Свет мой ясный

Елена Арсеньева, 2019

На своё счастье и беду, отправилась юная травница Алёна в лес купальской ночью. Встретила она таинственного незнакомца и без памяти влюбилась в него, но поутру он исчез… Меньше чем через год выдали Алёну замуж – и такие беды посыпались на буйную головушку красавицы, что обвинение в убийстве супруга – ещё не самая страшная из них… Самая-то лихая вот какая: в своём главном гонителе, царском сыщике Егоре Аржанове, узнала Алёна того самого, купальского, свет свой ясный…

Глава шестая

До третьих петухов

— Молодец, слышь! Оглянись-ка, добрый человек!

— Чего тебе? — Огромный ражий кучер свесился с козел прехорошенького, изящного, словно для забавы сработанного, возка: окошки слюдяные, разноцветные, оклад золоченый, дверцы с посеребренными цветами и пузатыми крылатыми младенцами, на крыше узорчатая решеточка, будто у самовара… Этаких карет было в Москве мало — раз-два и обчелся. Похожие с изумлением озирали расписной нарядный возок, стоявший возле ограды Вознесенского монастыря, в церковь которого, по воскресным дням открытую для мирян, обычно наведывалась к обедне Катерина Ивановна.

Прежде чем подойти к кучеру, Алена внимательно огляделась: не маячит ли поблизости худая черноволосая девка. Она была горничной Катерины Ивановны, и не от кого другого, как от нее, ватага грабителей была столь подробно сведома о свычаях и обычаях намеченной жертвы. Этой черномазой девки Аниски надлежало особенно опасаться, ибо стоило той лишь заподозрить неладное, и налет нынче ночью будет отменен — чтобы нагрянуть потом, в самое непредсказуемое время. И заподозривший подвох атаман примется сыскивать предателя…

Алена еще раз огляделась. То ли Аниска осталась дома, то ли в храме вместе с барыней. А узнать наверное, чтобы приготовиться ко всяким внезапностям, можно только через кучера.

— Слышь, молодец! Ты Катерину Ивановну возишь, барыню, что у Никитских ворот живет в красном доме?

— Пошла вон, рванина, — лениво ответствовал кучер, отворачиваясь от Алены.

Та лишь вздохнула. Вид у нее, конечно, не ахти… Все, чем удалось разжиться в родимом доме, была престарая пестрядинная юбчонка, там и сям зияющая прорехами, да какие-то вовсе уж замшелые поршни^[28], в которых Алена прежде ходила за скотиною, а нынче принуждена была выйти на люди: избегалась босая за день, посбивала ноги о камни. Что и говорить, непривычна она босиком ходить: батюшка денег на башмаки для нее не жалел, при муже их еще донашивала, в монастыре хаживала тоже не босая. На плечах у Алены по-прежнему тот же ветхий платок, за который, быть может, клянет ее та растеряха-баба. Волосы неприбраны: причесать нечем.

Алена понурилась было, а потом подумала, что зря она, пожалуй, так плотно кутается в платок. У нее есть средство заставить кучера поглядеть на себя повнимательней, а значит, и прислушаться к ее словам.

Делая вид, что не может удержать на плечах сползающий платок, она громко ойкнула. Кучер, конечно, оглянулся — как раз вовремя, чтобы увидеть налитую грудь, которая трепетала под грубой тканью. Точно две лебедушки бились в тесных путах!

— Больно уж ты суровый, как я погляжу! — сладким голосом пропела Алена. — Может, сменишь гнев на милость, да все ж побеседуем?

— Об чем с тобой беседовать? Известно: поп, да девка, да порожние ведра — к худым вестям!

Он все-таки соблаговолил повернуться к Алене всем лицом, а та едва не ахнула при виде обширного красного пятна, залившего всю левую сторону возчикова лица. Рожа, да какая!..

Первым чувством было отвращение, вторым — жалость.

— Что ж ты, добрый человек, над собою делаешь? — вырвалось у нее сердитое восклицание. — Мог бы уж о себе позаботиться, исцелиться! Чай, немало средств!

Против ожидания, кучер не взъярился, не огрел ее кнутом, а взглянул как робкий ребенок. Верно, собственное уродство причиняло ему немало бед, и приходилось дивиться жалостливости его хозяйки: другие обычно старались избавляться от страшноликих слуг.

— Ты что же, лекарка? — спросил он Алену без прежней грозности, вроде бы и забыв о ее отрепьях, и она постаралась не дать ему вспомнить о них:

— Лечился чем, сказывай?

— Ну, чем… — протянул возница. — Дело известное! Красную тряпку мелом намазывали, прилагали. В травах каких-то парился… пустое все это, ей-богу! — Он отмахнулся.

— Пустое, — торопливо согласилась Алена. — А гречишной мукой посыпал?

— Гречишной мукой? — Взор кучера притуманился: верно, он силился припомнить все те многочисленные и порою мучительные лечбы, коим подвергали его знахари и знахарки небось еще с малолетства. — Вроде нет, не врачевали. Это как же?

— Берется гречишная мука, свечка, мука на огонь сыплется, а потом на щеку, чтоб еще горячая была, и при том сказывается заговор. — И Алена привычной скороговоркой оттарабанила: — Стану я, раба Божия Алена, благословясь, и пойду, перекрестясь, на Океан-море. На Океан-море плавает рыба-кит, нет у него ни синего, ни красного пятна-рожи. Там ползает рак морской, нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. Там лежит мертвый мертвец, нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. Там сидит кочет-петух, нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. И поди ты, красное и синее пятно-рожа, во чисто поле гулять, там ты разыграйся, там ты разгуляйся, откачнись от раба Божия… имя как?

— Имя? О Господи… — залопотал кучер, обо всем на свете позабывший, — да Митькой звали!

— Откачнись от раба Божия Митрия за три двери, за четыре замка, и замкни все болести и хворости за четыре двери, за четыре замка, как я слово свое замыкаю. Аминь!

Возница какое-то время оставался недвижим, только глазами лупал безостановочно. Потом повторил зачарованно:

— Кит-рыба… кочет-петух… за три двери, за четыре замка, аминь! — И отчаянно замотал головой: — Нет, мне отродясь сего не запомнить, не повторить!

— Тебе и не надобно, — утешила его Алена, будто малого дитятю. — Ежели хошь, я тебя поврачую.

— И что, исцелишь? — недоверчиво воздел брови кучер.

— Исцелю! — резко, словно в омут бросаясь, проговорила Алена. — Ежели эта рожа у тебя не порчею наведенная, то исцелю.

— А ежели порчею?

— Ну, тогда надо доку посмекалистее искать. Может статься, порча была еще на твоих родителей наведена и через то на тебя попала. Тогда останется лишь смириться и Богу помолиться. Ну а ежели это простая болесть — изведу.

— Сговорено! — хлопнул в ладоши кучер. — А сколь за лечебу возьмешь?

Алена передернула плечами, и взгляд возницы вновь приковался к чему следует.

— В расчете будем, коли дозволишь барыне твоей скрыто словцо молвить, — сказала она.

— Какое словцо? — вмиг насторожился возница.

— Да вишь ты, добрый молодец, я знатная зелейница, — не моргнув, ответила Алена. — Не гляди, что я такая одяжка — дом мой весь сгорел, и вся справа погорела. Все, что осталось, — на мне, да еще травы-былия свои спасла. Среди них есть такие, что женскую красоту укрепляют, бледность низводят, очи проясняют, дыхание освежают, кожу очищают. Кабы захотелось твоей барыне моего товару купить, и она была бы с удачей, и я с прибылью, и ты от маяты избавился бы, раб Божий Митрий…

— Да наша барыня и без твоего сена хороша, будто пасхальное яичко! — с гордостью повел плечом кучер. — Такой-то беленькой да гладенькой небось по всей Москве не сыщешь. Помады, слышь-ко, да белилы у нее заморские — таковые, может, только у аглицкой королевишны в стекляницах сохраняются. Нет, погонит она тебя, как пить дать! — Он снисходительно махнул на Алену рукавицею — и вдруг замер, и глаза его так и вспыхнули. — Слышь-ко, лечейка! А есть ли у тебя снадобье… ну, словом, для силы мужской? Снадобье, что уд вострит и семя множит?

Настал черед Алены лупать глазами и стоять столбом.

— Сроду не поверю, — пробормотала она наконец. — Сроду не поверю, что такой могучий, дородный молодец скорбен невстанихою… да нет, быть того не может!

— Дура! Я ж не для себя прошу! — с нескрываемой обидою воззрился на нее возница. — Мой приклад, слава те, Господи, снаряжен способно и к делу завсегда готов. Я им пятерых ребятишек сработал — и еще трижды столько смастерить могу! Нет, ты скажи: такое средство имеешь?

— Имею, конечно, — кивнула Алена. — Скажем, анис движет помысл постельный яко мужьям, тако и женам. Да мало ли… И слова заговорные знаю. Вот послушай! Встану я, раба Божия Алена, благословясь и пойду перекрестясь в чистое поле под красное солнце, под млад светел месяц, под частые звезды, мимо Волотовых костей^[29]. Как Волотовы кости не гнутся, не ломаются, так бы у раба Божия, имярек… тут имя надобно назвать того, кто плотской немощью мается, — так бы у него, стало быть, уд не гнулся, не ломился против женской плоти, и хоти, и против Волотовой кости. И возьми ты, раб Божий, свой червленый вяз, и поди ты в чисто поле. Идет в чистом поле бык-третьяк, заломя голову, смотрится на солнечную колесницу. И подойди ты, раб Божий, со своим червленым вязом…

— Хватит! Ради Господа нашего Иисуса Христа — хватит! — простонал возница, который все это время как-то странно поерзывал, а тут вдруг привскочил с облучка на полусогнутых ногах, прикрывая руками стыдное место, будто доняла его неодолимая малая нужда. — Верю! Верю тебе, только уж не говори более ни словечка. Того и гляди, выйдет барыня, а я… а у меня… ой, святые Божии угодники, пособите, ослобоните мя, грешного!

Обращение к святым апостолам, коих первейшей заботою было усмирение плоти, возымело свое действие, и возница вновь уселся на облучок и даже смог дух перевести, хотя лицо его по-прежнему было столь красным и взопревшим, что невозможным казалось отличить здоровую его половину от больной, пораженной рожею. Алена же, со своей стороны, помогла Божьим угодникам тем, что снова плотно укуталась в платок, убирая все соблазны с глаз легко возбудимого Митрия.

— Это я не для себя, вот те крест! — уже спокойнее сказал он. — Это я для нашей барыни… сиречь, для ее полюбовника, — счел необходимым уточнить он, увидав, как Алена снова вытаращила глаза. — Чего выпялилась? Барин ладный, складный, обхожденьем приветливый — даром что немчин, — да вот, слышно, более месяца уже не канителит свою молодушку, белую лебедушку. Куда это годится?! Взял себе бабу — так делай с нею любезное дело. Баба, чай, не икона, чтоб из угла на мужика глядеть!

— Скажи на милость, тебе-то сие откуда сведомо? — не переставала изумляться Алена. — В щелки глядел?

Кучер, видимо, проникся к ней уже полным доверием, а потому сообщил вовсе уж шепотом:

— Есть у нашей барыни горничная девка Аниска. Язык у нее — помело! И метет она им направо и налево.

«Это уж точно, — мысленно согласилась Алена. — Ведьмино помело!»

— Так что, милка моя, ежели б ты барыне снадобье от невстанихи предложила, то и ее к себе расположила бы, и сделала доброе дело, — нагнулся к ней возница. — А зараз, глядишь, и меня поврачевала бы.

— Ничего не выйдет, — буркнула Алена как могла грубо и сердито. — Ничего у нас с тобою не сладится!

С этими словами и с выражением самого большого отвращения, которое она только могла изобразить, Алена резко отвернулась — и пошла прочь, хотя сердце ее так и трепыхалось от волнения. Она рисковала… но чувствовала, что не напрасно!

Ее расчет оказался верным. Через несколько мгновений тяжелые шаги забухали за ее спиной и железная лапища больно стиснула плечо.

— А ну, погоди! Куда это ты направилась? Почему так — не сладится?!

Конечно, следовало бы еще потянуть время, поднапустить туману и таинственности, однако обедня вот-вот могла закончиться, появилась бы Катерина Ивановна с этой воровской пособницей, и тогда все благие намерения Лёньки и Алены развеялись бы как дым. Нет, тянуть было уже некуда, и Алена не замешкалась с ответом:

— Потому, что дурной глаз да злой язык — хуже ворога! Лечба, заговоры — дело тайное, а эта ваша Аниска любую затею переговорит, перекаркает так, что выйдет семипудовый пшик. К чему, скажи на милость, мне стараться попусту?

— А ежели мы ей рот заткнем? — нерешительно предположил кучер.

— Это как же? — усмехнулась Алена. — Мне надобно поговорить с твоей барыней один на один, без чужого уха! Вот ежели бы ты отозвал Аниску зачем-нибудь…

— Отзову! — мигом согласился возница, готовый уже на все не только ради собственной красоты, но и ради довольства барыни. — А куда?

— Скажи ей… — Алена сделала вид, что призадумалась, хотя обдумано все было еще ночью. — Скажи ей, мол, пришел Ванька Красный и ждет ее у церкви Георгия-великомученика. Пока она туда обернется, я успею словцо молвить Катерине Ивановне. Да еще скажи: мол, он передал, что долго ждать не станет, а ежели уйдет, то свидятся они нынче ночью, как прежде было условлено. А ежели Аниска спрашивать будет, каков он, скажи — так себе мужичонка, от земли не видать.

— Погоди-ка, — свел брови кучер. — Почему ж ты знаешь, что она к Ваньке Красному так-таки побежит? И кто он есть, этот Ванька?

— Я ведь знахарка, вот и знаю, — отшутилась Алена от первого вопроса, не намереваясь отвечать и на второй: ну к чему сообщать невинному здоровяку Митрию, что мелкорослый Ванька Красный — кровавый атаман и Анискин полюбовник? Конечно, по первому его зову она к черту ринется, а не только к близенькой церкви! А не застав на месте, решит, что ушел, не дождался… Чтобы убедить Катерину Ивановну, у Алены не так уж много останется времени!

— Ну, хватит лясы точить, — осадила она Митрия. — Слышь, звонят. Гляди, не перепутай, все в точности скажи Аниске, как я велела, а нам с барыней не мешай. Но поглядывай: чуть Аниска воротится, держись рядом и делай по первому знаку то, что будет приказано, хоть бы тебе пришлось голову Аниске оторвать!

И, развернув Митрия на месте, она подтолкнула его к церковным дверям, а сама стала поодаль, комкая на груди платок и всем сердцем взывая к матушке Марии.

Ей было невыносимо страшно вновь взойти на монастырский двор — пусть и монастырь этот совсем другой, и люди другие, и никто здесь и слыхом не слыхал об Алене-лиходейке, беглой келейнице покойной игуменьи. Чудилось, сама себя в западню ведет… оставалось лишь надеяться, что матушка Мария примет искупление ее вины. Ведь первое, что решилась исполнить Алена после своего бегства, это спасти другую невинную душу, подобно тому, как была некогда спасена она сама. И, быть может, матушка Мария простит ей черную неблагодарность, если именно на монастырском подворье Алена предпримет первый для этого шаг?..

Она окинула взглядом чинно выходящий, творящий милостыню люд — и облегченно вздохнула: вот Катерина Ивановна! В точности такая, как говорили Лёнька и Митрий: белая да румяная, с веселым взором, хоть и потупленным смиренно, статная, сдобная. И девка чернявая при ней. Идут к карете… ну, Митрий, не оплошай!

И Митрий не оплошал! Пока барыня рассыпала направо и налево медяки, он склонился к Аниске и что-то прошептал ей на ухо. Девка воззрилась недоверчиво, но когда Митрий показал ладонью на вершок выше земли, она поверила — и, не сказавшись барыне, шмыгнула к Спасской улице.

Митрий подошел к лошадям, взялся поправлять упряжь. Мысленно похвалив его за догадливость, Алена шагнула вперед:

— Дозволь слово молвить, добрая боярыня!

«Добрая боярыня» рассеянно сунула ей копейку:

— Господь с тобою, бабонька, иди своим путем!

— Беда над тобой, Катерина Ивановна, — впрямую сказала Алена, когда безразличный голубой взор скользнул по ней. — Если не остережешься, отдашь нынче Богу душу, а дом твой сгорит, добро же покрадено будет.

Может быть, следовало начать издалека… Может быть, разумно было завлечь Катерину Ивановну своим лекарским искусством, намекнуть на невстаниху ее любовника… Но какая женщина снесла бы подобное без обиды? Откуда незнакомке может быть известно про этакие тайные напасти у любовника, ежели она сама от этих его напастей не пострадала? И хоть довольно трудно было приревновать иноземного кавалера к полуодетой побирушке, Алена с одного взгляда определила натуру Катерины Ивановны: эта из тех, у кого сани бегут перед лошадью. Из тех, кто сперва бьет, а потом спрашивает, что ты натворил, и вообще — натворил ли!

— Ты кто ж такая? Из какой ямы вылезла? — спросила пышногрудая красавица, убивая на месте Алену не столько безразличием тона, сколько внезапной прозорливостью. — Сама, что ль, красть придешь?

Розовый приманчивый рот расцвел в усмешке, но взгляд уже сделался цепким, и Алена поняла: теперь можно договорить до конца. Теперь Катерина Ивановна ее выслушает, но вот поверит ли — это еще вопрос!

— Не я, нет. Ватага воровская — человек двенадцать-пятнадцать. И не прежде уйдут, чем возьмут тебя блудным делом, а потом…

— У меня защита есть! — вспыльчиво подалась к ней Катерина Ивановна. — Так что скажи своим…

— Они не мои, — спокойно перебила Алена. — А защиты твоей нынче дома не будет ночью: на карты зван иноземный господин, на карты до самого утра!

Катерина Ивановна видимо опешила.

— Кто тебе сказал? — быстро спросила она, и Алена порадовалась: не тратит времени на пустые отрицания очевидного и сразу смекнула — просто так, под окошком, эти сведения не подберешь, их унес из дому кто-то свой, весьма близкий к барыне.

— Атаманова полюбовница в твоем доме в услужении. Зовут ее Аниска, и через нее ватага о каждом твоем вздохе сведома.

Глаза у Катерины Ивановны сделались большие-большие и по-детски растерянные.

— Врешь ты! — выдохнула она. — Зачем Аниске?.. Она мне предана!

— Настолько предана, что направо и налево про невстаниху у твоего хахаля болтает? — с усмешкой ударила главным своим оружием Алена — и вовремя успела отстраниться от лилейной, но весьма пухленькой, а стало быть, увесистой ручки, уже готовой отвесить знатную пощечину оскорбительнице.

Глаза Катерины Ивановны вспыхнули таким полымем, что Алена даже испугалась, как бы ярость не помутила разум «доброй боярыни». Но та только прошипела:

— Это я тебе еще попомню! — и спросила совершенно спокойно: — Почему я должна верить про Аниску?

— Не верь, — охотно кивнула Алена. — Не верь, а проверь. Вот как только вскорости девка твоя воротится — ты ей и скажи, что получила известие от кавалера: мол, раздумал он идти к приятелям, а всех их к себе зазвал, так что надобно готовиться к большому ужину.

— И что? — с презрительным поджатием губ спросила Катерина Ивановна. — Будет что?

— А то будет, что Аниска запляшет, как змея на горящих угольях, и начнет проситься отпустить ее на час-другой. Ей после такого известия хоть умри — а надобно бежать ватагу упреждать, чтоб нынче к вам не собиралась. Одно дело — беззащитная бабенка, и совсем другое — мужчины вооруженные, которые и постреляют, и побьют ватажников!

— И что мне тогда делать?

— Не пускать! — решительно сказала Алена. — Не пускать ее ни за что! Скажите, мол, отпустите ее куда надобно, только пусть она вас прежде до дому сопроводит. А там, как придете, отдайте Митрию приказ, чтоб хватал предательницу и волок в какой ни есть чулан, под замок.

— Ого! — холодно протянула Катерина Ивановна, весьма внимательно вглядываясь в странную незнакомку, столь сведущую в ее домашних делах. — Так ты и к Фрицу моему в мотню лазила, и Митрия знаешь?! Ловка же, как я погляжу… Но скажи на милость, с чего я должна тебе верить? Почем мне знать, может, это вовсе не Аниска, а ты и есть воровская подружка, которая хочет заморочить мне голову?

— А ты меня запри в подвале на ночь — вот и вся недолга, — предложила Алена. — Буду я заложницей. Утро все на свои места поставит, ежели к обороне приготовитесь как надо!

— А это мне зачем? — хлопнула ресницами барыня. — Пускай себе Аниска упреждает своих, чтоб не совались — сегодня они и не появятся. Зачем хлопотать еще?

— Сегодня не появятся, так появятся завтра, — нетерпеливо, то и дело косясь на Спасскую улицу, объяснила Алена. — Неужто непонятно? Все равно — рано ли, поздно они до тебя доберутся. А ежели поступишь, как я тебе советую, — можно будет всех ватажников повязать враз. Народишко это лихой, мятежный! Не далее как неделю назад ограбили они команду астраханского стружка и ушли с хорошей добычею.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

28

Грубые башмаки из кусков цельной шкуры мехом наружу.

29

Волот — великан (старин.), Волотовы кости — то есть могила Волота.