История как наука и политика. Эксперименты в историографии и Советский проект
В первые десятилетия XXI века история переживает очередной «научный поворот»: программы биоистории, глубинной истории и Большой истории призывают исследователей пересмотреть свои представления о методологии истории и ее доказательной базе, преодолев традиционный разрыв между «двумя культурами» — естественными и гуманитарными науками. В своей книге Елена Аронова показывает, что разнообразные «научные повороты» провозглашались в исторической науке неоднократно со времени появления профессиональной истории как самостоятельной дисциплины. В основе книги — судьбы шести интеллектуалов ХX века и их масштабных программ: философа истории Анри Берра, политика и интеллектуала Николая Бухарина, историка Люсьена Февра, биологов Николая Вавилова, Джулиана Хаксли и Джона Десмонда Бернала. Прослеживая переплетения их научных и жизненных путей, автор помещает «научные повороты» в исторический контекст и помогает понять, как идеи, методы и практики генетики, ботаники или информатики становились востребованными историками, а также то, какое влияние история оказывала на эти науки. Елена Аронова — профессор департамента истории университета Калифорнии, Санта Барбара.
Оглавление
- Введение
- Глава 1. Научная история и единство науки
- Глава 2. Научная история и Россия
- Глава 3. Николай Вавилов, геногеография и будущее истории
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «История как наука и политика. Эксперименты в историографии и Советский проект» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 2. Научная история и Россия
Движение за научную историю, набравшее силу к концу 1920‑х годов, совпало по времени с выходом на международную арену советских историков-марксистов, выступавших со своей интерпретацией научной истории и «исторического синтеза». Летом 1931 года политик и теоретик марксизма Н. И. Бухарин воспользовался вторым Международным конгрессом по истории науки и техники как площадкой, на которой он представил марксистскую версию исторического синтеза. Бухарин и Анри Берр, также участвовавший в Лондонском конгрессе, должны были встретиться снова в Варшаве, на предстоящем через два года международном историческом конгрессе, где они планировали представить свои программы исторического синтеза.
Этому драматическому моменту предшествовала долгая история участия российских, а затем советских историков в том движении за научную историю, о котором шла речь в предыдущей главе. История научной истории в России — это история распространения, усвоения и видоизменения знаний, практик и мировоззрений, связанных с двумя модернизированными интеллектуальными системами XIX века — позитивизмом и марксизмом, — применительно к истории и ее методу.
«Россия и Запад»
Профессионализация истории, прошедшая во многих европейских странах во второй половине XIX века, в имперской России проходила на фоне дискуссий под общей рубрикой «Россия и Запад»155. Суть споров составлял и вопрос о применимости к России западноевропейских моделей управления и организации общества и, в более широком смысле, о культурной идентичности России в ее отношении к «Западу». Была ли Россия частью Запада? Или существовала особая русская культура, основанная на православной религиозной традиции? Ответ на эти вопросы был частью концепций российской культурной идентичности. Со времен реформ Петра Великого в конце XVII века, ознаменовавших формальное превращение Московского царства во Всероссийскую империю, интеллектуальные элиты были вовлечены в дискуссию, получившую известность как спор между «славянофилами» и «западниками» о России и Западе и о смысле российской истории156.
Как члены интеллектуальных элит, российские историки играли ключевую роль в неослабевающем споре о «России и Западе». Специалисты по российской истории должны были определить место России во «всеобщих историях» (англ. world-universal history), написанных их западноевропейскими коллегами, которые историю России обычно упоминали лишь вскользь, если вообще упоминали. В то же время был спрос и на собственных специалистов по всеобщей истории, поскольку уроки западноевропейского прошлого казались полезными для российского настоящего. Как заметил на закате XIX века историк-медиевист П. Г. Виноградов, «То, что на Западе является антикварным интересом, для нас в России является предметом актуальной важности»157.
К началу XIX века во всех основных университетах Российской империи были учреждены кафедры как российской, так и всеобщей истории. Частью процесса подготовки к профессорскому званию в имперской России была заграничная поездка (обычно длящаяся около двух лет) для завершения образования и подготовки диссертации. В 1848 году практика была ненадолго отменена из‑за революций в Европе и опасений, что находящиеся длительное время за границей российские студенты могут заразиться опасными идеями. Вслед за поражением России в Крымской войне Александр II, пытавшийся модернизировать свою проигравшую войну страну, предпринял ряд масштабных реформ, среди которых был декрет 1863 года, согласно которому университетам предписывалось посылать своих выпускников заканчивать обучение в европейских научных центрах, соответствующих их специализации, причем издержки должны были покрываться либо посылающим университетом, либо Министерством народного просвещения158. Молодые выпускники историко-филологических факультетов российских университетов обычно начинали свою заграничную стажировку в интеллектуальной Мекке историков — Германии, а затем ехали в Англию, Францию или Италию. Вернувшись из Европы и заняв профессорские должности в одном из российских университетов, они воссоздавали в своей академической среде те формы академической жизни, к которым приобщились за границей: семинары, исследовательские статьи, научные журналы, аспирантуру и двухступенчатую систему ученых степеней159. Вместе с формами академической жизни они усваивали знания, практики и идеи, связанные с научной историей.
Показателен пример историка Н. И. Кареева. По окончании курса по историко-филологическому факультету Московского университета Кареев в 1877–1878 годах стажировался во Франции с целью завершения образования: там он работал в библиотеках и архивах, готовя диссертацию о французском крестьянстве накануне Революции. В дальнейшем он регулярно посещал университеты Франции, Германии и других европейских стран, установив связи с ведущими европейскими историками — в том числе Анри Берром, с работами которого Кареев познакомил историков в России160. Кареев также последовательно распространял идеи О. Конта среди читающей публики в России. После волны революций в Западной Европе в 1848–1849 годах сочинения О. Конта были изъяты из российских библиотек и, по сути, оставались запрещенными в России вплоть до 1860‑х годов, когда в первые годы царствования Александра II многие цензурные ограничения были сняты. В начале 1860‑х годов в учебных библиотеках книги Конта начали свободно выдаваться и стали популярными161. Как и другие последователи О. Конта, по-разному преобразовывавшие и видоизменявшие его позитивистское наследие, Кареев не был последовательным «позитивистом», да и не называл себя таковым. С другими сторонниками позитивной философии О. Конта его связывали как убеждение, что путь к социальным изменениям лежит через научное исследование общества средствами и методами разных дисциплин, так и связанное с этим неприятие противопоставления между естественными и гуманитарными науками, характерного для неокантианской философии. Как приверженец социологии — новой науки, провозглашенной О. Контом — Кареев приветствовал контовскую классификацию дисциплин и научных методов162. Как историка и теоретика истории его особенно привлекал тезис О. Конта об истории как о дисциплине, давшей наукам сравнительный исторический метод, обещающий стать тем синтетическим методом, который объединит все науки на позитивной стадии развития163.
В конце XIX века многие профессиональные историки в Российской империи считали, что история научна лишь в той мере, в которой она является сравнительной. Как писал в 1899 году историк германского права Ф. Ю. Зигель, «историку следует понимать, что <…> история может быть научной только в той мере, в которой она объясняет, а объяснения нет без сравнения»164. Ведущий исторический журнал того времени в России, Журнал Министерства народного просвещения, был площадкой для популяризации сравнительного метода и для публикации сравнительно-исторических исследований165.
Отчасти успех сравнительной истории в России объяснялся тем, что она прекрасно согласовывалась с извечным вопросом об отношениях России и Запада. Выявляя параллели между европейским прошлым и российским настоящим, поколение российских историков, специализировавшихся на различных аспектах европейской истории и достигших зрелости в пореформенный период, обращалось к сравнительной методологии как средству для обнаружения исторических уроков, которые позволили бы понять общественные и экономические изменения, последовавшие за отменой крепостного права в 1861 году166. Так, например, Кареев посвятил свое исследование Французской революции «крестьянскому вопросу» — одному из «больших вопросов» пореформенной России. Как он объяснял в своей книге о крестьянстве накануне Французской революции, он использовал в названии книги выражение «крестьянский вопрос», чтобы подчеркнуть отход от традиционной для французских историков темы революционных элит, сместив фокус исследования на условия жизни французских сельских общин. «Если бы мы стали искать во французской литературе прошлого века выражение крестьянский вопрос, — выражение, которым я озаглавил свое сочинение… то поиски наши оказались бы тщетными, — писал Кареев в этой работе. — Крестьянский вопрос как таковой, как вопрос о крестьянском сословии, его быте, нуждах, интересах и т. п., не существовал. Я не хочу сказать этим, что [французская] публика, общество, правительство совершенно игнорировали крестьянство: напротив… никогда им не занимались столько… но… занимались сельским населением большею частью, так сказать, попутно, при рассмотрении других общественных вопросов, так что элементы, которые могли бы составить из себя крестьянский вопрос, не выделялись из других вопросов, чтобы соединиться в один — крестьянский»167.
Проведенный Кареевым анализ положения французского крестьянства накануне революции был обращен к читателям пореформенной России, заинтересованным в научно обоснованном прогнозе будущих социальных и экономических перемен в стране. Однако он нашел благодарную аудиторию и во Франции. Работы Кареева по истории французских крестьян накануне Французской революции нашли заинтересованную аудиторию во Франции. Труды Кареева о крестьянах накануне Французской революции были при его жизни переведены на французский язык168. Французские историки методической школы (см. выше, Глава 1) не только положительно их отрецензировали, но и ставили их в пример французским историкам. Так, Фюстель де Куланж подчеркивал, что Кареев, в своем положении российского историка, изучающего западноевропейские общества, находился в выгодной позиции внешнего наблюдателя, позволившей ему описать природу отношений между французскими крестьянами и элитами так, как это не могли сделать сами французы169.
К началу ХX века российские историки заявили о себе на международных исторических конгрессах, служивших, как мы видели, площадкой для международного движении за научную историю. В Первом международном историческом конгрессе, состоявшемся во время Всемирной выставки 1900 года в Париже, участвовала небольшая группа российских историков170. По возвращении российские делегаты доложили о новой международной организации историков на заседании Исторического общества в Санкт-Петербурге171. На следующий Международный исторический конгресс, проходивший в 1903 году в Риме, из России прибыла уже довольно большая делегация, возглавляемая историком античности В. И. Модестовым, избранным одним из вице-президентов конгресса. Делегация российских историков, прибывшая на следующий конгресс, состоявшийся в Берлине летом 1908 года, была одной из самых представительных иностранных делегаций, уступив только делегациям из Англии и Италии172. В преддверии четвертого Международного исторического конгресса, состоявшегося в Лондоне в 1913 году, медиевист П. Г. Виноградов, к тому времени переехавший в Англию, был избран членом организационного комитета, а на самом конгрессе было решено провести следующий международный конгресс историков в Санкт-Петербурге в 1918 году.
Председателем организационного комитета планируемого конгресса в Санкт-Петербурге был избран глава российской делегации в Лондоне А. С. Лаппо-Данилевский, завоевавший репутацию не только своими работами по истории права, но и как теоретик, приложивший много усилий к модернизации позитивной философии О. Конта в ее применении к философии и методологии истории173. В своей монументальной Методологии истории, впервые опубликованной в 1909 году, он дал собственное изложение научных методов и их применения в исторических исследованиях с тем, чтобы сделать историю подлинно «научной»174. Переосмысливая идеи О. Конта об историческом методе, Лаппо-Данилевский в то же время переформулировал знакомые темы русской историографии: вопрос об отношении России и Запада и сопоставление европейского прошлого с российским настоящим. Он утверждал, что великий спор славянофилов и западников возник как проявление национализма, и его продолжение обуславливалось стремлением к внутреннему единству пореформенного российского общества. Лаппо-Данилевский считал, что решение проблемы «России и Запада» состоит в постепенной «акклиматизации» западной культуры в России (он называл этот процесс эпигенезом)175. Неудивительно, что Лаппо-Данилевский предложил провести планируемый конгресс под общей темой «Россия и Запад»176.
Международному историческому конгрессу в Санкт-Петербурге так и не суждено было состояться. Следующий Международный конгресс историков собрался лишь в 1923 году. К тому времени Российская империя перестала существовать, а Россия на конгрессе была представлена российскими историками-эмигрантами, которые выступали как члены Российской академии наук. Вскоре, однако, историки, представляющие «новую Россию», начали заявлять о себе на мировой арене, участвуя в международных исторических конгрессах как представители СССР и используя международные площадки для демонстрации и пропаганды советской школы марксистской истории как новой версии научной истории.
История и марксизм
Когда в октябре 1917 года, всего через несколько месяцев после падения российского самодержавия, небольшая кучка радикально настроенных большевиков захватила власть и провозгласила пролетарскую революцию, многим казалось, что они недолго продержатся у власти. Однако большевики не только удержались у власти, но и одержали победу в Гражданской войне, уже к концу 1920 года контролируя значительную часть территории бывшей Российской империи. Даже во время Гражданской войны новые лидеры страны уделяли особое внимание «культурному» фронту революции177. Целью «культурной революции» было, по выражению Троцкого, формирование «нового человека» — «орудие исторического действия», способное построить новое общество посредством создания новой культуры и новой науки178. Стремясь сформировать людей будущего, большевики уделяли много внимания прошлому: одним из условий успешного формирования новой, советской, идентичности было формирование новой модели исторической памяти. Идейным вдохновителем этой новой модели был М. Н. Покровский. Единственный профессиональный историк среди лидеров фракции большевиков, Покровский с начала 1910‑х годов преподавал в подпольных партийных школах на Капри, в Болонье и Лонжюмо, созданных для обучения рабочих революционной агитации и организации пропагандистской работы179. После революции, на протяжении 1920‑х годов и до своей смерти в 1932 году, Покровский был лидером и создателем новой, советской историографии. Он написал первый полный курс истории России с марксистских позиций и, как один из ведущих реформаторов гуманитарных наук среди большевиков, отвечал за формирование марксистского мировоззрения через преподавание истории, в конечном счете выпестовав, по словам Бонч-Бруевича, «плеяду новых историков-марксистов»180.
Покровский получил образование на историко-филологическом факультете Московского университета, пройдя семинары таких известных российских историков, как уже упоминавшийся Виноградов и В. О. Ключевский. После окончания университетского курса в 1894 году Покровский начал преподавать и опубликовал свою первую работу (по истории Средневековья) по рекомендации своего ментора Виноградова181. По рекомендации того же Виноградова Покровский получил предложение начать подготовку к получению профессорского звания182. Он им не воспользовался. К этому времени Покровский вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП) и вскоре вошел в круг Ленина и его ближайших соратников. Наряду с преподаванием в подпольных партийных школах он регулярно печатал статьи в партийных газетах, Правда и Рабочий. Среди этих публикаций была и рецензия на Курс русской истории Ключевского, где Покровский критиковал своего бывшего учителя за «эклектизм». В 1907 году, спасаясь от преследования полиции, он уехал сначала в Финляндию, а затем во Францию и оставался в эмиграции до 1917 года.
В эмиграции и после возвращения в революционный Петроград Покровский не терял времени. Обучая будущих «агентов революции» российской истории, он быстро перешел от критики своих бывших учителей к разработке новой программы преподавания и изучения российской истории. Как он объяснял во введении к своей пятитомной Русской истории с древнейших времен, его целью было «переосмыслить русскую историю с марксистских позиций», заново используя и интерпретируя материал, собранный «буржуазными историками»183. Затем последовал целый корпус работ, предлагавших радикально новую интерпретацию российской истории184. Вместо нации и национальной идентичности, как центральных аналитических категорий «буржуазных» историков, Покровский призывал новое поколение историков-марксистов пересмотреть исторический материал через призму марксистских категорий — класса и капитала. Лишь классовый анализ, как утверждал Покровский, был подлинно научным. Как он объявил в 1929 году, история — это «самая политическая из всех наук», но история, «написанная господами [буржуазными историками] — ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет»185.
Покровский считал, что марксистский подход к российской истории предложил новый ответ на извечный вопрос об отношении «России и Запада». Излагая свои доводы, он рассматривал российскую историю с момента «собирания русских земель» вокруг Москвы сквозь призму «торгового капитала», как основной движущей силы внутренней и внешней политики России. По его утверждению, такой анализ показывал, что история России была историей эксплуатации и грабежа, движимых перспективой открытия новых рынков и торговых путей. Так, к примеру, после отмены крепостного права Александр II принялся завоевывать новые территории и колонизировать их ради создания новых рынков. Именно поэтому, объяснял Покровский, царь выбирал территории, «далекие, казалось, от всех соперников России — такие, как Средняя Азия, непосредственными соседями которой были Китай и Афганистан. <…> Завоевание Средней Азии имело громадное значение для развития русской промышленности. Она стала первой русской колонией»186. В результате «империя Романовых… объединила под одной властью самые разные народы, имевшие несчастье жить около торговых путей, необходимых русскому торговому капиталу»187. Огромное завоеванное пространство, протянувшееся от Москвы до Тихого океана, писал Покровский, «стало называться “Россией”», и всем проживающим здесь народам «было приказано называться “русскими”», несмотря на то что большинство их «не понимало ни слова на языке, на котором разговаривали в Москве»188. Таким образом, заключал Покровский, в исторической перспективе Россия не была уникальной или кардинально отличной от других европейских империй, которые также продвигали свои интересы как агенты торгового капитала в борьбе за новые рынки.
До самой своей смерти Покровский обличал имперское прошлое России. Однако вскоре после смерти Покровского его разгромная критика «великодержавного русского шовинизма» начала диссонировать с «русским поворотом» в национальной политике Сталина, ставшей официальной линией партии в середине 1930‑х годов189. В январе 1936 года, через четыре года после смерти Покровского, Политбюро выпустило резолюцию, имевшую целью «разоблачить ложные исторические взгляды, исповедуемые так называемой исторической школой Покровского»190.
Хотя Покровский посмертно впал в немилость, при жизни он был не только почитаем как ведущий советский историк-марксист, но и занимал высокое положение в советской иерархии власти. В 1920‑х годах Покровский разработал и начал проводить реформы с целью полной реформации преподавания истории и обучения нового поколения историков-революционеров. В начале 1918 года Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос) начал реформировать университеты и научные заведения бывшей империи. В первые годы советской власти политика в отношении уже существовавших образовательных и научных учреждений отличалась в зависимости от того, шла ли речь о естественных или гуманитарных науках191. В отличие от буржуазных научно-технических специалистов, которых старались привлечь к сотрудничеству с новым режимом, гуманитариев предстояло заместить воспитанниками новых коммунистических учреждений. В 1922 году Ленин распорядился депортировать из страны ведущих философов и гуманитариев, в числе которых были и некоторые из наиболее известных российских историков192. Покровский отвечал за реформирование образования в области гуманитарных наук и налаживание обучения новых кадров, которым предстояло заменить буржуазных специалистов. С этой целью Покровский основал (или поспособствовал их основанию) ряд новых учебных заведений и исследовательских институтов: Институт красной профессуры, Институт В. И. Ленина (созданный после смерти Ленина в 1924 году и призванный стать государственным хранилищем всех документов и материалов, имеющих отношение к его деятельности), Институт К. Маркса и Ф. Энгельса, Коммунистический университет имени Я. М. Свердлова (или Университет Свердлова) и Коммунистическую академию193.
Во всех этих новых учреждениях преподавалась история. Один только Институт красной профессуры за период с 1921 по 1928 год принял к обучению на историков 157 студентов, которые сформировали первое поколение советских историков-марксистов194. В 1925 году Покровский учредил в Общество историков-марксистов. Следом за этим он организовал издание новых периодических изданий, включая журнал Историк-Марксист, посвященный теории истории и вопросам методологии, Красный архив, где публиковались исторические источники, и Классовая борьба — для публикации исторических трудов по таким революционным темам, как история социализма, история рабочего движения и история революции195. В марте 1928 года, открывая Первую всесоюзную конференцию историков-марксистов, Покровский провозгласил, что марксистская историческая школа в СССР успешно создана196. Летом того же года состоящая из его учеников и возглавляемая им самим делегация отправилась на Международный исторический конгресс в Осло.
После Международного конгресса историков в 1913 году в Лондоне конгресс не созывался в течение десятилетия. Когда очередной конгресс, наконец, состоялся в 1923 году в Брюсселе, Россию там представляла делегация историков, представлявших Российскую академию наук, а не страну197. Половина российских делегатов — М. И. Ростовцев, П. С. Струве и Виноградов, к тому времени более известный как Paul Vinogradoff, с 1920 года проживающий в США, — были эмигрантами, покинувшими Россию до или после революции. Более того, Виноградов и Ростовцев, как и прежде, числились представителями России в организационном комитете конгресса — ситуация, которую глава оргкомитета, американский историк Уолдо Леланд, нашел абсурдной и потребовал, чтобы на следующий конгресс, который должен был состояться в Осло в 1928 году, была приглашена делегация историков, представляющих СССР198. Приглашение прислать своих представителей на организационное заседание в Женеве было официально отправлено Покровскому. Ответ Покровского: советские историки не смогут приехать в Женеву, поскольку Швейцария не признала Советский Союз — но делегация будет послана на конгресс в Осло199.
Момент для демонстрации школы марксистской истории Покровского мировому сообществу историков был и в самом деле благоприятным. В конце 1925 года, после многих лет международной изоляции Германии, Локарнские договоры вернули Германию в содружество народов. Для Советского Союза, в свою очередь, тоже настал благоприятный момент. Используя научный интернационализм как метод международной дипломатии, советские лидеры стремились установить международные отношения с капиталистическим миром200. В июле 1928 года, прямо перед назначенным на август конгрессом историков в Осло, Покровский организовал проведение «недели советской исторической науки» в Берлине201. Объединив поездки в Берлин и Осло, он устроил большое турне, позволившее впервые продемонстрировать новую советскую школу историографии за пределами СССР. Помимо Покровского и первых выпускников Института красной профессуры, И. И. Минца и С. М. Дубровского, в делегацию входили и политики — члены Политбюро202. Для многих западных историков конгресс в Осло стал их первой возможностью увидеть советских историков новой генерации. Для многих этот опыт оказался шокирующим.
В своем отчете о поездке, опубликованном в Вестнике Коммунистической Академии, по возвращении делегации в Москву, Покровский нещадно критиковал своих учеников, участвовавших в конгрессе, за их пассивное поведение: «Приехали из страны, которая первая установила диктатуру пролетариата, пришли, сидят и молчат»203. В одновременно написанной газетной заметке он описывал происходившую «битву за историю» в апокалиптических красках: «Борьба ведется на международном фронте, и наша, историков СССР, обязанность — использовать все имеющиеся у нас возможности для поддержки нашей стороны в мировом масштабе… Исторический фронт есть часть общеидеологического фронта, часть общей подготовки к тому, что надвигается на нас с неудержимостью катаклизма, новой открытой боевой схватки классов»204. Для самого Покровского конгресс в Осло стал кульминацией его карьеры. Он был избран в президиум конгресса и в качестве такового сделал престижный пленарный доклад на заключительном заседании205. Конгресс также оказался и его последним триумфом. За год до поездки, в 1927 году, у него диагностировали рак, от которого он и скончался в апреле 1932 года. К началу конгресса в Осло он уже был тяжело болен и проходил лечение, а по окончании съезда снова поехал в Берлин, где был прооперирован. Что бы ни вдохновило Покровского в его выборе метафор для описания «боев» за историю, эти метафоры вполне отражали тон официальной риторики периода советской истории, известного в историографии под именем «великого перелома».
«Великий перелом»
В ноябре 1929 года газета Правда опубликовала статью Сталина «Год великого перелома». В ней Сталин провозгласил 1929 год «годом великого перелома на всех фронтах социалистического строительства» и началом «последней битвы» с пережитками прошлого206. «Битва» касалась всех сфер жизни, включая науку, как Покровский немедленно разъяснил ученым: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца»207. За агрессивными словами вскоре последовали и действия — аресты и показательные суды над «буржуазными» специалистами по сфабрикованным обвинениям. На первом громком процессе в качестве обвиняемых фигурировали историки.
Все началось с архивной находки. В январе 1929 года, во время инспекции недавно учрежденного Центрального архива, под юрисдикцию которого были переданы в том числе и библиотеки Академии наук, в библиотеке Пушкинского дома в Ленинграде были обнаружены документы, относящиеся к предшествовавшим большевистскому перевороту событиям Февральской революции 1917 года. Среди документов были оригинал отречения Николая II от престола, материалы, относящиеся к работе Временного правительства, и личные бумаги лидеров партии кадетов — партии, основанной историком П. Н. Милюковым, в которой состояло большое число историков. Кадетами были Кареев, Лаппо-Данилевский, П. С. Струве и многие другие российские историки. Большинство из них поддержало Февральскую революцию, и многие были членами Временного правительства. Обнаруженные в библиотеке Пушкинского дома документы попали туда из разных источников, во многих случаях они были оставлены на временное хранение в Пушкинском доме их владельцами во время революции и Гражданской войны. Некоторые документы были переданы в опечатанных ящиках, с оговоренными условиями о сроках — от двадцати до пятидесяти лет, — в течение которых сотрудники библиотеки обязались их не открывать. Инспекторов Центрального архива, возглавляемого не кем иным, как Покровским, формальности заботили меньше всего. Опечатанные ящики были вскрыты, несмотря на протесты сотрудников Пушкинского дома и привлеченных в качестве консультантов архивистов Академии наук. То, что началось со спора между историками старой Академии наук и сотрудниками нового Центрального архива о том, как следует обращаться с историческими документами, быстро переросло в политический скандал. ОГПУ назначило следственную комиссию, и та начала выписывать ордера на арест208.
Аресты историков были частью более широкой кампании, нацеленной против Академии наук («академическое дело»). Поводом послужили выборы новых членов Академии, на которых были выбраны лишь пять из восьми рекомендованных Политбюро коммунистов, включая Покровского. Вскоре, однако, были проведены специальные довыборы, на которых академики проголосовали за остальных кандидатов. Главным автором «маневра» был постоянный секретарь Академии, историк-востоковед С. Ф. Ольденбург. В результате бюджет Академии увеличился почти вдвое, однако инцидент послужил поводом для последующих репрессий: Покровский сам привлек внимание Политбюро к этому делу209. Последовали многочисленные аресты историков.
К концу 1929 года в связи с академическим делом было арестовано 115 ведущих историков из Ленинграда, Москвы и других городов210. В их число входил и Ольденбург. Один из лидеров кадетской партии, после Февральской революции Ольденбург возглавил Министерство народного просвещения во Временном правительстве, а затем пытался договориться с новыми правителями страны, на время обеспечив Академии наук автономию в обмен на лояльность «буржуазных» специалистов советскому режиму. Ольденбург отделался сравнительно легко: шестидесятишестилетнего ученого отправили на пенсию. Других историков арестовали и отправили под суд. Большинство из них было уволено, многие получили тюремные приговоры или лагерные срока211.
По мере того как аресты историков старой школы множились, роль интерпретаторов исторического значения современных событий перешла к историкам-марксистам и партийным деятелям212. Н. И. Бухарин, один из главных теоретиков партии, не только выдвигал свои исторические интерпретации, но и принимал участие в академических дебатах об истории, ее теории, методе и отношении к науке. В случае Бухарина, непосредственной причиной его участия в академических дебатах было его падение как политика, начавшееся во время «великого перелома». В апреле 1929 года Бухарин был смещен со своих постов как председатель Коминтерна и редактор Правды; в ноябре его вывели из состава Политбюро. Он получил назначение руководителя Научно-технического отдела (НТО) Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), где начал разрабатывать стратегию планирования в области науки и технологии. Однако через несколько месяцев он был смещен и оттуда213.
В октябре 1930 года, в разгар организованной против него кампании, Бухарин получил назначение возглавить Комиссию по истории знаний (КИЗ) — еще одно назначение, сигнализирующее о его политическом падении214. Таким образом, Бухарин оказался во главе организации и сообщества российских историков науки, которые начали устанавливать контакты с другими аналогичными международными организациями. Два члена КИЗ — историк-египтолог В. В. Струве (племянник П. С. Струве) и химик М. А. Блох — были членами-корреспондентами Международного комитета по истории науки, спонсируемого в эти годы Международным центром синтеза Анри Берра (см. выше, Глава 1)215. В качестве нового председателя КИЗ Бухарин неожиданно для себя не только активно занялся историей науки, но и встретился лицом к лицу с «буржуазным» теоретиком исторического синтеза. Встреча произошла летом 1931 года на конгрессе историков науки в Лондоне, на который, вместо планировавшего поехать туда Струве, отправился Бухарин и подобранная им делегация.
Комиссия по истории знаний
КИЗ была детищем В. И. Вернадского. В 1921 году Вернадский предложил сформировать Комиссию по истории науки, философии и техники (в дальнейшем ставшую Комиссией по истории знаний) при Академии наук. Подобно Анри Берру, Вернадский видел значение истории науки в контексте синтеза знания, как связующий мостик между естественными и гуманитарными науками, позволяющий ученым понять их предмет в более широкой перспективе216. Однако непосредственная причина создания КИЗ во время бушующей гражданской войны и послереволюционного хаоса была, скорее всего, прагматической. Многие воинствующие марксисты, включая Покровского, предлагали упразднить Академию наук как воплощение «буржуазного, империалистического прошлого»217. КИЗ могла бы продемонстрировать новым правителям историю и достижения российской науки и ее старейшего учреждения, основанного Петром I в 1725 году, убедив сохранить Академию как автономную организацию ученых218. Вскоре после создания КИЗ Вернадский уехал в Париж, где уже находился его сын, Георгий Владимирович, эмигрировавший вскоре после революции, однако попытки найти средства на создание собственной лаборатории не увенчались успехом и в 1926 году шестидесятитрехлетний ученый вернулся в Советский Союз. Известный ученый и организатор науки, который создавал и возглавлял учреждения, имевшие большое значение для экономики новой страны — как, например, сформированную им в 1915 году Комиссию по изучению естественных производительных сил России (КЕПС), — Вернадский быстро утвердился как важный для режима технический специалист, также выполнявший роль посредника между учеными и политиками219. Вернадский не подвергся репрессиям во время «великого перелома» и сохранил большую часть своих научных постов, по контрасту с участью многих его близких друзей (например, историка Ольденбурга), подвергшихся преследованиям и арестам по сфабрикованному академическому делу. Однако КИЗ — организация, в которой работало много историков, включая Ольденбурга — была совсем другим делом.
Ранней весной 1930 года Вернадский, к своему негодованию, узнал, что вместо него председателем КИЗ назначен Бухарин. Для членов комиссии, представлявших Россию в Международном комитете по истории науки, назначение Бухарина прозвучало тревожным сигналом. Смещение Вернадского застало В. В. Струве за подготовкой к предстоящему конгрессу по истории науки и техники в Лондоне, где он планировал представить свое обширное исследование «Московского математического папируса», только что изданное на немецком языке в Берлине220. В новых обстоятельствах он поспешно отменил свое участие в конгрессе. Племянник бывшего кадета и политэмигранта П. С. Струве, В. В. Струве, несомненно, имел основания опасаться ареста. В последующие годы Струве круто изменил программу своих исследований, провозгласив себя марксистом221.
Со своей стороны, Бухарин приложил много усилий, чтобы наладить хорошие отношения со своим предшественником и завоевать доверие членов КИЗ222. В феврале 1931 года Бухарин узнал о планирующемся Лондонском конгрессе из информационного письма, адресованного председателю КИЗ223. Он тут же начал активно действовать. Обратившись к председателю Совнаркома В. М. Молотову, Бухарин попросил «в экстренном порядке» поставить вопрос об отправке делегации в Лондон на политбюро. Бухарин подчеркивал, что конгресс «организуется очень широко (американцы, французы, немцы, англичане — его ядро; Америка посылает очень большую делегацию)», и что «темы чрезвычайно интересны для нас». Бухарин особо выделил две темы конгресса: «естественные науки как интегральная часть истории (очень интересно в связи с вновь опубликованными марксовыми работами224)» и «чистые и прикладные науки (это последнее для нас ультра-заманчиво)». В общем и целом, «…и по политическим, и по всяким другим соображениям нужно послать довольно значительную делегацию»225. Политбюро одобрило предложение. В делегацию, состав которой был утвержден к началу июня 1931 года, вошли два инженера, непосредственно вовлеченных в воплощение индустриальных планов первой пятилетки (В. Ф. Миткевич и М. И. Рубинштейн), три ученых-марксиста, представляющих Коммунистическую академию (философ и математик Эрнест (Арношт) Кольман, философ и физик Б. М. Гессен, философ и биолог Б. М. Завадовский), а также два представителя от Академии наук (физик А. И. Иоффе и биолог Н. И. Вавилов)226.
Время проведения мероприятия может объяснить внезапный интерес Бухарина к конгрессу историков науки227. К началу 1931 года Сталина начали беспокоить поступающие отчеты об осуществлении заявленных планов первой пятилетки. В июне 1931 года в публичном выступлении Сталин высказался о предлагаемом привлечении «буржуазных специалистов» к выполнению программы индустриализации. Лондонский конгресс давал возможность установить контакты с учеными и специалистами в разных областях науки и техники — обстоятельство, которое Бухарин подчеркивал в своем докладе Сталину о конгрессе, где он подчеркнул: «Возможно, гораздо важнее самого Конгресса было установление контактов с английскими учеными»228. Во время конгресса Бухарин также встретился и с российскими учеными, эмигрировавшими после революции и успешно интегрировавшимися в новую академическую среду229.
Помимо политических целей, у Бухарина в Лондоне была и амбициозная интеллектуальная программа. С 1920‑х годов он имел репутацию главного теоретика партии и систематизатора марксизма. В своей опубликованной в 1921 году книге Теория исторического материализма: Популярный учебник марксистской социологии230 Бухарин предложил синтетическую теорию марксизма, в которой идеи Маркса увязывались с современными достижениями общественных и естественных наук, а также рассуждал о главном вызове, стоявшем перед марксизмом, — вызове, который бросала ему социология. Со времени первого упоминания в рамках системы позитивной философии О. Конта социология превратилась в увлекательную новую область, которую развивали такие крупные западные мыслители, как Э. Дюркгейм, В. Парето, Б. Кроче, М. Вебер, и другие. За развитием новой области внимательно наблюдали и марксисты, включая Ленина, однако марксисты скорее старались размежеваться с социологами как с интеллектуальными конкурентами231. Бухарин, однако, счел социологию «весьма интересной». Вторя Конту, он писал: «Есть среди общественных наук две важные науки, которые рассматривают не отдельную область общественной жизни, а всю общественную жизнь во всей ее сложности… Такими науками являются, с одной стороны, история, а с другой — социология». Если «история прослеживает и описывает», то социология «ставит общие вопросы». Как «наиболее общая (абстрактная) из общественных наук» она «служит методом для истории». В свете этого марксистский «исторический материализм», как утверждал Бухарин, — это «не политическая экономия, не история; [но] общее учение об обществе…, т.-е. социология»232. Подзаголовок к его книге — Популярный учебник марксистской социологии — как нельзя лучше выразил эту идею в самом сжатом виде.
Попытка Бухарина примирить систему Маркса с учением О. Конта не обошлась без последствий. В 1930 году, когда позиции Бухарина пошатнулись, партийные критики использовали его определение исторического материализма как социологии как демонстрацию «отклонения» от партийной линии и «отступления от марксизма»233. Так, один критик писал в 1930 году: «Изображение Маркса как защитника «социологического метода» может только привести к сближению его учения с учением буржуазных «социологистов», ничего общего не имеющим с марксизмом»234. В ноябре 1930 года Бухарин подписал заявление, в котором признавал свои «ошибки»235. Все еще надеясь вернуться в политику, он выступил в Лондоне с докладом о теоретических вопросах марксизма, в котором постарался решительно размежеваться с западной наукой.
Лондон, 1931
Когда 25 июня самолет с советской делегацией приземлился на аэродроме близ Лондона, это стало новостью дня в английской прессе. Трансконтинентальные пассажирские рейсы были еще редкостью и сами по себе привлекали внимание, тот же факт, что делегацию возглавлял Бухарин, стало политической сенсацией. Несмотря на восстановление дипломатических и торговых отношений между Великобританией и СССР, разорванных в 1927 году, тремя годами позже многие в правительстве продолжали выступать против поддержки отношений. Пытаясь найти компромисс с правящими консерваторами, весной 1931 года лейбористское правительство Р. Макдональда выпустило специальный меморандум о британо-советских отношениях, в котором СССР описывался как «враждебное государство, с которым, несмотря на это, нам необходимо поддерживать отношения»236. Правая пресса воспользовалась прилетом Бухарина, чтобы атаковать левое крыло лейбористского правительства, утверждая, что, выдав визу Бухарину, оно попустительствовало большевикам и распространению антикапиталистической пропаганды в Англии. Morning Post писала: «Одного из самых злобных коммунистических агитаторов» пустили в страну под видом «профессора»! Daily Mail вторила: «Бухарин, директор фабрики ненависти, в Лондоне!»237
И Бухарин действительно не подкачал. В своем докладе на конгрессе (который он прочитал на немецком) он описывал противостояние «двух миров» или «двух культур», не совместимых по своей сути: «Все человечество, весь orbis terrarum распался на два мира, две экономические и культурно-исторические системы. Налицо великая всемирно-историческая антитеза: на наших глазах происходит поляризация экономических систем, поляризация классов… поляризация культур»238.
В своем лондонском докладе Бухарин повторил тезисы, которые он произнес в речи накануне отъезда в Лондон. Оказией была специальная сессия к тому времени окончательно «советизированной» Академии наук, которая открылась в Москве 21 июня, за три дня до начала конгресса в Лондоне. Темой съезда было обсуждение задачи, поставленной Сталиным перед советской наукой: «Догнать и перегнать капиталистические страны»239. Бухарин озаглавил свою речь недвусмысленно: «Борьба двух миров и задачи науки: Наука СССР на всемирно-историческом перевале». Как и в своем лондонском докладе, он проговорил лозунги «великого перелома» — «Мир вступил в полосу последних огромных и решающих битв. Мир раскололся. Есть два мира. Наука раскололась. Есть две науки. Культура раскололась. Есть две культуры», — добавив к формулам немного красок:
Все прежние переломы и зигзаги исторических путей, все известные исторические перевалы, — будь то великие крестьянские революции древнего Китая или падение античного мира, разгром старинных восточных деспотий или буржуазные революции, начиная с английской, эпоха возрождения и так называемая реформация или распадение гигантского царства Чингис-хана, — все эти этапы всемирно-исторического маршрута человечества и количественно, и качественно,… не могут идти в сравнение с теми историческими сдвигами, которые характерны для переживаемого времени240.
И в Москве, и в Лондоне Бухарин спрятал между лозунгами свой главный тезис: что наука существует в обществе и неотделима от него. В Москве он подчеркивал, что для успешного планирования необходимо понимание неявной, но весьма материальной взаимозависимости науки и социума. В Лондоне — доказывал, что марксистское мировоззрение ведет к пониманию единства науки и тех взаимозависимостей, которые существуют между различными областями знания, между «чистой» и прикладной наукой и между наукой и техникой.
Похоже, что Бухарин хорошо понимал значение Лондонского конгресса в контексте интеллектуального движения за единство знания — и стремился играть в обеих командах. В Лондоне он обильно цитировал западных мыслителей, от Ф. Бэкона и Дж. Беркли до У. Джеймса, А. Бергсона и М. Шелера. Он признавал, что все они стремились к созданию целостной системы знания. Однако, то и дело выделяя отдельные слова и словосочетания, он настаивал: «Социалистическое объединение теории и практики есть их наиболее радикальное объединение… тем самым дается не только синтез науки, но и общественный синтез науки и практики»241.
В своем докладе Бухарин не упомянул Берра, однако именно Берр оказался его главным оппонентом после Лондонского конгресса. Есть косвенные свидетельства того, что Бухарин встретился с Берром в Лондоне или, по меньшей мере, они общались через посредников. Берр участвовал в заседаниях Международного комитета по истории науки, проходивших в рамках конгресса в Лондоне по образцу конгресса 1929 года в Париже242. Одним из пунктов повестки было планирование секции по истории науки на предстоящем международном историческом конгрессе в Варшаве в 1933 году243. Вскоре после окончания Лондонского конгресса Берр и Бухарин подали заявки на участие в Варшавском конгрессе, по секции «Исторические методы и теория истории»244. Предварительная договоренность о совместной секции, судя по всему, была достигнута в Лондоне. Бухарин в конечном счете в Варшаву не поехал. Ожидая предстоящего партийного суда, первого из череды партийных «чисток», которые ему предстояли на протяжении оставшихся лет жизни, он в последний момент отказался от участия в историческом конгрессе245. Его имя, однако, все еще было в программе, и секция, на которой Берр и Бухарин должны были появиться вместе, привлекла необычно большое число зрителей, пришедших посмотреть на то, как советский политик и буржуазный историк скрестят риторические мечи, защищая конкурирующие программы исторического синтеза246. К разочарованию публики, состоявшееся заседание оказалось лишь жалкой тенью ожидаемой перформативной битвы247.
Бухарину все же удалось вступить в риторическое противоборство с Берром, пусть и в одностороннем порядке. В том же году он подготовил англоязычный сборник Marxism and Modern Thought, предназначенный для западного читателя248. Открывала сборник статья самого Бухарина, а завершала его статья историка А. И. Тюменева. В своей статье Бухарин яростно полемизировал с «буржуазными» философами, противопоставляя марксизм всем основным современным философским концепциям, от логического позитивизма и прагматизма до гештальт-психологии249. Структурно и по тону статья Тюменева была схожа со статьей Бухарина, с той разницей, что это была полемика с современной западной историографией. Особенно много места было отведено Берру и критике его программы исторического синтеза. Тюменев писал, в частности, о Международном центре синтеза, создание которого он ошибочно датировал 1900 годом, и перечислял другие проекты Берра. В качестве главной цели полемики Тюменев выбрал многотомник Эволюция человечества (L’évolution de l’humanité), на тот момент — самую известную публикацию Центра синтеза. Приведя цитату из рецензии, автор которой поздравлял центр с выходом «грандиозного и великолепно описанного синтеза, охватывающего все цивилизации прошлого», Тюменев писал, что не видит в этой работе ни «единства метода», ни «общей концепции», которую можно было бы ожидать от обещанного Берром синтетического труда. «Что останется, если отбросить неумеренные комплименты? Останется лишь «историзирующая история», борьба с которой, согласно господину Берру, была главной задачей Центра»250. Статья Тюменева, которую Бухарин редактировал, дает представление о том, что Бухарин мог бы представить в Варшаве.
Лондонский конгресс оказался первым и последним участием Бухарина в академической дискуссии о научной истории. Однако ему тем не менее удалось оставить заметный след в последующих дискуссиях. Выступление советской делегации на конгрессе произвело большое впечатление на английских ученых, таких как Д. Д. Бернал, Дж. Б. С. Холдейн, Дж. Нидэм, Л. Хогбен, и других ученых с левыми взглядами, которые сами были заинтересованы в развитии марксистских концепций в их приложении к науке251. По предложению Хогбена доклады членов советской делегации были напечатаны перед началом последней секции конгресса, на которой выступали советские делегаты. После окончания конгресса они были опубликованы как сборник статей, Science at the Crossroads («Наука на перепутье»)252.
Science at the Crossroads помогла разжечь у западных интеллектуалов интерес к марксистской методологии. Статьи Бухарина и Гессена вызвали наибольший интерес у западных читателей. В своем докладе «Социально-экономические корни механики Ньютона» Гессен анализировал «Начала» Ньютона как продукт своего времени, отвечающий на запрос, возникший в Англии XVII века в результате роста промышленности и зарождения торгового капитализма253. Тезис Гессена стал классическим примером применения марксистского подхода к истории науки. И Бернал в своих книгах Роль науки в обществе (1939), Маркс и наука (1952), Наука и промышленность в XIX веке (1953) и Наука в истории общества (1954), и Нидэм в своем монументальном труде Наука и цивилизация в Китае, публиковавшемся с 1954 по 2004 год, цитировали доклады Бухарина и Гессена на конгрессе 1931 года в Лондоне. Не только западные марксисты, но и не-марксисты, такие как Р. К. Мертон, цитировали Гессена в своих работах254.
Хотя и в меньшей степени, чем Гессен, Бухарин также стал цитируемым автором среди западных ученых левых взглядов. В 1939 году, вспоминая о своих впечатлениях о советской секции на Лондонском конгрессе, Бернал отметил, что доклад Бухарина, наряду с докладом Гессена, «оба придали импульс и моей работе, и работе многих других». Он добавил, однако: «Мы понимали не всё, что они говорили — сейчас я подозреваю, что в действительности они и сами-то этого полностью не понимали, — но нам было ясно, что это нечто новое, чреватое колоссальными возможностями»255. Бернал был не единственным, кто, относясь к рассуждениям Бухарина с симпатией, находил их, возможно, не очень внятными. Другой ученый выразил это ощущение более определенно. Прочитав доклад Бухарина, Вернадский записал в своем дневнике: «В целом интересно. Но в его статье наука в конце концов подменена философией»256.
Для того чтобы увидеть, как конкретное содержание науки любопытным образом пересеклось с программами научной истории, в следующей главе мы проследим траекторию другого участника конгресса по истории науки — биолога и протеже Бухарина Н. И. Вавилова.
Оглавление
- Введение
- Глава 1. Научная история и единство науки
- Глава 2. Научная история и Россия
- Глава 3. Николай Вавилов, геногеография и будущее истории
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «История как наука и политика. Эксперименты в историографии и Советский проект» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
155
По словам историка Джеффри Хоскинга, в спорах о прошлом, настоящем и национальной идентичности в российском культурном дискурсе «“Запад” был наделен самостоятельным бытием и превратился в единый гомогенный комплекс понятий и институтов, через противопоставление которому приходилось определять “Россию”». Hosking, Russia and the Russians, 275. О взаимоотношениях России с Западом написано очень много. В качестве общего введения в проблему см., например: Paul Dukes, World Order in History: Russia and the West (London: Routledge, 1995); и Russell Bova, ed., Russia and Western Civilization: Cultural and Historical Encounters (Armonk, NY: M. E. Sharpe, 2003). Историографический обзор дебатов XIX века см.: Frances Nethercott, “Russia and the West,” в Europe and Its Others: Essays on Interperception and Identity, ed. Paul Gifford, Tessa Hauswedell (Bern: Peter Lang, 2010), 225–244.
156
Об интеллектуальной истории этих продолжающихся по сей день дискуссий см.: Laura Engelstein, Slavophile Empire: Imperial Russia’s Illiberal Path (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009).
158
См.: О. А. Кирьяш. «Практика путешествия как способ формирования представлений о пространстве русскими историками второй половины XIX века». Диалог со временем 39 (2012): 183–195.
159
См.: A. Berkasova, “Die Formierung eines kulturellen Milieus: Russische Studenten und ihre Reisen im späten 18. Jahrhundert,” в Die Welt erfahren: Reisen als kulturelle Begegnung von 1780 bis heute, ed. Arnd Bauerkämper, Hans Erich Bödeker, Bernard Struck (Frankfurt: Campus, 2004), 239–264.
160
См., например: отзыв Н. И. Кареева на La synthese en histoire (1911) Анри Берра. Историческое обозрение 17 (1912): 274–287. О Берре см. выше, Глава 1.
161
См.: Thomas Nemeth, “Positivism in Late Tsarist Russia: Its Introduction, Penetration, and Diffusion,” в Feichtinger, Fillafer, Surman, eds., The Worlds of Positivism, 273–291.
162
Н. И. Кареев, «Понятие науки и классификация наук», с комментариями А. В. Малинова. Клио 2 (2013): 28–35. См. также: Н. И. Кареев, Введение в изучение социологии (СПб.: М. М. Стасюлевич, 1897). Об О. Конте и его философии см. выше, Глава 1.
164
Цит. по: Wladimir Berelovitch, “History in Russia Comes of Age,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 9, № 1 (2008): 113–134, 124.
165
В. Берелович, «История социальная, национальная, всеобщая: “Журнал Министерства народного просвещения” и Историческое общество при Санкт-Петербургском университете на пороге XX века». Историографический сборник (Саратов: Издательство Саратовского государственного университета, 2010). 43–64.
166
Nethercott, “Russia and the West,” 234. О роли «больших вопросов», доминировавших в XIX веке, см.: Holly Case, The Age of Questions (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2018).
167
Н. И. Кареев. Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века (М.: Издательство М. Н. Лаврова, 1879). С. 218–219. О роли больших вопросов, доминировавших в XIX веке, см.: Holly Case, The Age of Questions (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2018).
168
N. Kareiew, Les paysans et la question paysanne en France dans le dernier quart du XVIIIe siècle (Paris: V. Giard & E. Brière, 1899).
170
Список участников см.: “Congrès international d’histoire comparé, Paris 1900: Liste générale des membres,” в Annales internationales d’histoire: Congrès de Paris, 1900 (Paris: Armand Colin, 1901–1902), vol. 1.
171
Об истории российского участия в международных исторических конгрессах см.: А. Г. Слонимский. «Участие российских историков в международных конгрессах историков». Вопросы истории 7 (1970): 95–108.
173
Так, в своей большой работе о философских основаниях социологии Лаппо-Данилевский обсуждал упрощения и другие недостатки социальной теории О. Конта. См.: А. С. Лаппо-Данилевский. «Основные принципы социологической доктрины О. Конта». Проблемы идеализма, ред. П. И. Новгородцев (М.: Издание Московского Психологического общества, 1902). С. 394–490. О Лаппо-Данилевском см.: А. В. Малинов, С. Н. Погодин. Александр Лаппо-Данилевский: Историк и философ (СПб.: Искусство, 2001); и Е. А. Ростовцев, А. С. Лаппо-Данилевский и Петербургская историческая школа (Рязань: НРИИ, 2004).
174
А. С. Лаппо-Данилевский. Методология истории (СПб.: Лит. Богданова, 1909). Существенно переработанное и расширенное издание Методологии истории вышло в 1910 и 1913 годах. См.: А. С. Лаппо-Данилевский. Методология истории: Пособие к лекциям, читаемым студентам С.-Петерб. ун.-та (СПб.: Студ. изд. Ист.-филол. фак., 1910); и А. С. Лаппо-Данилевский. Методология истории. Т. 1, Теория исторического знания, и Т. 2, Методы исторического изучения (СПб.: Студ. изд. Ист.-филол. фак., 1913).
175
Обсуждение того, как Лаппо-Данилевский оценивал эпистемологическую роль биологии в изучении общества, см.: А. В. Малинов. «Биологическое направление в социологии: Из лекций академика А. С. Лаппо-Данилевского (опыт реконструкции)». Петербургская социология сегодня 1 (2014): 217–229. См. также: Alexander Vucinich, Science in Russian Culture, 1861–1917 (Stanford, CA: Stanford University Press, 1970); и Alexandr Dmitriev, “‘Science nationale’ et importations culturelles,” Cahiers du monde russe 51, № 4 (2010): 1–29.
177
См.: Sheila Fitzpatrick, The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992).
178
Троцкий Л. Д. Задачи коммунистического воспитания. Речь на пятилетнем юбилее Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова (М., 1924). Идея построения новой культуры и создания «нового человека» очень давняя, в России укорененная в движениях, возникших после реформ 1860‑х годов. См.: Michael David-Fox, Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1818-1929 (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997).
179
О работе Покровского в подпольных партийных школах до революции см.: David G. Rowley, Millenarian Bolshevism, 1900–1920: Empirionism, God-Building, Proletarian Culture (New York: Taylor & Francis, 2017).
180
Цит. по: John Barber, Soviet Historians in Crisis, 1928–1932 (New York: Holmes & Meier, 1981), 23.
181
Книга для чтения по истории средних веков, составленная кружком преподавателей под редакцией проф. П. Г. Виноградова. В 4 т. (М.: Тип. А. И. Мамонтова, 1896–1899).
182
О биографии Покровского см.: А. А. Чернобаев, «Профессор с пикой», или три жизни историка М. Н. Покровского (М.: Лит., 1992.)
183
М. Н. Покровский, Русская история с древнейших времен (1896–1899), в: Покровский. Избранные произведения. В 4 т. (М.: Мысль, 1965–1967). 1:207.
184
М. Н. Покровский. Очерк истории русской культуры. В 2 т. (М.: Мир, 1914–1918); Русская история в самом сжатом очерке. В 3 т. (М.: ГИЗ, 1920–1923); Очерки истории революционного движения в России XIX и XX вв. (М.: ГИЗ, 1924).
185
М. Н. Покровский. «Общественные науки в СССР за 10 лет (доклад на конференции марксистско-ленинских учреждений 22 марта 1928 г.)». Вестник Коммунистической Академии 26 (1928): 5–6. По иронии, слова Покровского “история ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет” позже ему стали приписываться как его собственное кредо.
186
Покровский. Русская история в самом сжатом очерке, 3: 182. Часть 2:141. Об этом см.: Korine Amacher, “Mikhail N. Pokrovsky and Ukraine: A Normative Marxist between History and Politics,” Ab Imperio 2018, № 1 (2018): 101–132.
189
М. С. Каменских. «“Русский поворот” в национальной политике СССР начала 1930‑х годов: оценки отечественной и зарубежной историографии». Вестник Пермского федерального исследовательского центра 14 (2019): 93–97.
191
См.: Nikolai Krementsov, Stalinist Science (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1997); и Alexei B. Kojevnokov, Stalin’s Great Science: The Times and Adventures of Soviet Physicists (London: Imperial College Press, 2004).
192
Lesley Chamberlain, Lenin’s Private War: The Voyage of the Philosophy Steamer and the Exile of the Intelligentsia (New York: St. Martin’s, 2006).
195
Покровский также помогал организовать работу над историческими статьями Большой советской энциклопедии и участвовал в их написании. Об истории БСЭ см.: О. Е. Богомазова. «Советские энциклопедии 1920–1960‑х годов как источник историографических представлений». Вестник Челябинского государственного университета 22 (2014): 161–166; и Brian Kassof, “A Book of Socialism: Stalinist Culture and the First Edition of the Bol’shaia sovetskaia entsiklopediia,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 6 (2005): 55–95.
197
Первый послевоенный международный конгресс историков решено было провести именно в Бельгии, как стране, отстаивавшей свои нейтралитет и независимость, гарантированные Лондонским договором 1839 года. Об особом статусе Бельгии и понятии нейтралитета см.: Daniel Laqua, The Age of Internationalism and Belgium, 1880–1930: Peace, Progress and Prestige (Manchester: Manchester University Press, 2015). Об истории Академии наук после революции см.: Alexander Vucinich, Empire of Knowledge: The Academy of Sciences of the USSR, 1917–1970 (Berkeley, Los Angeles: University of California Press, 1984).
200
См.: Советско-германские научные связи времени Веймарской республики [Д. А. Александров, А. Н. Дмитриев, Ю. Х. Копелевич и др.], отв. ред. Э. И. Колчинский (СПб.: Наука, 2001).
201
О проходивших в Берлине летом 1928 года советско-немецких неделях науки см.: Annette Vogt, “Soviet-German Scientific Relations,” в World Views and Scientific Discipline Formation, ed. W. R. Woodward, R. S. Cohen (Dordrecht: Kluwer Academic, 1991), 391–399.
202
См.: М. Н. Покровский. «Доклад о поездке в Осло», Вестник Коммунистической академии 30, № 6 (1928): 231–237.
203
М. Н. Покровский. «Доклад о поездке в Осло», Вестник Коммунистической академии 30, № 6 (1928): 231–237. Он также громил тех, кто ограничился зачитыванием своих докладов и предпочел не участвовать в дискуссиях: «[Каждый] должен выступать по своей специальности, по двум-трем докладам, и к этим выступлениям приготовиться. Я выступал два раза, но должен сказать, не остро выступал, а другие и вовсе молчали». Покровский предложил следующие инструкции для советских делегатов на последующих международных конференциях: делегаты должны выступать на всех заседаниях, иметь «хорошее владение языками», заранее договориться о «единой линии», которую все делегаты как один должны проводить в прениях, и, наконец, «разоблачать» ту «ауру объективности», которую напускали на себя западные историки, что в свою очередь требовало «прекрасного владения теорией и методологией буржуазной исторической науки». Покровский. «Доклад о поездке в Осло». С. 233, 234.
204
М. Н. Покровский. «Классовая борьба и идеологический фронт». Правда, 7 ноября 1928; заметка переиздана в книге: М. Н. Покровский. Историческая наука и борьба классов: Историографические очерки, критические статьи и заметки (М.: Либроком, 2012). 2: 331. О большевистской элите как апокалиптической секте см.: Yuri Slezkine, The House of Government: A Saga of the Russian Revolution (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2017). Хотя Покровский в этой книге не упоминается, исследование позволяет взглянуть на культуру тесного кружка «старых большевиков», к которому он, несомненно, принадлежал, и понять контекст, в котором он прибегал к своим риторическим приемам.
205
Покровский воспользовался этой возможностью, чтобы порассуждать на тему российского абсолютизма. Отвечая на поставленный им самим вопрос: отличался ли российский абсолютизм существенным образом от европейских форм государственного устройства? — он утверждал, что Российская империя с ее «абсолютизмом» по сути не отличалась от других империалистических государств и что лучше всего можно понять империи, рассматривая их как агентов торгового капитала в борьбе за восточноевропейские и азиатские рынки. См. резюме доклада Покровского в Bulletin of the International Congress of Historical Sciences 5 (1928): 901.
206
И. В. Сталин. «Год великого перелома», Правда, 7 ноября 1929 года, 1; Сочинения в 13 т. (М., 1946–1955). 12: 174.
207
Последние новости, 5 декабря 1929 года, цит. по: Надежда Платонова, История археологической мысли в России второй половины XIX — первой трети XX века (СПб., 2010). С. 234.
208
См.: В. С. Брачев. Крестный путь русского ученого: Академик С. Ф. Платонов и его «дело» (СПб.: Стомма, 2005) и он же: Травля русских историков (СПб.: Алгоритм, 2006).
209
Н. Павленко. «“Академическое дело”: Историки под прицелом ОГПУ». Наука и жизнь 11 (1999): 26–31. Именно в контексте «академического дела» Покровский писал свой отчет о поездке на конгресс в Осло, призывая положить конец «мирному сосуществованию» в «боях за историю».
210
С. Неретина. «Парадигмы исторического сознания в России начала века», Философские исследования 3 (1993): 154–186.
211
Несколько историков, арестованных по «академическому делу», умерли, отбывая срок, но многим удалось вернуться через несколько лет лишь для того, чтобы снова оказаться под арестом в конце 1930‑х годов, во время так называемой «Большой чистки» — кампании, целью которой было устранение политических оппонентов Сталина. См.: Павленко. «“Академическое дело”: Историки под прицелом ОГПУ».
212
Сталин часто прибегал к интерпретациям российской истории. Так, в речи 1931 года, призывая хозяйственников мобилизовать все силы на выполнение плана пятилетки, он обращался к истории России, которая, по его словам, «состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость»: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». И. В. Сталин. «О задачах хозяйственников» (речь, произнесенная на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года), https://www.marxists.org/russkij/stalin/t13/t13_06.htm.
213
С 1929 по 1934 год Бухарин, как председатель НТО, старался привнести свои соображения в разработку планов первой и второй пятилеток, что привело к его разногласиям со Сталиным. Бухарин будет расстрелян в марте 1938 года, после знакового показательного процесса по сфабрикованному «антисоветскому право-троцкистскому блоку». О биографии Бухарина см.: Stephen F. Cohen, Bukharin and the Bolshevik Revolution: A Political Biography, 1888–1938 (New York: Oxford University Press, 1980).
214
О КИЗ см.: В. М. Орел, Г. И. Смагина, ред. Комиссия по истории знаний, 1921–1932 гг. Сборник документов (СПб.: Наука, 2003).
215
Струве и Блох числились в списках членов комитета за 1929 и 1930 годы: Archeion 11 (1929): viii и Archeion 12 (1930): 21.
216
Вернадский добавил к этому и новые смыслы и ассоциации, уходящие к теософии и идеям космизма, интерес к которым он пронес через всю свою жизнь. См.: В. И. Вернадский, Труды по всеобщей истории науки. (М.: Наука, 1988); и О науке. В 2 т. (СПб.: РХГИ, 2002). О космизме Вернадского см.: George M. Young, The Russian Cosmists (Oxford: Oxford University Press, 2012). О научной биографии Вернадского см.: Kendall E. Bailes, Science and Russian Culture in an Age of Revolutions: V. I. Vernadsky and His Scientific School, 1863–1945 (Bloomington: Indiana University Press, 1990).
218
См. записку Вернадского 1921 года с предложением о создании КИЗ: Вернадский. О науке. 2: 343–346.
220
V. V. Struve, Mathematischer Papyrus des Staatlichen Museums der Schonen Kunste in Moskau (Berlin: Springer, 1930). Московский математический папирус, или «математический папирус Голенищева», датируемый временем правления фараонов XII династии, считался древнейшим известным математическим документом. Председатель Лондонского конгресса Чарльз Сингер посвятил часть своей инаугурационной речи обсуждению книги Струве. См.: Charles Singer, “The Beginnings of Science,” Nature 128, № 3218 (1931): 7–10.
221
В 1930–1940‑е годы Струве стал интерпретировать историю стран Древнего Востока, в частности — Древнего Египта, изучением которого он занимался, с позиций концепции «азиатских производственных отношений» и «азиатского способа производства». О марксистской генеалогии концепции «азиатских производственных отношений» см.: Stephen P. Dunn, The Fall and Rise of the Asiatic Mode of Production (London: Routledge Revivals, 1982). Критику аргументов Струве см.: Marian Sawer, Marxism and the Question of the Asiatic Mode of Production (The Hague: Nijhoff, 1977). О Струве см.: А. О. Большаков. «Василий Васильевич Струве (1889–1965)», Портреты историков. Время и судьбы. Т. 2. Всеобщая история (М.; Иерусалим: Университетская книга, 2000). С. 41–52; М. Д. Бухарин. «Василий Струве и сложение категориального аппарата советской исторической науки». Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия История. 2019. Т. 64. № 4. С. 1440–1458; С. Б. Крих. «Как не написать главный труд всей жизни: Случай академика В. В. Струве». Мир историка: Историографический сборник 10 (2015): 241–273.
222
В частности, Бухарин просил Вернадского остаться в бюро КИЗ. О Бухарине и Вернадском как руководителях КИЗ см.: В. М. Орел, Г. И. Смагина, ред., Комиссия по истории знаний.
223
Приглашение опубликовано в сборнике В. М. Орел, Г. И. Смагина, ред., Комиссия по истории знаний. С. 396–397. Бухарин мог также знать о планирующемся конгрессе от научного журналиста Джемса Краутера, имевшего обширные связи с советским правительством и в 1930 году посещавшего Советский Союз. См.: Cristopher A. J. Chilvers, “Five Tourniquets and a Ship’s Bell: The Special Session at the Congress,” Centaurus 57 (2015): 61–95, и “The Dilemma of Seditious Men: The Crowther-Hessen Correspondence in the 1930s,” British Journal for the History of Science 36, № 4 (2003): 417–435.
224
Институт К. Маркса и Ф. Энгельса публиковал труды Маркса и Энгельса, начиная с неоконченной Диалектики природы Энгельса, впервые опубликованной в 1925 году.
225
Н. И. Бухарин — В. М. Молотову, 25 апреля 1931 года. Протоколы Политбюро, РГАСПИ, Ф. 17, оп. 3, д. 822, л. 6, опубликовано в Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б)-ВКП(б)-КПСС, 1922–1952 (М.: РОСПЭН, 2000). С. 106–107.
228
Как сообщал Бухарин в отмеченном Сталиным абзаце доклада о поездке в Лондон: «В Кэмбридже я лично познакомился с самыми выдающимися физиками мира: [Эрнстом] Резерфордом, [Артуром] Эддингтоном, [Фрэнсисом Уильямом] Астоном, [Уильямом] Томпсоном. В Лондоне — с группой симпатизирующих Советскому Союзу биологов: [Джулианом] Хаксли, [Ланселотом] Хогбеном (материалистом), [Джозефом] Нидхэмом и др.». Цит по: В. Д. Есаков, П. Е. Рубинин, Капица, Кремль и наука. Т. 1. Создание института физических проблем, 1934–1934 (М.: Наука, 2003). С. 33. Оригинал, датированный июлем 1931 года, хранится в АПРФ. Ф. 3, оп. 33, д. 198, л. 55.
229
Одним из этих ученых был П. Л. Капица, у которого Бухарин останавливался во время своей поездки в Кембридж (этот визит, впрочем, Бухарин в докладе Сталину не упомянул). Капица рассказал о визите Бухарина в своем письме к матери от 27 июля 1931 года, в котором отозвался о Бухарине как об «очень приятном человеке». Письмо цитируется в: Есаков, Рубинин. Создание института физических проблем. С. 33.
230
Бухарин Н. Теория исторического материализма: Популярный учебник марксистской социологии (М., 1921); англоязычное издание: Historical Materialism: A System of Marxist Sociology (New York: International, 1925). Подробнее см.: Cohen, Bukharin and the Bolshevik Revolution, 107–122.
231
Несмотря на множество сходств между марксизмом и позитивизмом — от закона стадий развития до представления о том, что политическая система является отражением систем знания, — марксисты всеми силами старались размежеваться со своими интеллектуальными конкурентами, начиная с уничижительного замечания самого Маркса об «этом дрянном позитивизме». См.: Feichtinger, Fillafer, Surman, eds., The Worlds of Positivism, 1–27 (введение). Антипозитивистские диатрибы советских марксистов восходят к полемической работе Ленина, Материализм и эмпириокритицизм. Обсуждение см.: David Bakhurst, “On Lenin’s ‘Materialism and Empiriocriticism’,” Studies in East European Thought 70 (2018): 107–119.
232
Бухарин Н. Теория исторического материализма: Популярный учебник марксистской социологии (М.: Вече, 2008). С. 21–23.
233
О кампании против Бухарина, развернувшейся в 1930 году, см.: Jochen Hellbeck, “With Hegel to salvation: Bukharin’s Other Trial,” Representations 107, № 1 (2009): 56–90.
234
Коммунистическая революция 2 (1930): 20, цит. по: Cohen, Bukharin and the Bolshevik Revolution, 114.
236
“An Aspect of International Relations in 1931,” https://discovery.nationalarchives.gov.uk/details/r/C5411047
238
N. I. Bukharin, “Theory and Practice from the Standpoint of Dialectical Materialism,” Science at the Crossroads: Papers Presented to the International Congress of the History of Science and Technology (London: Kniga, 1931), 32.
239
Н. И. Бухарин, Избранные труды: История и организация науки и техники (Л.: Наука, 1988). С. 487. Сам Сталин произнес эти слова в речи, провозглашавшей начало кампании интенсивной мобилизации для выполнения Пятилетнего плана.
240
Н. И. Бухарин, «Борьба двух миров и задачи науки» (доклад, прочитанный на специальной сессии Академии наук СССР, 21–27 июня 1931 года, в Москве); доклад опубликован в книге Бухарин, Избранные труды. С. 27–52, 51.
242
В протоколах заседания, состоявшегося во время Лондонского конгресса, Берр упоминается в качестве «почетного гостя». См.: Archeion 13 (1931): 340. О конгрессе 1929 года в Париже см. выше, Глава 1.
244
S. Bednarski, “VII Miȩdzynarodowy Kongres Nauk Historycznych, Warszawa-Krakow 21–29 VIII 1933,” Przegląd powszechny 200 (1933): 140–147. О конгрессе в Варшаве см. также: Н. Лукин, «VII Международный исторический конгресс в Варшаве», Историк-марксист 5 (1933): 118–129.
245
Во время первой партийной чистки в ноябре 1933 года произошел его окончательный разрыв со Сталиным, который обвинил Бухарина в «правом уклоне». См. стенограмму в «“Была ли откровенной исповедь?” Материалы партийной чистки Н. И. Бухарина в 1933 г.». Вопросы истории КПСС 1, № 3 (1991): 40–63.
246
Один из очевидцев вспоминал, что секция спровоцировала подлинное «переселение народов», а объявление о том, что заявленные в программе Бухарин и А. Луначарский не смогли приехать, вызвало сильное разочарование. Bednarski, “VII Miȩdzynarodowy Kongres Nauk Historycznych».”
247
Секция сохранилась в памяти участников как одно из самых запомнившихся событий конгресса, несмотря даже на сокращение программы. См.: Bednarski, “VII Miȩdzynarodowy Kongres Nauk Historycznych.”
248
Nikolai Bukharin and others, Marxism and Modern Thought (Westport, CT: Hyperion, 1935). Своим появлением этот сборник был обязан встрече Бухарина с английским журналистом Джеймсом Краутером, часто посещавшим Советский Союз. Во время своей поездки в СССР в начале 1933 года Краутер попросил Бухарина посоветовать «современные труды, перевод которых помог бы английским читателям лучше понять интеллектуальные основы происходящей в СССР реконструкции общества» (vii-viii). Результатом стало появление этого сборника на английском.
249
N. Bukharin, “Marx’s Teaching and Its Historical Importance,” в Marxism and Modern Thought, 1–90.
251
Gary Werskey, The Visible College: A Collective Biography of British Scientists and Socialists of the 1930s (London: Allen & Unwin, 1978).
252
Science at the Crossroads: Papers Presented to the International Congress of the History of Science and Technology (London: Kniga, 1931). О дискуссии вокруг этой книги во Франции см. ниже, Глава 3.
253
B. Hessen, “The Social and Economic Roots of Newton’s Principia,” в Science at the Crossroads, 151-212. О контексте работы Гессена см.: Loren R. Graham, “The Socio-Political Root of Boris Hessen: Soviet Marxism and the History of Science,” Social Studies of Science 15, № 4 (1985): 705–722.
254
См.: Gerardo Ienna, Giulia Rispoli, “Boris Hessen at the Crossroads of Science and Ideology: From International Circulation to the Soviet Context,” Society and Politics 13 (2019): 37–63. В своей классической работе Наука, техника и общество в Англии XVII века Роберт Мертон структурно воспроизвел тезис Гессена, с той разницей, что вместо гессеновского объяснения возникновения науки в Англии XVII века экономической «базой» Мертон фокусировал свое объяснение на «надстройке», т. е. религии и протестантской этике. Подменив «марксистский тезис» Гессена «тезисом Мертона», Наука, техника и общество в Англии XVII века сыграла важную роль в циркуляции работы Гессена в англоязычном пространстве, где сегодня она является классикой.
