Слеза Евы

Елена Дорош, 2023

Разбирая старый архив, профессор Бартенев и его помощница Глафира Вознесенская наткнулись на странное письмо. Как оказалось, оно связано с судьбами известных персон, живших два столетия назад. А еще в конверте обнаружилась женская серьга. Поиски ее хозяйки привели к удивительным открытиям и… привлекли внимание преступников. Ведь раритеты стоят дорого. Очень дорого… Где закончится путь последнего письма поэта той, которую он боготворил всю жизнь? Елена Дорош пишет для тех, кто не впадает в уныние, не боится испытаний и ждет от жизни только хорошее. Ее книги – не просто детективы. Они не только о любви. Каждая открывает увлекательную, порой малоизвестную сторону человеческого бытия.

Глафира

Тетя Мотя была знатной ругательницей. Конечно, в монастыре любые ругательства — не только мат, но и все известные современному человеку нехорошие слова — были под строжайшим запретом.

— Это все дьявольское научение! Он вашими устами говорит! — любила повторять матушка Евтихия.

Но Моте все эти слова были не нужны. Всю жизнь прожившая в деревне, она отлично обходилась местной «терминологией», которую, кроме нее, никто расшифровать не мог, хотя догадаться о смысле было несложно.

Глафира знала, что Мотя любит припечатать словечком, поэтому сегодня с самого утра ждала вердикта на свое решение сойти с сытой чиновничьей стези.

И дождалась.

Вернувшись из магазина и повесив на крючок в прихожей пальто, которое Мотя называла салопом и, не снимая, носила почти круглый год — зимой под него надевалась вязаная кацавейка и пристегивался цигейковый воротник, — выгрузила продукты и начала:

— Вот знала я, что ты межеумок. Это ладно. Но хоть не полная балабошка! Ну чего тебе в теплом кабинете не сиделось? Нешто там одни дуботолки сидят? Небось поумней тебя будут! А все потому, что ты поперешница! Тебе слово, ты — десять!

Мотя высунула из кухни сердитое лицо, чтобы видеть, доходят ее ругательства до Глаши или нет.

Глафира, отвернувшись, гладила белье и ничего не отвечала. Улыбалась только.

— А я ведь знаю, кто тебя с пути сбил! Тетешница эта, Ирка! Так ты ее не слушала бы! Она ведь мало того, что белебеня, так еще и свербигузка! Сама больше месяца нигде не работала и тебя совращает!

Глафира знала, что Ирку Мотя приплела не зря: провоцирует! Ждет, чтобы она вступила в пререкания, стала защищать подругу, и вот тогда-то Мотя даст жару!

Ну уж дудки!

Надо набраться терпения и дождаться, когда запал иссякнет и можно будет спокойно объяснить, почему она ушла из комитета соцзащиты. Надоело глупостями заниматься. Бумажки перекладывать, как говорится.

Окончив школу, Глаша выбирала, где учиться, и раздумывала недолго. Она выросла при монастыре и много навидалась. Больные и просто глубоко несчастные люди приходили к ним, чтобы получить помощь и сочувствие. Она умела выхаживать увечных, заботиться о старых — и все это не вызывало у нее отторжения и брезгливости, наоборот, радовала возможность помогать людям.

Она легко поступила в хороший вуз на отделение, где готовили социальных работников, и ни разу об этом не пожалела. Вот только работать ей пришлось в душном кабинете, забитом бумагами и бабами, которые сами не знали, что они тут делают. Просто работали за зарплату.

Мотя ужасно пугалась всяких перемен, а больше всего — неизвестности. Ну дело ли — пойти сиделкой в чужой дом! Что за дом? Какие в нем порядки? Может, там Глашу обижать будут, а это ей, Моте, стерпеть никак невозможно!

— Чего молчишь? Неужто язык проглотила? — поинтересовалась она.

— Жду, когда ты угомонишься и мы нормально все обсудим.

Глафира сложила стопочкой белье и убрала в шкаф.

Мотя ушла на кухню и тяжело вздохнула. Вот ведь с вечера чувствовала, что денек не задастся. Так оно и сталось! Господи, прости!

Глафира тихонько подкралась и обняла сердитую Мотю.

— Да не вздыхай ты так, а то у меня сразу под ложечкой сосать начинает. Все еще лучше будет, чем раньше. Точно тебе говорю.

— Говорит она, — ворчливо ответила Мотя, но было видно, что ласковый голос Глаши подействовал на нее успокаивающе.

— Мой подопечный — литературовед, доктор филологических наук.

— Каких «лологических»? Что за науки такие? — испугалась Мотя незнакомого слова.

— Вот обзываться белебенями и тюрюхайлами ты хорошо умеешь, а слова «филология» не знаешь! — назидательно сказала Глафира. — Это наука о литературе. Филологи ее изучают и нам рассказывают.

— А сколько ему лет, твоему профессору?

Мотя все старалась держаться поближе к интересующим ее проблемам.

— За семьдесят уже. Он инвалид. Не ходит давно.

— А руки у него работают? — продолжала выпытывать Мотя.

— У него голова работает, это главное. Знаешь, из четырех претенденток он сразу меня выбрал, — похвасталась Глафира.

— Так к нему еще и очередь была?

— А то ж! Интеллигентный одинокий человек, воспитанный, приятный в общении. К тому же хлопот с ним не слишком много.

— Как не слишком много, если и горшок выносить, и мыть, и перекладывать! Все тебе одной!

— Так в нем весу сорок килограммов! Он легкий! И потом, руки у него сильные, многое он сам делает, а на кресле, знаешь, как разъезжает! Быстрее меня! И главное, очень обходительный!

— Врешь ты все! Поди, пыня еще тот!

— Да нет, он не чванливый! Добрый! Работы совсем немного будет. Он целый день за столом сидит. Работает.

— И чего же он работает?

— Книгу пишет о поэзии. Толстую.

— Тооолстую, — передразнила Мотя. — Знаем мы этих филолухов!

— Да откуда ты их знаешь?

— Все они колоброды!

— Да как же колоброды, если он день и ночь работает! — всплеснула руками Глафира.

— Ну значит, тогда колупай!

Еще и колупай! Глафира поняла, что так просто Мотя не угомонится. Надо было предпринять что-нибудь эдакое, чтобы ее отвлечь.

— А помнишь, тебе понравился платок на тетке Вале из соседнего подъезда?

— И что с того?

— А вот!

Глафира принесла из коридора сумку и, словно фокусник, вытащила тонкий, переливающийся ярким синим цветом платочек. Вообще-то вещица береглась к выходным, ну да ладно!

Мотя посмотрела и ахнула.

— Газовый!

— Газовый и даже лучше, чем у тетки Вали!

Мотя развернула платок и полюбовалась.

— А где ж ты денег на него взяла?

— Мне аванс выдали. Вроде как подъемные.

— Так ты сразу все на платок профукала?

— Да ты лучше примерь.

— Нет, ты скажи!

— Надень, говорю, а то обижусь!

Мотя аккуратно сложила платочек и повязала на голову.

— Ну как? — спросила она с замиранием сердца.

— Поди, сама глянь!

Мотя подошла к зеркалу и засмотрелась.

— Королевна! Неужто не видишь?

Глафира посмотрела на довольное Мотино лицо. Угодила с платочком-то! Прямо насмотреться на себя не может! Теперь будет думать, как завтра наденет свой салоп, повяжет платочек, пойдет в булочную, и все соседки это заметят.

— Ну спасибо тебе, Глаша. Только все равно…

— Давай чай пить, а, Моть! Ты меня уж притомила!

Мотя, забыв снять обновку, засуетилась, выставляя на стол тарелку с хлебом, сахарницу и чашки. Чай пить она обожала. Чуть управится с делами, сразу ставит чайник, а потом долго, с удовольствием пьет, смакуя сухарик или, что бывало нечасто, молочную карамельку.

Глафира села напротив, любуясь Мотей в новом платке. Много лет назад у Моти обнаружили диабет. Матушка Анимаиса сказала, что это стресс так повлиял. С тех пор Мотя сильно поправилась, раздалась, черты лица стали казаться мелкими и словно сгрудившимися посредине, придавленные большими щеками и несколькими подбородками.

Глафире казалось, что ничего милее Мотиного лица она не встречала.

— Знаешь, Олег Петрович сначала хотел, чтобы сиделка жила у него постоянно…

Мотя перестала жевать и замерла с набитым ртом.

— Не пугайся, ради Бога! Я сразу сказала, что у меня семья, поэтому постоянка меня не устраивает, и он согласился. Буду работать с восьми до шести шесть дней в неделю. В воскресенье вызовет только в крайнем случае.

— А ночью что ж? — поинтересовалась Мотя.

— С ним внучатый племянник живет, все, что необходимо, сделает.

— И в выходные сидеть согласился?

— Бартенев настоял, чтобы в воскресенье его оставляли в покое. Ему нужно личное пространство, как он выразился.

— А как же то самое?

— Мотя! Если ты не в курсе, то наука в этом вопросе шагнула далеко вперед.

— Да неужто? — поразилась Мотя. — Это куда же?

Глафира махнула рукой и не стала объяснять, Мотя, выждав самую малость, принялась за старое:

— А племяннику этому сколько лет? Небось старый уже?

Тоже нашлась хитрюга! Глафира улыбнулась.

— Да нет, не старый. Учится в университете.

Мотя заволновалась. Любой потенциальный ухажер, появляющийся на горизонте, действовал на нее дестабилизирующе. Конечно, она не собиралась всю жизнь держать Глашу у своей юбки, но доверить свое сокровище могла только тому, кто будет ее достоин. Все прежние, проходившие перед ее глазами, были, по Мотиному мнению, либо фуфлыгами, то есть совсем уж невзрачными, либо гулящими вертопрахами. И все, как один — подлыми обдувалами, готовыми обмануть ее Глашу.

— Так сколько ему? Двадцать, что ли?

— Наверное.

Глафира с подчеркнутым равнодушием запихала за щеку шоколадную конфету, которые в доме покупались только для нее.

— Ишь ты! Наверное! Да он уже, поди, глаз на тебя положил?

— Послушать тебя, так все только и делают, что глаз на меня кладут!

— А то нет? Помнишь того басалая, что в прошлом году к тебе лип?

— Да не лип он! Просто познакомиться хотел, и все! А грубо себя вел, потому что ты на него собак спускала! И вообще, Мотя, заканчивай ругаться! Что на тебя сегодня нашло?

Мотя пила чай и смотрела в окно. Можно было бы не спрашивать. Все заботы написаны у нее на лице. И важнейшая из них — она, Глафира.

Ну как Моте поверить, что Глаша уже взрослая и можно хоть немного ослабить контроль? Понятно, что Мотя чувствует за нее огромную ответственность, но все-таки ей уже двадцать четыре. Пора доверять! Только как об этом скажешь? Мотя сразу занервничает, станет плакать, а потом полночи на коленях перед иконами простоит.

Бедная моя Мотя!

Ни за что и никогда тебя не оставлю!