Мои случайные страны. О путешествиях и происшествиях!

Екатерина Рождественская, 2016

Я три года прожила в Индии, год или чуть больше во Франции, два с половиной года в Испании, два года в Финляндии и еще много где. Выходит, что я полжизни пробыла вне дома, в поисках впечатлений, историй, фотографий, опыта, воздуха для моего только что родившегося ребенка, врачей для отца, общения с давно уехавшими друзьями, просто отдыха, просто леса, просто моря или гор. Я ездила, чтобы насмотреться на мир, накопить эмоций, наесться глазами красоты и обязательно поделиться всем этим с вами! Впереди, уверена, еще много случайных, ничем не связанных между собой – и со мной – стран! Поехали?

Индия

Вот такими мы с мужем уехали в Индию. 1983 г.

Однажды из Индии мы махнули в Непал. 1984 г.

Я редко что в своей жизни планировала.

Даже дети появились незапланированно. Не сразу, правда, через десять лет замужества, но появились же! Первый был сделан в Индии, куда мы с мужем уехали в командировку, он корреспондентом от Гостелерадио, я его боевой подругой. Я уже совсем отчаялась, что бесплодна, что как же так, такое горе, а я так хочу. Все врачи до этого в Москве уже были пройдены и даже индийские подтвердили, что все в порядке. Пошла по знахарям в Дели. Индийские знахари — это особая каста. К ним можно попасть только с кем-то из местных, чтобы тебя привели за ручку и посадили в длиннющую очередь. Без очереди никак, лечиться охота всем. У них нет часов приема и своего кабинета. Все происходит на улице около хижины. Пыль, грязь, жара, рыдающие сопливые дети, слоняющиеся без дела священные худые коровы, летающие насекомые с огромными жалами — вот мои воспоминания о той очереди к знахарке. Она была врачом в пятнадцатом поколении, в их роду не было других профессий, и это целительство передавалось по наследству только женской половине, мужчины не в счет. Она была родом с Тибета, маленькая, юркая, темная, вся в монетах и украшениях из бубенцов — каждый шаг ее звенел, и если не наблюдать за ней, то просто слышались какие-то необычные музыкальные позывные, азбука Морзе из колокольчиков. Лавки все были заняты разноцветными женщинами в сари, я стояла в тени, прислонившись к дереву, и ждала. Ничего не изменилось, наверное, за эти 15 поколений, такая же очередь, те же сари, пыль, жара, все то же. Тибетка звенела, переходя от одного болезного к другому, щупала пульс, прикрывая веки и что-то шепча. Маленькая девочка лет 6–7 ей помогала, смотрела преданно в глаза и быстро бежала выполнять указания. Часа через два она подошла ко мне. Попросила сесть — пульс надо слушать в покое — и обхватила своими звенящими руками мои запястья. Прикрыла глаза и стала качать головой. Не потому, что было что-то не то, нет, просто так она входила в то состояние, когда слушала и вглядывалась в чужой организм, проникая вместе с толчками пульса в отдаленные его уголки, пытаясь разобраться в проблемах. Она качала головой, перехватывая запястья то так, то так, улыбалась чему-то своему, видимо, понимая, что происходит.

— Я дам вам четыре вида пилюль, — произнесла она. — Вы будете их пить месяц, потом придете снова.

И все, и больше ни слова. И никаких объяснений. Она сказала что-то девчушке, та убежала в дом. Пробыла там минут десять, вышла уже не одна, а со старой толстой бабушкой, завернутой в километры сари. Девчушка принесла мне четыре увесистых пакетика с круглыми черными пилюлями, забрала деньги и убежала. Из чего они были скатаны — одному богу известно. Черные, блестящие, твердые, похожие на козьи какашки, и пахли на самом деле не очень. Но я стала их пить четыре раза в день, как было сказано. Первое время боялась, что заболею чем-нибудь, — санитарные условия у знахарки были так себе. Но ничего, тогда все обошлось.

Когда пришла к ней во второй раз, выпив курс, она, снова прослушав мои запястья, дала мне еще таблеток и сказала:

— Если через месяц не понесешь, езжай в Ришикеш, окунись в Ганг. Будешь подготовлена. Все случится.

Она так и сказала: «It will happen».

Ганг в районе Ришикеша

Через месяц поехала к Гангу. Погуляла по берегу, поудивлялась. Увидела двух покойников, завернутых в белое и закрытых расшитым покрывалом. Родственники сооружали костер, выкладывая для обряда дрова. Две фигуры лежали рядом, соприкасаясь. Когда дрова наконец были сложены, одно тело водрузили на другое. Внезапно то, что лежало сверху, встало и медленно направилось к родственникам. Все отнеслись к этому спокойно, не разбежались, не закричали, только приобняли по-отечески да и все, а «тело», сбросив белое полотно, оказалось молодой женщиной в красном вышитом сари, но без единого украшения. Так вышло, что я стала свидетелем старинного ритуала сати — самосожжения вдовы, но нет на современный лад. Ритуал этот официально отменен, а подстрекательство уголовно наказуемо, но то тут, то там вдовы добровольно восходят на костер с покойными мужьями, а иногда и сами поджигают себя. Ничего противозаконного, с их точки зрения, в тот раз не произошло, обряд был видоизменен — вдова просто полежала рядом с усопшим мужем в свадебном платье. Таким образом брак был завершен. Точка.

Не знаю, как для вдовы, но для меня стресс оказался сильным. Почти побежала в реку и в этот миг испытала еще один шок от того, что увидела. Он был даже сильнее первого, и организм понял — со мной дальше лучше не спорить, надо беременеть, а то еще чего-нибудь предприму. В реке я была не одна. Я вошла в мутную воду и встала по колено. Мимо меня, метрах в десяти, там, где река разбегалась и течение было веселее, на тлеющих плотах проплывали вздувшиеся, обуглившиеся трупы людей, которые не до закона сгорели в священном ритуальном костре. Как только плоты с останками отплывали подальше, на них тотчас опускались грифы и вороны, ждущие неподалеку и уплывали на пир. Эти вереницы плотов проплывали мимо, кто быстрее вниз по реке, кто теряя скорость и норовя пристать рядом со мной. Грифы подозрительно на меня зыркали, будто я претендую на их добычу, но в конце концов понимали, что в бой за покойника я не брошусь.

Я закрыла глаза и вошла. Вода была теплая, и от этой теплоты было еще противнее. Я будто растворялась, не чувствуя, где заканчивается мое, еще живое тело, а где начинается этот похоронный растворитель.

В общем, окунулась с головой. Без эмоций, без всхлипываний, без причитаний, без «фу, какой кошмар». Просто сделала несколько шагов в воду с каменным лицом. Муж в ужасе на меня посмотрел.

— Ты как?

— Все хорошо, — спокойно ответила я. — Скоро рожу.

Письма из Индии домой

Я родила через положенные девять месяцев. Мальчика, Лешу. Родила уже в Москве, 26 января, в День независимости Индии. В общем, совершенно незапланированно.

* * *

В Индии мы пробыли три года. Отработали, оттрубили, выжили. Переболели всевозможными экзотическими болезнями, были напуганы еще большим их количеством.

А прилетели в Дели перед самым сезоном дождей, в конце июня, дышать было нечем. Помню, когда приземлились, пилот поблагодарил нас, что мы летели самолетом Аэрофлота, а потом тихонько, чтобы не расстраивать, сказал: «Температура в Дели 51 градус…»

Все вокруг было странно, непривычно и диковато для нас, маменькиных деток из Москвы. Даже солнце и луна были непривычными! Солнце слишком белое, почти бесцветное, на вид очень холодное, словно на Северном полюсе. Скорее, похожим на полную луну. А месяц был и того страннее, будто подвешенный рожками вверх, как обгрызенная арбузная корка на столе.

У нашего дома в Дели в районе Васант Вихар

В садике рядом с домом. Индия, 1983 г.

Перед поездкой в Дели нам дали множество «ЦУ»: воду для питья долго кипятить, пока в ней не сварится вся микробная дрянь, фрукты промывать карболовым мылом и ошпаривать (выглядят они после этих процедур не очень, надо сказать), уличную еду не пробовать, в рестораны ходить только проверенные, руки мыть с мылом раз в полчаса, беречься от комаров и прочих насекомых, а от всяких ползучих гадов с криком бежать. Хотя бегала я не ото всех гадов. В нашем малюсеньком садике, у окна, после сезона дождей появился миниатюрный хамелеон. То ли он вылупился из яйца, то ли его принесла кукушка или аист, не знаю, но однажды я заметила среди листьев скрученный зеленый хвостик, а по нему взглядом нашла хозяина. Хамелеон или не набрался еще опыта, или не видел никогда настоящих врагов, а может, просто страдал от одиночества и хотел, чтобы его наконец заметили. Зачем всю жизнь прятаться, подлаживаться, скрываться? Видимо, это был революционный хамелеон. Или просто неопытный подросток. Он, сидя на ветке, репетировал все известные ему цвета, то заболевая желтухой, то снова зеленея от злости, а то вдруг краснея от ярости. С этими светофорными цветами все обстояло более или менее, а вот с синим не получалось. Видимо, это было верхом хамелеоньего искусства, недоступным для мальца. Но он очень старался. Казалось, даже пыхтел от напряжения, пытаясь хоть на минуту стать синеньким! Но только бурел, грязнел, изредка голубел какой-нибудь частью тела и, сконфуженный, уползал в глубь листвы.

Я смотрела в окно на это «в мире животных» и мечтала, что как-нибудь подойду к окну, а под зонтиком на мокром стульчике сидит Николай Дроздов и говорит: «Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня в очаровательном садике Кати Рождественской у нас есть хорошая возможность познакомить вас с представителями отряда пресмыкающихся…» — а сам неловко так держит в руках кобру или удавчика, зажав зонтик, как телефон, между плечом и ухом…

В саду у нас росло одно-единственное дерево. Среди индусов оно называлось очень романтично — «смерть европейца». И совсем не из-за того, что огромные красные цветы пахли чем-то, мягко говоря, неземным, а увесистые плоды, падая с десятиметровой высоты, могли если не убить, то покалечить неосторожного прохожего, и совсем необязательно европейца. Дело было совсем в другом. Дерево отцветало в конце апреля — в начале мая, и наступало настоящее лето, без всяких поблажек, без единого облачка, зато с пыльными бурями, от которых и дома-то было трудно укрыться. Воздух становился тяжелым, вязким и маслянистым. Чтобы вдохнуть, нужно было приложить усилие. Все лето состояло из таких усилий. Но «смерть европейца» мы любили: оно и тень отличную давало, и цвело красиво. На время нашей командировки мы считали себя азиатами, а не европейцами.

Около Парламента Дели, 1984 г.

В общем надо было быть все время начеку. Я строго выполняли все требования и советы бывалых. Но вдруг однажды увидела в окно, что собираются тучи, что небо посерело, начался сильный ветер. И тут я, дура, вспомнив, как волнующе пахнет воздух на даче в Переделкино перед грозой, решила выйти на балкон и глотнуть озона. Глотнула. Всей грудью. На следующий день слегла с температурой, бредом и поносом. Загремела в больницу. Амебиаз, врач объяснил причину. И, как оказалось, очень просто заразилась. В Индии считается, что естественно, то небезобразно, поэтому если в пути приспичит, по большому, можно спокойно сесть попой к дороге, чтобы лицо не показывать, сделать свое дело и идти дальше. Жара под 50°, какашка высыхает мгновенно, а через неделю вообще превращается в говенную пыль, которая лежит до поры до времени, пока нет ветра. С ветром все мумифицированное дерьмо поднимается в воздух и начинает метаться по городу, пока не грянет дождь и не смоет его наконец. Я вышла на балкон в период такой пыльной бурей и вдохнула по полной программе. Потом прочитала: механизм передачи амебы — фекально-оральный. Почти мой случай, только фекально-вдыхательный!

Две недели лежала под капельницей в крохотной больничной палате без окна. Это было ужасно. Мигал и вздрагивал свет, оранжевая жидкость ползла по трубке мне в вену, я таскала за собой капельницу в туалет, опираясь на нее, как на посох, и возвращалась в постель, уставшая, будто пробежала марш-бросок. Утром приходили две молчаливые медсестрички, сгоняли меня с постели и «меняли белье» — переворачивали простыню и подушку. На следующий день тот же ритуал. Простыня переворачивалась туда-сюда, уж и не помню, меняли ли ее вообще. С температурой ушли все силы. Помню, что недели через две живот успокоился (помимо лекарств врач прописал мне кокосовое молоко), голова уже не гудела, как раньше, но не хватало сил даже поднять руку. Пролежала пластом два месяца. Потом начала постепенно оживать. Когда выписывалась из больницы, местный врач порекомендовал мне, как человеку совершенно неподготовленному к местным «прелестям», выпивать два раза в день лекарство — днем порцию неразбавленного виски (от кишечных проблем, вроде как дезинфекция), а на ночь — джин-тоник, чтобы запах можжевельника, выходящий через поры, отпугивал комаров. Главное в этом «лечении» было не войти во вкус. Потом, после больницы, стала беречься еще больше: фрукты, по совету старожилов, сначала замачивала в мыльной воде, а еще лучше — в стиральном порошке, потом хорошенько сполоскивала, обдавала кипятком и минут десять держала в растворе марганцовки. Получившуюся гадость можно было уже есть, не вытирая. С мясом было не так интересно: его надо было вымыть в марганцовке и заморозить на несколько дней. По идее, вся зараза должна была загнуться от холода и неожиданности. Потом мясо надо было варить — жареное есть не рекомендовалось. И правильно — однажды, когда мы еще не знали этого правила, поджарили буйволятину с личинками не то овода, не то еще какой пакости. Жаренные уже, правда, в маслице…

С папой около Кутуб-Минара

Говядины не было как таковой в принципе, она бродила в образе священных коров по улицам Дели, обвешанная гирляндами оранжевых цветов, и смотрела на всех сонными красивыми глазами с длинными ресницами. Индийские коровы на наших совсем не похожи, они белые, горбатые и мелкоголовые, бродят по городу известными только им маршрутами, а когда их становится слишком много и они начинают мешать транспорту, их в специальных загонах вывозят куда-нибудь подальше. Корова для индийца все равно что мать — она и скромна, и добра, и мудра, и спокойна. Как с такими-то качествами ее убить? Так еще после смерти именно корова переводит индийца через ритуальную реку, а если ты съешь или побьешь ее, кто тебя переведет? Так и зависнешь в НИГДЕ. Есть нельзя, но пользоваться тем, что она дает, можно. Молоко, например, коровьи лепешки, моча. Все священное, ничего не пропадает. Молоко — в пищу, навоз сушится, а зимой становится топливом для домов, в основном неприкасаемых, а свежий — идет на лекарства и косметику. Не целиком, конечно, а видоизмененно. Моча! О, это отдельная тема! Такое впечатление, что в Индии культ мочи. На Гоа даже проходит самая необычная в мире научная конференция — по уринотерапии. А если у супружеской пары долго нет детей, один из проверенных способов зачать ребенка — пить мочу друг друга. О моче и ее применении говорят буднично и совершенно спокойно. Даже премьер-министр Индии Морарджи Десаи, который сменил на посту Индиру Ганди, во всеуслышание заявил, что вместо чая-кофе пьет по утрам стакан собственной мочи и прекрасно себя чувствует. Дожил до 99 лет. Я не хочу никого обидеть, и не обидно это вовсе, но этот культ там уже целых пять тысяч лет. Да и европейцы, нет-нет да обращаются к уринотерапии. Кто бежал в туалет, чтобы пописать на ожог, признавайтесь? Ну а йоги предпочитают пить утреннюю мочу, потому что считают, что именно утренняя порция способствует качественной медитации. Моча и в лекарствах, и в косметике, и наружно свеженькая, и внутрь — тепленькая. В общем, пропадать ничего не должно.

Это так, лирическо-мочевое отступление. Вернемся к священным коровам. Если хозяин коровы вдруг заподозрит, что она больна, то быстро спровадит ее на улицу, выгонит, одним словом. Потому что, если корова умрет в доме, все, пиши пропало, начинаются безумные траты (а денег обычно нет): ритуалы, объезды всех священных городов, чтобы проводить как следует корову и отмолить в связи с этим свои грехи. Именно поэтому так много бродячих коров на улицах. Они не голодают, нет — травку щиплют (хотя ее нет почти), индийцы их уважительно подзывают и подкармливают лепешками, сама видела. Коровам даже не сигналят, когда они перегораживают улицу — ждут, пока сами уйдут.

В общем, с коровами все понятно, это — табу, поэтому буйволятина была единственно возможным красным мясом, но она ни в какое сравнение с говядиной не шла — жестковатая, волокнистая, испещренная, как сеткой, какими-то тонкими белесыми нитями. Хотя, по идее, ее можно было есть даже сырой, но запах у нее, скажем так, не самый изысканный. Понюхайте кошку за ушком и смело можете приступать к блюду из буйволятины, пахнет одинаково.

Довольно скоро у нас появился повар из Непала, Камча, который взял на себя саму готовку и, что было еще важнее, долгое подготовление продуктов к еде — вымораживание, отстаивание, выпаривание, кипячение и мойку в десяти водах. Он и сам нас многому научил, хотя не очень понимал, зачем нужна такая трудоемкая прелюдия. Ну как ему было объяснить, что не готовы европейцы к такой насыщенной внутрикишечной индийской жизни, совсем не готовы!

Стал он ликвидировать нашу темноту и безграмотность в сфере индийской кухни. Первым делом рассказал про не очень любимую нами буйволятину, что мясо это диетическое, близкое по свойствам к телятине, что даже улучшает сон. Попробуйте, говорит, и увидите сами. А я и так хорошо спала, проверить его слова было трудно. Тогда, говорит, если я буду вам готовить раз в день хоть маленькую порцию буйволятины, вы всегда будете энергичной. Это вместо витамина для индийцев, можно съесть кусочек, а тонус — на весь день. А я и была энергичной, бегала как заведенная, поэтому его слова невозможно было проверить. И еще говорит, это мясо очень хорошо влияет на концентрацию и умственные способности, мол, думать начнете, хозяйка. Приобиделась я тогда на повара, но думать так и не начала. А может, и начала, как узнать? В общем, буйвол — это сила!

Гости у нас дома. Дели, 1985 г.

Еще был постирщик, стиральщик, стирун, стиратель — как еще называть мужика, который работает прачкой? Он был из «неприкасаемых», из касты дхоби. Его и звали Дхоби, по названию касты. Это потом в «Гарри Поттере» появился Доби, который был безумно похож на нашего индийского Дхоби, послушного, безотказного, с носком в руке. Ну, или с чем-нибудь другим. Дхоби эти специализировались на стирке. Именно на ручной стирке. Я показала ему в первый же день стиральную машину, которая стояла без дела, но он взглянул на нее презрительно, как на заклятого врага, чуть ли не плюнув в ее сторону. Он постоянно старался осквернить ее, используя как подставку или хранилище. Отключал от воды, чтобы она умерла от жажды, в общем, вел с ней партизанскую войну. Но сломать, конечно, не посмел, хотя ему было физически тошно рядом с ней находиться. Он брал свои тазики и выходил стирать на улицу. Сначала вымачивал белье с мыльным орехом. Я несколько раз подсовывала ему стиральный порошок, но он заговорщицки качал головой, мол, что вы, что вы, такое мне предлагаете, будто это была супружеская измена или даже измена родине. Вода от орехов пенилась, белье потом ничем не пахло, было хорошо простиранным и мягким. Остатки воды Дхоби всегда выливал нам в садик, который разжирел с его приходом и благодарно отзывался на мыльную пену. Потом, сидя на корточках, Дхоби выколачивал белье. Я видела, как над его головой взлетает какой-нибудь очередной скрученный тряпочный жгут и с силой ударяется о ребристую жестяную доску. И хотя рубашки мужа выглядели безукоризненно, такой активной стирки они долго не выдерживали. Потом дхоби тщательно все выполаскивал, развешивал и ждал, пока не высохнет. Потом обедал чем-то своим, неприкасаемым, завернутым в банановый лист, а белье высыхало, как в быстрой сушке.

Стирают из этой касты только мужчины, работа физически очень тяжелая. Мне было интересно, кем же тогда работает его жена, если он — прачка? Улыбался, не отвечал. Видимо, она работала на стройке. Я очень часто видела вереницы молодых женщин, которые несли на голове стопку кирпичей на соседнюю стройку, а дети, почти у каждой, висели как живые рюкзачки на спине. Но работали женщины очень грациозно, со смехом. Повар рассказал мне, что дхоби живут обычно на окраинах города огромными коммунами. За работу наш брал недорого, стирал шикарно, выглаживал все виртуозно, ни разу ничего не испортив. Он аккуратно пересчитывал деньги, которые я ему давала после работы, потом разглаживал их своими хорошо промытыми тонкими паучьими пальцами, подготавливая к основной глажке утюгом. Не электрическим, конечно, а старым, дедовским, на углях. Каждую купюру он тщательно выглаживал с обеих сторон, собирал стопкой и клал в самостоятельно сшитый мешочек на веревочке. Потом садился на свой велосипед и ехал двадцать пять километров домой, на окраину Дели, а иногда и в какую-нибудь гостиницу, в которой тоже стирал белье. Стирал он всегда хорошо, никаких проблем не было, а то посольский врач нам рассказывал, как один из наших заразился какими-то паразитами, переползшими на него с плохо выстиранных вещей. Поди знай, что и где тебя поджидает в этих экзотических странах.

После окончания муссонов, то есть продолжительных дождей, возникает новая опасность — малярийные комары. С одной стороны, дожди все смывают, обновляют и освежают, но появление воды означает рождение миллионов комаров, которые вылезают, переродившись и отряхнувшись, из застойных луж и с широкой улыбкой, поводя хоботком, летят за витаминной кровушкой. Есть что-то такое в крови зараженного человека, что заставляет комара как магнит лететь к нему с большей скоростью и намного чаще, чем к здоровому. Раньше думали, что лихорадка начинается там, где есть спертый, непроветриваемый, плохой воздух — mala aria. Потом увидели, что вспышки малярии происходят рядом с болотами, отсюда другое старое название — «болотная лихорадка».

Малярия — беда не только этих широт. Ею болеют повсеместно уже 50 000 лет, и в России тоже. Для малярийных комаров главное — тепло, болота и отсутствие холодных зим. Нам дали перед поездкой профилактические таблетки, которые мы начали пить за неделю до отъезда и должны были принимать в течение всего пребывания в Индии. Но это ведь целых три года! Посольский врач дальше пить антималярийную химию отсоветовал — три года такой профилактики, и печень вылетает напрочь! Если уж комар укусит, так безвреднее пролечиться, чем пить так долго эти таблетки.

А раньше, я слышала, малярию использовали как лечение сифилиса. Антибиотиков не было, на больного сифилисом напускали комаров и использовали повышение температуры при малярии как стерилизацию крови. Риск, конечно, был большой — многие пациенты от такого болезненного коктейля умирали.

Малярия подкосила нашего оператора. Я увидела его в один из малярийных приступов — он сидел в вязаной московской шапке, укутавшись с ног до головы стеганым одеялом, как взрослый новорожденный, и дрожал крупной дрожью, будто передавал попой важное сообщение стулу. Его колотило, на лбу выступали крупные капли пота. Видно было, что ему совсем не до гостей. Потом через какое-то время малярия так же внезапно ушла. Ему мгновенно стало лучше. Он просто раскутался, снял шапку, вытер пот, выпил стакан воды и пошел на работу, забыв о температуре, болезни и комарах. А года через полтора заболел, бедняга, лихорадкой «денге». И снова температура под сорок, боли во всем теле, сыпь, но ничего, слава богу, выздоровел.

Обычный индийский вид транспорта

Это я не к тому, что в Индии все так страшно, опасно и плохо. Нет, страна удивительная, прекрасная и совсем неразгаданная, особенно для чужаков. Там странно многое, если не всё. Еда, философия, одежда, погода, образ жизни. И сколько я людей ни встречала из тех, кто побывал в Индии, никто не оказался равнодушным к тому, что увидел. Индию можно или любить, или ненавидеть. Тех, кто любит, в разы больше, и я в их числе. Там ты путешествуешь по другой планете — терпкой, яркой, ароматной, неторопливой, опасной и зазывной. Откусываешь по кусочку, усваиваешь, узнаешь, перевариваешь и хочешь больше. К концу нашего пребывания в Индии я стала есть уличную еду, заниматься йогой, жевать бетель, чего раньше боялась, хотя, скорее, просто не понимала. В общем, ассимилировалась. Многие индийцы ходили с кроваво-красным ртом и все время чего-то жевали. Оказывается, это был бетель. Торговцы бетелем сидят там почти на каждом углу, но у уважающего себя индуса есть свой мастер, который знает вкусы и может предложить что-то под настроение и погоду. Сначала берется лист бетеля, он — и основа, и упаковка, потом — известь для консистенции, потом — сушеный арековый орех, можно добавить пасту из бобов акации. Бетель ведь жуют, а сколько людей, столько и вкусов, ведь это как отдельное блюдо — можно положить укроп, куркуму, шафран, тмин, кориандр — можно семечки огурца или арбуза, можно — ментол или сахарный сироп с кокосовой стружкой, а для особых знатоков — серебряную фольгу или даже камфору, которая вызывает эйфорию. Мне нравилась смесь имбиря с гвоздикой с добавлением огуречных семечек, но я жевала разное. На углу нашего квартала у продуктовых лавок всегда сидел старик со своей бетельной тачкой и, завидев меня, кивал, махал рукой и начинал сыпать в блестящий зеленый лист по маленькой ложечке всего из своей лаборатории. Потом свертывал в аккуратный треугольник и клал на блюдце передо мной. Первый раз я, зажмурившись, запихнула сверточек в рот, стараясь не думать о том, что старик не помыл руки, что в этих немытых годами баночках, может, уже черт-те что завелось и что снова в больницу я не хочу. Но риск — благородное дело! Стала жевать — остро, жгуче, пряно, хрустяще. Решила, что в такой смеси сдохнут все вражеские бактерии. Короче, получала удовольствие, а потом узнала, что бетель включен индусами в число восьми жизненных удовольствий: помимо мазей и всяких притираний, ладана, женщин, музыки, постели, пищи и цветов. Будем считать, что удовольствия для женщины — бетель, мужчина и т. д., а то, ей-богу, обидно!

Вкус бетеля раскрывался по мере того, как я распробывала все новые и новые ингредиенты: какие-то семена, орешки, специи, лепестки. Бетель на самом деле — это растительная жвачка, наркотического в нем не больше, чем в табаке, но если сигарета успокаивает, то бетель бодрит и будоражит. Но никаких розовых слонов и ходячих кактусов не наблюдалось даже близко. В бедных районах бетель жуют и дети тоже — это проверенное средство от голода, вроде что-то ешь, челюсти двигаются, мозг, видимо, успокаивается. Время так и проходит. Тех, кто любит бетель, видно: у них ярко-красный рот и бурые зубы. Еще говорят, что он очень полезный — что-то типа «мезима», помогает переварить тяжелую пищу. В Австрии после ужина пьют «Егерьмайстер», в Италии — «Лимончелло», в Индии жуют бетель.

Жуют, конечно, после долгого сытного и вкусного ужина. Любое приготовление еды в Индии — это важный ритуал, а не просто механическая нарезка, жарка, варка и так далее. Это мысленное общение с богами и божками, передача своей любви родным через пищу. Не смейтесь, когда что-то делаешь с любовью, это становится намного полезнее, чем формально, скажем, месить тесто или резать мясо. Сколько раз я видела, как индианки шептали и приговаривали что-то во время готовки, зная и веря в то, что простая еда влияет не только на тело, но и на душу.

У кого-то в гостях. Мы с мужем и жена посольского доктора. 1985 г.

Индийская кухня — не чисто индийская в том смысле, что многие продукты, способы приготовления и вкусы были завезены извне. Португальцы привезли паприку, которая стала одним из важнейших ингредиентов традиционного карри, французы — хлеб и суфле, монголы — плов, сухофрукты, сливки и, главное, — печь тандур, в которой пекут хлеб и готовят мою любимую тандури-чикен. Но, думаю, все-таки основа индийской кухни — это пряности и специи. Сначала пряности использовались как лекарства: гвоздика и кардамон — природные антисептики, куркума — мочегонное, имбирь — тонизирующее, а со временем все это распробовали и стали совмещать приятное с полезным. Обилие специй в такой тропической стране оправдывается и определяется климатом — жарко, влажно, продукты быстро портятся — и, чтобы замедлить, извините, процесс гниения (холодильник ведь всего лет 80–90 назад изобрели), в мясо клали масалу — смесь пряностей, которая прожаривается на сухой сковородке и толчется в ступке. Это и продлевает жизнь еды, пока она еще не попала в желудок. Причем именно мясо или рыба добавляется в пряности, а не наоборот, как у нас. После пряностей по важности продуктов идут рис, хлеб, фрукты-овощи (большой процент в Индии — вегетарианцы), молочные продукты, особенно йогурт, и только потом мясо-рыба. В Индии не принято пищу просто перчить или солить, только специи, под настроение! Едой в Индии пахнет отовсюду — кто-то что-то все время ест, кто-то что-то готовит, а если учесть, что индийцев миллионы и миллионы, то едой пахнет всегда, и ночью тоже.

Разные виды индийского хлеба — чапати, пури, пирожки самоса

Карри — основа индийской кухни, ее лицо. Хотя сами индийцы питаются в основном рисом и бобами. Это то, что лежит в большом металлическом блюде посреди обеденного стола, а рядом в маленьких пиалочках может быть все, что всегда угодно: панир — местный сыр, похожий на тофу, свежие овощи, соусы чатни, лепешки чапати, но и все равно карри. Что бы ты ни ел — все равно это будет карри. Это своеобразный образ жизни, а не блюдо или набор специй. Некая жизнь с приправой, с перчинкой, с привкусом, с оттенком. Каждая хозяйка в Индии с детства начинает разбираться в пряностях, у каждой семьи есть свои проверенные смеси трав, пряностей и свой рецепт карри. В основе любой смеси карри — куркума, оранжевая, ярко пахнущая, но без особого вкуса, плюс молотые семена кориандра, кайенский перец и кумин. А потом уже можно добавлять по настроению — смесь имбиря с гвоздикой, корицу с кардамоном, чеснок с мятой, мускатный орех с перцем, все, что угодно, а если чуть изменить пропорции, то любое карри будет совершенно неповторимым. Тем более в Индии его делают непосредственно перед приготовлением пищи — все ингредиенты под рукой, добавляй что нравится. Ну а если любите экстрим — можно положить в еду смолу асафетида, она мерзкая, едкая, горькая и вонючая, но усиливает вкус любого блюда. Ее второе название — «навоз дьявола». Вам все стало понятно? Хотя, если обжарить ее в масле, то дьявол со своим навозом уходит на второй план и приправу можно даже считать приятной. Вот такое двуличие.

Мне очень понравился простой десерт, который едят индийцы. Банан «раздевают» с одной стороны (другая получается как подносик), глубоко надрезают вдоль, густо посыпают красным перцем и поливают лимонным соком. Попробуйте — очень необычно. А после этого обязательно чистят зубы, причем не щеткой, а пальцем, так принято. Индийцы вообще очень чистоплотные. Утро на нашей улице, да и на остальных, начиналось с того, что на всех крышах хозяйки выколачивали из ковров пыль и песок. Именно на крышах. Потом разномастными метелками подметался дворик, причем дворовая пыль шла вверх, а ковровая — вниз. Пыль встречалась на уровне человеческого лица и превращалась в белесый туман, который оседал в легких и немного приглушал яркое утреннее солнце. На нетвердых покореженных ногах выходили из домов старухи — это был их час. Они гордо и молча оглядывали улицу, уцепившись за ограду и долго, кто сколько мог, стояли так, всматриваясь в мир, который в их годы начинался и кончался этой пыльной улицей. Старухи следили за проходящими мимо незнакомцами и проезжающими торговцами, за бездомными собаками и висящей в воздухе пылью. Они, все такие разные и одинаковые, были похожи на птиц — крючковатыми носами, движением головы, цепкой хваткой, — исполняли одну придуманную ими миссию — быть стражами. Так стояли они, эти одинокие утренние старухи-птицы, охраняя от злых взглядов детей, внуков-правнуков, свой дом, маленький садик, свою молодость и будущее всего того, что находилось за их спиной в этот час. Потом, глубоко о чем-то вздохнув, старухи шли в дом, тяжело переступая затекшими ногами, чтобы назавтра, рано утром, выйти опять, кто сможет, к воротам.

* * *

К нам часто приезжали гости из Москвы. Настоящий праздник. Я его и устраивала. Дома вместо индийских блюд готовила, дурочка, борщ, еле раздобыв свеклу на местном рынке. Ну, экзотика там эта свекла, красное чудо! Но я заказывала, разыскивала, закупала впрок. А еще делала пельмени, бефстроганов, пироги, настойки… Надо было бы, конечно, дхал, вегетарианский суп-пюре с самосами, острыми треугольными пирожками, карри или курицу-тандури. Но так мне приятно было вспомнить домашнюю московскую кухню, поставить тесто на настоящих дрожжах, чтобы потом вдохнуть запах горячих пирогов или опустить в кипяток десяток-другой пельмешек. Скорее, радовала нас самих, а не гостей, которые, честно говоря, рассчитывали на местный колорит.

Самый большой праздник случался, когда приезжали родители. Папа пользовался любой возможностью, чтобы прилететь. Мы ехали их встречать в аэропорт, везли с расспросами домой, и мама сразу же доставала гостинцы. Всё, как положено: палку докторской колбасы, две буханки черного хлеба, сыр (в Индии нет нормального сыра), шоколадные конфеты, всякие там «Мишки», «Белочки», «Грильяжи». И кучу писем: от бабушек, друзей, всех-всех-всех.

Мама с папой снова приехали!

В первый же приезд я отвела папу к знахарке, надо было разбираться с его язвой. Снова очередь, прощупывание пульса и таблетки-катышки. Помогло на какое-то время, надо сказать. Ездили к Кутуб-минару, к важному минарету, который давным-давно поставили рядом с необычной железной колонной, воткнутой в землю, как гвоздь, под прямым углом. Вокруг нее — сильное исцеляющее энергетическое поле. Всегда очередь из страждущих. Подходят, трутся. Говорят, надо правильно встать к ней спиной и соединить руки сзади, чтобы позвоночник соприкоснулся с важной железякой, тогда — и здоровье, и счастье, и вообще. Привела родителей, пригвоздила к колонне, пусть, думаю, энергией напитаются. Колонна — из чистого железа, кто ее сделал, как, никто не знает. На ней надпись: «Царь Чандра, прекрасный, — как полная Луна, достиг высшей власти в этом мире и возвел колонну в честь бога Вишну в V веке». Но он же не сам ее делал, не сам возводил, а кто — вопрос.

У папы получилось!

Президент Индии Раджив Ганди. 1985 г. Сфотографировала в его рабочем кабинете

Мои самолепные открытки из Индии

Индийское сари

В общем, возила своих любимых по Дели, чувствовала себя почти местной, знающей, расслабленной, коренной. Кивала торговцам на рынке, здоровалась с соседями, отгоняла на хинди местных ребятишек, норовивших вырвать сумки, чтобы помочь донести до машины.

Пошла с мамой выбрать себе сари, давно мечтала, но каждый раз бросала это дело, поскольку ни на чем конкретно остановиться не могла, слишком был велик выбор. Пошли на рынок, где в специальных рядах, зарывшись в шелка, можно было провести несколько часов. Продавали в основном мужчины, которые смешно показывают товар, примеряя на себя. Наш продавец был пожилым сикхом, который сидел по-турецки на возвышении и был похож на индийского божка. Не знаю, почему мы остановились около него. Он не суетился, как остальные, не зазывал и не заискивал, просто сидел среди своего яркого богатства и сосредоточенно молчал.

— Это будет ваше первое сари, диди? — вдруг спросил он.

— Да, но я не могу сама выбрать, сама уже пыталась… — пожаловалась я.

— Это целая наука, — улыбнулся старик. — Я помогу, хотите?

Свободного места в лавке было совсем немного, с пола до потолка, как кирпичи, друг на друге лежали сложенные по цвету отрезы ткани. Красный плавно переходил в шафран, желтый переливался в зеленый-голубой-синий. Что-то блестело стразами, золотом и даже слепящими маленькими зеркалами, какие-то отрезы были совсем скромными и будничными. Шелк, шифон, тонкий хлопок — каждому свое место. И старик посреди этого блеска, как особый художник, составляющий узор не красками, а волшебными тканями. Он усадил нас перед собой, налил крепкий терпкий чай со специями из медного старого чайника и стал показывать ткани, объясняя значение цвета.

— Всё вокруг имеет свой шифр, — начал он. — Не зная правила, можно не только выглядеть смешно, а даже навлечь на себя беду, надев, скажем, черное сари. А можно, наоборот, помочь себе, облегчить страдания и болезни. Можно удачно выйти замуж и обрести гармонию. Все имеет значение, все основано на опыте, все не просто так. Вам на свадьбу или чтобы вспоминать об Индии?

— Буду носить.

— У вас есть предпочтения в цвете?

— Мне нравится красный… Или нет, желтый! Зеленый тоже ничего…

— У вас нет предпочтений, диди, — старик был довольно строг. Он качал головой, мои ответы его не устраивали, да я и сама это понимала.

— Моя жена, например, обязательно меняет сари в соответствии с погодой, ее сари связаны с настроением, она даже переодевается в течение дня: утром — светлые сари, к вечеру — яркие, в жару, я заметил, — не шафранные и не желтые, а зеленые и голубые, под цвет растений и прохладной воды. А желтое и розовое оставляет на сезон дождей.

И стал подробно рассказывать. Мы пили горячий чай, который ничуть не мешал нам в жару, и слушали продавца, все так же сидевшего, скрестив ноги. Он любил то, чем занимался. Искал подтекст, когда женщина выбирала сари сама, без его участия. Знал, что с помощью сари женщина может многое сказать, не произнеся ни слова. Цветом, драпировкой, вышивкой. Если купит синее сари, то оно из касты ремесленников. Другие его не берут, боятся, что примут не за ту, спутают с неприкасаемыми, опасаются. Если женщина выберет красный, скажем, который еще и вышит золотыми слонами по кайме, — она точно из высшей касты — сильная, властная, могущественная. Хотя красное с золотом очень подходит для свадебного сари, это цвет плодовитый, сексуальный и возбуждающий. Сказал, что жениху не принято прямо смотреть на невесту, только в зеркальное отражение, а на вопрос родных, кого он видит в зеркале, надо всегда отвечать одно и то же: «Фею». Фею в красном. Женщина и на роды идет в энергичном красном сари, чтобы быстро разродиться, но, родив, надевает на неделю желтое сари, символ очищения. А еще красное — цвет зрелости и гармонии. Если покупает зеленое, то, скорей всего, мусульманка. Хотя он означает еще и плодородие, цвет леса, природы, но обычно в сочетании с красной каймой, чтобы подчеркнуть красоту зелени, надо добавить «кровушки» для контраста. В Индии любят оранжевый шафран, цвет заходящего солнца и жары. В него одеваются святые, он приносит благо, так и сказал: «Благо», и уважительно показал на оранжевую полку, устланную разномастными тканями апельсинного цвета. А белый — не только для вдов, нет, это цвет невинности, спокойствия и чистоты, с цветной каймой по краю. Черный, так любимый европейцами, в Индии вообще не принято носить, странно было бы услышать «Маленькое черное сари». Нет такого. И быть не может. Маленькое черное платье — сколько угодно. А сари — нет!

Он был философ, этот старик, его было любопытно слушать. «А что бы вы подобрали мне?» — спросила мама с улыбкой.

Он посмотрел на нее молча, и молчание это длилось довольно долго, так мне тогда показалось. Я боялась его нарушить. Потом он покачал головой, приняв решение:

— Вам подойдет темно-красный, цвет мудрости и интуиции с золотыми каплями дождя по всему сари, символом любви к мужу. Вы же любите его одного всю жизнь, так, матаджи? — вдруг спросил он.

— Да, — удивленно ответила мама.

— Темно-красный я бы дополнил светло-зеленым, цветом сердечной чакры любви, неширокая полоса хорошо бы смотрелась на красном. Мне нравится спокойный зеленый. Он одинаково отдален от небесной голубизны и красной магмы, золотая середина. И подумал бы над вышивкой. Трезубцы были бы хороши. Или колесница.

— А почему так воинственно? — спросила мама.

— Совсем нет, это символ матери и внутренней силы, которую я в вас вижу. А колесница — мудрость. Жизнь идет, крутятся колеса и наматывают опыт, это же понятный знак. Хотя, может, вам бы лучше подошел Ганеш, бог с головой слона, знаете о нем? Он наполнен любовью, вежливый и нежный, но при этом очень сильный и защитит вас. Думаю так.

— Спасибо, очень здорово, мне бы понравилось, — сказала мама старику. — А дочери что тогда, по-вашему?

Он снова молча посмотрел на меня, сканируя взглядом. Это был никакой не волшебный взгляд, не думайте, просто на меня смотрел пожилой мужчина, который лет пятьдесят подбирал сари разным женщинам — молодым, старым, красивым и не очень. Опытный, мудрый, ловящий нюансы, чующий настроения, — всё по-восточному спокойно и достойно.

— Наверное, детей еще нет?

— Нет, — ответила я.

— Ярко-красное вам не подойдет, слишком зрелый цвет, не по-возрасту. Желтый — тоже вряд ли, вы в нем растворитесь, сольетесь, растаете, не ваш цвет. Нужен холодный — освежить, встряхнуть, напитать энергией.

Он снова задумался и закрыл глаза. Сидел и сидел, нам даже показалось, что заснул. Ему на лицо вдруг села муха, но старик даже не пошевелился. Господи, где эта муха только не ползала, подумала я почему-то, а он ее не смахнул. Вдруг сигх открыл глаза, улыбнулся и сказал:

— Вам нужно носить бирюзовый цвет. Цвет между зеленым и голубым, между молодостью и спокойствием, сложный цвет, очень морской. Вы — водный знак, диди?

Я сначала не поняла, о чем он спросил. Мне нравилось слушать монотонный звук его голоса, словно он читал какую-то долгую книгу, которая была раскрыта внутри него.

— По знаку зодиака? Я Рак!

— Ну да, вы похожи. Так вот, бирюзовое море. Вы же не можете оторвать взгляд, когда смотрите на бирюзовое море? Свинцовая серая вода вам не нравится, а от бирюзы вы не отводите глаз. Бирюза притягательна, мистически притягательна. Такой цвет и яркий, и умиротворяющий. Он — для неординарных женщин. Если вы станете носить бирюзовое сари или украшения из бирюзы, вы раскроетесь, начнете чем-то таким заниматься, — он снова задумался, подбирая слова, — что будет интересно не только вам. Станете, например, рисовать или писать. Вы меня понимаете?

С мужем Дмитрием (справа) и Владимиром Финогеевым. 1984 г. На приеме в Посольстве СССР в Дели

Начав носить сари в Индии, я и потом, в зрелой жизни, одевалась, кутаясь в шали, чтобы один конец сзади волочился почти до земли

Видимо, в этот момент муж впервые увидел меня в сари

Я его понимала, конечно. Но ощущение было, что мы пришли к гадалке, а не в обычную лавку сари, каких на той улице были десятки. Почему мы зашли тогда к нему? Почему открыли ничем не примечательную замызганную дверь с нарисованной улыбающейся девушкой в красном сари? Зашли и увидели сикхского божка посреди этого красочного великолепия, будто радуга случайно выплеснулась вокруг старика, совершенно при этом его не задев. Он так и сидел, в белом, не то кителе, не то пиджаке, посреди ярких шелковых тряпок, чуть пахнувших пылью. Прямая спина, улыбающийся взгляд, спокойные несуетливые руки, благородство во всем. Он даже не пытался нам продать свои сари, просто рассказывал, в каких именно нас видит.

Бирюзовый мне, конечно, нравился. Просто как цвет. Я не пыталась даже понять, почему, не связывала его ни с какими морями, психологией и самоощущением. Цвет — в ряду многих других. А тут — скрытая сила и смысл: творчество и неординарность.

— Бирюзовый — очень щедрый цвет. Я бы добавил в рисунок чуть серебра, сдержанного блеска, который будет медленно струиться по бирюзе, в виде мелких точек, скажем, которые все вместе будут означать большую любовь. Ведь все большое вырастает из маленького, из точки, так? А край расшить «бутой», посмотрите.

Он показал нам шаль, расшитую «огурцами», восточным рисунком, похожим на каплю.

— Бута — мудрый символ! Это движение, развитие, энергия. Вам это сейчас необходимо.

Он вдруг встал со своего постамента и сделал два шага в сторону холодных цветов. Провел рукой по голубизне и ловким движением вытащил отрез, как и хотел, бирюзовый, в серебряную точку неимоверной красоты, именно такой, какой описывал. Подошел ко мне: «Встаньте», — попросил. Оказался немного ниже ростом. Он взмахнул тканью и мгновенно обернул меня всю, будто собирался взвалить на плечо и убежать. Ткани было много. Спланировав, она легла вокруг ног водной пеной, как старик и обещал. Красиво. Он задрапировал меня мастерски и развернул лицом к маме.

— Какая красота! — только и выдохнула она. — Изумительно! Берем!

— Ваши глаза стали еще голубей, диди, — сказал мне продавец, складывая сари.

Мне и правда не хотелось больше ничего примерять. Бирюза меня подчинила тогда на всю жизнь. Так странно: правильное место и время, нужные слова — и ты понимаешь, что просто не можешь без этого жить дальше. И что вы думаете? Бирюзовые кофты, шали и платки в моем шкафу, коллекция старинных и современных украшений из бирюзы, которые я только и ношу, бирюзовые фарфоровые статуэтки, даже кашпо под цветы и мое маленькое колечко из крохотных бирюзовых шариков, которое вообще никогда не снимаю, — результат той давней случайной встречи на делийском рынке. Бирюза впиталась в меня, подчинила и вселила уверенность в себе. Видимо, я в это поверила, но и самоубеждения мне было вполне достаточно, ведь так?

Сари я себе сшила сразу. По-настоящему, по-индийски, как положено. Уж больно захотелось срочно начать развиваться, как обещал сикх, хотя вру, просто материал был удивительной красоты. Наш дхоби порекомендовал какого-то своего родственника, портного, много лет обшивающего его околоделийский городок. Я согласилась, тот приехал. Милый худющий старикан, состоящий из одних морщин. Зато глаза его были молодыми и веселыми. Он развернул мою неземную бирюзу — восемь метров морской воды в солнечный день — и шумно стал цокать языком.

— Какой выбор, диди, какой волшебный выбор! Это ваш цвет! И шелк хорошего качества, хлопок бы не так лежал и форму бы не удержал. — Он говорил с сильным акцентом, подыскивая английские слова. Потом приложил ткань ко мне.

— Вам сделать европейский вариант сари?

— А как это? — спросила я.

— Почти так же, только складки зашиваются. Или хотите, я научу вас носить сари так, как подобает?

— Да, интересно.

Мне всегда было любопытно узнать, как происходит это изменение — женщина, надевшая сари, восемь метров шелка, вдруг превращается в богиню. Осанка становится величественной, меняется поступь, взгляд, улыбка. Старичок завязал у меня на талии веревочку и стал как-то хитро собирать длинную материю, наматывая на пальцы широкие складки. Потом засунул складки спереди за пояс, а остальную, несобранную ткань обернул вокруг меня в виде юбки. Длинный конец с красивой каймой перекинул через плечо. Потом взял мерки, чтобы скроить чоли — кофточку с коротким рукавом из того же материала. Сказал, что уже завтра все будет готово. Я таких темпов не ожидала. Но назавтра он пришел вместе с нашим дхоби — они действительно были очень похожи: обтянутые коричневой кожей морщинистые скелеты, оба в дхоти — ткани, обернутой между ног наподобие штанов, в повязках на седых головах. Портной торжественно, на двух вытянутых руках и с уважительным поклоном, преподнес мне сверток из плотной темной бумаги, где лежало готовое сари. Я развернула и снова восхитилась шикарным цветом. Одеяние состояло из трех частей: чоли, шайя — нижняя юбка, простая прямая, в пол, и — само сари. Надела. Сразу почувствовала себя другой. Там, в зеркале, в бирюзовой пене, было мое индийское отражение, реинкарнация, одна из прошлых моих жизней, где мне тоже было хорошо. Убрала длинные волосы в пучок, набросила расшитый край сари на голову. Не хватало только бинди, той самой красной точки на месте третьего глаза меж бровей — символа замужества и процветания. Еще раз посмотрела на себя, вдруг решила разуться и надеть на ноги тяжелые серебряные браслеты со множеством мелких колокольчиков, которые купила совсем недавно. Слегка топнула, негромко, магически, и, как в сказке, вдруг все собралось, сложилось, срослось. Я увидела в отражении уже не себя, а настоящую индианку — глаза густо подведены сурьмой, красная, как мишень, точка на лбу, блестящие темные волосы, бирюза обволакивающим коконом, сомкнутые в знак благодарности ладони. Открыла дверь и вышла к одинаковым старикам, которые ждали.

— О-о-о, имя ваше теперь Кор, несравненная, — это значит принцесса. — Оба заулыбались, задвигали головами и прижали руки к сердцу, как родные деды, увидев любимую внучку после долгой разлуки. И что-то заворковали на своем, видимо ласковое и доброе, мне непонятное, заобсуждали, зарадовались. Стали говорить мне на хинди, забыв, что я сама другого роду-племени. А я ходила по комнате, мерно позвякивая десятками круглых, с перчинку, колокольчиков с чуть глухим и слегка хриплым звоном, радуясь такому музыкальному во мне изменению. Старики уже давно ушли, а я весь остаток дня так и проходила в драгоценной бирюзе в сопровождении серебряного перезвона.

А потом — когда я по совету сикха обросла уже бирюзовыми украшениями, предметиками и одеждой — все это вместе с сари сгорело в переделкинском пожаре. Видимо, холодной и спокойной моей бирюзе не хватило огня, страсти и шафрана. Коллекция начала собираться снова, но того сказочного сари больше не будет никогда, никудышная из него птица-феникс, не возродилось оно из огня.