Улыбка бога. В основе всего лежит вечная борьба между добром и злом. И борьба эта не прекращается ни на минуту

Екатерина Соловьева

Что делать, если у бога началась депрессия? Что за страшные тени встают за спинами людей и какое ко всему этому имеет отношение рыжий кот? Эти и другие загадки придётся разгадать Ираиде на пару с новым другом Глебом, который только что покончил с собой, и полозом Янтарём, обратившимся в человека, однако, за отгадки придётся дорого заплатить…

Глава 5.

«Прямо пойдёшь — убитым быть»

Ида помнила, что её закружило, сумка съехала с плеча и сдавила верёвкой раненое предплечье так, что боль выжала из неё отчаянный крик и швырнула куда-то в темноту.

Она очнулась от тряски, и поняла, что её сильно мутит. Вся левая рука ныла и скулила глубоким разрезом.

— Да открой же ты глаза! — требовал мужской голос.

Багровое небо над головой качалось, как парчовый театральный занавес, раскинувшийся от высокого холма, за который скатилось солнце, до бесконечного горизонта, где-то за пределами видимости. Ида села и поморщилась от боли. Рядом, на табачно-жёлтой траве, среди белых, как клыки, валунов, сидел Глеб и, нервничая, теребил её расшитый пояс.

— Этих… с зубами… нет? — хрипло спросила она.

Глеб покачал головой и положил на верхнюю губу указательный палец. Женщина отметила, что левая скула паренька измазана кровью, и её снова затошнило. Ида подняла правую руку к глазам: пальцы всё ещё крепко сжимали зеркало за ручку. Она торопливо сунула его в мешок, словно боясь, что оттуда выскочит кто-нибудь из этих страшных людей в багряных плащах.

— Кота тоже нет. У тебя есть тряпки какие-нибудь? — сухо спросил парень.

Ида отрешённо посмотрела на него, припомнив, с каким удивлением на лице он прижимал ладонь к уху. Только теперь она заметила, что его правая скула посинела и опухла. Кивнув, женщина достала моток тряпок, бывших когда-то пластырем. Увидев пурпурное от заката озеро, встала и намочила в воде две белые полоски («сейчас они станут такими же красными, как эта окровавленная вода» — подумала она) и вернулась к Глебу. Половины правого уха больше не существовало. Вместо него краснел обрезок с запёкшейся кровью, при одном взгляде на который, к горлу рвался осклизлый ком.

— Я… протру кровь… Ты… потерпи, — неуверенно попросила она.

Глеб посмотрел на неё своими большими карими глазами и кивнул.

Ида сглотнула и аккуратно стёрла чешуйки запёкшейся крови. Сердце ёкало каждый раз, когда он вздрагивал от боли.

Ида с облегчением увидела, что рана не раскрылась, достала мутную склянку с, которая раньше была блистером с шестью зелёными таблетками. Содержимое почему-то оказалось жёлтым и пахло солодом. Ида смочила рану жидкостью и перевязала ухо через голову.

— Больно?

— Ничего, — попытался улыбнуться Глеб. Улыбка вышла жалкой и фальшивой. — Давай плечо.

Ида села на засохшие кочки, поросшие ковылём и кровохлёбкой. Сквозь длинный разрез белой рубашки на предплечье безуспешно пытались соединиться два края глубокой резаной раны. Глеб нахмурился и вытер набежавшую кровь. Женщина зажмурилась, понимая, что если думать о ране, то просто вывернет. Парень промокнул обезболивающим, проложил плотным куском ткани порез и крепко завязал тряпицу поверх рукава на всём предплечье. Ираиде немного полегчало. Жёлтое зелье сняло боль.

— Спасибо.

Ида помолчала, глядя в розовеющее озеро, окружённое кантом из мелкого белого камня, по лёгким волнам шустро скользили редкие водомерки.

— А ты откуда сам?

— Да какая теперь разница-то?..

— Да уж, действительно…

И снова замолчала.

Солнце уже скрылось за покатым холмом, и закатные отблески налились сначала малиновым, затем сиреневым, лиловым. Ветер шевелил макушки елочек и жёлтую траву. Над озером цвета индиго пролетела стайка трескучих птиц и скрылась за холмом.

— Надо костёр разжечь, — механически отметил Глеб. — Мы, похоже, здесь одни, а ночью будет холодно от воды…

— У меня кремень есть, — криво улыбнувшись, предложила Ида.

Глеб посмотрел на неё так, будто впервые увидел:

— Откуда?

Она рассказала. Парень задумчиво потянулся к уху, чтобы почесать, но передумал. Так ничего и не измыслив, он вынес решение:

— Ладно, давай веток, что ли наберём. Утро вечера мудренее.

На берегу отыскалось много сухих сосновых сучьев и ломаных еловых веток, которые скоро затрещали в небольшом, прожорливом костерке, который Глеб развёл между двух белых валунов, чтобы ветер с озера не задул огонь ночью. Сумерки сгустились незаметно.

Ида и Глеб сидели друг напротив друга, вытянув руки к огню.

— У тебя, может, и поесть чего найдётся? — спросил парень, с надеждой поглядывая на увесистый Идин мешок.

Женщина невесело усмехнулась и рассказала про сардельки.

— Ладно, всё равно после всего этого не до еды, — вздохнул Глеб. — Давай дежурить и смотреть за костром, чтобы не замёрзнуть… Ну… и чтобы, когда эти придут, они нас не убили… Сейчас ты дежуришь, потом, как спать захочешь, меня разбудишь. Утро — самое тяжёлое время. Всегда спать хочется. Согласна?

Ида подумала и кивнула.

— Ты как думаешь, мы домой вернёмся?

Глеб повернулся со странно испуганным взглядом, и нервно пожал плечами. Он завернулся в плащ, и улёгся ближе к огню.

Ида и не заметила, как он уснул. Перевязанная голова придавала ему вид раненого солдата. От костра на лице метались тени, прыгая в приоткрывшийся рот.

«Совсем ребёнок!.. Какой из него Глеб Григорьич? Это же просто Глебыш…» — подумала Ида.

С озера задул холодный ветер, растрепывая стаю мрачных туч на беззвёздном небе. Женщина плотнее укуталась в шерстяной плащ и придвинулась ближе к костру.

Глебу снился старый лес. В таком же они гуляли с Егором неделю назад. Как давно! Но всё вокруг было наполнено тем же неповторимым ароматом, какой бывает, когда рядом любимый человек. Солнце взбивало пушистые кроны деревьев, и его вездесущие тёплые лучи проникали сквозь кружевную листву. Тонкие тени от изящных сосен падали на усыпанную бурой хвоёй траву. Звонко, на весь лес, пели синицы. Глеб пробирался сквозь колючие молодые елочки и настырно цепляющуюся к рубашке малину. Деревца нехотя раздвинулись, и из-за раздвоенной берёзы парень увидел широкую поляну. Минуя волчью ягоду и жимолость, он выбрался на елань и увидел Дерево. С самой большой буквы — колоссальное, необъятное, все деревьям дерево. Исполинские корни вырывались из почвы, как щупальца спрута, раскинувшись в густой высоченной, в человеческий рост, траве. Нижние ветви начинались высоко от земли. Глеб удивлённо пригляделся: на сучках соседствовали кленовые, дубовые, вязовые, берёзовые и ещё чёрт знает, какие листья. Мало того, среди них затесалась даже длинная пушистая хвоя!

«Ай, да дерево!»

И тут Глеб больно запнулся обо что-то, и ничком упал в траву. Когда он поднял голову, на солнце набежала тяжёлая туча, всё вокруг резко потемнело. Боковым зрением парень заметил тропинку слева. Она вся была усыпана чем-то чёрным, похожим на… перья?.. Глеб уже начал подниматься и в этот момент в траве блеснуло нечто… нечто металлическое. Склонившись, чтобы рассмотреть диковинку, парень услышал неуютный шорох за спиной. Подсознание крикнуло: беги! Но парень не мог сдвинуться с места. Он безрезультатно дёргался и так и эдак, а со спины, покрывшейся холодным потом, подкрадывался кто-то страшный. Кто-то очень и очень опасный… Глеб напряг всю свою волю, и удалось даже немного повернуть голову, чтобы увидеть нечто острое, тускло сверкнувшее во мраке. Оглохнув от бешеного пульса, парень дёрнулся влево, ощутил страшный удар и всё вокруг окрасилось в буро-красный.

Глеб, вскрикнув, проснулся и машинально подобрал ноги от холода: озёрная стынь пробирала до костей, несмотря на живое тепло костра. Небо значительно посветлело, налившись лилово-синим, на берег влажно плескали волны.

— Чё ж орать-то так? — поморщилась Ида, моргая покрасневшими глазами. — Я тебя только будить собралась, а ты орёшь, как больной слон… Резали тебя во сне что ли?

Парень не нашёл, что ответить, и поднялся, разминая затёкшие мышцы. Женщина тем временем улеглась к затухающему костру, закутавшись в плащ с головой и свернувшись калачиком.

Утро застало путников голодными и невыспавшимися. Если с последним хоть как-то приходилось мириться, то голод донимал всё сильнее.

— Есть-то как хочется… — простонала Ида, умываясь у озера.

Глеб в ответ только вздохнул, разглядывая рыбёшек, шустро резвящихся на мелководье.

— Удочку бы… Хлеба…

Ида жадно зачерпнула пригоршню. Холодная вода немного заполнила пустой желудок, и мысли прояснились.

— Глеб, — скомандовала она, — переворачивай эти чёртовы камни. Здесь просто обязаны быть толстые вкусные раки!

И действительно: под несколькими широкими камнями удалось обнаружить с десяток больших и восемь мелких раков. Пока Ида таскала добычу к лагерю, Глеб дрожащими от слабости руками разжёг костёр. На дрова пошли, как старые сухие сучья, так и молодые еловые ветви. Вокруг жарко трещавшего огня, прямо в пепел, собратья по несчастью закопали рачьи конечности, а потом, со страшным нетерпением вырыли, остужая на земле. Казалось, что блюда, вкуснее, чем красные клешни и хвостики, измазанные золой и частично землёй, ни Ида, ни Глеб не ели никогда. Хитин громко хрустел на зубах, сладковатое мясо глоталось, не жуя, а пальцы, перепачканные пеплом, жадно хватали следующий кусок. Парень изредка морщился от боли в скуле, но от женщины не отставал. Когда раки были высосаны до последней косточки и запиты большим количеством воды, Ида высказала предположение, что надо бы повторить и сделать запас на вечер. Немного отдохнув, товарищи принялись за дело. На этот раз раков из укрывищ удалось достать гораздо больше — просто нужно было зайти по колено в воду и тщательнее обследовать крупные камни. Продолжив пир, друзья наконец-то насытились и повеселели.

Повязка Глеба сползла на правый глаз, парень скорчил жуткую рожу и запел:

— Пятнадцать человек на сундук мертвеца!

Йо-хо-хоу! И бутылка рома!

Пей, и дьявол доведёт до конца!

Йо-хо-хоу, и бутылка ррома!

Их му-учила жажда в конце концов,

Йо-хохо, и бутылка рома!

Им стало казаться, что едят мертвецов,

Йо-хо-хоу, и бутылка рома!

Что пьют их кровь и мослы их жуют,

Йо-хохо, и бутылка рома!

Ида, развалившись на траве рядом, смеялась и хлопала в ладоши: так забавно он изображал пирата, размахивая дымящейся веткой в правой руке, как абордажной саблей.

— Вот тут-то и вынырнул чёрт Дэви Джонс,

Йо-хо-хо, и бутылка рома!

Он вынырнул с чёрным больши-ым ключом,

Йо-хо-хо, и бутылка рома!

С ключом от каморки на дне-е морском,

Йо-хо-хо, и бутылка рома!

Таращил глаза, как лесна-я сова,

Йо-хо-хо, и бутылка рома!

И в хохоте жутком тряслась голова,

Йо-хохоу, и бутылка рома!

Сказал он: «Теперь вы пойдёте со мной,

Йо-хо-хо, и бутылка рома!

Всех вас схороню я в пучине морской».

Йо-хо-хоу, и бутылка рома!

И он потащил их в подводный свой дом,

Йо-хо-хо, и бутылка рома!

И запер в нём двери тем чёрным ключом,

Йо-хо-хо, и бутылка рома!

А потом они, вытянув ноги, блаженно грелись у костра, бросая в огонь остатки импровизированного завтрака. Пламя, явно недовольное хитиновыми крошками и хвоёй, сердито трещало и плевалось искрами.

Солнце тем временем поднялось в зенит; заметно потеплело. На зеркальную гладь озера, хрипло крича, опустились какие-то краснопёрые птицы, похожие на уток. Они ловко ныряли, выскакивая уже с рыбой в клюве, и торопливо глотали её. Крадучись по берегу, Глеб хотел поймать одну из них, чтобы присовокупить к рачьим клешням, но только вспугнул всю стаю. Обиженно горланя, птицы красным облаком скрылись за холмом. Повязка Глеба окончательно свалилась, и Ида забинтовала голову раненого заново, туже и крепче. Ухо покрылось чёрной коркой, но уже не кровоточило.

Сложив ужин в бывшую косметичку, женщина сказала:

— Нам бы надо людей найти. Мы в одиночку долго не протянем.

— Ты же слышала, что кот кричал, — ответил Глеб, швыряя камешки в воду. — Нам надо найти какой-то латырь-камень.

— И ты действительно надеешься его найти здесь?

— Вряд ли здесь, — парень обернулся и окинул взглядом каменистую пустошь. — А вот за тем холмом очень даже может быть.

— Пёс с ним… Ну… пошли тогда… может, встретим кого… — предложила Ида.

Глеб набросил плащ и затушил костёр.

Они обогнули озеро по правому берегу, там, где белые валуны громоздились друг на друга, как обломки старой крепости. По крутому склону пригорка приятели шли, то и дело, помогая друг другу, чтобы не оступиться.

За высоким холмом раскинулось широкое поле. Пологая, ровная степь, поросшая ковылём, лютиком и пастушьей сумкой, тянулась до самого горизонта. Ветер перебирал макушки трав, которые колыхались, как морские волны. Высоко в небе заливался жаворонок.

Спутники переглянулись и бодро зашагали по мягкой зелени. Ида сорвала травинку и деловито сунула между зубов. Глеб хмыкнул, и эффектно продемонстрировал более длинный стебелёк пырея в уголке рта, но не заметил, что зацепил ещё и одуванчик. Пока он отплёвывался от горького сока, Ида хохотала до слёз.

Степь во всю грудь дышала жизнью: из-под ног вспархивали спугнутые перепёлки, среди травы шныряли невидимые мыши, над головой тяжело гудели жуки, а среди клевера надрывались кузнечики. Изредка с места срывались неподвижные коричневые столбики — шустрые суслики. Горьковато пахло полынью и диким горошком.

Солнце пригревало так, что приятели сняли плащи, затолкав их в дорожную суму, которую тащили по очереди. Даже от земли шёл обжигающий жар, и женщина вслух посетовала, что не было фляжки, чтобы набрать воды в озере. Глеб предложил сбросить сапоги, и дальше они шли босиком.

Над безбрежным морем травы дрожало прозрачное марево. Путники брели всё медленнее, изнемогая от жары, пока не догадались обмотать макушки самодельными бинтами.

Импровизированные головные уборы породили новые причины для смеха: приятели дурачились, изображая калифа и визиря в чалмах:

— Не будэт ли любэзен многоуважаемый калиф? — пафосно вопрошал Глеб, задрав нос.

— Будэт, будэт! Шашлык из тэбя будэт! — дразнилась Ида, и над степью раздавался новый взрыв хохота.

Ближе к полудню они наткнулись на широкую дорогу, всю в рытвинах и ямах. Здесь много ходили и ездили: трава давно вытоптана, только серая пыль покрывала колдобины и колеи от множества колёс.

У приятелей загорелись глаза: настолько радостным оказалось напоминание, что они здесь не одни.

— Смотри-ка, дорога явно к людям ведёт… Может, мы и выбраться отсюда сможем… — заволновалась Ида.

— Кот сказал, что нам нужен латырь-камень.

— Ты что, ему веришь? — удивилась она.

Глеб помялся, давя на верхнюю губу указательным пальцем, и нехотя сказал:

— Когда я сюда попал, я с приличной высоты навернулся. Позвоночник сломал. Шевельнуться не мог. А он меня как-то вылечил. И не спрашивай как! По мне так он — единственный, кому здесь можно доверять.

«А я?» — подумала Ида, но промолчала.

Они долго шли по обочине, не решаясь надеть сапоги и ступить на пыльный тракт. Прохладная трава шуршала по босым пяткам путников, разгоняющим клопов и суетливых муравьёв, высокие стебли ковыля щекотали лодыжки. Каждый молчал о своём. Ида думала о том, что на работе придётся писать заявление на отпуск задним числом, а Глеб гадал, осталось ли от него что-нибудь на асфальте.

«Странный парень… Необычный какой-то. Они же все грубят обычно… а этому надо на сцене выступать. Так отжигает! — размышляла женщина. — А вот мама, блин, меня потеряет…»

«Ненормальная какая-то тётка, — думал парень, — с ней почти так же весело, как с Егорычем. Хотя, это не одно и то же. Сколько ей лет?»

Ида первой увидела здоровенный булыжник, издалека сильно смахивающий на чьё-то надгробье.

— Смотри! Что это такое?

Прямо на дороге стоял огромный мраморно-белый валун с вкраплениями медового янтаря. Сразу за исполином в разные стороны тянулись три серые пыльные ленты.

— Точка нашего рандеву, — ответил Глеб.

— Бел-горюч камень-Алатырь… — задумчиво процитировала на память Ида, без особого успеха пытаясь поверить своим глазам.

Подойдя ближе, приятели рассмотрели надпись, выбитую на стёсанной впереди плите. Крупные кириллические буквы почти стёрлись от древности.

— Направо пойдёшь — жена-ту быть, — зачитывал Глеб, с трудом продираясь через некоторые незнакомые знаки, — налево пойдёшь — ко… моня потеряешь. Прямо пойдёшь — у… битым быть… Я смотрю, у нас тут интересные перспективы разворачиваются…

Ида нервничала. Ей явно было не по себе: привычный мир переворачивался с ног на голову, совсем не заботясь о том, едет ли у неё от всего этого крыша или нет. Этот камень никак не вписывался в ту реальность, которую Ида знала, и если бы женщина могла, она тут же вычеркнула бы Алатырь из сознания.

— Пойдём налево, — буркнула она. — Там, где этого… комоня потерять…

Глеб безрадостно рассмеялся.

— Это испытание. Испытание, понимаешь? Какую дорогу выберешь — такая судьба и будет.

— Ну, — кивнула Ида, совсем не разделяя мнения спутника, — надо выбрать левую дорогу, комо… коня-то у нас нет!

Парень упрямо покачал головой:

— Ты помнишь, как в сказках кончали те, кто выбирал эту дорогу?

— По-твоему, мы сейчас в сказке?!

— Это испытание, — твердил Глеб. — Если выберем «право» или «лево», можем смело прощаться с жизнью. А так нам ещё хоть что-то светит.

— Господи! Вот ведь бред! — рассердилась Ида, гневно сверкая своими синими глазами. — Неужели нельзя хоть раз подумать головой?

— Не в этот раз, — усмехнулся Глеб, и абсолютно серьёзно добавил, — надо «прямо» выбрать. Нутром чую.

Парень почти слышал, как Ида скрипнула зубами, не решаясь признать и озвучить, что всё-таки последует по тому пути, что выбрал он.

— Чёрт бы всё это побрал! — выругалась она, и зашагала к обочине прямой дороги.

Глеб счёл за лучшее промолчать. Обогнув камень, он догнал женщину и отнял увесистую суму.

Солнце немного склонилось, и теперь пекло меньше. К многочисленному хору кузнечиков добавились редкие комары и мошки. Вяло отмахиваясь, путники продолжали идти, вытирая со лбов пот.

Вдоль дороги потянулись заросли ежевики и шиповника.

Ида злилась молча. Разум никак не мог смириться с этим проклятым камнем, откуда ни возьмись выросшим на распутье. С детства мать твердила ей, что сказок не бывает, а сейчас Алатырь тяжёлой громадой нависал над этим убеждением, угрожая раздавить его в пыль.

«Ну, и как мне теперь действовать: как сказочной героине (прости господи!) или как нормальному человеку? — раздражённо думала она. — Как там, в сказке: и прислал Иван-царевич все головы чудища матери в подарок… Кретинизм!..»

Глеба же всё происходящее страшно веселило. Он бы с удовольствием поглазел на чудо-юдо о двенадцати головах или пожал руку какому-нибудь Ивану-дураку, но постепенно всё больше приходил к мнению, что роль последнего отведена им обоим.

После того, как он перемахнул балконный поручень, жизнь понеслась, как феррари, выходящая на прямую в «Формуле-1». У Глеба просто дух захватывало от таких неожиданных поворотов, мало того, ещё не выйдя с этого виража, он с нетерпением предвкушал следующий.

К вечеру, когда солнце накалилось докрасна, на горизонте показались редкие деревца, постепенно переходящие в густой смешанный лес.

— Нам точно туда? — недовольно спросила Ида, натягивая сапоги.

Глеб кивнул, доставая плащи.

— Уверен?

— Нет, — покачал головой парень, — но дорога уходит туда.

Ида вздохнула и убрала бинты в заметно полегчавшую суму.

Тракт действительно вёл в лес, густой и неприветливый. Первыми гостей встретили голодные стаи комаров, которых пришлось отгонять сорванными ветками. Над дорогой нависали тяжёлые кроны лип и берёз, перемежённые неприступными разлапистыми елями.

Полумрак ещё разрезали розоватые закатные лучи, но свет уже заметно гас.

Все звуки уже постепенно стихали, только неслось где-то недалеко кукушкино ауканье:

— Ух-ху! Ух-ху-у!

— Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? — по привычке спросила Ида.

Кукушка тут же умолкла.

— Дура, — пожала плечами женщина, пытаясь скрыть непрошенную тревогу.

Спутники брели довольно долго, и углубились в самую чащу. Стемнело довольно быстро: усталый свет красноватого солнца ещё пытался пробиться сквозь мощные ветви круглолистных осин, но сосны и ели глушили его. Птицы сонно отзывались на вялую перекличку из своих гнёзд, лиловая тишина окутывала лес.

— Эта дорога, походу, через весь лес насквозь идёт, — отметил Глеб.

— Надо на ночь устраиваться, — решительно предложила Ида. — Я уже ничерта не вижу.

Заночевать решили у дороги, рядом с кустами шиповника, чтобы не пропустить возможных путников. Ида разожгла костерок между двумя толстыми соснами, занимался он неохотно, не особенно жалуя старые шишки и сухие ветки с жёлтой хвоёй. Чтобы не лазать по темноте в поисках дров, Глеб приволок ствол сломанной молодой берёзы.

— Огонь сам всё сделает, и рубить ничего не надо, тем более, что нечем, — сказал парень, — только успевай пододвигать свежее дерево в костёр.

Без воды пришлось туго, но выяснилось, что Глеб набрал немного ежевики. После жареных раков ягоды пришлись как раз кстати, хотя так и не насытили до конца. Желудки приятелей недовольно урчали, переваривая непривычную пищу.

Симфонию кузнечиков сменил хор сверчков — более громкий и настойчивый, он врезался в уши назойливой ритмичной песней. В чистом небе взошла половинка молодой луны, усталым друзьям, вытянувшим гудящие ноги к костру, она казалась то долькой дыни, то куском дырчатого сыра, то гигантской краюхой хлеба, то ломтиком апельсина. На ультрамариновом бархате холодными каплями росы звеняще рассыпались звёзды. Приятели лежали на расстеленных плащах и молча смотрели в бездонное небо. Ираида тосковала, помня о предстоящем ночном дежурстве: прошлую ночь она чуть с ума не сошла от роя совершенно неожиданных и непрошенных мыслей, от которых обычно избавляла работа и бытовые проблемы. Она думала сразу обо всём: о смысле жизни, о бесконечности вселенной, о несостоятельности Кости и о чрезмерной заботе матери.

«Нет, человеку совершенно невозможно оставаться наедине с самим собой!» — решила она и уже повернулась к Глебу, чтобы озвучить эту гениальную мысль, как он настороженно прошептал:

— Тихо! Смотри вверх!

Над ними медленно проплыли три гигантские фигуры. В неверном свете луны и жёлтых отблесках костра удалось разглядеть сначала лохматых коней, а затем и всадников. Первый был широкоплеч и бледен, его длинные седые волосы развевались за спиной, цепляясь за внушительную рукоять меча. Белесые глаза устремились куда-то вперёд. У луки седла тускло блестела крупная медная чаша. Второй — рыжий, румяный, в алой рубахе, на груди вышито лучистое щекастое солнце, летел, пряча лёгкую улыбку в густой бороде. Голубые, как васильки, глаза, зачарованно уставились за горизонт. Третий — сутулый, угрюмый, как болотная пустошь, в тёмной рубахе с вышитым топором, окружённый чёрными развевающимися космами, несся, хищно вглядываясь в даль. Агатовые глаза подозрительно выглядывали из-под косматых сросшихся бровей.

Приятели медленно сели, а потом и привстали, чтобы лучше разглядеть всадников. Круглые копыта коней беззвучно печатали воздух. Ида могла отлично рассмотреть кожаную подпругу на животе животных (даже глубокую царапину на одной из них), часть потника и подошвы сшитых вручную сапог. Для полной убедительности слева от костра посыпались крупные конские яблоки. Глеб отпрянул, Ида захлопнула рот и отступила в колючий шиповник. Всадники неспешно удалялись, медленно плывя в сторону луны, и не замечая двух людей.

Женщина почесала в затылке и вернулась к костру.

— Ты заметил, — спросила Ираида, — у них стремян не было.

— Да, оригинальные парни, — кивнул Глеб, отряхивая на всякий случай рубашку и подсаживаясь обратно к огню.

— Ты знаешь, я ведь их где-то видела… — задумчиво начала женщина, её глаза вдруг округлились, и она вцепилась в рубашку Глеба.

— Красный, белый и чёрный! Красныйбелыйичёрный! Это же символ! Символ! Не могут они быть такими реальными! Не могут и всё тут! Я же читала сказки в детстве… Я помню!.. про Василису, что ли… там это были… день, ночь и утро! Да, утро!

Глеб хмуро смотрел в красноватые угли. На его усталом лице багровели отблески огня, глаза загадочно блестели.. На верхнюю губу вернулся указательный палец — знак того, что парень размышляет.

— А я читал о трёх братьях. Мифы, конечно, но похоже. Один жил в Красном или Золотом царстве, другой в Белом или Серебряном, а третий в Чёрном, уже не вспомню, как оно ещё там называлось.

— Глеб… — тихо спросила Ида. — Куда мы попали?

— Кот бы объяснил. Сюда бы этого кота, — сказал Глеб. — Интересно, где он?

— Кис-кис-кис, — упавшим голосом позвала Ида на всякий случай.

Из непроглядной, как дурной сон, ночи ей с готовностью ответил криком филин. Его поддержал холодный смехом козодой. Затем всё замерло в глуши.

— Вот дерьмо, — сплюнула Ида.

Однако, из-за странной встречи небесных всадников, дежурство оказалось менее напряжённым. Подвигая в костёр берёзовый ствол, Ида перебирала в уме все сказки, легенды и предания, где только встречались эти три странных брата. Она сделала вывод, что появлялись они всегда почему-то чаще глухой ночью, и редко рано утром. Причём именно тогда, когда герой отправлялся в опасный путь.

«Они — пограничники, — внезапно поняла она. — Стерегут вход в другие миры. Такой же вход, как та арка на фотографии Маденова, только его не видно. Наверное, мы пересекли какую-то границу у камня…»

Когда от берёзы осталась треть, Ида разбудила Глеба и завернулась в плащ. В лесу спалось лучше, чему у озера: почти ни откуда не дуло, от костра шло тепло, а трава не подпускала холод от земли.

Ей снилось, будто на поляне выросли красивые кусты, вместо ягод висели жареные куриные окорочка, а вместо листьев — ароматные беляши. Она хватала их, ела, ела, смутно осознавая, что если верить сонникам, есть во сне — к беде, но остановиться не могла. Потом в воздухе поплыли стеклянные кувшинчики — один с апельсиновым соком, второй с молоком, третий с водой, и Ида торопливо брала их, жадно глотала содержимое, не напиваясь, отбрасывала пустые и снова брала. Женщина вспомнила, что Глеб тоже голоден и попробовала набрать еды для него, но одна из веток, разогнувшись, наотмашь ударила её по лицу. Ида вскрикнула и проснулась.

— Очухалась, потаскуха?! — радостно дохнул ей в лицо кто-то запахом больной печени.

Женщина попыталась вскочить, но чья-то широкая лапища сжала её горло и пригвоздила к земле.

— Мальца убить, бабу оставить, — распорядился кто-то рядом.

Ида повернула голову и увидела, что костёр затоптан, а Глеб, со связанными за спиной руками пытается сесть, но при каждой попытке его награждает пинками по рёбрам какой-то мужик. Женщина истово задёргалась, пытаясь вырваться, но на горло надавили так, что она захрипела.

— Сиди, баба, — глухо проворчал незнакомец, и добавил в сторону, — Ушак, вяжи, я держу.

Пока второй разбойник стягивал запястья колючей верёвкой, боковым зрением, Ида успела отметить, что на поляне хозяйничало то ли семь, то ли восемь мужчин весьма неприятного вида. У многих сапоги просили каши, рубахи и штаны частили прорехами, а неоднократные почёсывания колтунов наводили на мысль о вшах. Тот, в поношенной душегрейке, который пинал Глеба, выхватил из-за пояса здоровый тесак, затем, чтобы выполнить приказ главаря — невероятно широкоплечего чернобородого мужика с узкими глазами.

— Не надо! — хрипло крикнула Ида и закашлялась, извиваясь в попытке принять вертикальное положение.

Разбойники расхохотались, с высоты собственного роста разглядывая поверженную добычу. Глеб в это время успел немного отползти к шиповнику.

Иде, наконец, удалось исхитриться и сесть, оперевшись на ствол сосны. Она с ужасом ловила на себе хищные мужские взгляды, а чаще других — рябого, с бегающими глазами. Когда мужчина ест тебя таким взглядом, это означает только одно: пора брать ноги в руки и делать ноги. Кроме того, женщине всё время казалось, что со спины его окружает какая-то гадкая тень, склизко натекая на штаны, прямо между ног.

Главарь тем временем деловито расправил усы, и важно кивнул разбойнику в душегрейке. Довольно оскалившись, тот прыгнул вперёд. В ручище снова блеснул тесак.

— Подождите! — крикнул Глеб. — Раз уже всё равно убьёте, исполните хоть последнее желание! А то по ночам вам являться буду!

Ида с затеплившейся надеждой смотрела на смельчака. Главарь перестал щериться и задумался, почёсывая кудлатую бороду. Очевидно, его расстроила перспектива ночных свиданий с покойником.

Атаман неспешно поймал вошь, казнил её на ногте, и спросил:

— И чего же ты хочешь, паршивец?

— Песню спеть, — просто сказал Глеб. — Повеселить вас перед смертью.

Ида сдавленно застонала. Главарь снова раскатисто расхохотался, за ним заулыбались и остальные разбойники: надо же, дурачок попался, повеселить хочет. Парень вздохнул про себя с облегчением: бандитов удалось заинтриговать, вон, как глаза загорелись. Разбойники неторопливо расселись на земле, предвкушая предложенное развлечение.

Усатый с носом, покрытым сетью лопнувших капилляров, глухо откашлялся и прохрипел:

— Ну, давай… повесели… паршивец!

— Развяжите, так петь неудобно — грудь расправить нужно.

Тип в душегрейке оскалился и потянулся за тесаком.

— Развяжите хлопца, — милостиво кивнул главарь.

«Хлопца» развязывали долго — узлы затянули слишком сильно, но верёвку резать не пытались — пригодится ещё. Глеб встал, расправил плечи, откашлялся, потёр запястья и пару раз глубоко вдохнул.

Воспоминание пронеслось синей молнией. Александра Степановна, учительница по пению, часто повторяла Глебу, что у его голоса хорошее будущее, нужно только кропотливо работать над ним. Естественно, парень бросил музыкальную школу три года назад к большому разочарованию преподавателя. Он и сейчас её помнил: высокая, худая, в заношенной бежевой кофточке, с седыми волосами, собранными в шишку на затылке. Круглая бородавка не уродовала узкое лицо, учительница напоминала Глебу, скорее, старую фею, чем ведьму. В уголках её глаз затаились непрошеные лучики морщин, серые глаза смотрят строго и требовательно, узкие губы настойчиво и высоко твердят:

— Глеб, здесь нужно было взять выше: верхнее соль, а вот здесь ты не дотянул, нужно было ещё подержать, а потом уже переходить ко второму куплету. Давай-ка, друг мой, попробуем ещё раз, начнём прямо с «ромашек»… ииии!..

От Александры Степановны всегда пахло старой пудрой и каким-то травяным настоем, то ли мать-и-мачехи, то ли шалфея. Глебу нравилось вдыхать эту сладковато — горькую смесь. Пожилая учительница была единственным, что воодушевляло к пению среди старых стен школы с облезшей штукатуркой и белой краской, барханами вздувшейся на подоконниках. Парень знал, что своих детей у Александры Степановны не было: сын погиб в чеченскую войну. Возможно, поэтому пожилая дама так любила Глеба и заботилась, иногда подкармливая пирожками и даря на день рождения тёплый шарф, связанный своими руками. Глебу не слишком нравился репертуар, который они вместе разучивали: старинные пафосные романсы, оперные партии, этюды к театральным постановкам и тяжеловесные классические произведения (кроме одного латинского гимна, который довелось исполнять на концерте). Ему больше по душе были простоватые народные песни, их дикость и необузданность, казалось, придавали сил. Одну из таких он исполнял на каком-то празднике, посвящённом музыкальной школе. Вспомнив слова, он быстро промычал про себя тональность и ноты.

«Была — не была!» — подумал Глеб.

Он начал негромко и, как будто неуверенно:

В последний раз поёт кукушка,

В полях колышется трава,

В последний раз моя, хмелея,

Кружится буйна голова.

В последний раз моя, хмелея,

Кружится буйна голова.

Но затем сильный, красивый голос победно взмыл над верхушками сосен:

В бою неравном пал сражённый

Тяжёлым вражеским мечом,

И кровь червонная бежала

По телу сильному ручьём.

И кровь червонная бежала

По телу сильному ручьём.

Ида изумлённо хлопала глазами: лес, казалось, весь сверкал от избытка цвета и звука; пряно золотились стволы и листья, слышно было, как ударялись друг о друга еловые иглы.

Глеб тем временем проникновенно закончил, сбавляя тон:

Поднимем, братья, полны чаши

За тех, кто спит глубоким сном,

Они хранили жизни наши,

Пусть спят спокойно в мире том.

Они хранили жизни наши,

Пусть спят спокойно в мире том

Тишина стояла долго, как показалось Иде. Она даже успела сглотнуть комок, образовавшийся в горле и проморгаться — так щипало глаза. Сердце стучало часто и громко: она ведь только что была на поле боя, на котором, распростершись, лежал мёртвый воин и смотрел в сумрачное небо. Ида не помнила, чтобы её так впечатляла простая песня.

«Быть может, всё дело в его голосе? Разве обычный человек может так петь?»

Она обвела взглядом разбойников и с пониманием увидела печаль, отпечатавшуюся на их хмурых лицах. Усатый сидел, подперев рукой подбородок, и невидяще уставился в землю, главарь нервно теребил многострадальную бороду, а вот у рябого глаза по-прежнему бегали, не решаясь остановиться на чём-то конкретном. Тень на штанах увяла, но чувствовалось, что она лишь затаилась, выжидая, когда снова сможет наброситься.

— Иди, — наконец, выдохнул атаман, глядя куда-то вдаль, на что-то ведомое ему одному. — Иди и не попадайся мне больше. Повезло тебе, что скорблю я по брату своему названному, намедни убитому… А если услышу хоть где-нибудь, что Третьяк Душегуб тебя на волю отпустил — найду и собственноручно шею, как курёнку, сверну…

— Женщину отпустите, — попросил Глеб.

— А не много ли ты предсмертных желаний захотел, сопляк?! — вскинулся рябой с подлым взглядом. Он выхватил тесак, не переставая раздевать глазами женщину.

«Этот безнадёжен, — определил про себя парень. — Его одного не проняло. У него даже глаза, как у тех, в красном».

Теперь и ему стала видна уродливая тень, опоясывающая рябого со спины и принявшая совсем уже неприличную форму.

— Если не отпустите — убивайте и меня тоже, — хмуро опустил голову Глеб.

— Цыц, Блуд! — рявкнул атаман. — Мало тебе дочерей кузнеца из Гремучего Лога? Мне до сих пор снится, как они орут!

— Ты стал таким кротким, Третьяк, — сплюнул Блуд. — Как бы кто другой не проснулся от твоих кри…

Фразу оборвал тяжёлый кулак главаря. Третьяк свирепо навис над скорчившимся рябым, прижимающим ладонь к сломанному носу.

— Ступайте, пока не передумал! — глухо бросил через плечо атаман.

Глеб помог Иде подняться, и они, пользуясь тем, что разбойники занялись расправой над Блудом, поспешно подхватили суму, и рванули в лес, прочь от костра. Парень старался нащупать крепкий узел, и, когда ему это удалось, потянул верёвку на себя. Женщина вздохнула с облегчением, разминая затёкшие запястья. Только сейчас Ида заметила, что трясётся от страха — плечи мелко подёргивались.

— Спасибо, — прошептала она, — спасибо тебе. И за жизнь и за песню. А я и не знала, что у тебя такой… красивый голос…

— Не за что, — пожал плечами в темноте Глеб. — Если бы главарём был тот, рябой — ничего бы не получилось, он безнадёжный человек.

— Безнадёжный?

— Да. Был у меня одноклассник, голубей душил, кошек на огне жёг, в собак из пневматики стрелял. И ничего его не брало: ни родители, ни учителя, ни самые лучшие друзья. Однажды он девчонку соседскую сильно избил и изнасиловал, в колонию его посадили. Так и там он кого-то убил, говорили, не удержался перед соблазном, что ли… Моя мать говорит, что для таких нет ничего святого, что бы про совесть напоминало, пропащие люди. Вот и тот такой же. Ладно, пошли-ка отсюда побыстрее, кто этих дебилов знает, может, передумают…

— Вот и предсказание, Г-глеб, — дрожа, отметила Ида, — если бы не ты, убитыми нам быть.

Оба они решили умолчать об увиденной теневой небывальщине — мало ли, может, почудилось, а напрасно подозревать друг друга в опасных галлюцинациях не хотелось никому. Спутники поспешили вглубь леса, петляя и делая большой круг от разбойников.