кроме того, приятно, что в доме будет священник.

— Видите-ли, я не знаю, хорошо-ли это будет из-за Амелии, — робко заметил прислужник. — Пойдут, пожалуй, сплетни. Девушка, ведь, молодая. Новый священник, говорят, тоже молод…

Диас остановился.

— Все это ерунда! А разве отец Иоаким не живет под одною крышею с крестницею матери? А у священника Педрозо не живут разве невестка и её сестра, девятнадцатилетняя девушка? Я не вижу в этом никакой беды. Сеньора Жоаннера сдает комнаты, как всякая квартирная хозяйка. Ведь жил же у неё один чиновник несколько месяцев.

— Да, но это не священник, — возразил Мендес.

— Тем более, тем более! — воскликнул каноник. И, остановившись, он добавил конфиденциальным тоном: — Кроме того, это дело было-бы очень удобно для меня. Мне это выгодно, друг мой.

Наступило краткое молчание. Прислужник сказал, понизив голос:

— Конечно, вы делаете много добра сеньоре Жоаннере…

— Я делаю, что могу, дорогой мой, — возразил каноник и, помолчав немного, продолжал нежным, добродушно-веселым тоном: — Она стоит этого, вполне стоит. Это воплощенная доброта. Если я не явлюсь к ней утром ровно в девять часов, она уже мне себя от беспокойства. А когда я был болен в прошлом году, она даже похудела от горя. И как она внимательна ко мне! Когда у неё режут свинью, то лучшие куски идут мне — святому отцу, как она меня называет.

И глаза его засверкали глупым довольством.

— Притом это очень красивая женщина, — сказал Мендес.

— Еще-бы! — воскликнул каноник, снова останавливаясь. — И как хорошо она сохранилась. Ведь она — не девочка, а на голове ни одного седого волоса. А кожа, какая! — И, понизив голос, он прошептал со сладострастною улыбкою, указывая на верхнюю часть груди и медленно проводя рукою по этому месту. — Это одно очарование! Притом она опрятна необычайно и так внимательна ко мне! Дня не проходит без того, чтобы она не прислала мне какого-нибудь подарочка — то вазочку желе, то тарелочку сладкого риса. Вчера она прислала мне яблочный торт, да такой вкусный, что даже сестра Жозефа сказала: «Яблоки тают во рту, точно они сварены в святой воде». Такое внимание трогает до глубины души, Мендес.

Прислужник слушал, угрюмо насупившись от зависти.

— Я прекрасно знаю, — сказал каноник, растягивая слова: — что здесь ходят про меня разные сплетни. Но это все клевета. Верно только то, что я очень привязан к этой семье. Но это началось еще при жизни мужа сеньоры Жоаннеры. Она честная женщина, вполне честная.

— Известное дело, злые языки никого не пожалеют, падре — заметил прислужник плаксивым голосом и, помолчав немного, добавил: — А в общем вам должно-быть дорого обходится эта дружба.

— И как еще! Подумайте только, с отъезда чиновника комнаты стояли пустые, и мне приходилось давать ей на хозяйство.

— Но ведь у неё, кажется, есть именьице, — заметил Мендес.

— Ну, это крошечный клочок земли, мой дорогой. Да и повинности и налоги очень велики. Потому-то я и говорю, что Амаро Виера — золотое дно. Получая с него по шестьсот рейс в день, да при моей помощи и маленьком доходе с имения от продажи овощей, она будет сводить концы с концами. Мне будет много легче тогда.

— Конечно, легче, конечно, падре, — согласился прислужник.

Они замолчали. Вечер был тихий и ясный, воздух неподвижен. На сильно обмелевшей реке блестел сухой песок; вода, сладко журча, медленно текла по мелким камням. На холмы спускался полумрак, — а красные и оранжевые облака над морем сплетались в причудливую декорацию.

— Какой славный вечер! — сказал Мендес.

Когда через несколько минут они поднимались по лестнице собора, каноник остановился и обратился к спутнику:

— Итак решено, друг Мендес, я поселю Амаро на квартире у сеньоры Жоаннеры. Это выгодно для всех.

— Очень выгодно, — почтительно согласился прислужник. — Безусловно очень выгодно.

И они вошли в собор, творя крестное знамение.

Примечания

1

600 рейс — около 1 рубля 20 коп. Прим. пер.