Мы идем в гости

Роман Сенчин, 2005

«В субботу, за завтраком, мама вдруг объявила: – Сегодня мы идем в гости! У Татьяны на день были свои планы, у Мишки – свои. Услышав об этом, мама расстроилась, даже возмутилась…»

© Сенчин Р., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

В субботу, за завтраком, мама вдруг объявила:

— Сегодня мы идем в гости!

У Татьяны на день были свои планы, у Мишки — свои. Услышав об этом, мама расстроилась, даже возмутилась:

— Кажется, я вас не очень стесняю. Так? Но сегодня прошу… требую!.. пойти со мной. Это очень важно.

Они жили втроем. Отец уехал четыре года назад; с тех пор Татьяна и Мишка видели, не могли не замечать, как быстро мама меняется. Что-то стало в ней появляться такое — неприятное. Стала она походить на чужую, вечно насупленную, готовую к скандалу, к ругани тетку. По вечерам сидела на диване без дела, слепо смотрела в сторону телевизора; еду готовила через силу, озлобленно как-то… Но с месяц назад мама начала слегка оживать, отмякать, с работы приходила немного позже обычного грустноватая, зато добрая и заботливая. И дети, уже почти взрослые, догадывались, в чем причина ее оживленности, поэтому не стали сопротивляться — поняли, куда зовет. Им показалось, что поняли…

Быстро закончили завтрак, оделись празднично и вышли из дому. Автобус подъехал к остановке почти сразу — ждать не пришлось. И только там Мишка не выдержал и спросил:

— Мам, а куда мы все-таки?

— Мы… Мы к Вере Ивановне.

— Чего?!

Пассажиры обернулись в их сторону…

Вера Ивановна была маминой сослуживицей; она появилась здесь совсем недавно, в конце лета, и вскоре по городку побежал слушок, что ее сын болен страшной болезнью, о которой здесь знали только из передач по телевизору… Несколько раз, возвращаясь с работы, мама вслух горевала: «Наши даже близко к ней подходить не хотят, бумаги после нее в руки взять брезгуют. Эти, в отделе кадров, ворчат все, зачем ее приняли — не знали, что со Славиком у нее такое… Славик вообще на улицу почти не выходит… Нужно им как-то помочь, поддержать бы. И вот, значит, сегодня решилась.

Всю оставшуюся дорогу молчали, глядя в разные стороны.

Вера Ивановна с сыном жили в кирпичной пятиэтажке возле автовокзала. Мама решительно, со строгим лицом, вошла в подъезд первой.

— Только ведите себя прилично, — сказала на лестнице. — Посидим часок, чаю попьем. Они ведь тоже люди. И очень хорошие, в сущности… Договорились?

— Угу.

Мама вдавила кнопку звонка. Быстро, будто за ней стояли, дверь открылась.

— Здра-авствуйте! — чересчур радостно пропела мама. — А мы вот к ва-ам.

— Проходите, — мягкий, приятный голос в ответ; непонятно даже, девушки или парня.

Столпились в тесной — справа вешалка, слева зеркало с тумбочкой, впереди стена — прихожей; из-за спин мамы и брата Татьяна не сразу увидела невысокого длинноволосого юношу в синем ворсистом халате. Лицо, узкое, сухощавое, какое-то по-южному яркое, было приветливым и симпатичным, но словно бы утомленным долгим недосыпанием. «Как после экзаменов», — вспомнила Татьяна себя и своих одноклассников, когда заканчивали девятый класс.

— Раздевайтесь, пожалуйста, — сказал юноша, и тонкие губы чуть раздвинулись в еле заметной улыбке. — Мама сейчас вернется. За тортиком спустилась.

— У-у! А мы тоже со вкусненьким!..

Вошли в зал. Мама познакомила Славика с Татьяной и Мишкой.

— Очень приятно! — уже открыто улыбался юноша. — Очень рад. — Заметил на себе халат, испугался: — Ой, прошу прощения! Как Обломов, до обеда… Располагайтесь, я сейчас. — Он плавно, но быстро заскользнул в соседнюю комнату.

Огляделись. Обстановка обычная — диван, журнальный столик и кресло рядом, большой, от пола до потолка, сервант с посудой; в нем же — телевизор, видик, книги на двух полках…

— А это Славика, — указала мама на висящие над диваном картины.

Две, что по бокам — сине-багровые, и, на первый взгляд, на них изображены грозовые тучи, летящие в закатном небе, а на той, что в центре, оранжево-черной, — языки пламени среди кромешного мрака. Но стоило присмотреться, и тучи, пламя превращались в силуэты изогнувшихся, сплетшихся меж собой обнаженных танцовщиков.

— Он художник, что ли? — тихо спросил Мишка.

— Да. И очень, между прочим, известный там… Даже выставки были.

Мишка как-то уважительно-удивленно усмехнулся, а Татьяна, глядя на картины, почувствовала вдруг приятное, незнакомое царапанье внизу живота. Захотелось дернуться и хихикнуть, как от щекотки…

Птичкой залился звонок в прихожей.

— Откройте, пожалуйста! — крикнул из комнаты Славик.

Мама открыла дверь и обрадовалась высокой, большой женщине в сиреневом пальто, а женщина — ей. Даже коснулись губами щек друг друга.

— Вот они — мои, — указала мама на детей. — Старшая, Татьяна, уже выпускница на будущий год, и Миша — паспорт на днях получил.

— Здравствуйте, дорогие гости! — Женщина развела руки, будто готовясь обнять и поцеловать их. — Счастлива познакомиться!

— А это — Вера Ивановна, — добавила мама.

Вера Ивановна была, конечно, уже немолодой, но все равно красивой; она напомнила Татьяне одну иностранную актрису… Катрин Денев, кажется.

— Медовый торт любите? — спросила Вера Ивановна, снимая пальто. — А где Славик?

— Он там… переодеваться пошел.

— Отлично. Сейчас будем пить чай!

Стол накрыли в зале; мама высыпала из целлофанового пакетика в тарелку орешки с начинкой из вареной сгущенки — напекли с Татьяной вчера вечером; Вера Ивановна достала красивые, как музейные, чашки и блюдца…

Торт, орешки, конфеты «Ассорти» были очень вкусные, но особенно всем понравился чай — ароматный, крепкий, с запахом каких-то луговых цветов. На вкус одновременно и зеленый, и черный.

— Все не решаюсь спросить, — подставляя чашку для очередной добавки, сказала мама, — что за сорт такой… Никогда не пила.

— Это нам из Франции присылают, — ответила Вера Ивановна; она сидела во главе стола, за чайниками, на ней было темное платье с кружевным воротником, волосы, тщательно зачесанные назад, собраны в шишечку, а шишечка проколота деревянным стержнем; теперь она была похожа одновременно и на барыню позапрошлого века, и на японскую императоршу. — Название очень сложное. Славик?..

— Le thé des écrivains, — тут же, умело скартавив, произнес он и перевел: — Писательский чай… Его многие французские писатели и художники пили. Мопассан, Пруст, Мане… Я тоже очень полюбил, когда жил в Париже. Чудесный аромат.

У Татьяны юркнул в горло и застрял кусок ореха. Она закашлялась. Мишка с удовольствием раз, другой хлопнул ее ладонью между лопаток. Татьяна взвилась:

— Перестань!

Наладив дыхание, глотнула чаю, стерла выступившие слезы и сидела, опустив глаза, — знала, все сейчас наблюдают за ней, сочувствующе-снисходительно улыбаются.

«Как дура», — ругнула себя.

— Славик, — раздался спасительный голос Веры Ивановны, — может быть, ребята хотят посмотреть твою мастерскую, работы. Им, наверное, любопытно.

— Да, конечно! Пойдем? — предложил он так как-то душевно, что Татьяна и Мишка сразу же поднялись.

Мастерская была в соседней комнате.

Прежде чем что-то увидеть, отметить взглядом, Татьяна почувствовала странный, необычный запах, до того сильный, что сразу слегка закружилась голова и снова приятно-щекочуще царапнуло в животе.

— Во-от, это моя берлога, — выдохнул Славик, зажег люстру. — Извините за беспорядок. Порядок, как Ван Гог говорил, — смерть.

По центру довольно большой, с двумя окнами, комнаты (видимо, она была угловой в доме) стоял мольберт. На нем холст, почти чистый, лишь тронутый в нескольких местах то ли карандашом, то ли черным мелком — вроде бы случайные скопления, пересечения линий… У дальней стены тахта, над ней полки с книгами и альбомами, а вдоль левой стены — стены без окна — широкий стеллаж, забитый картинами, пустыми рамами, рейками, папками… На полу — на газетах и тряпках — банки с какой-то желтоватой жидкостью, тюбики, тубы, ящички…

— Круто, — не удержался Мишка. — Никогда вот так у художников не был. К нам сюда вообще-то много приезжает летом. А вы?..

— Давай лучше на «ты», — с улыбкой перебил Славик. — Разница в возрасте, кажется, небольшая.

— Давай.

Он прошел к тахте, поправил на ней покрывало.

— Садитесь, пожалуйста, давайте поговорим. Получше познакомимся.

Татьяна и Мишка сели. Славик устроился напротив на табуретке. Положил правую ногу на колено левой. Он был в светло-синих джинсах, легкой оранжевой рубашке; длинные густые пряди, чуть вьющиеся, то и дело падали на лицо, и Славик закидывал их назад… Татьяна смотрела на него с интересом и слегка со страхом — в их городке, вдалеке от железной дороги, крупных городов, парней с такой прической, такого типа она до сих пор не встречала. Даже художники, про которых ляпнул Мишка, были другими — здоровые мужики, похожие на небритых штангистов, а этот… То, что каждый день показывали по телевизору — все эти клипы, ночные клубы, тусовки, модельеры, стилисты, — всегда казалось ей почти ненастоящим, как мультфильмы; местные парни всячески выпячивали свою силу и грубость, стриглись коротко, почти налысо, и частенько, встретившись, хвастались друг перед другом, потирая ладонью голову: «Во! Три миллиметра, блин, — десантский стандарт!»

— Значит, вы еще в школе учитесь? — спросил Славик.

Татьяна и Мишка кивнули:

— Да.

— Уху.

— А дальше какие планы?

— Не знаю, — сказал Мишка. — Мне еще рано думать. Надо хоть девятилетку добить, а там уж…

— Нет-нет! — воскликнул Славик почти испуганно. — Ты что?! Необходимо полное среднее получить! Я столько знал ребят, которые бросили после девятого и — покатились. Теперь слесарят, канализации чистят… А одаренные ведь от природы.

Татьяна покривила губы в невольном согласии, а Мишка с не очень большой охотой бормотнул:

— Ну да, надо, конечно…

— А вы, Таня, определились?

Она никогда всерьез не задумывалась, как-то боялась задумываться, что станет делать после школы. Но сейчас, чтобы показаться взрослее, именно определившейся, твердо сказала:

— Я решила поступать в торговый.

— В институт?

— В техникум. У нас тут институтов нет…

— Да? — Славик разочарованно покачал головой. — Торговый техникум… Гм… А на большее посягнуть не хотите?

— На что посягать? — И Татьяна услышала в своем голосе раздражение — раздражение от неловкости: будто ее на какой-то глупости поймали.

— Скажем, рвануть в Питер или в Москву, в театральный попробовать поступить, в «Фабрике звезд», условно говоря, принять участие? Вы девушка симпатичная, фактурная, голос, кажется, есть, движения…

Она почувствовала, как зажгло щеки; из последних сил выдавила более-менее едковатое, независимое:

— Не всем петь — кто-то и хлеб продавать должен.

— Гм… Ну что ж, тоже логично. Продавать хлеб… — Славик пожал плечами, посмотрел куда-то мимо Татьяны и Мишки и улыбнулся почти жалобно: — Вы простите, ребята, что я так, как на допросе. Просто закис совсем, отвык разговаривать — три месяца практически не выхожу никуда. Да и никогда не жил в таких местах. Деморализован, как говорится… Общения хочется, в кафе посидеть, погулять. Места тут у вас, кажется, благодатные. Только вот… — Он вздохнул. — Вы, наверное, знаете о моей проблеме?.. Да, конечно. Здесь сразу все все узнают. Так ведь?

Сразу стало неуютно, тревожно. И тихо. Так же когда-то Татьяна с Мишкой сидели в больничной палате возле койки умирающей бабушки…

— Вот пытаюсь бороться, работать начал, — с усилием, но все-таки бодро произнес Славик, кивнув на мольберт. — Сложно, правда. На новом месте всегда сложно… Нужно осмотреться, мастерскую обжить — чтоб маслом пропиталась, флюидами, так сказать. Тогда что-то, может, и начнет получаться. Рождаться.

И только замолчал — колючая неуютность продолжила расползаться.

— А это красками так пахнет? — скорее чтоб отогнать ее, чем из интереса спросила Татьяна.

— Как? Чем-то гадким? Я привык, не чувствую.

— Нет, приятно пахнет, только странно.

— Аромат еще тот! — Славик взглянул на стоящие на полу банки и тубы: — Масло, ацетон, лак, скипидар, жидкий мел… Целая лаборатория, в общем.

Обычно заполошный, любопытный, бесцеремонный до хамоватости Мишка сидел сейчас тихонько, нахохлившись, избегая встречаться со Славиком глазами… Татьяна поискала, о чем бы еще спросить, нашла:

— Слава, а вы правда в Париже были?

— Правда. А что?.. Рассказать?

— Ну, если не трудно.

Он засмеялся:

— Нет, как раз это-то мне не трудно! О нем я часами могу… — Поднялся, прошел по свободному пространству комнаты-мастерской, посмотрел в окно; за окном, внизу, — пятно привокзальной площади с пыльными ларьками, «Икарусами» и «пазиками»; в пятне мельтешили или замерли, как пойманные на липкую ленту мухи, бесцветные человечки… Дальше, за площадью, серели шифером и некрашеным деревом дома частного сектора, торчали скелетики самодельных антенн…

— Я там полгода прожил, — вырываясь из невеселого, тоскливого созерцания, заговорил Славик, — на самом Монмартре. Это холм такой, с него весь Париж… У самых ног лежит. Такие пейзажи! А на самом верху собор белоснежный. Сакре-Кер. Очень красивый, впечатляющий такой. Архитектурно на мечеть очень похож… Вокруг кафе, магазинчики, художники сидят. До самого рассвета жизнь. Хм, праздник… — Он грустно улыбнулся. — Да там на каждом шагу что-то знаменитое. Под Монмартром — «Мулен Руж». Слышали? Кабаре такое, самое известное в мире. Мне посчастливилось побывать, но — не очень. Слишком все для туристов. А лет сто двадцать назад, во времена Лотрека, там, наверно, действительно рай для богемы был. Настоящее чрево… Пляс Пигаль, Клиши, Опера… Нет, друзья, — Славик взглянул на скукожившихся на тахте, будто замерзших брата и сестру, — нет, это слишком великий город. Словами о нем не расскажешь. Надо видеть, вдохнуть… Лучшие дни жизни он мне подарил, но… но и вечную теперь… крест до конца жизни, в общем. — Сел на табуретку, но неловко как-то, боком к гостям. — Из-за этого мы сюда и переехали. Думали, спокойно будем здесь, никому не известными… Врачиха разболтала — и вот. И здесь я изгоем стал… Ее судить надо за нарушение врачебной тайны, на самом деле. Тупица!.. На улицу права выйти теперь не имею, маму травят… Хм, мешок надо сшить и ходить с ним на голове, звенеть колокольчиком. Как прокаженные в Средневековье. Или пусть камнями забьют…

Татьяна поежилась, а Мишка, воспользовавшись молчанием, выдавил:

— А это… как случилось… ну, что это?..

— Ты имеешь в виду, как я заболел?

— Н-ну… Уху.

Славик пожал плечами:

— Да в принципе — обыкновенно. Колол наркотики. Там многие этим увлекаются.

— У-у! Герыч? — как-то испуганно-уважительно произнес Мишка.

— Нет, — мягкая, снисходительная улыбка в ответ, — не героин. Но кое-что близкое. Тоже на опиумной основе… Теперь — теперь, естественно, с этим покончено. Да! Это пропасть, ребята, поверьте. И пробовать даже не советую. Это за гранью. — Он снова поднялся, прошел по комнатке. — Хотя… хотя, знаете, порой так тянет почувствовать, ощущение повторить, когда по крови волна проходит. Прямо как приступы… Непередаваемое все-таки ощущение! И мир изменяется. Мгновение — и все другое… Ведь зачем-то природа создала мак, дала человеку это знание. То есть… — Словно бы очнувшись, Славик вздрогнул, поморщился. — Впрочем, много каких ядов человек придумал. Одно запрещено, другое вон лежит повсюду, продается. Но нужно научиться силой души менять свое состояние. Это я твердо понял. Слишком поздно, к сожалению.

Конец ознакомительного фрагмента.