Свет мой ясный

Елена Арсеньева, 2019

На своё счастье и беду, отправилась юная травница Алёна в лес купальской ночью. Встретила она таинственного незнакомца и без памяти влюбилась в него, но поутру он исчез… Меньше чем через год выдали Алёну замуж – и такие беды посыпались на буйную головушку красавицы, что обвинение в убийстве супруга – ещё не самая страшная из них… Самая-то лихая вот какая: в своём главном гонителе, царском сыщике Егоре Аржанове, узнала Алёна того самого, купальского, свет свой ясный…

Глава третья

Иванова ночь

…Накануне, на Аграфену-Купальницу^[12], Алена вволю напарилась с хозяйскими дочками в бане. Они тогда с отцом стояли постоем в Любавине, небольшой деревне близ Нижнего Новгорода. Потом Алена с девками полезли на крышу бани: веники кидать. Старинное гадание, очень в него жительницы Любавина верили!

Девки, затаив дыхание, глядели, куда упадут вершинами: к селу или к погосту. Упадет к погосту — непременно же на этот год помрешь, ну а к селу — жива останешься. Ничей веник, слава Богу, не указал на скорое прекращение жизни, да еще и другим девки были озабочены: куда веник комлем упадет. Ведь в ту сторону замуж идти!

Веник Матрешки указал на поповский дом, и она не смогла скрыть своей радости. Так же возликовала Антонина, чей веник указал на избу старосты. Алена вспомнила румяного, улыбчивого поповича, потом весельчака, певуна старостина сына — и порадовалась за подружек. Свой веник она бросать не хотела — знала, что в этой деревне, даром что зовется она Любавино, судьбы ее нет, — но девки пристали как банный лист. Покорившись, Алена кинула не глядя — и через мгновение раздался дружный хохот сестер: веник комлем точнехонько указывал на лес.

— Ну, знать, вековухой мне по лесам бродить, травы брать, — усмехнулась Алена, другой участи себе никогда и не желавшая, однако девки веселья ее не разделили.

— Не ходила б ты нынче в лес, Аленушка, а? — робко попросила беленькая, ласковая Матрешка. — Не ровен час, леший…

— Лешие в такие ночи сами стерегутся. — уверенно возразила Алена. — Завидят, как лихие мужики и бабы в глухую полночь снимают с себя рубахи и до утренней зари роют коренья или ищут в заветных местах клады, — и со страху забиваются в свои берлоги, ждут, пока Аграфена да Иван минуют, а люди в разум войдут.

— Опасно шутишь, девонька, — сердито сверкнула на нее зелеными глазами Антонина. — Знаешь, что было с Парашей, одной нашей деревенской девкой? Она собиралась пойти по малину; мать не велела, иди, мол, белье катать, — но она все ж пошла. Мать осердилась и крикнула ей вслед: «Понеси тя леший!» И в лесу он-то, названный, к ней приладился… То есть она, конечно, не знала, что это леший: он ведь принял облик ее родного дядюшки. «Пошли, говорит, скорее, выведу тебя на таковое место ягодное, что все подружки обомрут от зависти, когда воротишься». И пошел со всех ног. Параня наша едва за ним поспевала. Сперва, как она потом сказывала, себя бранила: почто всего один туесок взяла, да не великий. А потом глядь — отстает от дяденьки, ну и дай Бог ноги догонять. А он до того идет ходко да шибко, что нипочем не настигнуть. И, словно нарочно, все по яминам да по бурелому норовит.

«Дожидайся!» — просит Параня, а он все одно: «Иди скорее!»

Бегут и бегут. Параня уж зашлась вся, о ветки изорвалась. Думает, что версты три уже прошли, как же тащить ягоду обратно в такую даль да по буеракам? Одну кашу малиновую только и принесешь! Думает так, а отстать не решается. И наконец видит себя среди превеликого малинника: ягоды как в сказке, одна в одну, вот этакими шапочками! Только развязала туесок, вдруг слышит — в лесу смеется кто-то и спрашивает:

— Кого ведешь-то?

А он, дядька ее, как захохочет:

— Ха-ха-ха, кого ведешь? Параню!

Как сказал это слово, так и сделался большой-пребольшой и пошел по лесу, а сам все хохочет да ладонями хлопает.

«Мать честна, — догадалась Параня, — да ведь это сам леший!» Кинула туесок — и прочь из малинника, да не сделала и двух шагов, как очутилась в преглубокой болотине, такой, что куда шагу ни сделаешь, всюду по горлышко. Взгромоздилась она на кочку и ну кричать:

— Спасите, заливаюсь!^[13] Спасите, кто в Бога верует!

А в ту пору наши бабы с покоса шли. Слышат — кричит кто-то благим матом. Побежали на крик, глядь: на околице, на перекладине, сидит Параня с туеском в обнимку и блажит не своим голосом:

— Спасите! Заливаюсь!

Насилу очухалась и поняла, что ни в какой она не в болотине и не водил ее «дядька» в малинник за пять верст, а вокруг околицы кружил. У нас над ней с тех пор долго смеялись. Чуть завидят с кем-нибудь вдвоем, тут же кто-то найдется спросить: «Кого, мол, ведешь?» Ну как тут не ответить: «Ха-ха-ха, кого веду? Параню!» С того смеха и замуж ее никто не брал: мало ли что там леший с ней сделал, у той околицы! А ну как стыдное? Мать того и ждала, что Параня вот-вот принесет в подоле невесть какую чуду, да обошлось. По счастью, присватался к ней вдовец из соседней деревни, так Параня за него не пошла, а бегом побежала!

— Так же вот она и за дядькой бежала небось, — пробормотала Алена, и девушки зашлись от хохота.

— Да нет, Параня оказалась нетронутая, и мужик очень ею гордится. И дети у нее все очень хорошие, — усмехнулась Антонина. — А все ж ты знай, девка, что в лесу бывает с теми, кто больно умничает!

— Ну, меня ж не проклинали! — отмахнулась Алена. — Ни мне до лешего, ни ему до меня.

— Гляди, гляди… — в сомнении пробормотала Антонина, а беленькая Матрешка жалеючи перекрестила Алену, и даже слезы выступили на ее голубеньких глазках, словно лихую подружку уже обвеял своим вихрем леший в опасную Иванову ночь.

То, что купальская ночь была волшебная, чародейная, Алена и без них знала. Отец рассказывал, что в эту ночь деревья переходят с места на место и разговаривают между собой; беседуют друг с другом животные и даже травы, которые этой ночью исполняются особой чудодейственной силой, отзываются на звук человеческого голоса и даются знающему в руки.

В прошлые года отец брал Алену с собою, но ни одно из чудес купальской ночи ей тогда не открылось. Надея уверял, что для сего потребно полное одиночество человека. И нынче ночью Алена собиралась пойти в лес одна.

Кузнечики еще стрекотали в душистой траве, слышался порою шелест крыльев пролетающей в синем сумраке птицы, доносился однообразный крик перепела, однако чем дальше уходила Алена в чащу, тем тише становилось вокруг. Деревья стояли недвижимо, и Алене чудилось, будто они не то что говорить — дышать переставали при ее приближении! «Ну, ничего, — утешала она себя. — Может быть, потом, когда они ко мне привыкнут, разговорятся…»

Она сошла с тропы, и теперь только тихое сияние звезд рассеивало кромешную тьму. Впрочем, глаза скоро привыкли к черной ночи, освоились с ней, и Алена увидела, что вышла-таки на чудное, зелейное место, которое присмотрела для себя еще загодя, но сдерживала искушение собрать здесь травы, зная, что только в Купальскую ночь исполнятся они высшей силы. И вот время пришло!

На всякий случай держась левой рукой за крестик, она взглянула на небо, потом низко поклонилась и тихо, пугаясь звука собственного голоса, принялась нашептывать заговор, который травознаи произносят только раз в год: в заветную Иванову ночь.

— Отец-небо, земля-мать, благослови свою плоду рвать, — бормотала Алена, с трудом удерживаясь, чтобы не оглянуться и убедиться в том, что никто не стоит сзади и не глядит ей в спину разноцветными — один желтый, один зеленый — лешачьими глазами. — Твоя трава ко всему пригодна: от скорбей, от болезней, от всех недугов — денных и полуденных, ночных и полуночных, — от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы! Поди же ты, колдун и колдуница, еретик и еретица, на сине море! На синем море лежит бел-горюч камень. Камень тебе замок вековечный. Земля-мати, благослови меня травы брати — колдуну на уничтоженье, доброму люду на исцеленье. Аминь!

Сказав слово заговорное, Алена опустилась на колени, пытаясь в зыбком звездном свете различить, какая трава льнет к ее рукам. Многие из них — тирлич, чернобыльник, одолень, плакун, зяблицу — надлежало брать с особым приговором, не говоря уже о червонной папороти — золотом папоротнике, жар-цвете, найти который мечтает в Иванову ночь всякий травознай, да не всякому он дается. С цветком папоротника можно увидеть все клады, как бы глубоко в земле они ни находились. Но взять такой цветок еще труднее, чем самый заклятый клад. Около полуночи на широких листьях папоротника внезапно появляется почка, которая поднимается все выше и выше, а ровно в полночь она разрывается с треском — и взорам представляется огненный цветок, столь яркий, что на него невозможно смотреть. Невидимая рука срывает его, а ошеломленному человеку почти никогда не удается это сделать. Вдобавок, вся нечистая сила собирается в это мгновение к месту, где расцвел жар-цвет, и гомонит, и шепчет, и щебечет, и наводит призраки, чтобы отпугнуть, не допустить человека до чудодейного цветка. Что клады! Бессильны самые мощные правители пред владельцем червонной папороти, и нечистые духи в полной его власти, и все двери сами растворяются пред ним, стоит только приложить к замку чудесный цветок…

Алена настолько очаровалась воображаемым видением, что сердце ее неистово забилось, когда внезапный отблеск нарушил кромешную тьму леса за ее спиной. Обернулась с восхищенным криком, простирая руки, — и замерла, разочарованная: нет, не царь-цвет зацвел, а зарево дальних костров играет за деревьями!

Алена в отчаянии огляделась. Деревья насупились, отодвинулись от нее. Колдовское очарование тайны развеялось. Травы словно бы померкли, и Алена всерьез испугалась, что они вмиг утратили все свои чарующие свойства.

Отец учил, что если уединение зелейника в Иванову ночь нарушено, лучше поскорее уйти на другое место и там снова просить у земли и неба подмоги. Алена с неохотою поднялась с колен, поклонилась полянке и уже пошла было в ночную, глухую, кромешную тьму, как вдруг неодолимое, необъяснимое любопытство овладело ею. Позже, вспоминая этот миг, она всегда изумлялась все-властности силы, свернувшей ее с тропы и заставившей пойти на свет костра. Алена злилась, ругала себя на чем свет стоит — но шла и шла.

Зачем, спрашивается? Она ведь заранее знала, что там увидит: толпу девок и парней, которые плясали вокруг костров, прыгали через них (кто удачнее и выше — тот весь год будет счастливее!), обвязывали соломой старые колеса и спускали их с горы.

Девки бежали к реке, голося песню:

Ой, кто не выйдет на Купальню,

Ладу-ладу, на Купальню!

Ой, тот будет пень-колода,

Ладу-ладу, пень-колода!

Из-под обрыва раздавался истошный визг, плеск.

Алена стояла недвижимо, прислонясь спиной к березе, и отчего-то вдруг почувствовала себя страшно одинокой, особенно когда увидела невдалеке от себя пару, слившуюся в жарком поцелуе. Парень нетерпеливо потянул девку на землю, но она гибко вывернулась:

— Венки пускать хочу! Пошли, Егорушка! Узнаю, так ли я тебе люба, как ты сказываешь!

Парень недовольно вздохнул, сунул руки за пояс.

— Ты кому веришь? — спросил угрюмо. — Траве? Воде? Или мне?

Девушка оглянулась через плечо и засмеялась:

— Трава и вода скорее правду скажут, чем ты, Егорушка!

В голосе ее вдруг зазвенели слезы, но девушка тут же задорно рассмеялась.

— Не ходи к реке! — погрозил с притворной сердитостью парень, явно спеша увести разговор с опасного направления. — Наткнешься на водяного — он таких вот дурочек в Иванову ночь подкарауливает — и не воротишься более домой.

— Это я-то дурочка?! — взвилась было девушка, но парень изловчился, поймал ее за руку, дернул к себе — и все ее возражения были заглушены поцелуем, столь долгим, что Алене тошно стало глядеть, как беззастенчиво лапает девку парень, и она решила, что может безопасно уйти.

Она еще поглядела с отвращением, как Егор начал задирать девке сарафан, норовя поближе подобраться к пышному заду, как вдруг Аннушка опамятовалась — и снова выскользнула из его не в меру прытких рук.

— Ну и охальный же ты бессоромник! — воскликнула она, отпыхиваясь и одергивая юбку. — Верно, жеребец твой без узды.

— А то! — задорно усмехнулся Егор. — Так и просится в стойло — того и гляди портки порвет!

От такой прямоты Аннушка словно бы потеряла дар речи, а Алена чуть не прыснула. Уж больно явственно было видно, что Аннушка раздираема двумя равно жгучими желаниями: пустить этого нетерпеливого жеребчика в свое стойло — и еще немножко подержать его в ожидании. Конечно, если б Егор прямо сейчас же на нее набросился… Но он стоял, поигрывая плечами, переминаясь с пятки на носок, и Алена смущенно хихикнула, углядев, что просторные портки его и впрямь взбугрились на том самом месте, куда первым делом вперивает взор всякая баба, даже будь она и самая что ни на есть праведница, чуть только встретит приглядного мужика. Ибо там растет орудие дьявольского искушения, и ежели праведницы дрожат: «Не искушает ли меня окаянный враг?!» — то прочие бабенки нетерпеливо притоптывают: «Неужто окаянный враг и не собирается меня искушать?!»

У самой Алены парня никогда не было, ее и не целовал никто, она дичилась мужчин, однако сейчас с некоторой обидой подумала, что никто из них ведь и не проявлял особой настойчивости. Будь кто-то из ее знакомцев, скажем, хоть чуть-чуть схож повадками с этим наглецом Егорушкой, может, Алене и нелегко было бы по-прежнему дичиться против этой веселой, ухарской настойчивости. Хотя… похоже, Аннушке удалось-таки его остудить!

Девка вроде бы и сама не в шутку забеспокоилась внезапной сдержанностью дружка, но не на шею же ему кидаться! Поэтому она, сделав неприметный шажок в его сторону, начала равнодушным голоском разговор, как бы не имеющий никакого отношения к ее намерениям.

— А вот и нет здесь никакого водяного! Возле мельницы, внизу по течению, слышала, и впрямь видели омутника, а в наших местах — нет!

— А вот и есть! — опасно усмехнулся Егор. — Мне на днях бортник Степка сказывал, а ему — братан его, он рыбным живет промыслом. Вот и говорил… ловили-де они раз рыбу. И так-то хорошо стерлядка шла, что, когда наступила ночь, не стали они ворочаться в деревню, а сладили шалашик и легли спать: мол, утром опять невода потянем. Легли, да… а рыболовную снасть свою они всю оставили на улице. И вдруг слышат среди ночи: кто-то шарится за стеною шалаша. Степкин брат и спрашивает:

— Кто, мол, это шарится здесь и чего тебе надобно?

И тут голос с этаким подвывом спрашивает:

— Ну, что вам, мужички, связать или развязать?

Мужички сразу догадались, что это не прохожий-проезжий, а сам водяной хочет подшутить над ними, и не знали, что сказать ему на это. Ушлых людей меж ними не было! Стали советоваться и решили ответить водяному — связать, мол!

И вот встали наши рыболовы поутру, глядь — а все их рыболовные снаряды: сети, морды, невода и прочее — посвязаны крепкими узлами, так что распустить их не было никакой возможности. Бились они, бились — и, не развязав ни узла, решили оставить все как есть до следующего утра, а уж там возвращаться в деревню.

Наступила ночь, наши-то забрались в свой шалаш, но не спят, а слушают во все уши. Только что улеглись, вдруг — чу! — кто-то опять шуршит за стенкою и спрашивает:

— Что вам, мужички, нынче — связать или развязать?

— Развяжи, родимый! — заблажили они в один голос в надежде, что дедушко водяной распутает им сети, однако, встав на следующее утро, увидели горемычные, что все невода и бродни были распущены на тончайшие нитки. С тех пор и перестали, сказывал Степан, ловить рыбу в этом месте, ибо шалил там водяной… а место сие, Аннушка, за излукою, как раз там, где вы с девками свои венки пускаете — судьбу пытаете!

— Вон оно что!.. — изумленно протянула Аннушка, всплеснув руками, но тотчас же деловито добавила: — Стало быть, ты знаком со Степкой-бортником? Ужо я у Степки про тебя всю подноготную повыведаю!

— Да на что тебе Степка? — хохотнул Егор, однако Алене почудилось, что в его смехе зазвучала некая опаска. — Приласкай меня — я тебе и сам про себя скажу все, что захочу!

— Что захочешь! — со слезой повторила Аннушка, и парень, у которого явно иссякло терпение, позвал:

— Поди сюда! Ну! Не томи, Аннушка!

Голос его был так нежен, что Аннушка дрогнула, обернулась — и вдруг издала истошный вопль.

Егор вмиг оказался рядом, привлек ее к себе:

— Что ты? Что?

— Там… там… — бормотала Аннушка, остолбенело уставясь во тьму. Алена поняла, что девка увидела ее. Слишком близко подошла она к свету, гонимая вредным любопытством!

Егор выхватил из костра пылающую головню, швырнул в чащу, и она с треском пролетела совсем рядом с Аленой. Та перестала дышать, всем телом прижалась к березе, отчаянно надеясь, что ее белую рубаху примут за белый березовый ствол.

— Деревья одни, — сказал Егор, пристально вглядываясь в тьму. — Не вижу ничего.

Алена едва подавила смешок. Парень стоял в трех шагах и смотрел прямо ей в лицо! Значит, обман удался! Теперь только подождать, пока они уйдут… Но себе она могла признаться, что очень не хочет, чтобы этот Егор уходил. Он взял из костра новую пылающую ветку, поднял ее над головой, и сейчас лицо его было ярко освещено. Алена как зачарованная глядела на длинные брови, сходящиеся к переносице. Здесь они топорщились смешным кустиком, что придавало этому напряженному, нахмуренному лицу какое-то мальчишеское выражение. Глаза его темно сверкали — цвета их Алена не могла разобрать, — но она с удовольствием глядела на чуть впалые щеки, напряженно поджатые губы, резко очерченный, хищный нос. В его лице смешивались недобрые мужские черты с мальчишеской открытостью выражения, и Алена вдруг поняла, почему этот незнакомец так привлек ее внимание. Он до боли был похож на мальчишку, которого она знала когда-то давно, много лет назад, которого пыталась спасти от страшной смерти — и спасла-таки! Но след его затерялся где-то на тропах земных, о нем Алена с тех пор ничего не знала. Мыслимое ли дело, чтобы вдруг встретить его здесь, в лесах Нижегородчины… в обнимку с другой!

Алена нахмурилась: она столько думала о нем, столько воображала их нечаянную встречу, а он… Да нет, пустое это сходство! Глупо сердиться на незнакомца, который милуется со своей зазнобушкой, глупо ревновать встречного-поперечного. Сейчас они пойдут своей дорогой — уйдет в лес и Алена. А пока еще хоть минуточку поглядеть на него, такого высокого, ладного да пригожего…

Меж тем Аннушка, которая вроде бы только и мечтала убежать к подружкам и пускать с ними венки по воде, гадая на любовь, заметила, что ухажер утратил к ней интерес, — и поспешила вернуться к нему.

— Чего уставился? Кого там углядел? Небось русалку? Гляди, одурманит… себя забудешь!

— Забыл уже, — пробормотал Егор, и у Алены дрогнуло сердце, когда она поняла, что парень, может статься, все-таки разглядел ее.

— Да ну, нет там никого! — схватила Анна его за руку. — Ночь одна!

— Ты же сама сказала, что там кто-то был, — мягко высвободился Егор.

— Да ну, померещилось, — сердито пробормотала Анна, перехватывая другую его руку. — Померещилось, говорю!

— Вот и мне мерещится, — высвободил и эту руку Егор. — Дай разгляжу, что.

— Ну, ведьма лесная! — недовольно фыркнула Анна. — Прикинется девкой, а схватишь ее за косу — старуха.

— А вот я попытаю! — вдруг гаркнул Егор, срываясь с места так резко, что Аннушка едва удержалась на ногах. — Поймаю и попытаю!

Зазевавшаяся Алена пришла в себя, когда Егор был уже почти рядом, и молча метнулась в сторону.

— Вижу! Вижу! Стой! — торжествующе завопил Егор, и Алена с досадой подумала, что надо было просто упасть в кусты и отлежаться, пока он не проскочит мимо, а теперь ее белая рубаха отчетливо видна в темноте, и жаркое дыхание почти на ее плечах, и ей нипочем не уйти от него, такого прыткого, быстроногого…

Только подумала — а он уже схватил ее за косу, развевающуюся за спиной, намотал на руку, притянул к себе.

Алена тихо ахнула от боли и злости, но подчинилась: как бы косу не оторвал!

— Егорушка! — жалобно закричала издали Анна. — Где ты?

Егор чуть ослабил хватку, так что Алена смогла оглянуться — и увидеть, как он помотал головой: молчи, мол!

— Нашел ведьму? — плаксиво окликнула Анна. — Нашел, Егорушка?

— Нашел, нашел, — чуть слышно прошептал тот, и Алена увидела, как блеснули его зубы: он улыбался. — Шел, нашел…

— Потерял, — докончила Алена всем известную считалку про лешего и рванулась что было сил, рискуя половину волос оставить в руке Егора. Она не ошиблась: от неожиданности его пальцы разжались — и выпустили косу. Однако он тут же спохватился — и ринулся за Аленой, бегство которой окончилось, едва начавшись: она наступила на подол — и повалилась на землю.

Егор тут же споткнулся, рухнул на нее. Алена слабо вскрикнула — и лицо Егора склонилось над ней с озабоченным и враз насмешливым выражением:

— Что? Костыньки поломал?

— Егорушка-а! — не дал ей ответить истошный вопль Анны. — Куда это ты запропал? Или тебя ведьма на Лысую гору унесла? — И она запела, словно пытаясь дрожащим голосом разогнать свои страхи:

Зарождалися три ведьмы

На Петра да на Ивана:

Первая ведьма закон разлучает,

Другая ведьма коров закликает,

Третья ведьма залом ломает!

Алене от ее голосишка стало вдруг так смешно, что не удержалась — залилась мелким хохотом. А когда почувствовала, как сотрясается от такого же хохота мужское тело, крепко придавившее ее к земле, — и вовсе зашлась. Егор уткнулся лицом в Аленино плечо, выдыхал жарко, тяжело:

— Ой, не могу! Чего ж ты хохочешь-то?

— А ты? — задыхаясь, чуть не плача, спрашивала шепотом Алена. — А ты чего?

— Ну и ладно! — вдруг донесся до них деловитый оклик Аннушки. — Ну и пусть… — И слышно стало, как она побежала под берег, громко распевая:

Вы катитесь, ведьмы,

За мхи, за болоты,

За гнилые за колоды,

Где люди не бают,

Собаки не лают,

Куры не поют —

Вам там и место!

«Куры не поют» почему-то было уж вовсе невмоготу смешно, однако ни у Алены, ни у Егора больше не было сил хохотать, и они просто лежали, с трудом переводя дыхание.

Успокоилась над ними, в вершинах, всполошившаяся было птица, и кузнечики примолкли, но беленькая кашка, склонившаяся к лицу Алены, пахла по-прежнему сладко-сладко, и видно было, как трепещут звезды в прозрачной ночной выси.

Егор чуть приподнялся, с улыбкой вглядываясь в глаза Алены:

— Ты и правда ведьма?

— А тебе-то что? — лениво усмехнулась она. — Какая твоя забота?

— Да я, вишь, ни разу с ведьмами не целовался, — дернул он плечом, склоняясь еще ниже. — Пробовать боюсь.

— Боишься — так не целуйся, — с обидой попыталась вывернуться Алена. — Я вот тоже с трусами никогда не целовалась!

— Да ну?! — преувеличенно удивился Егор, опираясь на локоть и придавая своему лицу выражение великого любопытства. — А с кем же ты целовалась, скажи на милость?

— Ну… — растерялась Алена, которой, правду сказать, этого в жизни своей еще не приводилось делать. — С разными…

— С храбрецами-удальцами? — уточнил Егор. — Э, да ты лихая девка, я погляжу! А что ты еще с ними делала? — Словно невзначай он положил руку ей на грудь, и Алена замерла, ощутив, как взбугрился, ознобно встопорщился сосок. Заметил он? Нет? Как же не заметить, когда этот предательский бугорок уперся ему в самую ладонь!..

По счастью, Егор тотчас убрал руку, поправляя что-то у себя в одежде, и Алена быстро перевела дыхание. Только теперь она поняла, в какую опасную игру заиграла с этим не в меру веселым парнем. Разрезвились, как дети, а поди знай, что у него на уме! Только оттого, что он не в меру схож с воспоминанием детских лет, Алена держится с ним как подружка. Но что он подумает о девке, вольно валяющейся с ним на лесной поляне под покровом ночи? Что уже подумал? Нет, надо немедля встать и отделаться от наглеца. Пускай догоняет свою Аннушку: ведь понятно же, что его просто раззадорила смелая незнакомка, в то время как сердце его принадлежит другой.

Она коснулась его груди, пытаясь оттолкнуть, — и вздрогнула: под ладонью словно бы рваная борозда, которая прощупывается даже сквозь жесткий кумач.

— Ох, Господи! — тихо вскрикнула она. — Что ж это у тебя, Егорушка?!

Он ласково дунул ей в лоб, убирая разметавшиеся кудряшки:

— Ишь ты — Егорушка… Знаешь меня, что ль? А ты кто? Из какой деревни?

Алена поняла, что он намеренно уводит разговор.

— Зубы мне не заговаривай! — сказала сердито. — Рана у тебя там. Я помочь могу — я ведь лекарка! Шрам, что ли?

— Шрам давний, уж давно не болит. Медведь когтем царапнул. Хотел насквозь порвать, да Господь уберег, послал ангела… Ничего, теперь уж не больно — давно не больно. И бабам не боязно, иным даже нравится. Хошь поглядеть?

Словно бы иголочка кольнула Алену в сердце. Нет, это змейка-ревность ужалила. Отчего-то нестерпимо было думать про всех, с кем он так лежал, балагурил… уходил. Сейчас и от нее уйдет, и больше не будет этой тяжести, придавившей Алену к земле, — такой теплой, такой родной тяжести. И забудет о ней, и возьмет он другую за руку, поглядит ей в глаза так же долго, молчаливо, а потом вдруг скользнет губами по щеке и, вздохнув глубоко, словно решившись на что-то отчаянное, припадет к ее губам жадно, неутоленно…

Алена словно бы лишилась чувств в этом внезапном поцелуе. Но нет! Напротив, все чувства ожили, пробудились: никогда она так остро не чувствовала благоуханную земную твердь, в которую еще настойчиво вжимало разгоряченное мужское тело, и впервые запах не только трав и цветов касался ноздрей Алены, но и незнакомый, резкий мужской дух.

Он оскорблял ее — и ласкал. Заставлял задержать дыхание — и в то же время вдыхать все глубже. Отвернуться — и приникнуть, пытаться вырваться — и держаться крепче и крепче…

Она обнимала его. Руки скользили под рубашкой, ощупывая напряженные мышцы юношески худого, но широкоплечего тела. Она самозабвенно внимала нахлынувшим на нее новым ощущениям, но все еще противилась пожирающему натиску его рта. Чудилось, его губы, алчно вбиравшие в себя весь ее рот, высасывают из нее все жизненные соки, оставляя взамен сладостную истому и туман, который застилал голову, одурманивал, и силы ее иссякали в том поцелуе. Уже мало было — лежать, разметавшись, страстно, самозабвенно впиваясь в его губы. Тело вздрагивало от резких, волнообразных движений его тела, и порою изо рта его в рот Алены врывались глухие стоны, словно и ему уже не в сласть, а в муку сделалось столь долгое и самозабвенное соитие губ.

Руки Алены вспорхнули над его спиной, вяло опустились на плечи. Вот как, она и не заметила, что плечи его обнажены… и обнажена спина ниже пояса. Чудилось, одежда сама собой соскользнула с него во время этих волнообразных движений… так соскальзывает змеиная кожа с мучителя женского, похотника, сладострастника Змея Огненного, оставляя распаленным объятиям женским искусительную красоту стройного тела, изгиб мраморных чресл — и твердую плоть, которая нетерпеливо стучится в ждущие врата…

Наконец содрогания двух тел стихли, и они мгновенно рухнули в неодолимый сон, в то обмиранье, которое всегда настигает любовников, осушивших чашу наслаждения сверх всякой меры — до дна.

В тот сон, который есть подобье смерти…

Примечания

12

Аграфена-Купальница и Иван Купала — два народных праздника, следующих один за другим: 23, 24 июня по старому стилю и 6, 7 июля по новому.

13

Тону (старин.).