Золотой глаз. Эзотерическая сказка в девяти историях

Елена Золотухина-Аболина

Книга Е. В. Золотухиной-Аболиной «Золотой глаз» – это волшебная история о мальчике-художнике, которому снятся необычайные сны. У него возникает талант читать мысли и менять мир своими рисунками, а это – немалое искушение. Вместе с друзьями герой проходит через ряд приключений и важных жизненных открытий. Повести написаны легко, иронично, затрагивают различные моральные сюжеты, связанные с магическими способностями, верой, любовью, дружбой.

История 2. Отвергнутое сочинение (февраль)

1

Бетти действительно научила Рому закрывать глаз, который видел слишком много и порой совершенно некстати. Но Рома не всегда успевал это сделать. Ему случалось видеть то, чего вовсе не хотелось или то, во что он все равно не мог вмешаться, чтобы что-то изменить. Одна из неприятных историй приключилась с ним в школе, когда Кларисса Петровна задала написать сочинение.

Вообще-то в школе сочинений практически не писали, и мама очень обрадовалась, что «еще есть учителя, которые не забыли, что такое настоящее обучение». «Это замечательно! — сказала мама. — сочинение на вольную тему! Мы так в свое время любили их в школе! Опиши, Рома, как мы ездили с тобой в Испанию по путевке! Какое там было море!» «Холодное», — сказал Рома. «Ну, не только, — возразила мама, — там был огромный ботанический сад, и зоопарк в Барселоне, и потом, мы видели музей Сальвадора Дали». «Ага, — сказал Рома, — весь утыканный хлебом и яйцами». «Вот это и опиши, — велела мама, — и вообще пусть никто не думает, что мы с тобой тут сидим и плачем оттого, что все кругом путешествуют, а у нас денег мало…»

— Я подумаю, — ответил Рома, но у него был другой замысел.

Клариссу Петровну в классе боялись. Она была, что называется, «сложный человек». На вид ей было лет сорок, она была худа, тонка, одновременно холодна и раздражительна. Ее неопределенного цвета глаза колко глядели из-под стрижки с длинной челкой, а любимым ее занятием было вышучивать своих учеников, ловить их на неизбежных ошибках и ляпах, на неумении сказать и написать. Когда Кларисса Петровна вела урок, в классе, достаточно непоседливом и порой буйном, стояла полная тишина. Никому не хотелось сделаться предметом язвительных замечаний и ядовитых насмешек. Причем, иронизировала учительница так ловко и так зло, что класс покатывался со смеху, а очередная жертва учительского остроумия всякий раз краснела, бледнела, потела и знала, что будет предметом всеобщей потехи еще как минимум пару недель. Рома иногда дома рисовал Клариссу, и она почему-то всегда выходила у него карикатурной, похожей на тощую высокомерную птицу, но в школу он этих рисунков во избежание неприятностей не носил, и только однажды показал своей приятельнице Насте, когда она пришла к нему вместе делать уроки.

— Похожа… — протянула Настя, — она такая злющая, потому что одна. Ни мужа, ни детей.

— А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил Рома.

— А с ней моя тетя вместе училась, — ответила Настя, — она, говорят, надежды подавала, наукой какой-то занималась, отличница была, а потом — раз! И оказалась в школе. Мне кажется, — Настя сдвинула брови, — она нас просто ненавидит, прямо как увидит нас, сразу и трясется… Я, вот, когда таракана в кухне вижу, тоже сразу трясусь, да еще и кричу. Мы для нее как тараканы.

Рома задумался. Кларисса Петровна ни разу не высмеивала его, к тому же он не давал ей поводов на него сердиться: он не носил на уроки планшет с играми, не затыкал уши наушниками с музыкой, а писал достаточно грамотно. С Клариссой Петровной у него был связан один загадочный эпизод, который он теперь и задумал описать в сочинении. Ему надо было понять: видела ли она то же, что видел он?

А дело было так. Прошлой весной Рома гулял с мамой по парку. Погода была прекрасная, светило солнышко, на деревьях проклевывалась первая зелень, и над ними словно бы висел в воздухе зеленый дым молодых листьев. Как раз той весной Роме стал сниться Старик, а вслед за этим потекли яркие как вспышки впечатления, неожиданные совпадения, маленькие ясновидческие отгадки, когда то, о чем думаешь, сбывается назавтра. И тогда же Рома целиком увлекся графическими рисунками, и бердслеева контурная линия виделась ему в абрисе любого прохожего — взрослого или ребенка. Так вот, они с мамой гуляли по парку, где было вовсе мало людей. Рома мчал впереди на самокате, а мама тихонько брела следом, щурясь от яркого апрельского солнышка. Незадолго до поворота аллеи она встретила кого-то из подружек, и остановилась с ними поболтать, а Рома устремился вперед, и домчал бы до конца дорожки, до самых ворот, как вдруг заметил странного молодого господина в старинном темном сюртуке, держащего в руках папку с листами бумаги и явно сосредоточенно что-то рисующего. Вокруг него, овевая листы бумаги и ресницы, струился легкий, едва заметный свет. Господин поднял веселое горбоносое лицо, и Рома обомлел. Это был Обри Бёрдслей. Он узнал бы его из тысячи похожих молодых людей в похожих сюртуках. Давно умерший, и тем не менее, вполне живой гений взглянул на Рому и помахал ему рукой, поманил к себе. И Рома подкатил к нему на своем самокате, вовсе не задумываясь о том, на каком языке он может с ним разговаривать, и как вообще все это возможно.

— Привет, Ромул, — сказал он, и Рома все понял, сам не зная, как, — я давно тебя ждал.

— А почему Ромул? — растерялся Рома, — я Рима не основывал… Зовите меня Юнгой, меня так все зовут, — он глубоко вздохнул от волнения, — а вы — сэр Обри?

— Ну уж прямо-таки сэр… Зови меня просто Обри. Ты же знаешь, я ушел в другой мир молодым, мне только-только двадцать пять исполнилось. И потом, все художники — братья. Ты же будешь художником?

— Не знаю, — сказал Рома, — я еще не учился этому. А говорят, надо с детства учиться, — повторил он слова своего дедушки.

— Ты научишься, — Бёрдслей посмотрел на него весело и как бы оценивающе, — у тебя здорово получается. Только не слишком увлекайся как я мифами, как это было со мной, — ох уж эти мифы! И я все фривольные рисунки потом велел уничтожить, пусть твоя родня не опасается, что ты здесь пойдешь по моим стопам… Лучше рисуй настоящее, то, что видишь. Вот, гляди, какой выразительный типаж с черной собакой!

Рома оглянулся. По дорожке мимо них гордо шествовала Кларисса Петровна, ведя на поводке черного пуделя. Она в упор смотрела на Бёрдслея в его нелепой старинной одежде как смотрят на какую-то сомнительную диковину, смотрела надменно, холодно, свысока, вероятно думая, что это какой-то фигляр, которого лучше обойти стороной.

— У нее что-то не так с душой, она вся высохла изнутри, — озабоченно произнес Бёрдслей, и в это время Кларисса Петровна поравнялась с Ромой, который старательно поклонился и поздоровался с ней, но она удостоила его лишь беглого едва заметного кивка. А когда Рома вновь повернулся, Бёрдслея уже не было…

— С кем это ты стоял? — спросила мама, которая к тому моменту уже обсудила с подругой все последние косметические семинары и оказалась рядом, — такой интересный молодой человек с одухотворенным лицом? И еще Кларисса Петровна тут мимо вас проходила?

— Это учитель из художественной школы, — немедленно нашелся Рома, и на самом деле это было почти правдой…

И вот с тех пор Роме не давал покоя вопрос: если мама видела Бёрдслея, видела ли его Кларисса Петровна? Кто вообще еще мог его видеть? И, мучимый своим любопытством, Рома решился рассказать в сочинении на вольную тему этот необычный эпизод в парке. Ну, в конце концов, пишут же люди фэнтези и всякую фантастику! На вольную тему можно и фантастику написать, а расхвалить рисунки любимого художника было для Ромы одним удовольствием… И он, не послушав маминого совета писать об отдыхе, принялся излагать историю этой немыслимой встречи, заменив в тексте Клариссу Петровну на выдуманную Анну Ивановну.

В день объявления оценок Кларисса Петровна пришла в класс чернее тучи, и у нее не было настроения шутить, пусть даже иронично. То, что ее что-то гнетет, видно было сразу. Она некоторое время ходила туда-сюда вдоль доски и стола, на котором горой лежали исписанные листки, а класс, присмирев, испуганно следил за ней десятками настороженных глаз. Потом Кларисса Петровна остановилась, вскинула голову так, что длинная челка взлетела вверх, обнажив лоб с двумя резкими вертикальными морщинами между бровей, и подняв тонкий палец с длинным ногтем указала на Рому.

— У нас произошло неприятное происшествие сказала она, — Роман Матросов бесстыдно списал свое сочинение из какой — то чужой книги. Я не знаю, что это за книга, но он сам не мог это написать, — Кларисса Петровна даже притопнула, — Это совсем не детский текст, к тому же наполненный какими-то бредовыми идеями, ожившими мертвецами, больной фантазией. Я ставлю ему двойку за ложь и плагиат, — и она враждебно сощурилась.

Рома, не ожидавший прямого нападения, ужасно удивился. Он как бы даже сразу не обиделся, потому что подумал, что Кларисса Петровна чего-то не поняла. И вообще дедушка всегда говорил ему, что не надо чужое раздражение сразу принимать на свой счет, может, у человека живот болит… Он медленно поднялся со стула и сказал, чуть дрогнувшим голосом: «Я не списывал. Можно на антиплагиате проверить. Я сам написал. Это… Сказка».

— Ты мог списать из старой книги, которой нет в Интернете, — отрезала Кларисса Петровна, — а если ты написал это сам, — она возвысила голос, — то тебя надо отвести к врачу. К психологу. К психиатру. Но ты не мог этого написать. Это для тебя… слишком умно. И слишком безумно!

«Мы для нее как тараканы», — вспомнил Рома Настино замечание, и вдруг подумал, что Кларисса Петровна не только видела Бёрдслея, она его и услышала… И понял, что она не простит ни его, Рому, ни графика Х1Х века…

Класс замер, все молча потупились, было слышно как за окном гудят и клаксонят машины.

— Вы тут все бездарности и лжецы, — процедила Кларисса Петровна, с ненавистью озирая предусмотрительно опущенные головы учеников, которые не хотели встречаться с ней глазами: казалось над ней стояла какая-то темная аура. Но Рома, в котором обида смешалась с любопытством, все же вскинул взгляд и вдруг — о, ужас! — увидел, как за ее плечами открывается длинный черный туннель, который скрыл собой доску и стену. Это была бездонная, уходящая к горизонту темнота, и из этой непроглядной бездны вдруг появился маленький, но шустрый бес, скорчил Роме безобразную гримасу, и за мгновение ловко вскарабкался Клариссе Петровне на левое плечо. Он пошмыгал уродливым носом-пятачком, поболтал короткими задними лапами с копытцами — Рома все это видел, как будто кто-то поднес к его глазам увеличительное стекло, — а потом бес достал что-то из кармана на мохнатом сером брюхе и стал пересыпать из ладони в ладонь. Что-то белое. Какие-то горошины… И внезапно Рома понял, что это таблетки снотворного, много таблеток, и они текли ручейком из одной шерстистой бесовской ладони в другую.

Бывает, что смысл становится ясен без слов. Словно в ускоренной съемке Рома увидел «Скорую помощь», санитарные носилки, и узкую руку Клариссы Петровны с агатовым перстнем на среднем пальце, которая безвольно свисала через край носилок из-под белой простыни.

И тогда Рома глубоко вздохнул и снова, также как это произошло дома месяц назад, сам от себя не ожидая, вдруг ясно и отчетливо произнес: «Кларисса Петровна, не делайте этого».

В тот же момент ощутил, что она, как ни странно, его поняла… Холодная ярость сбежала с ее лица, она испуганно взглянула на Рому, потом тряхнула головой, будто снимая наваждение, нахмурила брови и, ничего не ответив на его внезапную и для всех загадочную фразу, отчеканила: «Если это написал ты, то тебе надо проверить голову. Психолог сегодня в школе. Бери свои листки и ступай к ней».

2

Ему снова снился сон. Маленькое приветливое озеро, кругом холмы, и теплое лето. Зеленая, светлая, с легкими тенями и птичьим чириканьем в ветвях. Возле озера скамеечка, на скамейке Старик, Рома возле него, а сэр Обри примостился напротив них на боку на травке, опершись локтем о пригорок. Вот смешно: и Старик и сэр Обри — оба в джинсах, в курточках каких-то с кнопками по сегодняшней моде, и Роме на них смотреть удивительно и забавно.

— Ну, Юнга, как психолог? — спросил сэр Обри, — она нашла у тебя какие-нибудь проблемы? — он сел, скрестив ноги, и насмешливо фыркнул, а потом сорвал веточку и стал задумчиво жевать ее, вопросительно глядя на Рому.

— Нет, конечно, — Рома улыбнулся, — психолог — хорошая тетка, сказала: «Иди, милый, с Богом! Мне Кларисса Петровна сегодня пятого ученика посылает…»

— Она ведьма, ваша Кларисса, — промяукала рядом неизвестно откуда возникшая Бетти, — мягко прыгнула на скамейку и решительно устроилась у Старика на коленях, — я знаю, прошлой ночью она оборачивалась черной кошкой, и хотела драться со мной возле мусорных ящиков на задворках… Такая ретивая!

— Ты сочиняешь, Элизабет! — ни минуты не сомневаясь воскликнул Рома, — она не может оборачиваться черной кошкой… Она не умеет. Она что-то такое чувствует, но ни во что это не верит и ничего этого не признает… Она не верит в чудеса. Обри верно сказал, что у нее что-то с душой…

— Ну, сочиняю, нимало не смутившись согласилась Бетти, — значит она недо-ведьма. Может, это еще хуже!

— Она что-то с собой сделает? — тревожно спросил Рома у Старика, который глядел на воду и задумчиво поглаживал Бетти по серой спинке, — она собралась травиться? Я видел таблетки. Она умрет?

— Не умрет, — Старик осторожно скинул Бетти с колен и откинулся на спинку скамейки, — желудок только испортит.

— Почему она такая? — снова спросил Рома, — почему она злая и… несчастная?

— Наверное, ей не хватает любви, — раздумчиво предположил Бёрдслей, — ее никто не любит, и она никого… Любовь же как кислород — если не хватает, то задыхаешься.

— Ее кто-то сильно обидел? — не унимался Рома, — Хотя я понимаю, что это, наверное, не главное… Вот, маму тоже сильно обидели, а она… Ну, расскажет лишний раз напоказ, что ей ничего от жизни не надо, перстней там, поездок всяких…. Хотя на самом деле надо. Но ведь она сама никого не обижает! А что будет с Клариссой Петровной? Она может измениться к лучшему?

— Это зависит от нее самой, — сказал Старик, — и потом, когда люди хоть на мгновенье попадают в другой мир, они иногда возвращаются из него лучше, чем были. Но ты молодец, ты пытался ее предупредить, что не стоит рисковать, мало ли как оно повернется…

— Я не собирался видеть ее бесов, — честно признался Рома, — это само получилось. Я не успел закрыть Глаз. Хотя, возможно, я сам во все виноват, это же я затронул тему про душу, а она рассердилась. Ей, видно, хочется нормальной души или чтобы хотя бы никто не видел, что у нее душа засохла…

— Золотой глаз — глаз художника, — как бы поясняя, заметил Бёрдслей, — забрасывая изжеванную веточку в кусты, — когда проснешься, попробуй нарисовать эту противную Клариссу, только так, чтобы она была уже не противной. Чтобы была спокойной. Ну, нарисуй ее, например, Принцессой… В розовом платье и на балу… Ах, ты же не рисуешь красками! Ну, хоть черно-белую. А потом раскрась. Я так делал в свое время. Не злятся же Принцессы на балу! Может, и она подобреет.

— Я попробую, — неуверенно сказал Рома, — но не могу обещать, что у меня получится. И разве станешь доброй с испорченным желудком?

И когда Бёрдслей закончил эту фразу, Рома почувствовал, что Бетти тыкается холодным носом в его руку, и услышал звон будильника.

На другой день Кларисса Петровна не пришла на работу, и ученикам сказали, что она отравилась несвежими пирожками из соседнего супермаркета и лежит в больнице. Рома никому не высказал никаких сомнений на эту тему и несколько раз пытался последовать совету Бёрдслея — нарисовать Клариссу Петровну молодой, красивой и в бальном платье. «Может быть, это как-то поможет ей?» — думал он, — но рисунок у него не получался, все выходила какой-то недобрый шарж, что при нынешнем положении дел смотрелось и вовсе неуместно. Помучившись некоторое время, он бросил этот эксперимент, сказав себе, что Старик ясно дал понять: она должна справиться сама. Шли дни, история с Клариссой Петровной отодвигалась в прошлое, а у Ромы возникли новые проблемы, которые всерьез заставили его задуматься, как же ему дальше жить на свете, обладая Золотым Глазом.