Сделаю больно

Екатерина Ромеро (2024)

Я больше не красивая девочка-певица и в зеркале я себя не узнаю. Он уничтожил мою жизнь, разрушил ее до основания и вырезал в груди дыру. И нет больше той невинной влюбленной идиотки, а есть я: умывшаяся кровью и я землю буду грызть зубами, чтобы отомстить Ему за то, что когда-то он убил меня! — Осторожнее. Она моя жена. — И? Любил то ты другую. — Заткнись. — Что, не нравится? Кто Таську в могилу свел, а, брателло?! — Закрой рот, мать твою! СЛР! Откровенный секс, большая разница в возрасте, много боли, жестокий герой Псих, больная любовь, жестокие сцены, через ад и стекло, от ненависти до… ХЭ

Глава 6

— Как тебя зовут, дочка?

— Тася.

— Телефон диктуй. Мамка, папка, кому звонить-то?

— Некому. Я одна.

— Надо в больницу тебе. Сейчас пойду к соседке, скорую вызову. Боюсь, я бессильна уже.

— Не надо… найдут меня. Убьют. Он хочет убить меня. Умоляю! Я жить хочу. Пощадите, — глотая слезы, говорю я и отворачиваюсь, хотя сделать это непросто. Глафира у меня на лице какую-то пирамиду выстроила из ваты и бинтов. Она делает мне перевязки, говорит, уже лучше, хотя почему-то глаза при этом отводит, украдкой вытирая слезы.

Глафире семьдесят четыре, и она живет одна. Домик похож на избушку из сказки. Крошечные окна, деревянный пол, печка. Кажется, тут две комнаты. Я на кровати старенькой лежу, рядом кухонный стол и куча растений, подвешенных у потолка.

— У меня нет денег. Нечем вам оплатить лечение. Верните меня туда, откуда забрали.

— А я разве про деньги тебе что-то сказала?

— Всем нужны деньги.

— Деньги души портят. Не нужны мне твои деньги. Ты лучше скажи, что случилось с тобой.

Молчу. Не могу ни думать, ни говорить об этом. Я все еще не верю, мне кажется, я сейчас проснусь, придет Стас, и мы пойдем гулять. Впервые открыто, не прячась.

Ха, кажется, только сейчас я понимаю, что мы со Стасом ни разу открыто на людях не появлялись. Он с Камиллой везде ходил, а со мной нет, только на квартире мы вместе и были.

— Не хочешь — не говори, только рыдать перестань, а то дитятку тоже больно.

— Я не беременная. Вы ошибаетесь.

На это Глафира только усмехается, отпивая горячий чай.

— Ну конечно. Я троих выносила. Знаю, когда женщина в положении, да и вижу я. Перестань реветь! Клянусь богом, если не успокоишься сейчас, скинешь дитя к ночи! — гаркнула так громко и ударила кулаком по столу.

Я перестала плакать и заставила себя успокоиться. Меня напугало одновременно строгое выражение лица этой бабушки и то, что если я и правда беременна, то могу вот так по глупости лишиться нашего малыша. Точнее, нет, моего, и только.

Рада ли я ребенку? Я не знаю, но если он уже есть, то я никогда ему не сделаю больно.

***

— Тася, твои раны не заживают. Ты не можешь ни есть, ни пить. Ты умрешь так. Скоро.

— Пожалуйста, приложите ваши компрессы, все заживет!

— Они не помогают. Нужно швы наложить.

— Я не хочу шрамов. Это меня испортит!

— Или шрамы, или смерть, выбор за тобой.

Тяжелый выдох, я не ела четыре дня. Так надо.

— Хорошо, шейте. Сделайте, чтобы я могла есть.

И Глафира начинает зашивать мое лицо. Наживо, обычной иглой, которую она чем-то обработала и теперь втыкает в мою кожу.

Анестезии нет, обезболивающего тоже, и я просто вцепляюсь руками в небольшой кожаный ремень, который Глафира мне приносит. Чувствую, как игла прокалывает ткани, как тянется нитка, щелкают ножницы. Я все еще жива, Стас. Ты, наверное, празднуешь там, что удачно избавился от меня.

— А-ай! Хватит…

— Терпи. Привыкай к боли, девочка. Спутницей она твоей будет. Постоянной.

Когда все заканчивается, я уже даже пищать не могу. Ничего не могу, нет сил даже на слезы. Бровь, лоб и вся щека горят огнем, все стянуто нитками.

— Сколько швов получилось?

— Тридцать восемь. Зато сможешь есть теперь. Не плачь о красоте, дочка. Не это главное, пойми.

***

Камилла

— Стас, пожалуйста, вставай!

Две недели прошло с похорон, Стас дома ни разу не появлялся, и я не выдерживаю. Нахожу мужа в квартире, когда у нас уже есть собственный дом.

Стас сидит на полу и смотрит на свой цветок. Засох он уже, практически умер. С трудом узнаю любимого. Он после похорон как будто почернел. Смотрит в одну точку. В руке опаска, а с другой кровь капает. Он что-то вырезал на запястье, какой-то знак… боже, нотный стан с нотами.

— Что ты делаешь, совсем с ума сошел?!

Хватаю тряпку и обматываю ей его руку. Стас молчит. Напряжен до такой степени, что кажется, еще немного и взорвется.

— Поехали домой! Нельзя так убиваться, ты ни в чем не виноват!

— Я виноват. Я… я так виноват. Я не уберег ее, — сказал это со стеклянными глазами, а я обхватила его лицо руками, всматриваясь в любимые черные глаза.

— Стас, приди в себя! Надо жить дальше, Артем нуждается в твоей помощи, я не могу все это тащить одна! Идем домой!

— Отъебись… Не трогай меня, — гаркнул и отвернулся, а я сцепила кулаки, но все же вышла из квартиры. Стас пьян, в таком состоянии с ним нет смысла даже начинать беседу.

***

Кто-то снова мелькает перед глазами. Камилла. Что-то говорит, но я не разбираю ни слова. Кажется, я сорвался, пьяный просто до невменяемости, потому что стоит только мне протрезветь, меня накрывает с такой силой, как никогда до этого, и никакие рыбки мне уже не помогают.

Я хочу ее. Увидеть, обнять, прижать к себе. Я все еще помню ее смех, озорные живые глаза, бесконечно кудрявые волосы, которые всегда пахли сиренью, нашей сиренью.

Не знаю, какой сейчас день. Все смешалось в кровавое пятно, из которого я иногда выныриваю, чтобы проверить Рыся.

Ему тоже херово, а я помочь ничем не могу, потому что сам едва дышу, и мы не общаемся. Сменяются сиделки, врачи, медсестры, но Артем не встает на ноги, и не встанет он никогда.

Мы оба это знаем и молчим. Я не хочу его расстраивать, да вот только он уже большой мальчик, чтобы понять, что после такой травмы он навсегда останется прикованным к креслу.

Тасины похороны. Я почти их не помню. Только сирень и закрытый белый гроб. Я хотел тогда сразу пустить себе пулю в лоб, но меня опередил Рысь, который отключил свои капельницы.

Артем хотел покончить с собой, но мы успели, и это был дебют моего личного ада. Точка отсчета уже началась.