Это будет вчера

Елена Сазанович, 1997

Название в некотором смысле говорит само за себя. Мистика и реальность. «Мастер» и «Маргарита». И между ними – любовь. А за ними – необъяснимые силы, жаждущие погубить эту любовь… «В жизни своих героев Елена Сазанович соединяет несоединимое: слезы и радость, любовь и ненависть, грех и святость, ангела и черта, а дымка загадочности придает ее повестям терпкий, горьковатый привкус. Разгадывать эти загадки жизни поистине увлекательно», – написала как-то Виктория Токарева в предисловии к сборнику прозы Елены Сазанович. Впервые опубликован в 1997 г. в журнальном варианте в литературном журнале «Юность» (№ 6). Вышел в авторском сборнике «Предпоследний день грусти» (1998, издательство «ЭКСМО Пресс», Москва).

Я — никто. И я — все. И я есть. И меня нет. Я кто угодно, но я только не Бог. Я могу сидеть в грязных лохмотьях с протянутой рукой в подворотне и просить подаяние. Я могу появляться в шикарном костюме в самом дорогом ресторане и снисходительно наблюдать за заискивающей передо мной публикой. Я могу в рваных джинсах и стоптанных кедах крутиться среди крикливой богемы. И с тем же успехом сидеть в домашних тапочках перед телевизором и уплетать жареные котлеты. Я могу невинного упрятать за решетку. И самый здравый рассудок поместить в сумасшедший дом. Я могу толкнуть на предательство самую благородную душу. И самый высокий смысл жизни затоптать в грязь. Я есть везде. И меня нигде нет. Я способен на многое. Я способен на все, но я только не Бог.

А сегодня вновь ночь. Я люблю ночь. Потому что ночь — это мое время. Я родился в ночь. И в этот час меня чаще всего посещает удача. А еще — когда мокрый тающий снег. Грязные лужи под ногами. И хмурые серые лица. А еще — когда беззвездное небо над головой. И алые блики вместо звезд. Это мое время. Я облекаюсь в черное длинное пальто, черную широкополую шляпу и черные лаковые ботинки. Бросаю руки в карманы и медленно бреду по талому липкому снегу. В мое ночное время. Сегодня я чертовски красив. Широкая челюсть, прямой нос и голубые глаза, в которых всегда плавают кусочки прозрачного льда. Это я, и пока я существую — есть жизнь на этой земле. Есть утро и ночь, есть талый снег и огненно-рыжее солнце, есть преданность и предательство, есть страсти и есть любовь. Пока существую я — есть просто на земле люди. И моя смерть, мое уничтожение — это смерть и уничтожение мира. Не надо желать моей смерти. Все равно ее никогда не будет. Никогда…

Григ

Солнце обжигало лицо, обжигало руки, проникало своими навязчивыми горячими лучами через мою одежду. Я не любил солнце. Оно вызывало в моем сердце грусть и смутные грустные воспоминания. Ярко-рыжий цвет солнца резал до боли мои глаза. И я носил всегда солнцезащитные очки. Словно таким образом пытался защититься от солнца. Иногда мне это удавалось. В темных очках я видел мир более реальным: более точные очертания фигур, более точные очертания домов, более точные линии деревьев, более точная линия жизни. Жизни, которую я так любил. И которую всегда воссоздавал на фотографиях.

И все-таки на моих фотографиях проявлялась не просто копия жизни. Может быть именно поэтому меня и признали как лучшего фотографа времени. Мне удавалось очень многое. Я мог запечатлеть обыкновенное корявое дерево, но на фотографии получались не просто корявые ветки, скрюченные высохшие сучки, сгорбленный ствол. На моих снимках проявлялась его изломанная, униженная, исковерканная душа. Душа не только этого одинокого дерева. Душа самого человека. Я мог фотографировать убогий разваленный дом, облезлую штукатурку, дырявые окна. Но на снимках он мог получиться прекрасным белокаменным зданием с расписными узорами, торжествующим свою победу над временем. Я мог сфотографировать улыбку ребенка. Ровные белые зубы, ясные голубые глаза. Но на снимках проступали слезы этого малыша, его незаслуженные обиды.

В общем, мне одному удалось невозможное. С помощью фотоаппарата разгадать тайну жизни, тайну живой и неживой природы.

Мне удалось многое, но, наверно, еще не все. Мое имя гремело на весь мир и это тешило мое тщеславие. Но в глубине души все-таки прекрасно понимал, что это еще не предел. И сегодня, броди по раскаленной каменной набережной, защищенный темными очками, я пытался вновь и вновь в этом старом и скучном мире совершить открытие.

… Она стояла ко мне спиной, перевесившись через перила, и вглядывалась в мутную воду городской реки. И я резко остановился. Я, как хищник, почуял добычу. Я еще не видел ее лица. Но сердце мое подсказывало, что в чертах ее лица я найду то, что искал долгие годы, что, запечатлев ее лицо, я смогу разгадать наконец настоящую и единственную тайну мира и отобразить все победы и поражения мира, все пороки и все благородство, все страсти и все равнодушие.

Она стояла ко мне спиной. В длинном до пят светлом плаще. И шелковый легкий шарф развевался на ветру. И я даже не успел подумать, почему в такую жару она так странно одета. Я мог только любоваться очертаниями ее фигуры, почти нереальными, словно она явилась из другого мира и словно что-то хочет поведать нашему.

И она почувствовала мой пронизывающий взгляд и плавно повернулась ко мне. И я вздрогнул. Моя интуиция меня не подвела. Лицо, бледное, словно выточенное из камня. Угольные волосы, угольные брови, угольные глаза. Она была необыкновенно красива. И я, повидавший на своем веку кидало красавиц, я, привыкший, к легким победам, все-таки оробел. Может быть, от ее испепеляющего взгляда, заставляющего холодеть мое тело, несмотря на жару. Ее глаза, черные-черные, даже не видно зрачков, в упор вглядывались в меня. И я ничего в них не мог прочитать. Наконец я громко кашлянул, словно так пытался перебить наше затянувшееся молчание. А она внезапно расхохоталась. Белозубой улыбкой. Звонким смехом. И встряхнула своими длинными черными волосами.

— У вас кашель в такую жару? — сквозь смех произнесла она. И я не мог понять — издевалась она надо мной или спросила из любопытства.

Я оглядел ее с ног до головы. И только теперь по достоинству оценил ее наряд.

— А вы всегда в такую жару так одеты?

Она почему-то поежилась. И еще туже завязала на шее шелковый шарф.

— Всегда, — просто ответила она. — Мне никогда не бывает жарко. Солнце меня не мучит.

И она резко приблизилась ко мне и сорвала с лица темные очки. От неожиданности Я зажмурился. Но было уже поздно. Солнечные лучи успели пронзить мои глаза насквозь. И по моему лицу потекли крупные слезы.

— А вот вас солнце мучит, — она небрежно нацепила мне на нос очки. — Впрочем, мне всегда нравилось, когда плачут мужчины. Таким мужчинам я всегда доверяла.

Они умеют говорить правду. Они не таят правду в себе.

— Я плачу всего лишь от солнца, — отрезал я ей, потому что терпеть не мог слез. Они мне смутно напоминали прошедшую грусть. Прошлое я не любил. — И все-таки, несмотря на то, что я не умею плакать, вы мне можете доверять.

И вновь этот испепеляющий взгляд без зрачков. Насквозь. До боли. И ничего невозможно прочитать в этих ночных глазах.

В ней было что-то нереальное, неземное, что притягивало меня, что заставляло бешено стучать сердце. И меня пугало, что я не могу разгадать ее тайну, тайну этих ночных глаз, тайну этого длинного до пят плаща не в сезон, тайну этого равнодушного смеха. И я отлично понял, что только мой верный друг, мой фотоаппарат поможет мне понять все. Вот тогда держись, черноволосая красавица! На моих снимках твоя душа будет разделана, как на операционном столе. И я до мелочи узнаю все ее тайные помыслы.

Я до мелочи разгадаю все твое прошлое и, возможно, предугадаю будущее. И я отчетливо осознал — вот она, вершина моего творчества, вершина моей славы, к которой я всегда так яростно стремился. И на которой совсем скоро буду стоять.

— Вы что-то сказали? — она вскинула своими дугообразными бровями.

— Разве? Нет… Что вы… Вам показалось, — пробормотал я.

Мне стало неловко. Черт! Она так вскружила мне голову, что я уже начинаю разговаривать вслух.

— А мне послышалось что-то про творчество, какую-то вершину, а еще, что вы где-то скоро будете стоять. Где?

Я не знал что ответить. Она ответила за меня.

— Вы, видимо, занимаетесь творчеством? Ну, конечно! Как я сразу не догадалась! Правда, трудно догадаться, судя по вашему виду.

Чертовка! Что она имеет против моей внешности! Я всегда знал, что прекрасно выгляжу. Отутюженный белый летний костюм, дорогие белые туфли — ни одной пылинки…

— Вам не хватает только белый перчаток, — перебила она мои мысли. — Или в перчатках не занимаются творчеством? А в солнцезащитных очках?

— Я их снимаю в помещении. Там нет солнца.

— А я думала, что солнце есть везде, если его очень захочешь. Простите, вы же не любите солнца.

— Я не люблю жару, — поправил я ее. — А в остальном — вы правы. Я занимаюсь творчеством. Я — фотограф.

Мне надоела эта пустая болтовня, ни к чему не ведущая. И я решил сразу приступить к делу.

— Я — известный фотограф. Моя фамилия Гордеев. Григорий Гордеев.

Она всплеснула руками, словно от восхищения. Но я ей не очень поверил. И в ее словах я все время улавливал какой-то скрытый смысл.

— Бог мой! — она улыбнулась своей белозубой улыбкой. — Сам Гордеев! В это трудно поверить. А я почему-то всегда думала, что у вас рыжие волосы и рыжая борода.

Я поморщился.

— Я не люблю рыжий цвет.

— А еще я думала, что вы непременно курите трубку.

— Я вообще не курю. Впрочем, и не пью тоже.

Она вздохнула. И вытащила из кармана плаща пачку сигарет. И дыхнула на меня горьким дымом.

— Жаль. А я бы с вами с удовольствием выпила.

Не буду лгать — с ней мне тоже чертовски выпить захотелось. Хотя давным-давно завязал. Эти жалкие привычки остались в моем прошлом. Прошлое я не любил. Но с ней мне чертовски захотелось выпить. Черт! Она рушила мой привычный мир, и это меня раздражало, и волновало не меньше.

— Ну, в таком случае я приглашаю вас к себе на бокал хорошего легкого вина.

И я тут же успокоил свою совесть, что пригласил ее исключительно ради дела.

Она взяла меня под руку, и мы зашагали по каменной мостовой. Я замечал, как на мою спутницу бросали восхищенные завистливые взгляды. И мне это льстило. Я уже знал, что совсем скоро она станет моей. И от этих мыслей мой пыл несколько угасал. Я думал, что она гораздо нереальнее и гораздо неприступней. И все-таки эта женщина так вскружила мне голову, что я даже забыл спросить, как ее зовут.

— Кстати, меня зовут Ольга.

— Мне нравится ваше имя, — и я слегка пожал ее руку.

— Мне тоже.

Она медленно бродила по моему дому. И впервые в ее глазах я заметил замешательство. Ага! Видно, это замешательство — уже первый штрих к ее портрету. Я всегда гордился своим большим просторным домом. Я создавал его сам, собственными руками, собственным трудом, собственными бессонными ночами. И мне это удалось на славу. Стены мягких пастельных тонов. Картины известных мастеров. Узорчатые ковры на полу. Удобная мебель. В моем доме было все, что нужно. В нем не существовало хаоса и бардака. В нем царили величие и покой.

— Странный дом для мужчины, — наконец выдавила она. — Наверное, этот дом так похож на вас.

Я пожал плечами.

— Наверное.

Она выпила два бокала вина. И ее глаза заблестели. Но в них я так и не увидел зрачков. И так и не угадал в них Ольги. Она по-прежнему оставалась чужой. И в ее глазах по-прежнему была ночь, и только мой фотоаппарат был способен разрешить все проблемы. К тому же наше молчание затянулось. И я предложил ей сфотографироваться. И со страхом ожидал отказа. Но она неожиданно легко согласилась.

— Хорошо. Только ответьте, Григ… Так, кажется, вас называют?

— Я слушаю.

— Я видела много ваших снимков. Они, действительно, прекрасны. Они действительно вскрывают душу живого и неживого мира, и все же… Все же ни на одной фотографии я не увидела женщины. Почему? Или их душа для вас и так понятна?

Я приблизился к окну. И выпил еще, хотя прекрасно понимал, что больше мне пить не стоит. Я не хотел отвечать ей. Она толкала меня на воспоминания. Прошлого я не любил.

— Считайте, что вы — первая женщина, чья душа для меня загадка, и я хочу во что бы то ни стало ее разгадать, — и я резко повернулся к ней, и бокал дрогнул в моей руке, и вино пролилось на мой дорогой костюм.

Я поморщился. Я так не любил пятна на одежде. Но я был уже достаточно пьян, чтобы тот час это пятно уничтожить. И я махнул рукой.

— Жаль, — грустно улыбнулась Ольга, — такой красивый костюм. Белый, чистый, и это пятно от вина. Как вы думаете, оно его испортит?

Я бросился к ней, и, не помня себя, забыв начисто свое настоящее и будущее, уткнулся головой в ее острые колени, чтобы она не увидела моих слез. Я знал, что мне пить не стоит. Вино всегда делало меня слабым, срывало с меня ту маску, которую я так удачно подобрал и которая почти приросла к моей коже. Но мне вдруг так захотелось уткнуться лицом в ее колени как когда-то, тысячу лет назад. Мне вдруг именно ей захотелось открыть свое прошлое, которое я не любил, и от которого давно отказался…

— Я не знаю про ваши слезы, Григ. Так что утром можете быть спокойны.

— О чем вы? — я поднял на нее мокрое от слез лицо.

— Просто так. Ни о чем. А теперь идемте в вашу мастерскую. Мне хочется позировать вам.

— Правда?

— Чистая правда, — загадочно улыбнулась она.

Я щелкал затвором как-то отчаянно, надрывно. Но моя рука была на удивление твердой и фотоаппарат ни разу не подвел меня и не дрогнул. Но сердце мое кричало: Откуда эта боль? Почему ты мне ее принесла, Ольга? И зачем? Что со мной, Ольга? Какие-то грустные воспоминания. Я их сумел утопить в своей памяти, и зачем они вновь всплывают? Зачем, Ольга?

Вспышка в черной комнате. Еще вспышка. Ее лицо было почти мертвым. И ничего не выражало ее бледное бескровное лицо. Но я знал, что фотографирую ее душу, и ее душу я разгадать сумею. И ее душа станет триумфом моего творчества. Воплощением моей мечты, и сумеет разгадать эту никем еще не разгаданную жизнь. Я стал сегодня сильнее Бога, и я победил.

Вспышка в черной комнате. Еще вспышка, ворвавшаяся в безмолвную ночь.

— Вот и все, — и я облегченно вздохнул.

Она встала, и мне показалась еще красивее. Хотя, возможно, свет прожектора так удачно рассеял свои лучи на ее бледном лице.

— Это будет самая удачная съемка в моей практике. Поверьте, Ольга. Где вас найти?

Она ничего не ответила, и медленно приблизилась ко мне, и вдруг со всей силы, до острой боли меня поцеловала. И я покачнулся. И вновь рой неосознанных мыслей пронесся в моей голове, какие-то отрывки прошлого, маленькие кусочки чьей-то боли. Но это длилось всего лишь миг. Ольга так же резко отпрянула от меня. И уже у выхода обернулась:

— Я сама вас найду, Григ, — и она улыбнулась, и что-то страшное проскользнуло в ее улыбке — словно нечеловеческий, кукольный оскал. Но мне это тоже, наверно показалось. Во всем виновата моя темная комната и рассеянный свет прожектора в ней.

А сегодня ночью мне предстояла работа, и я тут же, не откладывая в долгий ящик, решил проявить пленку. Я уже прекрасно понимал, что она дорого стоит. Но что она дорого мне обойдется, я еще тогда предположить не мог. Меня охватило необыкновенное волнение в предчувствии получившихся снимков, и этой радостью я не мог не поделиться со своим лучшим и единственным другом Филимоновым. Но все его звали просто Филом.

— Фил? Привет, Фил. Ты еще не спишь? — взволнованно сказал я телефонной трубке.

— Сплю, конечно. Но к твоей зависти — не один.

— Ты мне нужен, Фил. Ты мне очень нужен именно сейчас. Приезжай!

Телефонная трубка издала громкий притворный вздох. А за ним последовал не менее громкий зевак.

Но я знал, что Фил обязательно приедет. Он был настоящим и единственным другом. Я прекрасно понимал, что меня не любили. Что мне завидовали. Мне удавалось многое. Почти все. Мне удавалось за короткие сроки совершить то, на что многие фотографы тратили всю свою жизнь. Меня не за что было любить. Ни мой надменный вид. Ни мой белый костюм. Ни мои гремевшие на весь мир фотографии, и я отлично знал, что Фил — единственный, кто мне желал в этом мире добра. Это было в его открытом характере. В его открытой манере поведения. В его открытом образе жизни. Мы с ним были удивительно разные.

Я никогда не расставался с этой холодной маской на лице, которая приросла уже к моей коже и которая надежно защищала меня от жизни. Фил же, напротив, был удивительно легок, естественен, непосредственен. Он мчался навстречу жизни, ни капли не боясь ее, а бесконечно споря с ней, бесконечно размахивая кулаками, беспрерывно спотыкаясь и падая, набивая шишки и синяки, и вновь поднимаясь. Но меня никогда не покидало предчувствие, что он рано или поздно плохо кончит, и если честно, я ему в глубине души завидовал. Несмотря на то, что в удаче был выше его на две головы. Он очень легко и просто шагал по жизни. И ослепительное солнце светило ему прямо в лицо. Он не боялся жарких лучей. Он смотрел на жизнь, прекрасно понимая, что это просто жизнь. И ничто иное. Что она мимолетна, что в ней может быть все и может быть ничего. Он не боялся ее. Я же отгородился от жизни тяжелой стеной, мраком и страхом за себя. Я не мог ей простить, что она имеет конец. Я хотел жить на этой земле вечно. Я хотел вечной славы, вечного покоя и вечного благополучия. И всегда боялся это потерять. Фил же ничего не боялся. Он проматывал деньги, проматывал свой талант, проматывал свои сумасшедшие годы. И бесконечно радовался этому.

Мы с ним познакомились на одной из фотовыставок, где представлялись наши работы. И я сразу же уловил этот яркий, ослепляющий солнечный свет в его фотографиях. Его работы светились, сверкали, смеялись. Словно издеваясь над проблемами и сложностями человека. И в них всегда кипела жизнь. Жизнь, как на ладони. Жизнь не приукрашенная невзгодами и горестями. В них кипело само счастье жизни. О чем мечтал каждый из нас.

Мои же фотоснимки были необычны, причудливы и тяжелы. И в них всегда чувствовался скрытый смысл. Фил не сделал никакого открытия. Он просто фотографировал солнце всего мира, солнце, под которым мечтал жить каждый в мире. И я чувствовал, как его снимки раздражают ценителей искусства. Они, видимо, тоже не любили смотреть солнцу в лицо и боялись этой солнечной правды. Поэтому что не умели жить по законам солнца. Как не умел жить и я Но у Фили еще был шанс тогда прославиться. Стоило только поздороваться с кем нужно, поклониться кому нужно, улыбнуться кому нужно и со всеми обязательно выпить. Но Фил легкомысленно махнул на всех рукой и этим шансом умело воспользовался я.

А Фил просто подошел ко мне сам. Широко улыбнулся и протянул руку.

— Мне нравятся твои работы, старик. Я тебе желаю удачи.

И я поверил правде только его слов. Так завязалась наша Дружба. Дружба совершенно различных людей по характеру, по темпераменту, по отношению к жизни.

И сегодня ночью я только Филу мог показать свои работы. Только ему доверить вершину своего мастерства. Он приехал, как я и ожидал. И совсем скоро.

— Чертовски рад тебя видеть, старик! — заорал он с порога. — При ночном свете ты выглядишь лучше, поверь.

— Привет, Фил, — я крепко пожал его руку.

Выглядел он, как всегда. И я в глубине души завидовал его внешности тоже. Хотя по красоте был выше его на две головы. Он, юркий, невысокий, длинноносый, почти некрасивый обладал удивительным обаянием, покоряющим окружающих. Он никогда не носил костюмы, галстуки и темные очки. Небрежный, рваный, даже неопрятный, он все равно умел покорять всех. И это меня даже раздражало. Потому что я так жить уже не мог.

— Ну, и чем ты порадуешь? — широко улыбнулся Фил и хлопнул меня по плечу. — Не сомневаюсь — очередным шедевром?

— Ты угадал, Фил. Я сейчас проявляю одну любопытную пленку. Поверь, это очень для меня важно. И твое присутствие мне просто необходимо.

— Прекрасно! А я в это время с твоего позволения выпью, идет?

Я поморщился. Мне тоже чертовски хотелось выпить. Но я уже жить так не мог.

— Валяй, Фил. Ты знаешь, где бар. Все для тебя.

Он мигом очутился у бара. И вытащил бутылку коньяка.

— О! Григ! Ну, у тебя и запасы! Я такого лет сто не пил. А, возможно, и никогда. Обожаю коньяк.

Я тоже обожал коньяк. Но вот уже несколько лет к нему не прикасался. Но из чувства какого-то мазохизма всегда его покупал. И мой бар был полностью набит спиртным.

— А какая закуска! Ну, ты даешь!

Фил уже бесцеремонно копошился в холодильнике, вытаскивая копченую рыбу, сыр, креветки. При этом причмокивая языком и облизываясь. Похоже, до великого искусства ему не было никакого дела. Он, как ребенок, радовался одной минуте, в которую ему протянули конфетку. Наконец Фил повернулся ко мне, словно только что вспомнил о моем существовании.

— Не присоединишься, а, Григ?

Я отрицательно покачал головой.

— Я проявляю пленку. А ты смотри, не нажрись до моего прихода, Это, поверь, очень важно.

— Я и не сомневаюсь в этом.

А я вот сомневался, что для него вообще существует такое слово, как важно. И пока решил Григу не рассказывать о нашей случайной встрече с Ольгой. Мне захотелось сразить его наповал. Потому что, несмотря на его чудовищное легкомыслие, он как никто умел по достоинству оценить прекрасное. И главное — он не умел лгать.

Во время работы меня охватило странное волнение, слабость до тошноты. Но я трудился, как машина, с необыкновенной точностью, аккуратностью, не допуская ни малейшей ошибки.

С пленкой в руках я зашел к Филу. Он уже успел опустошить полбутылки, и его зеленые глаза блестели в полумраке.

— Фил, я очень волнуюсь. Взгляни ты, Фил, — и я протянул пленку.

Он, не включая дневной свет, долго рассматривал пленку, наморщив лоб.

— М-да. Качество великолепное. Я всегда знал, что ты гениальный фотограф. Но такие странные кадры… Что-то непонятное на них. Ты знаешь, у меня даже дрожь пробежала по телу. Какую душу на сей раз ты решил разделать, мой дорогой коллега?

— Это пока секрет. А сейчас я сделаю эти снимки.

— Ты не хочешь даже взглянуть на пленку?

— Я не хочу подготовительного этапа, Фил. Мне нужен внезапный взрыв.

— Смотри не ошибись, — и Фил серьезно на меня посмотрел, что ему было несвойственно.

— Одно из моих главных достоинств — это то, что я давно не ошибаюсь. Все свои ошибки я похоронил в прошлом.

И я прикрыл за собой дверь, оставив его растерянного с бутылкой наедине. А сам принялся за работу. Я сделал на маленьком клочке бумаги пробный снимок. Качество действительно вышло превосходное. И превзошло все мои ожидания, и дальше, уже как робот, твердой, точной рукой я печатал один за одним снимки.

Это было странно, но впервые за мою работу я не мог взглянуть на фотографии. То ли страх сковывал меня, то ли предчувствие скорой победы. Так или иначе, волнение, заполнившее меня не оставило мне шанс посмотреть на проделанную работу. И я, бросив снимки в закрепитель, тут же направился к Филу. Я был бледен, руки мои слегка дрожали. И на шее заметно пульсировали вены.

— Что с тобой, старик? — округлил свои кошачьи глаза Фил.

— Фил, я уже не могу. Пойми меня. Я сделал все, что мог.

Теперь очередь за тобой. Ты должен завершить все. И ты первый должен взглянуть на них.

— Выпей, старик. И поверь, вскоре все станет на свои места.

— Я не пью, — Фил, — сквозь зубы процедил я. — Мне так хотелось выпить.

— Ты хочешь долгой жизни, Григ? Я угадал?

— Тут нечего угадывать, Фил. Я считаю — этого хочет каждый.

— Но каждый при этом живет по-своему. И живет сколько ему отпущено. Ни больше и ни меньше. Наверно так, как подсказывает сердечко.

— Мое сердечко мне подсказывает не пить. Я не хочу терять удачу! Не хочу терять этот дом, не хочу терять ощущение реальности, черт набери: Я не хочу летать над землей. Я хочу чувствовать почву под ногами.

— Ну, во сне ты хотя бы летаешь? — усмехнулся Фил и залпом выпил очередную рюмку.

— Мне давно не снятся сны. И в этом я тоже счастлив.

— А мне вот частенько снятся кошмары.

— Поверь, ты сам к этому подошел.

— Но иногда я вижу удивительные, легкие сны. И поверь, ради них стоит спать!

— Я сплю исключительно ради отдыха. В отличие от тебя, я много работаю, Фил.

Он поднял на меня уставший, поблекший взгляд. Его лицо после выпитого осунулось, побледнело и все-таки, черт побори, не утратило своего природного обаяния.

— Ты всегда прав, Григ. А я — никогда. Может быть, поэтому ты и стал моим лучшим другом. Твоя правота как-то компенсирует мои бесконечные ошибки.

А я в свою очередь подумал, что его бесконечные ошибки, которым я в глубине души завидовал, как-то компенсируют мою правильную запрограммированную жизнь. Но вслух этого я не сказал.

— Ладно, Фил. Уже время. Иди ты первый. Взгляни на них. Фил с готовностью кивнул. Широко улыбнулся. И подмигнул блестящим кошачьим взглядом.

— Все будет класс, старик. Главное — ты не волнуйся.

Его не было очень долго. Как-то слишком долго. И не волноваться было выше моих сил. И я решительным шагом вышел из кухни. Фил сидел на полу перед ванночкой, схватившись за свою лохматую голову. Я раньше никогда не видел таким Фила. Его подбородок дрожал. На его бледном лице застыл ужас. И его зеленые глаза тупо смотрели на плавающие фотоснимки.

— Фил! — мой голос дрогнул.

Он медленно повернул голову и так же тупо уставился на меня.

— В чем дело, Фил? — почему-то, прошептал я. Но он по-прежнему не ответил.

И я не выдержал. И бросился к ванночке. И схватил первую попавшуюся карточку.

— Нет! — выкрикнул я и тут же ее бросил. — На! — И попятился к двери, закрыв лицо руками. — Этого не может быть! Это не правда! Нет! Нет!

— Кто это, Григ? — услышал я приглушенный голос Фила, словно издалека. И опустил руки.

— Кто это, Григ?

Но я ответить не мог. К тому же в дверь внезапно раздался громкий настойчивый стук. И я с ужасом смотрел на свою дверь, словно за ней скрывалось что-то для меня страшное.

— Откройте! Немедленно! — послышался властный мужской голос.

Фил тяжело поднялся и направился к двери.

— Не открывай, Фил, — обессилевший, опустошенный прошептал я и опустился на пол. Но Фил не услышал моей жалкой просьбы.

И дверь распахнулась. И я услышал громкие решительные шаги. Я уже знал, зачем пожаловали эти гости. Но по-прежнему не мог в это поверить. И боялся поднять на них глаза.

— Вы, если не ошибаюсь, Григорий Гордеев, — услышал я женский голос. И мне он показался до боли знакомый. Словно совсем недавно я его слышал. И я поднял уставший взгляд. И тут же вскочил с места.

— Ольга! Я знал, что вы придете, Ольга! Вышло какое-то недоразумение. Какой-то ужас! Объясните мне все наконец, Ольга!

Она выглядела, как всегда, ослепительно. Черноволосая, чернобровая, в длинном до пят плаще и шелковый шарф небрежно заброшенный за плечо. И как всегда — холодна.

— Извините, — она пожала плечами. — Но я с вами не знакома. Меня, действительно, зовут Ольга. Но вы, видимо, другую женщину имеете в виду.

Я резко отпрянул от нее. И с ужасом разглядывал ее лицо. Лицо, которое я совсем недавно фотографировал.

— Это ложь. Вы — Ольга. И я вас несколько часов назад снимал на пленку. Вы были вот здесь. В этом доме, — я говорил сбивчиво, взволнованно и мои глаза горели бешеным огнем. — Вы — Ольга. Вы пили мое вино. А потом поцеловали меня. Вы меня поцеловали до боли. Я этот поцелуй никогда не забуду.

— Ольга — ваш адвокат, — услышал я хорошо поставленный мужской голос. И резко обернулся.

И только теперь заметил ее спутника, прислонившегося к стене. Он был очень красив, по-моему чересчур красив, чересчур дорого и элегантно одет. Так, что даже я, забыв про свое положение, позавидовал его внешности. Утонченные черты лица, широкий подбородок, холодные светлые глаза, пронизывающие меня насквозь. И холодная вежливая улыбка.

— Ольга — ваш адвокат, — повторил он все так же чересчур вежливо улыбаясь. Вообще, в нем все было через чур.

— Адвокат? — машинально переспросил я. — Я не нуждаюсь в адвокатах. Мне не от кора защищаться.

— Как знать, как знать. Я буду вести ваше дело. А если дело открыто, поверьте, вам будет легче, имея за спиной такого прекрасного опытного адвоката, — и он галантно поклонился Ольге. — Кстати, моя фамилия Дьер. Можете называть меня просто по фамилии. Дьер. Странная какая-то фамилия. Не успел я об этом подумать, как он тут же ответил на мои мысли.

— Нет ничего странного. На земле проживает столько людей, что моя фамилия вполне имеет право на существование. Но это детали. А теперь мы перейдем к делу, Григ. Так, кажется, вас называют?

К делу… К делу… Мысли мои путались, и я ничего не мог путного из них выстроить. И вдруг я увидел, как Фил, словно сообразив за меня, попятился к двери. Но это, к сожалению, заметил не только я.

— Остановитесь, Фил, — резко приказал Дьер.

И одним прыжком так не подходившим его элегантной внешности, очутился рядом с моим другом. И резко перехватил его руку, которую он прятал за спиной. В руке Фили лежали мокрые фотоснимки. И вода медленно стекала с них на пол.

— Укрывание вещественных доказательств карается законом, дорогой Фил, — и Дьер улыбнулся своей безжизненной улыбкой. — Но я вас прощаю, — и он протянул руку.

Чуть помедлив, Фил передал ему снимки. И Дьер впился в них жадным взглядом. Что-то пугающее было в его лице, когда он одну за другой просматривал фотографии. Его лицо дышало открытым торжеством и его холодные глаза словно упивались увиденным. И мне даже показалось, что в этот миг он необыкновенно счастлив. Дьер резко повернулся ко мне.

— Ну, Григ, взгляните на эти снимки. Или вы еще в чем-то сомневаетесь? — и он медленным шагом направился в мою сторону, все так же холодно улыбаясь и протягивая фотографии.

И я не выдержал.

— Нет, — выкрикнул я, отступая назад и держа руки перед собой, словно защищаясь. — Нет, пожалуйста, только не это.

Но каменное лицо следователя и его безжизненная улыбка не изменились. И он также спокойно невозмутимо продолжал наступать на меня, протягивая снимки.

— Нет, — уже бессильно бормотал я и в отчаянье закрыл лицо руками.

Я не мог видеть эти фотографии. Один раз взглянув, я уже все понял. И в то же время ничего не понимал. На них не было прекрасного лица Ольги, черноволосой, чернобровой красавицы Ольги, которую я однажды встретил на набережной. И тут же решил, что это судьба и мой скорый триумф. Нет. Этого не случилось. Каждый кадр — это смерть. Каждый кадр — это боль. Каждый кадр — это преступление, которое я, клянусь самым дорогим в жизни, не совершал.

— Странное качество, Григ, — услышал я словно издалека, словно из тумана, словно из неведомого мира металлический голос Дьера. — Странное качество, Григ. Я раньше не сталкивался с таким явлением. Вы сделали шаг вперед в фотоискусстве. Похвально. Черно-белые фотоснимки. И только кровь, алая, сочная. Вы посмотрите, удивительно яркая…

Я машинально убрал руки от лица. И сразу же столкнулся со снимками, которые близко к моим глазам держал Дьер, разбросав их веером, словно игральные карты. И я уже не мог оторвать взгляда от них. Мои ноги подкашивались. Но мои глаза все глубже и глубже погружались в этот мир смерти. Действительно, странно. Я же делал цветное фото. И почему? Почему вдруг черно-белое качество? И почему только кровь, яркая, сочная, алая…

— И даже пахнет кровью, — перебил мои мысли Дьер. И нарочито громко вдохнул воздух.

В воздухе, действительно, запахло кровью. А на фотоснимках — она. Везде — только она. Ну, конечно. Я ее узнал сразу. Несмотря на безжизненное тело, распластавшиеся руки, на ужас, застывший в глазах, на подогнутые от боли острые коленки. И яркая лужа крови. И кровь на платье. И кровь на руках. И кровь, размазанная по лицу. Более зверского убийства я не встречал в своей жизни.

— С более зверским убийством я не сталкивался в своей жизни, — монотонно начал Дьер. — А вы, Григ?

— Я? — тошнота подкатывала к горлу, и мне трудно было выдавливать из себя фразы.

— Да, именно вы. Страшное убийство, не правда ли?

— Правда.

— А вы смели недавно утверждать, что не нуждаетесь в адвокатах, — и Дьер тихонько засмеялся металлическим смехом.

И я не выдержал и бросился к Ольге. Она молча стояла, прислонившись к стене, и ее ночные глаза неотступно следили за мной.

— Ольга! Бог мой! Ольга! Ну, скажите же наконец! Ну, объясните же им! Что это неправда! Что вы совсем недавно были со мной. Пили мое вино. А потом поцеловали сильно-сильно! Ну же! Скажите им, Ольга!

Она смотрела на меня, как на сумасшедшего, И в ее глазах даже промелькнуло снисходительное сочувствие.

— Григ, я вас вижу впервые. И вы прекрасно это знаете. Вы неправильно ведете себя, Григ, если хотите, чтобы я вас защищала. А вы мне должны верить. Я неплохой адвокат, правда, Дьер? — И она подарила следователю ослепительную улыбку.

Он в ответ только развел руками. Для него это было неоспоримо.

— Считайте, Григ, что вам крупно повезло. Гильотину могут заменить электрическим стулом. А электрический стул — такой пустяк. И никаких лишних мучений. И всего лишь вспышка яркого света. Как вспышка солнца в ночи. Вы сможете увидеть солнце в ночи, Григ. Это не каждому суждено. Так что считайте, что благодаря Ольге вам крупно повезет.

— Боже! — я лихорадочно надавил на виски. — Что это, Боже, — мой голос стал мягче, ровнее. Мне даже на миг показалось, что я начинаю привыкать к этому сумасшедшему дому. А, возможно, я просто устал.

И тут, словно впервые, заметил Фила. Славный, всегда неунывающий, всегда умеющий найти выход из любой ситуации, Фил за эти часы постарел на несколько лет.

— Фил, — жалобно начал я. — Но ты ведь мне веришь, Фил?

Он не сказал ни слова. Он только прикрыл глаза, и я отлично понял, что он, даже если не может поверить мне, то настолько же не может поверить и им. Это означало, что у меня еще оставался шанс, И я неверно себя веду. Мой страх словно подписывал мне приговор. В конце концов, если я невиновен — мне абсолютно нечего бояться. Абсолютно. Я даже не узнал, кто эти люди. Я даже не выяснил откуда они узнали про фотографии. К черту! Все это блеф!

— У вас есть ордер на его арест? — словно прочитав в глазах мои мысли, спросил Фил.

— Безусловно, — мило улыбнулся Дьер и протянул бумагу. — Кстати, вот и наши удостоверения.

Фил молча изучал их. Я же Ее захотел даже взглянуть на эти бумажки. Но по выражению лица Фила я понял, что это серьезно. И далеко не блеф. Но все-таки решил не сдаваться.

— Можно мне позвонить?

— Пожалуйста! Ради Бога!

Я отыскал в справочнике номер главного прокурора нашего городка, и тут же набрал номер. Я знал его давно. Он был большой поклонник моих фоторабот. И его давняя мечта была приобрести зелененький форд, на котором он бы вместе со мной, великим фотографом подъехал ко Дворцу искусств на вручение мне международной премии. Но, увы, денег на машину он накопить не мог.

— Алло! Алло! — взволнованно начал я.

— А! Это ты, Григ! Я узнал тебя, — сухо начал он. — Кто бы мог подумать! Но факты неоспоримы. У тебя действительно нашли эти фотки?

— Да… Но…

— Влип ты серьезно, и, к сожалению, ничем помочь не могу. Дело передано в высшие инстанции. Лучшие профессионалы из столица будут вести твое дело. Ты — известный человек. И наша провинция не потянула бы это. Так что целиком и полностью доверяй им. И лучше всего расскажи правду. Может быть, это как-то облегчит твою участь. Хотя скандала не миновать. А в остальном положись на Бога.

— Да уж, конечно, не на черта, — и я со злостью бросил трубку на рычаг.

— Да уж конечно, — услышал я за спиной гнусавый-прегнусавый голос. И резко оглянулся. На пороге топтались еще одни милые гости. И я вытаращил на них глаза.

Хотя за сегодняшнюю ночь я потихоньку стал привыкать к сюрпризам, этот мне меньше всего понравился. На пороге стоял маленький человечек, почти карлик с длиннющим крючкообразным носом, на котором болтались кругленькие очки. Ко всей моей эстетической радости его круглая голова была абсолютно лысой, и на его квадратном теле висел костюм в ярко-оранжевую полоску, а на его вставном плечике гордо восседал огромный-преогромный попугай. Я, как фотограф, много куролесил по свету, но дав свою почти отсеченную голову на отсечение, такого чучела я нигде не встречал. Он был настолько огромен, что казалось, в своем атлетическом сложении превзошел своего лысого хозяина. Но самое поразительное — он как две капли воды напоминал лысого. Без хохолка на голове, в кругленьких очках на крючкообразном носу и костюме в ярко-оранжевую полоску.

И рядом с этой прелестной парочкой возвышался не менее мерзкий верзила, почти задевая своей острой макушкой потолок. Он улыбался подгнившими зубами, то и дело встряхивая длинными слипшимися волосами. И все время пытался что-то записывать в огромном блокноте с изображением на обложке золотым павлином. И мой глубоко эстетический вкус был начисто оскорблен его грязными ботинками, дырявыми шортами и искусанными ногтями.

Дьер их встретил как самых родных и близких на свете людей.

— Чудесно! Вовремя! Вас здесь как раз и не хватало.

Мы с Филом невесело переглянулись.

— Ну что ж. Вот и вся следственная группа в сборе.

— Прелестная группа! Прелестная! — прогнусавило это мерзкое чучело на плече лысого.

Фил свирепо на него покосился. А Дьер дружески похлопал попугая по спине. И улыбнулся.

— Ну, без тебя, Ричард, всякое дело обречено на провал. Чертовски рад тебя видеть.

Он еще к тому же и Ричард, с грустью усмехнулся я. А мой друг сквозь смех, душивший его, спросил:

— А это что еще за компания?

Дьер возмущенно всплеснул своими выхоленными руками.

— Вы не имеете чести знать?! О! Насколько, оказывается, необразованно наше искусство.

— Ужасно необразованно! — прогнусавил Ричард.

— Ну да, конечно, им, великим художникам, постигающим мир чисто зрительно, не дано знать, что существуют великие люди, постигающие мир с помощью анализа и чувств.

Я нахмурился. Мне, если честно, не внушали доверия чувства с такими рожами.

— Ну что ж! — и Дьер театрально взмахнул рукой. — Известный во всем мире психоаналитик Брэм, — и он указал на лысого. — И не менее известный во воем мире журналист Славик Шепутинский.

Славик Шепутинский мне понравился почему-то меньше всего, и я свирепо взглянул на его блокнот. Дьер тут же перехватил мой свирепый взгляд.

— Славик слабо владеет словом, высказанным вслух. Но его слово на бумаге — это блеск, вы мне поверьте? Да, Славик?

— Да, — коротко ответил Славик и вновь стал что-то лихорадочно записывать.

— Мысль изреченная — есть ложь, — в нос заговорил лысый Брэм. — Это Гете.

— Впрочем, не изреченная — есть ложь тоже. А это — я, — в тон ему прогнусавил Ричард.

О, они еще и интеллектуалы, невесело отметил я про себя.

— О, это умнейшие, начитанные люди, — вновь продолжил мою мысль Дьер. — Вы знаете, Брэм без ума от животного и растительного мира. Он изучил его досконально. Ведь только поняв, постигнув до конца природу, можно понять, постигнуть до конца человека. Разве не так?

— Мы не раз спорили на эту тему с моим двоюродным братом, — тут же подхватил разговор лысый психоаналитик. — Кстати, его фамилия тоже Брем. Не знаю, знакомы ли вы с его трудами. Но его главная ошибка в постижении природного мира то, что он его описал и поэтому остался навсегда больше писателем, чем психоаналитиком. Я же пошел дальше его. Я отлично усвоил, что высказанные мысли на бумаге теряют свей изначальный блеск и действительно превращаются в ложь, как мудро заметил Гете. Я же оставляю их при себе. Они принадлежат только мне, и никому более. Поэтому я легко могу достигнуть суть и природы, и человека. Поэтому я в силах помочь многим. В тем числе и вам… Григ, если не ошибаюсь?

— Я еще не сошел с ума, — со злостью отрезал я, — и думаю, мне ваша помощь не пригодится.

— Ой-ой-ой, — вмешался мерзкий попугай, — уж мне-то поверьте — сойти с ума легче простого. А вот вернуть уж… — и он важно поправил очки на носу, демонстративно не закончив фразы. Но тут же не мог успокоиться, что не закончил. — Хотя, дорогой Григ, горе от ума гораздо хуже, чем без него. Так что не пугайтесь. Ваша жизнь может еще облегчиться.

Моя жизнь… В одну ночь она рушилась. Моя благополучная удачливая жизнь, и я летел в пропасть вниз головой и видел только эту страшную ночь, и тем не менее в этой сверхкритической ситуации мои мысли, как ей странно, стали приходить в порядок. возможно, чувство самосохранения — одно из главных моих чувств и на сей раз не подвело меня, и я даже попытался проанализировать ситуацию. Нет, меня не запугать электрическим стулом. Нет, меня не сведут с ума каким-то Гете и Брэмом, который к тому же оказался еще и двоюродным братом лысого. Нет, я отлично помню сегодняшний день. Это палящее солнце на набережной. Длинный плащ Ольги. Ее черные, как ночь, глаза. Нет, я все помню. И я еще не сумасшедший.

А Ольга молчала. Она смотрела на меня все теми же умными ночными глазами и я, как всегда, ничего не мог прочитать в них. И я вновь решил сделать попытку. Я взял себя в руки, откашлялся и придал своему облику разумный, насколько это было возможно, вид.

— Ольга, давайте вместе все вспомним. Сейчас решается моя судьба. Моя жизнь в ваших руках, милая Ольга. И вы не можете принять на себя такую тяжкую ношу лжи. Скажите правду, Ольга. Поверьте, человеческая жизнь имеет цену. Хотя бы только потому, что цену смерти нам не дано знать.

И в ее глазах я прочитал недоумение. Недоумение и больше ничего.

— Я понимаю, Григ, — ответила она, — вам сейчас плохо.

Вас уличили в страшном преступлении. И, возможно ваш разум уже не способен воспринимать и понимать то, что вы сделали. Ваш разум теперь цепляется за какие-то странные навязчивые идеи. Я понимав Вас. Я не раз сталкивалась в своей практике с таким родом нарушения психики. Но поверьте, я отлично знаю цену человеческой жизни, и поверьте, как адвокат, я все сделаю для облегчения вашей участи. Но для этого прежде всего нужна правда. А для правды вам просто необходимо собраться с мыслями и постараться вспомнить. И еще…

Но я ей не дал договорить. Это было выше моих давно погасших сил. Я схватил ее за плечи, и до боли их сжал.

— Вы лжете, — прошептал я побелевшими губами. — Вы лжете, — и мои пальцы все глубже и глубже погружались в мякоть ее плеч.

Ей было очень больно. Но она даже не вскрикнула. И Дьер пришел ей на помощь и со всей силы отшвырнул меня в сторону. Я не удержался на ногах и упал.

— А вы не верили, что не нуждаетесь в нашей немощи, — прогнусавил Ричард. — Поспешные выводы вас только погубят.

Я поднял на него тяжелый взгляд. Почему? Почему какой-то мерзкий попугай, которого не существует даже в природе, смеет распоряжаться моими мыслями, моей судьбой, моей жизнью? И я перевел свой взгляд на Славика Шепутинского. Может он, как журналист, имеет хоть чуточку логики и здравого смысла? Может быть он не допустит скандала и хотя бы в газете заявит о моей невиновности, может он не позволит порочить напрасно мое известное всему миру имя? И я резко встал с пола и бросился к нему.

— Славик! Пожалуйста, пиши, — и я ткнул пальцем в его блокнот о золотым павлином.

— Да, — бесстрастно ответил он, не пошелохнувшись.

— Ты слышишь, что я сказал? Ну же, Славик! Ты журналист! Ты обязан описывать все варианты и все версии. Слышишь, Славик?!

— Да, — так же равнодушно ответил он, не шелохнувшись.

— Почему ты не хочешь записать мои слова? — меня он уже же на шутку раздражал и я был готов ударить его по немытой физиономии.

— Ответь, Славик, почему?

— Нет.

Я схватился в отчаянии за голову чтобы не совершить еще одно насилие.

— Бессмысленно, хе-хе, бессмысленно, — закудахтал Ричард.

И тут же ему на помощь с разъяснением пришел Дьер.

— Ну же, Григ! Не стоит так волноваться. Я же объяснил — выстроенные фразы не для Славика Шепутинского. Да и нет — вот единственные слова, которые ей в состоянии произнести вслух. И он где-то прав. В остальном для него главное — это мысли на бумаге. А мысли на бумаге — это его право. Впрочем, как и его право говорить только два слова — да и нет.

Нет, они меня все-таки доконают. Мои ноги уже плохо слушались. И я еле доплелся до дивана и бухнулся на него, прикрыв глаза.

— А вот это верно! — Дьер присел рядом со мной, забросив ногу за ногу. — Присядем на дорожку. На счастливую дорожку. Ведь вы желаете счастья, Григ?

Ольга молча уселась в кресле, а Славик на пол, скрестив свои длинные ноги в немытых ботинках перед собой.

— На дорожку и выпить на посошок не грех! — радостно воскликнул Ричард. И они с Брэмом тут же скрылись в моей кухне и тут же вернулись с бутылкой моего коньяка и моими хрустальными рюмками.

— Тебе, Славик.

— Да, — сказал Славик и мгновенно проглотил коньяк вместе с моей рюмкой. И от хрустящего на весь дом хрусталя я поежился.

— Ну вот, — проворчал Ричард. — Так тебя никто и не научил правилам хорошего тона.

Правилам хорошего тона зато первоклассно были обучены Ольга и Дьер. Они маленькими глоточками смаковали мой коньяк.

— А ты, Фил, почему не присоединяешься?

— Мне не хочется, — отказался Фил. И, по-моему, он впервые в жизни отказался выпить.

— Григ! Григ! — радостно воскликнул Ричард. — А с тобой мы выпьем на посошок! Так сказать, на вечную дружбу. А твоя вечность, Григ, поверь, не за горами!

И это наглее чучело вскочило на мое плечо и схватило своей мерзкой когтистей лапой меня за локоть. И сил сопротивляться у меня уже не было. И я залпом вывил, уже начисто забыв, что давно завязал.

— Прекрасно, Григ! У тебя сноровка, как у прожженного пьяницы! Ты меня радуешь! Теперь поцелуемся! — не унимался Ричард и клюнул меня в губы, и на моих губах выступили капельки крови.

— Тебя никто не целовал до крови Григ? — ликовал Ричард.

Я устало прикрыл глаза. Мне страшно хотелось напиться, и я вспомнил, что мне этого хотелось, как только я встретился с Ольгой. И я вонял, что теперь мне ничто не помешает это сделать. Никакие принципы, никакое чувство самосохранения, никакие мысли о будущем, которое я сегодня потерял раз и навсегда. Но когда я открыл глаза, то увидел, что бутылка моего коньяка уже опустошена начисто, и Брэм с Ричардом, забыв про свои интеллектуальные способности, вырывали друг у друга коньяк, высасывая из него последние капли.

Дьер тут же перехватил мой презрительный взгляд, и сочувственно развел руками.

— Увы, старая, как мир, история — спивающиеся на глазах интеллигенты. Ну что ж, пора, — и он встал. За ним, как по команде поднялась вся компания.

Мы медленно направились к выходу. Я шел с опущенной головой, разве что мои руки не были подняты вверх, и я не выдержал и оглянулся, и столкнулся ее взглядом моего друга Фила. Он стоял не шелохнувшись и как-то уж слишком вдумчиво смотрел на нашу удалявшуюся печальную процессию.

— Фил, — глухо выдавил я. — Я не виноват, Фил. Запомни это, пожалуйста, Фил…

— В чем тебя конкретно обвиняют? Может мне это кто-то внятно объяснить?

— Пожалуйста, — холодно улыбнулся Дьер. — Пожалуйста. Ваш друг обвиняется в жестоком преднамеренном убийстве своей бывшей возлюбленной, которая считалась без вести пропавшей вот уже несколько лет.

Он вытащил из лаковой черной папки мокрые фотоснимки, аккуратно завернутые в целлофан.

— Эти фотографии, сделанные очень четко, профессионально, доказывают виновность вашего друга. Убийство произошло в ее доме, где они жили с Григом. На одном из снимков отчетливо видна тень его силуэта. Он тогда еще не был достаточно классным мастером и, фотографируя жертву, не заметил свою тень на стене. Вот и все объяснение, дорогой Фил. Ну, я думаю, ваша дружба от этого не прервется. Вы даже вправе носить передачи своему другу.

— Григ, — прервал его долгую скучную речь Фил. — Григ, это правда?

— О, Боже! — я со всей силы сжал кулаки. — Да, Фил. Это правда. Я любил эту девушку. Но это не правда. Потому что я не убивал ее. Поверь, Фил. Ведь ты меня столько лет знаешь. Я слишком дорожил своим будущим. Я бы никогда не стал пачкать руки в крови. Никогда. И теперь помочь мне сможешь только ты. Только…

И наши взгляды перекрестились. Не знаю, что он мог прочитать в моих уставших измученных глазах. Но по его взгляду я понял — он мне поверил. Значит, у меня был еще шанс…

Фил протянул мне пачку дешевых сигарет. Единственное, что в эту минуту он мог для меня сделать. И я ему был благодарен, забыв, что давным-давно не курил…

Меня поместили в камеру для подследственных. Это было грязное вонючее место с пошарпанными стенками и протекающим потолком. По ночам меня пугали своим шорохом крысы. Но постепенно я начал к ним привыкать. Они еще как-то напоминали, что я не один в этом мире. Впрочем, постепенно я стал привыкать к этим глухим стенам, и к этой железной койке, и к самой оглушительной пустоте, и к своей безысходности, и мне становилось грустно от мысли, что человек способен смириться со всем на свете. Если даже я, еще вчера купающийся в лучах славы, деньгах, благополучия смог смириться с этим убогим нищенским местом, и я уже ненавидел свое слабость и я уже ненавидел себя.

Но выбора у меня не было. Выбор был один — моя пустая камера, мое бесконечное одиночество и, конечно, надежда, что правда еще победит. Первое время и я писал куда-то письма, мне разрешали звонить в какие-то высшие инстанции. Но безуспешно. Ответ был один. Я подозреваюсь в жестоком убийстве. И следствие но этому делу ведет известная следственная группа из столицы. И мне необходимо им доверять, как самым опытным, честным и порядочным людям.

Это был замкнутый круг, который я, прикованный к одному месту, к одной пустоте, разорвать был не в силах, и оставалась лишь слабая надежда на моего друга, который не забывал меня, передавая мне сигареты, продукты и иногда выпивку. Впрочем, казалось, что он единственный, кто не забыл меня в эти дни. Никто из этой честной, порядочной компании, посетившей меня однажды ночью, теперь не явился. Не знаю, может быть это был продуманный ход. Мне давалась время на раздумье, на смирение, на человеческую слабость. Что ж. Им этот ход вполне удался.

Я оставался один на один со своими мыслями, беспрерывно прокручивая в памяти свое прошлое, которого я так боялся. Да, Дьер, безусловно, прав. Это она, никто иной, как она была на фотоснимках. Это безжизненное лицо, которое я когда-то так любил целовать. Эти безжизненные губы, которые когда-то так весело смеялись мне. Эти безжизненные ноги, которые когда-то так легко танцевали. Эти безжизненные пышные волосы, которые когда-то я так любил расчесывать по вечерам. Эта безжизненная душа, которую я когда-то так легко и так жестоко предал. Это несомненно была она…

«Пропала без вести» — эта фраза, произнесенная монотонным скучающим тоном, как острие лезвия резанула но моему сердцу. Но я же мог отвести взгляда от телевизора. Ее фотография. Нет, вернее моя фотография. Это я ее когда-то сделал. Это смеющееся лицо. Эти лукавые глаза. Эти развевающиеся на ветру волосы. На весь экран телевизора. Она словно смеялась над всем миром. Она словно смеялась надо мной. «Пропала без вести» — и я не мог шелохнуться. Да я знай, мне нужно было что-то делать. Куда-то бежать, с кем-то говорить. Я не имел права вот так сидеть неподвижно. Мне нужно было бить во все колокола, мне нужно было сделать кругосветное путешествие, изодрать свои босые ноги до крови, потерять зрение, всматриваясь в каждую точку на планете. Только бы ее разыскать. Но я сидел, не двигаясь, на одном месте, и к моему горлу подкатывал пьянеющий страх. Господи, это не я. Причем тут я, если кто-то пропал без вести. И как на огромной планете, среди дремучих лесов, среди палящего солнца, среди высоких гор и многоэтажных домов можно найти того, кто пропал. Нет, я умываю руки. Нет. Я исчезаю. Я не виноват, если какая-то взбалмошная маленькая девчонка почему-то решила пропасть в огромном мире. Это ее право. И на это ее право я посягать не буду. Я исчезаю. Прочь из этого сумасшедшего города, от этих знакомых и незнакомых лиц. Прочь. Прочь туда, где мало домов, где не наступают на ноги, где каждый человек на счету, где я смогу спокойно делать свое дело, начисто похоронив прошлое. Туда, где пропасть без вести невозможно.

И я выбрал этот маленький городок. И сразу же столкнулся лицом к лицу с ослепительным, жарким, обжигающим кожу до волдырей, солнцем, и понял, что солнце уже не люблю. Но все-таки я не уехал. Мне было проще бороться с солнцем, чем со своей памятью, которую я раз и навсегда похоронил… К тому же мои успехи стали действительностью и прихоть известного фотографа жить в маленьком городке никого не удивила. Всякий имеет право на любое место под солнцем. Даже если это солнце не любишь. В этой нелюбви к солнцу подписался и я, и моя жизнь после этого стремительно пошла вверх…

— Вы что-то сказали, Григ?

Мои мысли внезапно прервались, и я резко оглянулся, и увидел Ольгу. Я даже не заметил, как она очутилась в моей камере. Как всегда ослепительно красивая. В длинном до пят плаще, и шелковый шарф, небрежно заброшенный за плечо.

— Нет, Ольга. Я ничего не сказал. Мои мысли останутся при мне.

— Ну, и напрасно.

Она вплотную приблизилась ко мне. И стала внимательно изучать мой облик, нахмурив свей угольные брови.

— М-да. Выглядите вы совсем неважно. Почему вы не бреетесь? Когда я вас с Дьером впервые увидела, вы были настолько гладко выбриты, что я подумала — это так не свойственно… мужчинам.

— Вы хотели сказать — настоящим мужчинам? Ну же, договаривайте!

— Что вы, Григ! Я вовсе не хотела вас обидеть. И костюм ваш стал совсем серым. Когда я вас с Дьером впервые увидела, он был ослепительной белизны. Почему вы не переоденетесь, Григ? Здесь так пыльно, грязно, а вещи так быстро портятся.

— Я зашел сюда в этом костюме. И скоро выйду в нем же. Я не изменяю привычкам, Ольга.

— Ну да, конечно. Только смотря куда выйдете. Хотя в любом случае, перед любым выходом костюм можно и постирать. Когда я с Дьером впервые вас увидела…

— Впервые вы увидели меня без Дьера. И вы это прекрасно знаете.

— Вы все за старое! Так мы можем и не договориться. Ну сами посудите, что за абсурд! Кто вам поверит, что вы встречались накануне ареста с известнейшим во всем мире адвокатом, среди бела дня, который прилетел из столицы только вечером вместе со своими коллегами. Ну кто поверит в эту абсурдную версию, что вы фотографировали меня, я вас поцеловала, а после всего на пленке вдруг появились совсем другие кадры? Ну, Григ, вы же не настолько глупы!

— Не настолько. Вы могли подменить пленку.

— Как? Если меня там даже не было! — и она расхохоталась белозубой улыбкой. — Абсурд!

Да, это, действительно, абсурд. Даже если именно она там была, пленку перезарядить она никак бы не успела. Я никуда не отлучался из мастерской. Да, в это никто не поверит. Круг вновь замыкался. И его холодная сталь все ближе и ближе примыкала ко мне.

— Поймите же, ради Бога! Вы — известный человек во всем мире, и для раскрытия этого нелегкого дела не зря вызвали тоже самых известных людей. Поэтому целиком и полностью можете мне доверить.

Я не доверял никому. Но мое одиночество, моя пустота, моя обреченность не давали мне право выбора.

— Что вы хотите узнать? — после небольшой паузы спросил я, почти смирившись со своим поражением.

Она облегченно вздохнула.

— Наконец-то, Григ, вы начинаете кое-что понимать.

Ольга медленно прошлась в угол камеры и запрокинула голову вверх и посмотрела на маленькое решетчатое окно, и увидела темное решетчатое небо.

— Я понимаю, как это тяжело. Небо в решетке. Когда появится солнце — оно тоже окажется за решеткой. Мне искренне вас жаль.

И она неожиданно сбросила плащ прямо на пол. И ее платье, темное, строгое удачно подходило к ее бледному лицу. И я задержал дыхание. Она была невероятно красива. И мне до боли захотелось сфотографировать ее. Но эту безумную мысль я тут же отогнал от себя, вспомнив, что однажды меня бес попутал совершить такую ошибку.

— Ваш плащ испачкается, — единственное, что я мог ей сказать, не изменяя своим педантичным привычкам. — Здесь очень грязный пол.

— Григ, грязный плащ — это не такая уж беда. Как и грязный пол. Это исправимо. Куда страшнее грязь нематериальная. Она не смываема. Вы согласны со мной?

Я отвел взгляд в сторону. Я уже знал, куда она клонит.

— Что вы хотите узнать? — грубо повторил я вопрос. — И, пожалуйста, побыстрее. Я очень устал за эти дни, и много не могу говорить.

— Я хочу узнать только правду. Поверьте, только узнав ее до конца, я смогу что-нибудь сделать для вас, — и она вновь приблизилась ко мне, и взяла за руку. И слегка ее пожала.

И ее ночные глаза сочувственно бегали по моему лицу, словно по нему пытались прочитать мою правду. И мне вновь захотелось уткнуться лицом в ее острые колени, расплакаться и наконец-то поделиться со своим прошлым, которое я когда-то похоронил в этом солнечном городке. Мой разум не верил Ольге. Но мои чувства ей доверяли, а, может быть, я просто был ослеплен ее красотой.

— Ольга, — прошептал я, и на моих глазах выступили слезы. — Этого не может быть. Это ошибка. Не, возможно, это и должно было случиться. Я не знаю, Ольга. Я уже ничего не знаю…

И мои плечи затряслись от рыданий, и я уже не прятал своих слез. Я их уже не боялся, и я затянулся глубоко сигаретой, и посмотрел вверх на маленькое окно, за которым выглянуло яркое солнце. И это солнце было за решеткой. Оно словно смеялось надо мной, пронзая своими острыми, как иголки, лучами мое мокрое от слез лицо.

— Вот видите, Григ. Солнце все-таки появилось. Вы ведь любите солнце, правда, Григ? Любите?

— Правда… Тогда тоже было много солнца. Очень много.

И я его бесконечно любил, как бесконечно любил и ее…

Этим утром было бесконечно много солнца. В его ослепительных лучах захлебнулись сумасшедшие автомобили, многоэтажные дома, прохожие, сшибающие друг друга. Я отчаянно пробивался через этот оглушающий городской шум и крики, бережно прижимая к груди свой маленький дешевый фотоаппарат, который недавно приобрел за последние деньги, и короткими рывками пытался фотографировать ослепительные солнечные лучи, падающие на равнодушные дома, равнодушную природу и равнодушные лица. И мне казалось, когда-нибудь солнечные лучи на моих снимках раз и навсегда разобьют, уничтожат, испепелят это холодное равнодушие сумасшедшего мира. Хотя я прекрасно понимал, как это трудно сделать мне, маленькому человеку в потрепанных джинсах, истоптанных кедах с самым дешевым фотоаппаратом и самой дешевой пленкой. Я — никто в этом огромном мире. И мне становилось больно от этой мысли. Но я упрямо продолжал щелкать затвором, фиксируя в вечности кадры чужой жизни, к которой я не был равнодушен, и которая так была равнодушна ко мне.

Кадр. Стоп. Еще один кадр. Стоп. Еще один кадр. Скучно. Солнечные лучи не пробивают этот бесчувственный мир, и все-таки. Еще один кадр, и я резко остановился. И мой глаз по-прежнему вглядывался в фотообъектив и уже не мог от него оторваться. Потому что навстречу мне шла она.

Она шла мне навстречу, смеясь. Смеялись ее огромные зеленые глаза, ее золотистый загар, ее огненно-рыжие волосы, и я понятия не имел, что на свете существует такой цвет волос.

Она шла мне навстречу, смеясь, и, как назло, не замечала этой безумной бесчувственной толпы. Казалось, ей не было дела до толкающихся локтей, недовольных вздохов, мечущихся машин.

Она шла мне навстречу, смеясь. В белых сандалиях на босую ногу, коротком цветном сарафане, развевающемся на летнем ветру.

Она шла мне навстречу, смеясь, маленькая огненно-рыжая, золотистокожая и в руках бережно держала огромный кожаный футляр для скрипки.

И я невольно подумал, что, оказывается, в этом бесцветном равнодушном мире, плюющим на чужие беды, злорадствующим над чужими поражениями, кичащимся своим дорогим барахлом, еще кто-то носит сандалии на босую ногу, цветной сарафан и играет на скрипке.

Еще кадр. Щелчок фотоаппарата. Еще кадр, и я все боялся оторвать глаза от объектива. Я боялся, что она растворится в толпе и я ее никогда не увижу. Только в кадре. Хохочущую, с огненно-рыжими волосами. Ну, еще кадр, и я наконец опустил фотоаппарат.

И она не исчезла. Она по-прежнему шла мне навстречу, не обращая внимания на толкающихся прохожих. Маленькая, огненно-рыжая с кожаным огромным футляром от скрипки в руке. И мы с ней столкнулись лицом к лицу, и первое, что мне она сказала, это:

— Какой замечательный у тебя фотоаппарат.

Когда я купил этот аппарат, над ним смеялись за моей спиной и с презрением косились на его колкий вид. И она первая, все так же смеясь своей белозубой улыбкой, своими рыжими волосами, своим золотистым загаром, она первая просто сказала:

— Правда, какой замечательный у тебя фотоаппарат.

— А у тебя — замечательные волосы. Я раньше таких не видел, — первое, что сказал я ей.

И, помню, подумал. Она навсегда станет для меня или моим счастьем, или моей болью, даже если я себе в этом никогда не признаюсь. Она стала и тем, и другим. И я признался себе в первом, на второе у меня не хватило мужества и не хватило сил…

А тогда она запрокинула голову к солнцу и сказала. Второе, что сказала она мне:

— А ты когда-нибудь фотографировал само солнце?

И только я хотел ей ответить, что солнце сфотографировать невозможно, когда оно так ярко горит. Только возможно снять закат или восход. Но я ей это почему-то не объяснил. Я просто едва прикоснулся к локону ее рыжих волос и в ответ рассмеялся:

— Нет, само солнце я еще не фотографировал. Но я это обязательно сделаю. Для тебя.

— А я для тебя сыграю на скрипке. Хочешь?

О, Боже! И она еще спрашивает. Неужели в этом равнодушном, бесчувственном мире еще кто-то играет на скрипке?

— Ты знаешь, только я тебя увидела, сразу подумала, неужели в этом бесчувственном холодном мире еще кто-то фотографирует солнце?

Мы нашли друг друга в этом равнодушном холодном мире. И мы не знали тогда, что этот равнодушный холодный мир нам этого не простит…

Мы шли по городу, крепко взявшись за руки, не обращая внимания на обезумевшую толпу. Одной рукой я прижимал к груди свой дешевый фотоаппарат, а она несла огромный кожаный футляр от скрипки. Мы держали в своих руках самое дорогое. И уже тогда знали, что станем самыми дорогими друг другу людьми. И это не знал еще тогда бесчувственный презрительный мир. Это знало только солнце, палящее нам прямо в лицо и благословляющее нас своим обжигающим светом.

Ее домик был, пожалуй, самый маленький на всем белом свете. В нем ничего не было лишнего. Маленький стол, маленький буфетик и маленький диван. Но мы отлично поняли, что места для нас в этом домике вполне хватает.

— Кто ты? — спросил я, едва переступив порог ее коморки.

— Я — Мышка-нарушка, — рассмеялась она.

— А я — Гришка-коврижка, — подмигнул весело я.

— Заходи, вместе жить веселее.

Это было правдой. Нам было так одиноко, и я с радостью принял эту каморку в которую завела меня Мышка — так я ее всегда называл. Для нас этот тесный запыленный домик превратился в хрустальный рай. И нам казалось — навечно. Мы не знали и не могли знать, что когда-нибудь он неизбежно разобьется вдребезги.

А в тот вечер я ей просто сказал:

— Ну, Мышка, давай, играй свою музыку.

Она тут же послушно вытащила скрипку, новенькую, еще пахнущую лаком и вообще единственную дорогую вещь в доме. И с любовью прижала ее к груди.

— Хорошо, Гришка, я тебе сыграю свою музыку.

И она ловко, профессионально примостила скрипочку на плечо и взмахнула смычком. Это была божественная, без преувеличения игра. Легкие взмахи смычка. Звонкие, стремительные, бешеные звуки. Горящие ярким пламенем зеленые глаза.

Мне показалась знакомой эта музыка. Она уносила меня в цветущие поля, на солнечные планеты, уносила от бесконечного одиночества, от пасмурных мыслей, от слез и поражений, и я уже не смотрел на рыжеволосую скрипачку. Я был уже там, где никто и никогда не сможет потревожить наш хрустальный рай.

Когда я опомнился, оторвавшись от своей мечты, я внимательно присмотрелся к этой девчонке. К ее ловким движениям рук. И только тогда заметил, что смычок даже не прикасался к струнам. Это пел ее голос.

— Ничего себе, — выдохнул я.

Она тут же опустила смычок и рассмеялась.

— А ты поверил! Ну же, признайся, поверил?

— Мне легче было поверить в игру на скрипке, чем в твой голос. Это просто невозможно так здорово имитировать звуки.

— Возможно. На свете возможно все.

— Но зачем скрипка в руках?

— Знаешь, я давно мечтала научиться играть на скрипке. Но так и не осилила эту науку. Это так скучно — учить ноты. И я поняла, что легче стать самой скрипкой.

— Легче? — невольно усмехнулся я.

— Ну да. От лени что только в голову не взбредет. Особенно когда есть мечта. Моя мечта сбылась. А как тебе музыка?

— Это просто волшебно. Без лишних слов. И как ты можешь сочинять такое?

Она не выдержала. Подскочила ко мне и прижала мою лохматую голову к своей груди.

— Дурачок, это же просто Моцарт.

— Просто Моцарт?

И мы уже расхохотались вместе. Просто Моцарт.

— Ну, конечно, Моцарт! Как я сразу не догадался! С сегодняшнего дня он — мой самый любимый композитор.

— А я?

— А ты, — и я уже серьезно на нее посмотрел. Мои глаза бегали по ее огненно-рыжим волосам, по ее загорелому телу. — А ты… Ты с сегодняшнего дня мой самый дорогой человек.

— Значит, мне повезло больше, чем Моцарту.

— Иди ко мне, Мышка.

— Мне уже никуда не надо идти. Мы уже вместе.

Мы уже были вместе. И казалось, нашему хрустальному раю не будет конца…

Я хорошо помню эти дни, проведенные с Мышкой. Я тогда фотографировал все в солнечном свете. Но снимки с ее изображением выходили лучше всего. Мы закрывались в маленькой ванной, которую я превратил в свою мастерскую, и вместе работали. Она стала для меня незаменимым помощником, незаменимым другом, незаменимой любовью. А по вечерам она брала свею лаковую скрипку. Становилась на табурет. И пела Моцарта. И мы уже были уверены, что свою музыку Моцарт написал только для нас. Этой музыкой восхищались, ей аплодировали несколько веков, но поняли ее только мы. Так нам тогда казалось… А потом мы ложились на старенький скрипучий диван, укрывались потрепанным одеялом и я, гладя Мышку по огненно-рыжим волосам, говорил:

— А теперь, Мышонок, расскажи мне сказку.

И эта сказка всегда начиналась одинаково:

— Жили-были Гришка и Мышка…

А потом — красивая история нашей красивой любви. И в начале, в сказках Мышки были только мы, ваш маленький домик с низкий протекающим потолком, старым буфетом и скрипучим диваном и еще пьянящим букетом белого-белого жасмина, который я каждый вечер воровал в соседнем дворе и тайком тащил в дом и ставил на подоконник. И она всегда недоуменно всплескивала ладошками, неумело притворяясь, что удивлена откуда взялся такой великолепный букет. Но потом не выдерживала и бросалась мне на шею. Я крепко прижимал ее к груди, давно решив для себя, что никогда ее не потеряю.

Но постепенно сказочки Мышки становились другими, хотя и начинались все также:

— Жили-были Гришка и Мышка…

Сказочки постепенно обрастали красивыми вещами, вкусными блюдами, дорогими сигаретами. И дом в этих сказочках постепенно становился шире, просторнее, богаче. И только жасмин, белый-белый, пахнущий до головокружения, все так же неизменно стоял на подоконнике.

После этих дорогих сказочек Мышка лукаво щурила глазки и внимательно изучала меня. Она словно искушала меня. И я все время вслух повторял:

— Чушь это, рыжий Мышонок. Наш дом никогда не сравнится ни с какими хоромами. Потому что в нашем домике живет главное — счастье.

Она облегченно вздыхала и прижималась всем своим золотистым телом ко мне. Она мне верила.

Но про себя я все чаще стал говорить другое: «А почему бы и нет? Почему я, не лишенный таланта фотограф, должен терпеть этот низкий протекающий потолок, эту вечную пыль на буфетике и каждый вечер слышать раздражающий скрип кровати? Почему? Если есть тысячи других, бездарных людишек, которые никогда не позволят себе это. Разве низкий протекающий потолок — это мой предел?» Но я тут же отгонял от себя эти предательские мысли, видя на своей груди посапывающее, розовощекое, как у ребенка, лицо Мышки и успокаивался. Но уже ненадолго.

Я по-прежнему занимался фотографией. И снимками с Мышкой были обклеены, все наши стены. Она была от них в восторге. Мне они тоже нравились. И я подумывал, что хватит замыкаться в этом маленьком домике с низким потолком. Пора открывать двери издательств, журналов, газет. Я, как художник, конечно, мог творить для себя и для своей любимой, но, как художник, не лишенный тщеславия, я уже стал от этого уставать. К тому же мне надоели дешевые папиросы, в то время, когда улицы большого города были наполнены заграничными сигаретами. Мне надоела каша по утром, недозрелые фрукты, терпкое вино, в то время когда магазины были завалены более достойными продуктами в блестящей фольге. Мне надоели потрепанные штаны и нажеванная майка. Мне надоел звон монет в кармане. Я захотел большего, и все же тогда я еще не задавал себе вопрос: а откуда берется хотя бы эта мелочь в нашем доме? А, возможно, я просто не хотел утруждать свою голову неприятными мыслями. Ведь до поры до времени меня вполне устраивало такое безоблачное существование. В конце концов, с голоду я не умирал…

Конец ознакомительного фрагмента.