ГрошЕвые родственники

Елена Михайловна Шевченко, 2018

У бизнесмена средней руки и средних лет Викентия Гроше все было хорошо. И семья надежная, и сын за границей на пятерки учится, и загородный дом, и бизнес процветает. Все было хорошо, пока он от скуки жизни не начал восстанавливать свое родовое древо. Он нашел среди предков и генералов, и великих деятелей, и добропорядочных помещиков, а в нагрузку к этому множество далеких родственников с трудными судьбами и непростыми характерами. Желая им помочь, герой оказывается втянут в круговерть авантюрных и детективных приключений, из которых он найдет не менее парадоксальный выход.Содержит нецензурную брань.

Глава 9, где я общаюсь с предком или все же это привиделось в пьяном бреду

Стараясь не дышать на проводницу, я, свеже помытый и небритый, в кое-как мною самим зашитых штанах, сел на свое место в спальном вагоне.

За штаны мне, конечно, достанется дома, я пошарил по карманам: телефон я не потерял, там было 12 пропущенных звонков от дорогой и даже два от сына. Я не услышал их, я провалился в какую-то временную дыру или нору. Я перезвонил Маришке, сообщил, что уже еду, связь будет плохой, вот-вот отрубится. По моему хриплому голосу она поняла дозу опьянения, начала было причитать, но тут оборвалась связь. Я так решил, отключив телефон. И погрузился в историю, открыв папочку Груши Платоновны, ее я тоже не потерял, так что все было не так уж и плохо.

Соседка, крашенная дама с крупными украшениями, почему-то морщилась, с осуждением глядя на меня. Наверное, все-таки от меня несло вискарем. Она о чем-то попросила проводницу, ее пересадили, и я остался один, ничем не нарушая общественное спокойствие. Тут ко мне и подсел Сергей Евгеньевич, двадцати восьми лет от роду, отец двоих детей, издатель, недоучившийся студент, сын генерала, внук генерала, неприкаянный и нервный.

Я его сразу узнал, без всяких фотокарточек и представлений. Чем-то он был похож на моего родного брата Веньку, так же задирал подбородок и дергал головой. Венька был безбашенный, мог в окно на спор со второго этажа прыгнуть, мог песню загорланить в городе посреди ночи, потому что душа просит.

Сергей был чопорен, в сюртуке, белом галстуке и пенсне, в тонких пальцах крутил мундштук. Я не удивился, после Пиотра мне не казалось это пьяным видением. К тому же сегодня я стал главой рода, печать лежала в кармане. Может, Груша знала о том, что мне являются пришельцы из прошлого, может, они и у нее бывали. Во всяком случае, она отдала мне символ рода, взвалив на меня и все обязанности.

Мне нечем было угостить гостя, жаль, что «Очентошен» разбил, а там ведь четверть бутылки было, вспомнил я с тоской. Поэтому я просто улыбнулся. Мне стало спокойно, я был не один. Все будет хорошо, мы вместе, я слушал его историю, закрыв глаза. Но безумный Сергей, скорее всего, не пил, он через мундштук понюхал что-то из тонкой папиросной бумаги, протянул мне, я отказался. Не мое это. А у него засияли глаза, он в себя вошел. Неужели, кокаин, подумал я. Говорят, с него тяжело слезать. Я не осуждал его. Мне тоже трудно отказаться от возможности хлопнуть, а коли хлопну, трудно остановиться. Это семейное. Ему еще труднее пришлось. Я рос, как трава, двор был воспитателем, а вот его угораздило в хорошей семье уродиться: папенька генерал, маменька генеральская дочка из Радецких, заносчива, капризна, как все шляхтичи. И даже собственного мужа, бывшего адъютанта папеньки, ставила на ступеньку ниже себя, чем, конечно, бесила его до невозможности. Но он терпел ее польскую гордыню, знал, что героический тесть Федор Федорович Радецкий помогает ему подниматься по служебной лестнице.

Так и было, сразу после начала ухаживаний за дочкой Радецкого, Гроше был назначен адъютантом к папеньке и пожалован капитаном. А потом через три месяца боевой компании на Шипке стал майором. За Шипку же получил Святого Владимира и Святого Станислава. А через два года после женитьбы был уже подполковником.

Маменька у Сергея была отличной, играла на роялях, рисовала натюрморты, принимала соседей, прекрасно исполняла мазурку. А папенька с головой ушел в службу, был самым рьяным батальонным командиром во всей бригаде. Все прекрасно шло у четы Гроше, одно печалило, рождались девочки.

— Представь я был первым после трех сестер, и единственным. Судьба моя была решена сразу и бесповоротно — по семейной традиции светила армейская лямка с хорошим стартом. Отец был счастлив, когда родился я. Он был горд.

— Хорошо, когда много детей.

— Ты знаешь, что такое быть единственным сыном образцового служаки? — он опять нюхнул свой порошок, прикрыл глаза.

— Я младший, папка сбежал сразу, как я родился, — я хотел с ним поделиться своими горестями, но он не стал слушать мою историю, он был занят только собой.

— Отец взялся за мое воспитание: подъем в шесть, зарядка, закаливание, летом плавание, зимой — обливание холодной водой. Я должен был фехтовать, скакать на лошади, от этого стираются ляжки, это сущий ужас. Я так надеялся, что у меня родится брат, и он переключит свою неуемную заботу на него, но родилась сестра. Я был обречен.

— Он хотел для тебя карьеры. Он хотел добра.

— Да, да, так он и хотел. Только не для меня, а для себя. Я был должен быть им и даже лучше. Я должен был наследовать все его цели и мечты. Это же долг рода, это история семьи.

— А мне нравится, что я вас нашел, — я был пьян и добродушен. — До этого я был один, а так целый род, семья. Долги наши и обещания, и не тебе одному все это досталось, а можно и на всех разделить, кто уж что сможет потянуть.

Открылась дверь. Проводница некстати влезла в наш разговор, заботливо спросила меня:

— Вам плохо?

— Хорошо, мне очень хорошо, — открыл я глаза.

— Вы разговариваете сами с собой, — не уходила она.

— Я по телефону, у меня телефон такой, в кармане лежит, — отбился я. Сергей закурил.

— Знаешь, — я не знал, как ему объяснить, — сейчас в поездах не курят.

— Но судя по диванам, это первый класс.

— Ну да, — проводница не отреагировала на дым, только пассажиры стали принюхиваться, проходя мимо моего купе. Как ему объяснить, что в первом классе напитки разносят, а курить все равно нельзя.

— Я сопротивлялся отцу. Вот ты бы хотел оказаться в армии?

— Я никогда об этом не думал, но почему и нет. Я инженер-механик и лейтенант запаса, пошел бы, уже был бы полковником. Чем плохо?

— Я иной. Я хотел быть поэтом, художником, философом. Отец даже согласился, не без матушкиной защиты, дал мне разрешение на изучение мною правоведения в Петербургском университете. Я поступил, зная, что он никогда не согласится на философский факультет. Это был кошмар, безысходная тоска и беспросветность с римским правом, морским, торговым, гражданским, статьи, кодексы, зубрежка.

Я боялся брякнуть что-то не в строку, какой-то он был бледный, нервный, обидчивый.

— В университете я увлекся натурфилософским кружком, запустил учебу, и меня отчислили. А отец отказал мне в содержании. Хозяйка квартиры на Гороховой оказалась доброй душевной женщиной, она вдовела, я иногда занимался с ее мальчиком языками. Она оставила меня в квартире с тем, чтобы я подготовил ее сына к гимназическому курсу. Мы сошлись коротко. Кто-то сообщил семье. Отец попросил меня к ответу.

— Это тогда он в тебя стрелял? — вспомнил я записки Груши Платоновны.

— Это я в него стрелял. Не стрелял, — он подбирал слова, — у нас была дуэль, он попал в старую липу, а я — в воздух. После этого я женился на Лизе, семья не приняла нас даже после венчания. Я остался один, открыл издательство, издал прекрасные книги, всего две. Они не имели спроса, общество еще не готово было их читать. Лиза не попрекала меня, она верила, что я особенный, что все будет хорошо. Она стала готовить постояльцам нашего домика и даже гладить им белье. Родители так и не приняли моего брака, Лиза была старше меня на восемь лет.

— Это сущая ерунда.

— Для тебя. Ты просвещенный человек, а они не могли принять этого, они не могли признать этот мезальянс. Они перестали отвечать на мои письма, когда я просил их о помощи, и я оставил их. Лиза родила мне дочь, — он тронул мое запястье холодной и мокрой рукой, пальцы его подрагивали.

— И сына. Сергея, — открыл я папку, — Сергей Сергеевич. 1917 года рождения.

— Сына? — он побледнел, сник и исчез. Я не успел ему сказать, что Сергей прожил долго, очень долго, прошел войну, жил в Питере, который опять Санкт-Петербург. Я ему ничего не успел сказать, а мог, про внуков и внучку, которая совсем с ума сошла на почве родословной, пишет статьи про фамилию и ее роль в России. Я даже не сказал, что его Лиза прожила 97 лет.

— Мужчина, Ленинградский вокзал, — дотронулась до плеча проводница.

Было раннее утро, шел дождь, супруга ждала на вокзале, я же забыл зонт. Я прикрыл рваные штаны портфелем, обнял ее, прошмыгнул по платформе и сел в такси. Маришка молчала, поджав губы, это означало грозу и истерику. Но пока она не сказала ни слова, держась при постороннем нам водителе, что стоило ей немалого труда. Крик уже стоял в горле, злые слова с трудом удерживались на языке, пылали щеки, она дрожала. Мы поехали в городскую квартиру, а не загородный дом, хотя я хотел бы оказаться в поселке.

— Вот тут живет Ольга Сергеевна, — махнул я рукой в сторону Рижского вокзала. Зачем сказал, сам не знаю, просто вспомнил ее дедушку, недоучившегося питерского студента-наркомана. Дорогая открыла рот, но не успела ничего взвизгнуть.

— Надо ее навестить, я ей многое хочу рассказать. Думаю, она нас примет.

— Нас? — она как-то захрипела, будто ее придушили.

— Конечно, она же наша родственница, — я наглел на глазах. Мне вдруг стало весело и легко, я даже решил для себя, что хлебну дома вискаря или коньяка, или все же вискаря, с этим я пока не определился. Граммов сто. Или лучше сто пятьдесят.

Дома меня ждал предсказуемый сюрприз: полрюмки текилы, болтавшейся в бутылке еще с Нового года, а все остальное спиртное было надежно спрятано, даже опытный диверсант не найдет. Маришка мастерски меняла места хранения купленного в дьюти-фри алкоголя. Еще меня уже ждали подогретые в микроволновке макароны по-флотски.

Пока она накрывала на стол, я успел снять драные штаны и засунуть их куда-то под кресло. Она их непременно найдет, но не сегодня, а значит, скандал начнется позже. Завтра скандалить никак нельзя, мне надо в веселом состоянии пойти на работу, от выигранного тендера будет зависеть наш летний отдых. И крик про рваные штаны можно будет оттянуть на пару дней, и, глядишь, вовсе замотать. А, может, их просто выбросить с балкона, мелькнула шальная мысль, их сопрет бомж, и все — уйдут штанишки. И я даже сам буду недоумевать, где же они, я же вот при ней только что раздевался. Для реализации этого плана я уронил пустую рюмку на пол, она разлетелась на осколки, я тут же был изгнан из кухни. Загудел пылесос, и она не услышала, как я тихо открыл балконную дверь и так же тихо ее закрыл. Затем уютно устроился на диване, взяв в руки Грушину синюю кожаную папку с надписью «Минтяжмаш».