Детдом

Екатерина Мурашова

В третьем романе любовно-авантюрной трилогии «Анжелика и Кай» все сюжетные линии стягиваются в тугой узел. Четверо юношей и девушка из интерната для детей с нервно-психическими заболеваниями под руководством Аркадия организуют группу под названием «Детдом». Группа имеет успех. Одновременно в Россию возвращается выросший Кешка-Кай, к которому после сеансов психоанализа в Цюрихе, возможно, вернулась память. Кай знакомится с ребятами из ансамбля и принимает участие в их деятельности. При этом он безуспешно пытается заново выстроить отношения с дочерью Анжелики, которая когда-то, много лет назад, инициировала его возвращение к людям. А поиски креста Ефросинии не заканчиваются ни на минуту…

Глава 4

В единственной комнате квартиры явно доминировал компьютер. Все остальное жалось по стенкам и вело себя скромнее некуда. Компьютер и его технические прихлебатели стояли на очень большом, старом, совершенно не компьютерном столе и были переложены книгами, как яблоки для сохранности перекладывают сухой травой. Причем физиономия у этого компьютера была откровенно мужской. А в хозяевах, напротив, числилась женщина. Уже известная нам Анджа, она же — Анжелика Андреевна Аполлонская.

— Анджа, скажи честно, ты что — волнуешься? — спросила сидящая в кресле полная, красивая и ухоженная женщина. Особенно хороши были у нее предплечья, белые, округлые, с тонкими золотыми браслетами. День стоял по-весеннему знобкий, в квартире гуляли, проветривая сами себя, веселые, засидевшиеся за зиму по щелям сквозняки. Несмотря на это гостья была в платье без рукавов, но с высоким воротом, скрывающем шею.

Сама хозяйка сидела у стола на крутящемся офисном стуле и теребила длинными пальцами компьютерную мышь.

— По-видимому, да, — откликнулась она с ноткой сомнения в голосе.

— Но почему? Ты что, до сих пор… до сих пор испытываешь к Олегу какие-то чувства?

— Не говори ерунды!

— Почему же это ерунда? — меланхолично вопросила гостья. — Вполне нормально, по-моему. В юности любовь-надежда. В старости любовь-благодарность…

— За что же это я, по-твоему, должна его благодарить? — искренне удивилась Анджа.

— Ну-у… за Антонину хотя бы.

— Антонина — это да, — кивнула Анджа. — Это серьезно. Но мне почему-то кажется, что многими годами ее одинокого выращивания я оплатила свой благодарный вексель. И теперь мы с Олегом вполне в расчете за… гм-м… ну, скажем так — за момент инициации Антонининого существования.

— Ты бы еще сказала: за расход генетического материала! — рассмеялась женщина в кресле. — Сказать по чести, я и не думала, что для тебя все это еще так живо…

— А тебя, Светка, никто и не просил думать! — огрызнулась Анджа. — По крайней мере — думать на эту тему.

— Ну надо же мне о чем-то думать, — примирительно произнесла женщина. — Пока Настька внуками меня не обеспечила…

Светлана была приемной матерью дизайнера Насти. Своих детей у нее быть не могло после раннего неудачного аборта. С Анжеликой они вместе учились на биологическом факультете Университета и с тех пор дружили. Четвертый муж Светы Леонид был старше ее и занимался чем-то, связанным с нефтью. Так что в деньгах Светлана не нуждалась. Иногда казалось, что она нуждается в Анжелике, хотя невозможно было понять, какого именно рода эта нужда. Встречаясь время от времени и даже по телефону, подруги постоянно пикировались, задевали или подкалывали друг друга. По уровню материального достатка и кругу общения они тоже принадлежали теперь к разным слоям, и вроде бы не имели даже общих тем для разговора.

— Если твою Настьку не пнуть как следует пониже спины, она сама просто не озаботится, — заметила Анджа. — Я тут намедни попыталась…

— Спасибо тебе, подруга.

— Не за что. Почему бы вам с Леонидом просто не выдать ее чин чином замуж? Мне кажется, она даже и противиться-то не будет. Просто не заметит. Будет себе сидеть на свадьбе куль-кулем и рисовать узоры на салфетках…

— Наверное, ты права, — подумав, сказала Светлана. — Проклятые предрассудки мешают. Человек должен быть свободным…

— Вот уж чего человеку не надо, так это свободы! — заметила Анджа. — Вся история тому подтверждением: как только его хоть от чего-то освобождают, он тут же начинает оглядываться в поисках следующего ярма, в которое можно просунуть шею. Когда «охтинскую богородицу» — петербургскую аферистку начала 20 века Дарью Смирнову, наконец, засудили за мошенничество, обобранные и одураченные ее поклонники устраивали демонстрации возле окружного суда на Литейном проспекте и вопили: «Дорогая матушка, умрем за тебя!»

— Да я же не про то, что Настьке свободы надо, — досадливо нахмурилась Светка. — Я про себя. И про тебя тоже — ты ведь от Антонининого Виталика не в восторге, а и слова небось поперек не сказала…

— Не сказала, — согласилась Анджа. — Где мне судить?

— Отчего же и не тебе? Ты — мать все-таки.

— Именно — все-таки… Я слишком много времени, а главное, слишком много сил тратила на себя.

— О чем ты говоришь, подруга?

— Это трудно описать. Что-то вроде ледяной иглы внутри позвоночника, которая никогда не дает расслабиться. Нельзя привалиться к чему-нибудь надежному, теплому. Потому что заранее известно — за спиной ничего нет, рассчитывать можно только на себя и свои силы. Жаловаться нельзя и некому. Ирка называет это «грехом гордыни». Мне трудно судить, но, возможно, в христианском учении говорится именно об этом. Почти двадцать лет я помнила, что на мне — Антонина, а за мной — никого. Знала это каждую минуту и боялась — не справиться. Просыпалась посреди ночи — а что станет с ней, если я тяжело заболею? Попаду под машину? Потеряю и не смогу найти работу? Не смогу заработать достаточно денег? А вдруг она все-таки захочет учиться, и я не смогу оплатить ее учебу? Вокруг все рушилось и летело в тартарары, менялись имена, цены, общественно-экономические формации. Если бы был хоть кто-то, чью руку я могла бы сжать и получить ответное пожатие… Я прекрасно понимала, что мне, в сущности, на общем фоне везет. У меня была молодость, образование, работа, друзья, мама, крыша над головой. Многие не имели в активе и этого. Может быть, если бы у меня был отец, все сложилось бы по-другому. Но это — заморочки для фрейдистов. У меня были только ощущения. Странно, но пока был Советский Союз, я чувствовала себя уверенней, и как бы немного под защитой. Наверное, тоталитарное государство в чем-то все же заменяет людям Бога. Когда не осталось и его, у меня, фигурально выражаясь, все время были отпечатки ногтей на ладонях. От сжатых кулаков. Я прекрасно понимала, что напрасно так напрягаюсь, видела, что большинство людей этого, кажется, не делают, но не могла иначе. Когда у меня возникает фантазия кого-нибудь во всем этом обвинить, я обвиняю — Олега. Честное слово, мне проще было бы жить — вдовой…

— Анджа, ты с ума сошла! — с испугом воскликнула Света. — Что ты такое говоришь!

— Ничего. Обычные человеческие чувства, в норме не пригодные к обнародованию.

— Но при чем тут Олег? Он же уехал и ничего об этом не знал.

— Я же сказала: когда у меня возникает фантазия. Обычно я не хуже тебя знаю, что человек только сам виноват во всех своих заморочках. Как ты помнишь, я четыре года была замужем за вполне приличным человеком. Что бы мне было не прислониться к его плечу?

— Да, действительно! — с издевкой повторила Светлана. — Совершенно не понимаю: что это ты не прислонилась к плечу Карасева?

— Он… Олег распахнул для меня двери и показал, как оно может и должно быть между людьми… а потом уехал и двадцать лет жил на другой стороне глобуса. Я на своей стороне научилась не просыпаться с памятью, мучительно нацеленной на него. Я научилась жить с ледяной иглой в позвоночнике. И вот теперь он приезжает сюда… Зачем, Светка? Я совершенно не хочу его видеть!

— Анджа… — Светлана казалась озадаченной и нешуточно расстроенной оборотом беседы. — Я знаю тебя лет двадцать пять, но ты… ты никогда не говорила ни о чем подобном. Я, да мы все и подумать не могли… Ты всегда казалась такой спокойной, уравновешенной…

— Да я не казалась — я и была спокойной и уравновешенной, — улыбнулась Анджа. Серые ледяные осколки в ее глазах растаяли, и лицо сразу стало мягче и округлей. — Да и сейчас нет никакого повода для паники. Подумаешь, встреча однополчан… Где те страсти, где те сражения, где павшие на них? Поля давно заросли травой, кости выбелил ветер и птицы свили гнезда в кронах выросших из воронок березках… Кто герой, кто предатель — какое это теперь имеет значение? Никакого, ровным счетом никакого… Не обращай внимания, Светка, не циклись, как говорили в наши студенческие времена. Помнишь?

Светлана с сомнением смотрела на подругу и очевидно для постороннего взгляда циклилась. Более всего ее интересовали руки Анджи, которые оставили терзать мышь и уже давно исчезли где-то под столом. Ей хотелось вытащить, развернуть их и проверить, нет ли на ладонях отпечатков ногтей.

— Может быть, мне уйти от Леонида? — спросила она наконец, глядя на свой собственный маникюр, состоящий из накладных ногтей устрашающей длины и украшенный каким-то серо-зеленым орнаментом — последний писк визажной моды.

— А смысл? — спросила, в свою очередь, Анджа. Светлана с облегчением увидела, как правая рука подруги выползла из-под стола и снова завладела многострадальной мышью. Мышь вертелась, подпрыгивала и виляла хвостом.

— Мне даже как-то неловко говорить, потому что я получаюсь тут уж совсем какой-то сволочью. Понимаешь, он стал какой-то старый…

— Ничего удивительного, Леониду и в самом деле немало лет, он всегда много работал… Но, ты знаешь, когда я в последний раз его видела… он выглядел, по-моему, вполне прилично. Дай бог всем мужикам в его годы… Или… погоди… он чем-то болен?

— Ну ты, подруга, даешь! — восхитилась и возмутилась Светлана. — Значит, ты думаешь, что Леонид чем-то серьезно заболел и я сразу же, не дожидаясь острой фазы, решила сделать от него ноги… Ничего себе, мненьице обо мне…

— Светка, я…

— Да ладно. Я тоже крылышек за спиной не ношу. Понимаешь, он стал старый… как-то психически, от головы. Брюзжит, всех не одобряет, что бы не читал или не смотрел, все время такой напыщенно-возмущенный тон: «А эт-то что такое?!» «Нет, ну что за придурки!» Ничего его не радует, не веселит, не увлекает. Только вот это его брюзжание, и доказательства, что кто-то в чем-то ни черта не понимает, или неправильно делает. Он, вроде, и сам это чувствует, но ничего не может поделать. Недавно ехали по университетской набережной, я попросила шофера остановиться, решила поностальгировать, с трудом вытащила Леонида к сфинксам, стою, что-то ему рассказываю времен нашей с тобой боевой молодости. И тут же — двое таких ободранных студентиков — он и она. Из современной хиповой генерации, не знаю, как уж они теперь сами себя называют, но амуниция все та же — сумочки-тряпочки, браслеты-фенечки, хайратники, бахрома. Смотрят друг на друга, чирикают, едят какой-то пирожок с кошатинкой, один на двоих, по очереди откусывают. По глазам видно, что не из богатых семей… Вдруг Леонид меня прерывает на полуслове и говорит: «господи, какие же они счастливые!» Я, когда сообразила, в чем дело, решила проявить чудеса понимания. «А, — говорю, — счастливые, это потому, что у них все впереди, да?» — «Нет, — отвечает мой супруг. — Откуда я могу знать, что у них впереди? Может, там и нет ничего. Счастливые, потому что вот сейчас этому пирожку, и этой набережной и друг другу радоваться могут. А я уже ни черта не могу. Знаешь, так хочется им сейчас что-нибудь подарить. Вот, хоть этот джип, что ли… или хоть кредитку с кодом — и за это присосаться, отвампирить кусочек их радости.» — «Не надо, — говорю я. — Только все испортишь.» — Огрызнулся: «Сам знаю!» — и больше до дома ни слова не сказал…

Я думала про все это, и вот что придумала. Если бы мы с ним в молодости поженились, вот как те ребятишки, и у нас за тридцать лет все уже было, так я бы наверное, не только не злилась, а даже жалела его или просто за обыкновенное дело считала. А тут… он же мне чужой, понимаешь? Было такое джентльменское соглашение двух одиночеств, все всех устраивало, а потом ему все (вообще все, а не только я) надоело, он перестал держать марку, и вдруг, откуда-то, сразу, рядом — чужой старик. И нельзя вспомнить, когда у него были кудри и блестящие глаза, и молодой смех, и как возились, задыхаясь от восторга, на продавленном диване на чьей-то даче… Нет якоря в прошлом, и не за что зацепиться сегодня. Понимаешь меня? Вот я нашла зонтик в углу шкафа, ребро сломано, и жучки поели. Рухлядь.

«А когда-то мы бежали под ним под проливным летним дождем через Дворцовую площадь…» — «А у тебя были белые босоножки…» — «И у них отвалился каблук и ты прибивал его обломком кирпича под Аркой Генерального штаба» — «И так и не сумел прибить и ты шла по лужам босиком, в чулках…» — «А этот чертов зонтик уже тогда ни на что не годился, его выгибало ветром, и мы были все мокрые и целовались на эскалаторе в метро „Гостиный двор“„ — «А у тебя был такой холодный и мокрый нос, и ты все время, как щенок, тыкалась им мне в шею“…

И все это даже не говорится вслух. А вслух просто: «Выбросить, что ли?» — «Оставь, пусть будет. Кому он мешает?» — «Ну ладно, пускай» — И взгляд глаза в глаза, а там — тот летний дождь, и нет вокруг никаких морщин, и обвисшего брюха, и тухлой отрыжки погасшего огня…

И мне совсем не хочется Леонида жалеть и понимать тоже не хочется. Я сволочь, конечно, это даже и не обсуждается…

И еще, понимаешь, ему теперь, похоже, секс вообще не нужен. При том он не импотент, нет вовсе, все может. Просто ему — не хочется, ни к чему как-то. Не только со мной, вообще ни с кем. Конечно, иногда он со мной все же трахается, из вежливости — женат все-таки, положение обязывает. Обычно раз в месяц, по вторым понедельникам, после совещания в главке — он в этот день пораньше приезжает. Все время хочу и забываю посмотреть, записано ли у него в ежедневнике, после «совещ. в Гл.» — «тр. Св.»? Так и хочется ему всю морду расцарапать, когда он…

— Заведи любовника, — предложила Анджа.

— Ты же знаешь, что я не могу. У меня принцип. Я никому из всех своих мужей никогда не изменяла.

— Принципы для того и существуют, чтобы их нарушать. Не забывай, в конце концов, что ты живешь на деньги Леонида. И неплохо, надо заметить, живешь, ни в чем себе не отказываешь.

— Подумаешь! — фыркнула Светлана. — Пойду работать, заработаю денег. Что у меня — семеро по лавкам? Голова есть, здоровье тоже.

— Я слышала, что люди быстро привыкают к высокому уровню потребления, — официально заметила Анжелика.

— Как привыкают, так и отвыкают, — отмахнулась Света. — Ты думаешь, я так уж западаю на все эти массажи-макияжи, фитнес клубы и прочее? Мне все равно все это не впрок, я по жизни толстая и пирожные люблю, и колбасу розовую с туалетной бумагой и холестерином. В Париже и в Индии (детская мечта!) я побывала, а все остальное… Мне, знаешь, Анджа, по-любому надо бы на работу устроиться. Ну сколько, в самом деле, можно бездельничать?! Дело хоть какое-то будет, уставать начну не от тренажеров, коллектив нормальных теток и дядек, дрязги всякие, жалобы, что денег до получки не хватает…

— Светка! — предупредила Анжелика. — У тебя симптомы той же болезни, что и у Леонида. Я об этом никогда не думала, но, возможно, она заразная. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

— Но в другую-то можно? Моемся же мы каждый день, а не один раз в жизни, — отпарировала Света. — А насчет работы для меня — подумай. И если тебе что-нибудь такое подвернется, свистни сразу же. Хорошо?

— Обязательно, — кивнула Анжелика. — Как только — сразу же свистну. Но ты могла бы попросить Леонида. У него есть связи…

— Ага! — некрасиво окрысилась Светка. — Он сначала не одобрит вообще идею, побрюзжит недельку, а потом подберет для меня что-нибудь подходящее — респектабельное и скучное донельзя. И буду я вместо тренажерных залов и массажных кабинетов где-нибудь изящно перебирать бумажки или чему-нибудь такому председательствовать. Магазин-то открыть он мне не позволит…

— Светка! — удивилась Анджа. — Ты что, хотела бы открыть магазин?!

— Ага, — мечтательно кивнула Света. — И чтобы там торговали знаешь чем? — Анжелика отрицательно помотала головой, потом предположила:

— Косметикой? Украшениями? Женской одеждой?

— Всякими строительными товарами, — сказала Света. — И красками, и лампочками. Знаешь, мне с детства очень нравится, как свежие доски пахнут… Я еще можно кафе, только обязательно в подвале… Чтобы там было всегда накурено, и собирались всякие люди, и спорили, и думали, что они что-то такое в мировом порядке решают…

— Светка, не говори ничего больше. Я поняла.

* * *

На первый взгляд комната похожа на декорацию к какому-то старому, незлому и по-хорошему глуповатому фильму. Что-то про освоение целины или пятилетние планы. Декорации призваны подчеркнуть молодость и аскетичность эпохи.

« — Марья, корма засыпаны?

— Засыпаны.

— Техника на поля вышла?

— Вышла… Иван, ты меня любишь?

— Не время, Марья, не время!»

Две стоящие вдоль стены узкие тахты аккуратно застелены одинаковыми клетчатыми пледами. В изголовье треугольником стоят подушки. Шкаф для одежды, телевизор на стенной полке на кронштейнах. Полка выглядит самодельной, телевизор — вполне современным. Два стола, обычный письменный и компьютерный. Огромное количество дисков сложены в высокие контейнеры. Два старых венских стула и одна недавно покрашенная табуретка со следами ремонта. С мебелью — все. Темные, старые обои, матовая, но сильная лампочка, свисающая с потолка на длинном проводе, старый деревянный карниз без занавесок, на подоконнике — горшок с чахлой геранью, за окном — недалекая стена соседнего дома. Полное отсутствие уюта. Очень спокойная и в целом законченная обстановка.

Девушка стоит у окна. Юноша — ближе к двери. Разговаривают как будто бы по телефону через пару континентов. Связь — плохая.

— Как здоровье Аркадия Николаевича? Ты говорил с врачом?

— Говорил. Врач сказал: состояние стабильное.

— А как ты сам думаешь, Владимир? Как видишь?

— Я думаю, Ольга, что кризис действительно позади. Можно опять ждать ремиссии.

— Хорошо бы так…

Они всегда называли друг друга полными именами. Когда-то, еще в детдоме, их научила этому преподавательница этикета. «У вас у всех красивые и значительные имена, — объяснила она им. — Владимир, Евгений, Георгий, Дмитрий, Ольга. Они звучат и это важно. В вашем патологически коммунальном интернатском бытии, где практически никто никогда не остается один, вы можете это использовать. Звучание ваших имен послужит для вас хоть какой-то защитной стеной. Нынешнее общество вообще тяготеет к фамильярности, называя это демократизмом. А вы, из-за вашего изначального положения детей-париев, прямо-таки на нее напрашиваетесь. Всех так и тянет снисходительно похлопать вас по плечу или сочувственно погладить по голове. Вы понимаете меня?»

Их преподавательница этикета происходила из старинного, но странного рода. Только в России, наверное, бывают такие роды, которые в течении 200 лет, несмотря на все перемены, остаются в непререкаемой, отдающей высокомерием оппозиции существующему государственному устройству. Возможно, их нелепые на первый взгляд усилия каким-то причудливым образом компенсируют особенности толпы, охотно и плавно, как водоросли, колеблющейся вместе с модой и линией правящей партии. Декабристы — народовольцы — эсеры — большевики — диссиденты и т.д.

Анна Сергеевна носила длинные черные юбки без разреза, умела ставить границы и всегда выглядела так, как будто бы еще в детстве случайно проглотила линейку, но за много лет приспособилась вполне к своему положению. С нелегкой руки Владимира все сказанные ею слова музыканты ансамбля «Детдом» воспринимали как прорицания оракула.

Они всё поняли и какое-то время все пользовались этим. Потом Женя и Егор устали и сократились. А Ольга, Владимир и Дмитрий продолжали называть друг друга полными именами. И все окружающие их тоже так называли. Они сохраняли границы, но иногда не могли вспомнить, зачем это нужно. Вот как, например, сейчас.

После окончания коррекционной школы государство признало их вполне самостоятельными гражданами и выделило им на пятерых три комнаты в пятикомнатной коммуналке на Нарвском проспекте, в третьем от улицы проходном дворе. Все думали, что Ольга и Владимир поселятся вместе, потому что еще в интернате было очевидно, что они — пара. Но получилось иначе. Ольге выделили отдельную комнату, самую маленькую и светлую. Владимир поселился в одной комнате с Дмитрием, а Егор — с Женей. Соседи — строительный рабочий-пенсионер и супружеская пара немолодых бухгалтеров, узнав, что в освободившиеся комнаты въедут пятеро бывших детдомовцев, да еще и музыканты — обреченно затихли. Но скоро поняли, что все их опасения были напрасны. Вселившиеся ребята не устраивали никаких дебошей, не включали современную музыку и с сумрачной регулярностью и тщательностью роботов убирали места общего пользования. Вычурная вежливость старшего из них иногда просто пугала. Впрочем, с соседями детдомовцы почти не общались, а все попытки любопытных стариков влезть в их быт пресекали вежливо, но неукоснительно. Чуть податливее других казался соседям увалень Егор. Через него они и узнавали новости из жизни квартирной молодежи. Однако, на самый животрепещущий вопрос: «Какие, собственно, отношения между вашим „старшим“ и девушкой?» — не мог ответить и он.

— Владимир, может быть, нам и не надо ничего этого? — спросила Ольга. — Мы могли бы тоже устроиться куда-нибудь, как Женя с Егором. Или еще как. И жить спокойно.

Помимо всех музыкальных упражнений, репетиций и концертов, Женя с Егором работали дворником на одно место на площадке возле автомобильного салона. По очереди по утрам подметали площадку, сгребали листья или убирали снег. Опустошали урны, чистили газоны. Деньги на двоих платили небольшие, но верные и нелишние. Инициатором этой деятельности был Женя. Он уверял, что ему, чтобы «не психовать», нужна какая-то осмысленная физическая активность, например, наводить чистоту. А Егору та же активность нужна для того, чтобы, наоборот, когда-нибудь не заснуть и не отключиться окончательно.

— Я не хочу, Ольга, чтобы ты работала дворником.

— Да. Я, наверное, могу выучиться на секретаря. Помнишь, у меня получалось с компьютером. И ошибок в письме я никогда не делаю. Если бы я окончила курсы…

— Ты не хочешь петь?

— Да. Я могла бы петь для вас… для друзей… просто так… А чего хочешь ты, Владимир?

— Как только я сам буду знать, я скажу тебе — первой. Аркадий Николаевич говорит, что у человека есть врожденная потребность в самореализации. Я, кажется, забыл фамилию ученого, который ее открыл. Возможно, его звали Ламарк.

— Он что-нибудь тебе посоветовал? Прочитать книги Ламарка?

— Нет. Он сказал, что сам не знает, а нам надо отыскать человека, в бескорыстии которого можно быть уверенными, и поговорить с ним о нашей дальнейшей судьбе.

— Да. Такие люди существуют? Я много раз слышала, что все продается.

— Ты сама знаешь, что это не так. Аркадий Николаевич порекомендовал мне обратиться к одной женщине. Он сказал, что она очень умна и во всей этой ситуации наверняка станет исходить из наших, а не из своих собственных интересов. До того, как продали и расселили их коммуналку, он жил с ней в одной квартире. Мы приходили туда и я ее, кажется, даже смутно помню. Такая высокая, с пышными волосами.

— Да! — оживленно воскликнула Ольга. — Я тоже ее помню. У нее тогда почему-то жили морские свинки. Штуки четыре или даже пять. Ужасно глупые и симпатичные. Они пахли опилками и сеном. Она давала их мне поиграть. Как ее зовут? Где она теперь живет?

— Аркадий Николаевич дал мне ее новый адрес. Ее зовут Анжелика Андреевна Аполлонская.

* * *

— Антонина, у меня такое впечатление, что ты хочешь не то о чем-то меня попросить, не то что-то спросить. Решайся, пока самолет еще не прилетел, — сказала Анжелика, рассеянно скользя взглядом по табло прибытия.

Со времени, когда она смотрела на него прошлый раз (несколько секунд назад) на табло ничего не изменилось. Самолет из Франкфурта (именно там, в Германии находилась самая удобная развязка для перемещения из Мексики в Россию) по прежнему задерживался.

— Да, мама, — слегка улыбнулась Антонина. — Я была бы тебе очень признательна, если бы ты теперь перестала кидать вокруг себя эти дезинфицирующие взгляды.

— Дезинфицирующие? — подняла бровь Анжелика.

— Ну да. Видела по телевизору рекламу про то, как какое-то средство убивает микробов в унитазе? Так вот мне кажется, что тебе сейчас достаточно на этот унитаз просто посмотреть — и все микробы в нем сдохнут от ужаса.

— Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь, но могу, наверное, просто почитать книгу. Пойдем, сядем. А где Виталий?

— Виталик пошел в зал отправления играть на автоматах, — объяснила Антонина. Велел позвонить ему по мобильнику, когда объявят прибытие. Впрочем, в том зале его тоже, кажется, объявляют.

— Не понимаю, зачем ты вообще притащила его с собой? Если бы вы были женаты, это еще туда-сюда, сразу представить прибывшему отцу своего мужа… А так… Какое дело Олегу до твоего бой-френда, а Виталию — до твоего как бы отца? Что они будут друг другу говорить?

— Не знаю, — Антонина пожала широкими плечами. — А на твой вопрос отвечу, если ты объяснишь мне, зачем ты привезла с собой тетю Лену.

— Может быть, ты заметила, что это не я ее, а она меня привезла сюда на своей машине. У нас, как ты знаешь, машин нет. Я не знаю, сколько у Олега и Кеши багажа…

— Я уверена, что они вполне могли бы разориться на такси…

— Что же касается твоего намека относительно того, что я взяла Лену для моральной поддержки, — невозмутимо продолжила Анжелика, как будто бы ее и не перебивали. — Это абсолютно справедливое предположение. Но в моем случае это объяснимо — нас с Олегом связывают все-таки непростые отношения с давней историей. Что же касается тебя, то у тебя с ним никаких отношений попросту никогда не было.

— Зато у тебя нет с ним кровного родства, — отпарировала Антонина. — А у меня — есть.

— То есть, ты хочешь сказать, что твой Виталик каким-то образом будет охранять тебя от неуместных реплик со стороны пресловутого «голоса крови»? — уточнила Анжелика. — Спорное предположение, но за неимением лучшего…

— А куда, кстати, подевалась тетя Лена? — спросила Антонина.

— Она снаружи, в машине, говорит по телефону. Как только закончит, подойдет сюда.

— А мы все с ихним предполагаемым багажом в ее машину поместимся? — подозрительно спросила Антонина. — Насколько я помню, мой папаша довольно крупный. Да и Кешка обещал быть немаленьким…

— В ее машине девять посадочных мест, — сказала Анжелика. — Она специально, по моей просьбе, взяла «Фольксваген», в котором они на дачу ездят и возят вещи. У самой Лены совсем маленькая машинка, я не помню марку…

— Ты пока читай, а я, пожалуй, тоже выйду наружу, прогуляюсь, — сказала Антонина.

— Когда вернешься, снова придется проходить досмотр, — напомнила Анжелика.

— Ничего, пройду, — мотнула головой Антонина. — Оружия я с собой не ношу… Если что прояснится, сразу звони.

На автомобильной стоянке Антонина сразу приметила фургончик маминой подруги, но не торопилась к нему подойти. Смотрела вокруг, крутила головой, втягивала воздух большими ноздрями. На окружающих международный аэропорт полях все еще кое-где лежал снег, но сами поля уже неуловимо изменили цвет. К серо-желтой зимней гамме прибавилось чуть-чуть розового. На заросшие деревьями и кустами холмы Пулковской обсерватории легла голубоватая, почти прозрачная вуаль. В стеклянном небе бессмысленно на первый взгляд выписывали круги белые чайки, всю зиму столовавшиеся на окологородских свалках и помойках. Воробьи отчаянно орали в чахлых декоративных кустах, окружавших автостоянку. Весна вышла на старт и теперь, в спокойном предвидении неизбежного, безмятежно потягивалась, лениво наслаждаясь последними безработными днями.

— Ну что там мама? — спросила Лена, едва увидев подходящую к ней Антонину. — Не очень… того? Я уже закончила и иду к ней…

— Почему — мама? — немедленно надула губы Антонина. — Почему никто не спросит: как там я?

Капризы в исполнении огромной Антонины всегда смотрелись прекомично, и Лена и теперь не удержалась от улыбки.

— Пусть твой Виталик спрашивает, — усмехнулась она. — Где он, кстати? Неужели нашел в аэропорту бильярд?

— Нет, удовлетворился игральными автоматами.

— Самолет еще не прибыл?

— Нет. Раз мама не звонит, значит — нет.

— Слушай, Тоня, а ты вообще помнишь этого мальчика, Кешку? — спросила Лена. — Хотя какой он теперь мальчик! Ему теперь… ему теперь лет двадцать шесть, да?

— Насчет лет точно не знаю, — сказала Антонина. — А так, конечно, помню. У меня же, в отличие от него, нет амнезии…

В кармане Антонининой куртки заиграли первые такты мелодии из кинофильма «Крестный отец».

— Угу! — сказала Антонина, не доставая телефон. — Уже идем.

Лена с Анжеликой и Антонина с Виталиком парами стояли в небольшой толпе встречающих. Многие держали перед собой карточки с легко прочитывающимися, и более или менее замысловатыми по содержанию надписями латиницей. «Господин Отто Шуленберг» «Отель Москва» «Конференция по болезням эпигастральной области» «Герменевтика» «госпожа Анна Амейн и Ко» «ЦНИИГООП»… Чтобы отвлечься от ожидания, Анжелика и Лена негромко спорили, пытаясь угадать, кто из выходящих в зал к какой вывеске направится. Лена угадывала чаще и откровенно торжествовала победу над психологом-профессионалом. Анжелика в свое оправдание ворчливо попрекала Лену ментовским прошлым. Разнополую компанию небрежно одетых молодых людей обе согласно отнесли к вывеске недорогого отеля «Москва». К немалому изумлению дам вся компания сгрудилась вокруг загадочной «герменевтики». К «эпигастральной области» с ослепительной улыбкой подошел импозантный негр лет пятидесяти с небольшим чемоданчиком из крокодиловой кожи и в таких же, в тон, туфлях.

— Тоник, а ты его вообще-то узнаешь? — спросил Виталик. — Может, нам тоже надо было карточку написать.

— Узнаю, — мотнула головой Антонина. — Я сегодня с утра специально на фотографию посмотрела.

Казалось, все пассажиры франкфуртского рейса уже прошли таможню и разъехались, а Олега с Кешкой все еще не было.

— Может быть, он привез что-нибудь археологическое в подарок здешним коллегам и его задержали? — предположила Лена.

— Это на вывозе могут задержать, чтобы не увозили национальное достояние, — возразила Антонина. — А на въезде-то что?

— Если, конечно, он мумию не привез, или еще что-нибудь в этом роде, — сказал Виталик и сам засмеялся собственной шутке.

Все четверо увидели их одновременно. Легко шагая через толпу, они оба выделялись своим совсем не немецким, не зимним загаром. Оба несли на плече одинаковые сумки, кажущиеся небольшими и легкими. Они были почти одного роста. Юноша казался чуть светлее глазами и кожей, и двигался с трудно описываемой, но сразу же улавливаемой подсознанием грацией. Если наблюдение удавалось вывести в сознание, то сначала непременно возникала мысль о танцовщиках и спортсменах. Потом эта мысль отбрасывалась, и оставалось опасливое недоумение. Верхняя часть лица молодого человека скрывалась в тени полей широкополой шляпы.

— Анджа, смотри! — потрясенно прошептала Лена. — Олег-то… совсем седой!

— А мы-то с тобой — что? — не глядя, огрызнулась Анжелика. — Ты-то хоть крашеная…

По контрасту со светло-кирпичным загаром, который никакими усилиями нельзя заполучить в солярии, волосы Олега действительно казались очень яркими и серебристо-голубоватыми. Светлые глаза сияли в предвкушении. Типичная «заграничная» улыбка оживлялась и углублялась чисто русской и не особенной скрываемой растерянностью, которая в контексте прочего выглядела почти трогательно. Пара привлекала внимание.

— Черт побери, Тоник! — прошептал Виталик, дергая Антонину за рукав. — Однако, эффектный у тебя папаша!

— А то! — ответила Антонина. — Фирма веников не вяжет.

В этот момент Олег увидел Анджу, хотя вообще-то первой (хотя бы из-за роста) он должен был увидеть Антонину. Тут же его взгляд словно расплавился, и на какое-то мгновение всем заинтересованным лицам помстилось одинаковое, жуткое, почти научно-фантастическое: из глаз Олега исчезли зрачки, то есть черные дырки как будто бы закрылись, оставив только ослепительно-льдистое бледно-голубое сияние. Казалось, что на встречающих взглянуло какое-то древне-ацтекское божество (прим.авт. — Бог древних ацтеков, прибытия которого они ожидали из-за океана, мыслился ими светлокожим и голубоглазым.)

— Не может быть! — сказала Ленка.

Анджа качнулась навстречу и одновременно сделала шаг назад. Антонина осторожно поймала мать за рукав пальто и держала, как будто бы та могла убежать.

Тем временем юноша подошел к встречающим, поставил на землю сумку (она впечаталась в пол так, как будто была наполнена кирпичами), сдернул с головы шляпу, отвесил всем общий, какой-то очень латиноамериканский поклон, выпрямился, а потом, снова склонившись, поцеловал руку Антонине. Поскольку все это было проделано молча, с серьезным выражением лица, то, несомненно, произвело достаточно сильное впечатление.

— Не обращайте внимания, — сказал, подходя, Олег. — Кай перестанет стесняться и тогда его манеры будут менее экзотическими… Здравствуйте!

Современная цивилизация, несмотря на весь свой индивидуализм (а может, именно благодаря ему) очень положительно относится к невербальным контактам. Только что на глазах всей компании переобнимались и перецеловались целый самолет немцев и их друзей, родственников, дальних и ближних знакомых. Однако, на мгновение все застыли.

Потом Лена решительно шагнула вперед и обняла Олега. Он благодарно чмокнул ее в лоб, и попытался в свою очередь облапить Анджу. От созерцания этой картины трем разным людям одновременно (Виталику, Лене и Антонине) пришла в голову мысль, в которой фигурировал образ телеграфного столба.

— Здравствуй, отец. Здравствуй… Кай, — сказала Антонина.

— Здравствуйте. Как погода в Мексике? — спросил Виталик.

— Спасибо. Погода в Мексике прекрасная, — ответил Олег. — Ясно и солнечно.

Кай щелкнул каблуками остроносых, ручной работы ботинок и приветственно оскалился в сторону Виталика.

— Ваше общение похоже на тренинг социальных навыков в сумасшедшем доме. Полет над гнездом кукушки, — сказала Лена. — Пойдемте в машину. По дороге все придут в себя.

В машине Кай сел на место рядом с водителем, Анджа — с Олегом, а Антонина с Виталиком разместились сзади. Сумки прибывших, которые оказались просто парадоксально тяжелыми, положили в багажный отсек.

— Мы с Каем забронировали отель, — сказал Олег.

— Замечательно, — сказала Анджа и, кажется, облегченно вздохнула. — Но потом, когда вы положите вещи, приведете себя в порядок и все такое, милости прошу ко мне. Мы с Леной приготовили стол…

— Непременно. Спасибо.

— Кеша… то есть, Кай, а ты помнишь русский язык? — спросила Лена, не отрывая взгляд от дороги.

— Си, — с готовностью ответил молодой человек и снова дружелюбно оскалился.

Лена только тяжело вздохнула.

* * *

— Можно войти? Я не помешал? — после стука дверь отворилась и на пороге комнаты показался высокий белокожий юноша, похожий на оживший корень сельдерея. Несмотря на наличие всех положенных членов, высматривалась в его фигуре какая-то внешняя бесформенность, являвшаяся, по-видимому, лишь отражением происходящих внутри процессов. — Если помешал, я могу на кухне посидеть или у Егора.

— Ну что ты, Дмитрий! Как ты можешь нам помешать — ведь это твоя комната, — обстоятельно возразила Ольга, для убедительности даже исключив из речи свое обычное «да». — Заходи. Мы рады тебя видеть. А если бы мы с Владимиром хотели уединиться, пошли бы ко мне.

— Правильно, — подумав, согласился Дмитрий, прошел в комнату, сел на свою тахту и оглядел друзей таким взглядом, как будто их разлука длилась не несколько часов, а несколько месяцев или даже лет, и теперь он искал следы произошедших в них перемен. Ничего не обнаружив (что не удивительно), Дмитрий сплел длинные пальцы, прикрыл глаза и сказал. — Слова — удивительная вещь. Они как будто живые. Я вам сейчас скажу просто слова, а вы попробуйте угадать, про что это. Хорошо?

— Хорошо, — разом сказали Ольга и Владимир и приготовились слушать, развернувшись в сторону друга и вроде бы совершенно не удивившись предложению Дмитрия.

— Навстречь,

Бесперечь,

В печь! В печь!

Речь,

Обречь,

Меч,

Нет свеч,

Сберечь,

Лечь! Лечь!

Извлечь

И сжечь

Стеречь,

Увлечь

С плеч! С плеч! —

Дмитрий замолчал и смотрел на юношу и девушку, не торопя их даже взглядом.

— Да. Я думаю, это про то, как кто-то хотел от чего-то отвертеться, но у него не очень-то получалось, — сказала, наконец, Ольга. — Он уж и так, и эдак, а оно все равно тут.

— Я полагаю, лирический герой хотел избавиться от части себя, — добавил Владимир. — Но это — невозможно.

— Здорово, спасибо, — сказал Дмитрий. Видно было, что он не понял абсолютно ничего из сказанного. — А ведь это просто слова. Занятно, правда?

— Безусловно, занятно, — кивнул Владимир.

* * *

Антонина и Виталий увезли бывшего Кешку на экскурсию по вечернему Петербургу.

Все, включая самого Виталия, были уверены, что сегодня вечером Виталий отправится играть на бильярде. Однако, действительность оказалась иной. В награду — одинаковые иронические усмешки матери и дочери. Этот странный молчаливый Кай с его похожими на оскал готовыми улыбками казался опасным. Он был намного выше Антонины ростом, двигался по тротуару, как будто крался по лесу, и шляпа закрывала его глаза. И красивый отец Антонины, и дурацкий Кай — они оба были похожи на разбойников, флибустьеров из детских фильмов и книжек. Это тревожило Виталика.

Лена убежала домой фактически от полного стола, по звонку, который сама организовала столь очевидно, что это могло бы показаться даже грубым стороннему наблюдателю. Тому, кто плохо знал отношения подруг.

Олег сидел за столом и медленно, аккуратно, но непрерывно ел и пил. Анжелика давно наелась и стояла у окна.

— Почему ты не ешь? — спросил Олег. Она все еще не могла привыкнуть к тому, как он говорит по-русски. Грамматически правильно, но с отчетливым акцентом. — Ты сидишь на какой-нибудь диете? Сберегаешь фигуру? Я знаю: в Европе и Америке это модно. А в Мексике модно быть толстой. Мне нравится.

— Я уже наелась. Ты забыл: я всегда ела много, но быстро. Поэтому всем казалось, что я ем мало. Если тебе нравятся мексиканские стандарты, ты будешь очарован теперешней Светкой. Помнишь ее?

— Конечно, помню. Света всегда казалась мне привлекательной.

— Теперь ее привлекательность потяжелела килограмм на пятнадцать. А почему «Кай»? — спросила Анжелика. — Он же вообще-то Иннокентий. Можно было бы Кен…

— Кен — слишком по-американски. Он сам выбрал. Кай — из «Снежной королевы» Андерсена. Странник по звездам с берега северного моря, игравший льдинками в вечности, забывший свое прошлое. По-моему, очень романтично…

— Пожалуй, хотя отчетливо попахивает твоей, а не его фантазией. И кому уготована роль Герды?… Расскажи мне о нем. Что с ним было за эти годы? Что он такое теперь?

— Он очень сильный, по-своему умный и совсем не несчастный, — объяснил Олег. — В строгом медицинском смысле называть его нормальным человеком, наверное, нельзя. Речь у него так полностью и не восстановилась. Тут, конечно, очень помешало то, что я его тогда увез из России, и ему пришлось сразу привыкать к испанскому, английскому…

— Ну, это трудно, конечно, но все же — жизнеспособно, — пожала плечами Анжелика. — А вот если бы ты его не увез, здесь его просто убили бы или, в крайнем случае, изувечили…

— Да, разумеется, — кивнул Олег. — Он закончил там специальную школу для глухонемых…

— Почему для глухонемых?! — изумилась Анжелика. — Он же слышит не хуже любой собаки!

— После приезда он, естественно, ничего вокруг не понимал и не почти не мог говорить, даже по-русски. Культурный шок. Я посоветовался по его поводу с тамошними психиатрами, и один из них — темпераментный латинос — дал мне дельный совет: обучить Кешку универсальному языку жестов, как обучают глухонемых детей. Традиции имплантации в общество глухонемых людей есть в каждой стране — сказал он. А потом, мол, поглядим. Я посоветовался с самим Каем и он воспринял эту идею на ура. Говорить жестами ему очень нравилось с самого начала пребывания в городе. Я нашел соответствующую школу в Мехико и устроил его туда. Он обучался великолепно, учителя просто не могли им нахвалиться. А учитывая, что он слышал всех окружающих, а я сначала старался говорить с ним по-английски, чтобы приучить его к международной речи… В общем, года через два-три он уже великолепно понимал испанский, умел на нем читать и писать, и кое-как понимал английскую речь, если говорил не носитель языка. В это же время он закончил школу для глухонемых. Мексика — страна еще более изворотливая, чем Россия. В Университет на исторический факультет Кай поступал как глухонемой. Мы все врали, что он не слышит, но умеет читать по губам. В кабинетах чиновников я в красках рассказывал сериал про его происхождение (Тарзан, льды, волки, Петербург, русская мафия), они качали головами, цокали языками, охали, ахали… В конце концов отыскали какую-то квоту для инвалидов и приняли его на бесплатное место и фактически без экзаменов. Проучиться он сумел только два года, потом — ушел. Не мог высидеть на лекциях, не успевал конспектировать. Не мог прочитать нужное (очень большое) количество исторической литературы. Не мог общаться со сверстниками, жить студенческой жизнью. Я не стал его заставлять. Что поделать, если ему — не дано? Потом он работал со мной в экспедициях. Я его, конечно, кое в чем поднатаскал, но многое в нем было от природы, точнее, от предыдущих этапов биографии. Прекрасный проводник, очень надежный товарищ, очень внимательный археолог-практик, на замечательном уровне — археологическая интуиция, иногда просто пальцем указывает, где нужно копать и — угадывает. У меня у самого такое появилось только лет через пятнадцать после начала работы в раскопе. Плюс, конечно, его прямо-таки невероятное чутье на лес и всяческую опасность. Несколько раз он фактически спасал жизни моих людей. Один раз и меня самого — тоже…

— Замечательно. Стало быть, не зря ты с ним столько возился… У тебя там, в Мексике, есть дети?

— Нет, — ответил Олег. — Только Антонина. И Кай. Но он, скорее, младший товарищ.

— А что же с его памятью?

— Я не считал нужным торопиться. На него и так слишком много всего свалилось за короткий промежуток времени. Шутка ли сказать? Ведь не случайно же он все это забыл — понятно, что мозг защищается. Ну я и боялся, как бы у него мозги не перегрелись. Да и говорить он почти не мог. Хотя еще в Мексике все тот же психиатр, который про глухонемых посоветовал, мне сказал: для того, чтобы была такая жуткая многолетняя реакция с полной амнезией, должно быть что-то еще, кроме перевернувшейся лодки. Слишком уж устойчивая, как выяснилось впоследствии, личность, чтобы мозг так долго прятался от уже известного Каю факта гибели родных. Но я не теребил его.

А потом он наловчился говорить по-английски, я поднакопил денег и в прошлом году мы поехали в Цюрих, к тамошним психоаналитикам. Анализ длился всего три месяца (это очень мало по тамошним меркам). Потом Кай от него отказался. Поскольку платил за все я, да и англоязычный Кай все-таки производит впечатление существа не до конца вменяемого, этот психоаналитик согласился со мной побеседовать. И сказал мне следующее: травма и амнезия Кая связана не с самой перевернувшейся лодкой, а с выбором, который пришлось сделать девятилетнему мальчику. Дело в том, что, когда лодка перевернулась, отца, по-видимому, ударило не то бортом, не то веслом, он сразу потерял сознание и утонул. А Кешка и его мать всплыли и держались на воде. Мать держала на плаву трехлетнюю сестру, которую она не выпустила в момент катастрофы. Кай уже и тогда был не по годам силен и прекрасно плавал. Он мог не только доплыть до берега, но и спасти девочку. Или попытаться спасти мать. А главное — он должен был сделать выбор…

— Боже мой… — прошептала Анджа.

— Вот именно… — откликнулся Олег.

Некоторое время оба молчали.

— И что же произошло дальше? — наконец, спросила женщина. — Он вспомнил?

— Об этом мы можем только догадываться. Погибающая мать, только что потерявшая мужа, скорее всего, повинуясь материнскому инстинкту, умоляла сына спасти дочь. Он… мне даже трудно представить себе…

— Так что же с девочкой?

— Я же сказал: мы можем только догадываться, что он теперь вспомнил и знает. Скорее всего, он вытащил девочку на берег, но не сумел ее выходить. Она, наверное, умерла у него на руках от переохлаждения или еще чего-нибудь в этом роде. Ведь три года — это очень мало. А мать он оставил погибать в волнах…

— Какая трагедия, страшно даже думать об этом. Понятно, почему он столько лет ничего не помнил… Но почему же вы приехали именно теперь?

— Кай попросил. Он ничего не объяснял мне, но я подумал: может быть, теперь, вспомнив, он хочет навестить могилу сестры и хотя бы символически проститься с матерью и отцом? Согласись, это вполне естественное желание…

— Ну конечно! Значит, вы поедете на Белое море?

— Не знаю. Мы еще не обсуждали с Каем наших здешних планов. Знаю только, что мне наверняка придется уехать на несколько дней в Москву. Там 25-27 мая будет конференция по археологии Мезоамерики. У меня доклад.

— Наверное, тебе захочется побольше пообщаться с Антониной…

— Сейчас мне хотелось бы побольше пообщаться с тобой. Но ты явно не горишь желанием… Кстати, этот Антонинин молодой человек… Он кто?

— Он — Виталик, продавец в магазине электроники. Она с ним живет уже несколько лет. Думаю, что вместе они по-своему счастливы.

— Почему-то мне кажется, что скоро этому счастью придет конец.

— Олег! Что за странные намеки?!

— Никаких намеков. Просто, да будет тебе известно, в древнеамериканских культурах очень много времени уделяли предсказаниям. Вот я и нахватался…

— Странно… и неприятно…

— Прости. Скажи, Анджа… А у тебя сейчас кто-нибудь есть?

— Олег, это просто смешно… И какое тебе до этого дело? Я же не спрашиваю тебя, как устроена твоя личная жизнь с привлекательными мексиканками приятной полноты…

— Ты могла бы спросить…

— Не буду. Это глупо. Вспомни, в конце концов, сколько мне лет.

— Я старше тебя на полтора года.

— Но, кажется, гораздо лучше сохранился. Во всех смыслах. Здоровый мексиканский климат…

— Белка, зачем ты хочешь меня обидеть? Неужели ты все еще не простила…

— Не называй меня Белкой. В нашем возрасте это смешно и глупо.

— Хорошо. Тогда скажи мне сразу, — возле носа, рта, на загорелом лбу Олега внезапно обозначились морщины, которые сразу сделали его старше лет на десять. Голос зазвучал резко и властно. — А что не смешно и не глупо? Что еще позволено в нашем возрасте и в нашем положении? Я буду знать и буду поступать в соответствии. В конце концов, я здесь — в квартире, в городе, вообще в стране — в гостях. А ты — хозяйка. Негоже гостю… Но мне хотелось бы сразу знать правила.

— Что б тебе этот вопрос задать лет эдак двадцать пять назад, — усмехнулась Анжелика. — Многое тогда могло бы сложиться по-другому.

— Да! — с вызовом подтвердил Олег. — Могло. Но ты не захотела. Никак не хотела смириться с тем, что другие люди могут быть другими, могут не желать жить по заранее, раз и навсегда установленным и подробно оговоренным правилам.

— Но так же удобнее, — с ноткой растерянности проговорила Анжелика. — Удобнее для всех. Меньше разочарований, обманов, непонимания.

— Видишь ли, милая Анджа, — Олег словно вспомнил о чем-то и голос его слегка смягчился. — Люди все-таки устроены чуть-чуть посложнее, чем правила дорожного движения и инспекция ГАИ, за их соблюдением наблюдающая. Хотя цель, конечно, та же самая — удобнее для всех.

— Возможно. Допустимо. Замечательно, — произнесла Анжелика, внимательно взглянула прямо в глаза Олега и с силой сплела длинные пальцы, словно удерживая себя от какого-то слова или шага. — Я — догматик, ретроград, примитивная натура, которая всю жизнь пытается гармонию алгеброй… и так далее. Готова со всем этим согласиться, тем более, что не один ты мне это говоришь. Все не могут ошибаться, где-то, конечно, они правы. Но ты-то, ты-то сам… Как ты себе все это представлял? Являешься спустя много лет такой загорелый, импозантный, улыбающийся, хвост колечком… дружелюбный, как бродячая дворняжка… и все раскрывается тебе навстречу, одна сплошная радость и счастье? Ты-то ведь (мы уже это допустили) натура не примитивная!

— Нет, — вздохнул Олег. — Имея дело с тобой, ни на что легкое и воздушное я не рассчитывал… Мне жаль только, что ты так настроила Антонину…

— Ерунда! — Анжелика энергически взмахнула рукой. — Никак я ее не настраивала. Наоборот, я была бы счастлива, если бы она воспользовалась твоими предложениями, посмотрела мир, поехала бы куда-нибудь учиться. Она же фактически так и не имеет никакого образования, если не считать этих секретарских курсов. Неужели ты думаешь, что я от этого в восторге?

— То есть, ты хочешь сказать, что она сама, без твоих рекомендаций, отказалась и от моей помощи, и от моего участия в ее судьбе?

— Да разумеется! Я же тебе уже сказала, она сделала это вопреки моим рекомендациям!

— А как же она тебе это объяснила? Должна же была как-то…

— Ссылкой на Туве Янссон.

–?!

— Это такая скандинавская писательница. Про муми-троллей, помнишь?

— Да. Правда, весьма смутно.

— Ну, если хочешь понять дочь, перечитаешь. Антонина сказала, что для восстановления равновесия среды просто обязана быть хемулем, если уж у нее оба родителя — ярко выраженные Снусмумрики.

— Я вспомнил. Снусмумрик — он всегда уходил. Внезапно, не прощаясь. И сочинял песенки.

— А Хемуль делал зарядку, сидел на диете и собирал гербарий.

— Ну ладно. Я — Снусмумрик, я сбежал, уехал в Мексику. А ты-то почему? Куда ушла ты? Я не понял.

— Я эмигрировала на Землю королевы Мод.

— Что? В каком смысле? Земля королевы Мод?! Это… это что-то в Антарктиде, кажется…

— Именно в Антарктиде, — кивнула Анжелика.

— Я не понял… я не понимаю… Белка! — почти жалобно вскрикнул Олег. — Ты меня запутала. Я — уже почти латиноамериканец. Там все просто и, главное, снаружи. Я отвык от сложностей русской души!

Анжелика тихо, волнующе засмеялась. Как будто бы торжествуя победу. Олег опустил голову и прикрыл глаза большой смуглой кистью, на которой ярко выделялись розовые, чистые ногти.

* * *

— Ну что они там? Рассказывай, Ленка! — велела Света.

В просторной комнате явно присутствовало несколько источников света, но ни один из них не был виден. На низком столике со стеклянной крышкой расставлены напитки и всякие, довольно странно скомпонованные между собой закуски: маринованные черемша и чеснок, орехи, засахаренные кусочки манго, папайи и еще чего-то круглого, вполне свежие бананы, виноград, красная и белая рыба, сушки с маком в большой хрустальной вазе.

Света полулежит в низком кресле, похожем на продавленный с одной стороны шарик для пин-понга, держит в одной руке бокал с вином, другой — то и дело тянется попеременно к разным закускам и засовывает себе в рот все подряд, без всякой видимой системы. Лена сидит в таком же кресле с ногами и маленькими глотками цедит ярко-желтый сок из высокого бокала.

— Слушай, Ленка, а почему ты ничего не ешь? — спрашивает Света. — Хочешь какого-нибудь салата? Или я горячее разогрею… Бережешь фигуру?

— Да нет, — отмахивается Лена. — Я все ем, только медленно. Ничего не нужно. Разве что булки принеси пару кусков. Если у тебя есть, конечно. Что за маразм с этими сушками?

— Я вообще-то все ем с булкой или с хлебом. Да еще и чаем сладким запиваю. Диетолог мне сказал: нельзя. Ни хлеб, ни булку — слишком много углеводов. А я без всего есть не могу. Вот — сушки, тоже ведь, по сути, булка. Но во-первых, их есть неудобно и много не съешь, а во-вторых, я их грызть боюсь — протез новый, дорогой, как сволочь, вдруг сломается? А зубных врачей я с детства ненавижу…

Лена от души рассмеялась.

— Ага! Тебе смешно… — огорчилась любительница булки.

— У всех — свои проблемы, — утешила Лена.

— Ага, слыхала! — окрысилась Света. — У кого жемчуг мелкий, у кого — суп жидкий. У меня, конечно, жемчуг. А суп — у кого? Не у тебя же… А, у Любаши с Иркой, наверное. Ты на это намекаешь?

— Светка, остынь и не заводись. У тебя не жемчуг, а невроз. И жрешь ты поэтому без остановки. Тебе бы не у диетолога, а у невропатолога полечиться, — заметила Лена.

— Вот еще, буду я таблетками травиться! — фыркнула Светка. — Лучше уж углеводы жрать… Ну ты вообще будешь рассказывать или как? Если еще нет, так я пойду булку тебе принесу и поставлю рагу в микроволновку…

— Не надо рагу, Светка, и булку тоже не надо. Я вот орешков сейчас… Знаешь, что меня больше всего поразило, в первую минуту просто едва с ног не сшибло? То, как они между собой похожи!

— Кто похож? — не поняла Света. — Олег и Антонина?

— Да нет! Олег и Антонина — что ж тут удивительного? Все-таки отец и дочь. Да и не так уж, кстати, она на него и похожа. Анджа и Олег!

— Как это?

— А вот так! Я и сама ничего не понимаю. Я же прекрасно помню Олега, да вроде он с молодости не так чтобы и сильно изменился. У них с Анджей не было никакого внешнего сходства! Ну, если не считать того несомненного факта, что все русоволосые, сероглазые европеоиды похожи друг на друга больше, чем, к примеру, они же похожи на негров или на китайцев. А теперь — это просто жутко делается. Оба высокие, седые, все черты как будто одним и тем же резцом прорезаны, а в глазах какой-то такой переменчивый, разноцветными искрами блеск… ну вот, как в твоей хрустальной вазе. И еще: даже не глядя друг на друга, они двигаются — почти синхронно. Прямо мистика какая-то! Знаешь, бывает такой феномен — старички-супруги становятся друг на друга похожи ко времени золотой свадьбы, или еще чище — собаки часто похожи на своих хозяев. Но это, в конце концов, понятно и легко объяснимо на вполне материалистической основе. А тут? Они же близко знали друг друга всего около года, никогда не жили вместе, а потом полжизни провели на противоположных сторонах планеты, практически не общаясь между собой. И вот эта странная одинаковость. Они похожи на брата и сестру, давно потерявших друг друга. Ты понимаешь, как это может быть?

— Конечно, понимаю, — с наигранной ленцой, слегка шепеляво от накиданных в рот орешков и засахаренных фруктов, ответила Света. — Странно, что не понимаешь ты. Хотя… прости, это-то как раз понятно. Ты же, Лена, никогда и ничего не ставила на карту страстей, и потому просто не знаешь, как это работает.

Лена ничего не ответила, но как будто бы чуть-чуть побледнела под слоем компакт-пудры.

— Олег и Анджа похожи как два человека, выжившие после одного и того же пожара. Представь: обгоревшие лохмотья, лица в саже, руки в ссадинах. Тут, пожалуй, и негра от китайца не очень-то отличишь… В самом начале судьбы их опалило одним и тем же пламенем, и всю свою дальнейшую жизнь они строили в соответствии с этим. Вовсе неудивительно, что получилось одинаково. А что до половины планеты и половины жизни… Только в юности можно верить, что это — надежное расстояние, и достаточное время, чтобы забыть. Ерунда! Еще фантаст Иван Ефремов писал о том, что в подобных случаях мало и половины Галактики, и сотни тысячелетий…

— Светка, Светка, Светка… — тихо сказала Лена. — Замолчи сейчас… Светка, Светка…

— Что, подруга? В чем дело?

— Я сейчас умру от зависти!

— Да-а? — прищурилась Света. Полная рука замерла на середине пути к тарелке с маринадами, и женщина внезапно сделалась похожей на свою падчерицу, Анастасию Зоннершайн. — Андже завидуешь? А что ж тебе, Леночка, помешало-о то-оже?…

— Молчи, Светка, молчи, прошу тебя…

— Хорошо, молчу. Но ты не расстраивайся. На весах Вечности жизнь человека может оказаться очень большой или очень маленькой. Но никто наверняка не знает, от чего это зависит. Тем более в молодости, когда и приходится выбирать…

— А сейчас, Светка, а сейчас? — с лихорадкой во взоре спросила Лена, судорожно скусывая с губ сверхстойкую помаду. — Сейчас мы, по-твоему, уже ничего выбирать не можем?

— Отчего же нет? Можем, наверное, — Света поерзала, поудобнее проминая крутыми бедрами свое диковинное кресло. — Но — смысл? У тебя, Ленка, хоть дети есть… И у Анджи с Олегом — Антонина.

— При чем тут дети?

— При том. Вообще-то, я так думаю, после климакса женщина должна воспитывать внуков. Если, конечно, обстоятельства сложились благоприятно.

— А у тебя уже был климакс?

— Не знаю, вроде бы еще нет. Для меня, как ты знаешь, это значения не имеет. Детей у меня нет, а Настька с внуками не торопится. Это только Ирке у нас как всегда повезло…

— А что должны делать мужчины?

— Ну, они могут до смерти делать вид, что у них климакса не бывает. Все равно у нас в России мужики долго не живут. Даже до шестидесяти, вроде бы, по статистике не дотягивают. И правильно, между прочим, делают. Вон у моего мужа, Леонида, сейчас как раз психический климакс — так это застрелиться легче, чем так жить.

— Ой ли?

— Конечно, — убежденно сказала Света. — Им воспитание внуков по психологии и естественному ходу вещей не положено, стало быть, согласно Дарвину: надо оставить ученых, ну и прочих стратегов поумнее — в качестве вожаков, а остальные — могут стреляться.

— Добрая ты все-таки, Светка, просто сил нет, — задумчиво протянула Лена. — А знаешь, у моего мужа, пожалуй, тоже… Только вот я как-то так не думала, как ты говоришь… И он ведь существенно моложе твоего Леонида…

— Да это ведь туда-сюда, плюс-минус три лаптя, — сказала Света. — Твой-то, уж прости, и раньше куда скучнее моего был…

— Гм-м… А как у Иры дела? Ты с ней давно виделась?

— Пересекались как-то у Анджи. Я минут пятнадцать выдержала и убежала. Ирка говорит и думает только о Мариночке.

— Так ее Никитка на маме этой Мариночки все-таки женился?

— Нет, конечно. Подозреваю, что и не собирается. Такие прохиндеи, как Никитка, женятся только в самых крайних случаях.

— А ребенок?

— А ребенок, по его понятиям, вовсе не крайний случай. Так, мелкое недоразумение. Говорит: я ее рожать не заставлял, да и все остальное было по обоюдному согласию.

— Вот мерзавец!

— А то ты Никитку не знала и не видала во всей красе! Еще когда инспектором по делам несовершеннолетних работала…

— А чем он сейчас вообще занимается-то?

— Вроде бы автомобили ремонтирует и перепродает. Но точно — я так понимаю, что и сама Ирка не знает. Да ей это сейчас по барабану. Не знаю, как там с Никиткой обернется, но уж от бабушки Иры Мариночка и ее мама никуда не денутся. Ирка этого просто не допустит.

— Но это же, наверное, хорошо… — с нерешительно-вопросительной интонацией сказала Лена.

— Конечно, хорошо, — кивнула Света. — Женщине с ребенком легче, и Ирка при деле. Только общаться с ней сейчас я, уж извини, совсем не могу. Никогда она особым умом не блистала, а теперь уж и вовсе… Трендит и трендит, остановить невозможно. «Мариночка то, Мариночка сё, а вот у Мариночки…» Голова кружится и тошнить начинает. У Анджи терпения больше — она ее слушает и даже головой в нужных местах кивает.

— Ты просто завидуешь, — улыбнулась Лена. — Вот родит Настька кого-нибудь, тогда поглядим, как ты запоешь…

— А еще неизвестно! — возразила Света. — Ирка всегда и над детьми чахла, как Кощей над златом, и над муженьком своим запойным. А у меня вообще материнский инстинкт природой не инициирован. Может быть, я и не почувствую ничего.

— Почувствуешь, почувствуешь! — с непонятной угрозой сказала Лена. — Вот увидишь.

* * *

Весенний дождь не обещал грозу, но все равно пах озоном и молодостью. В сплетенье заоконных ветвей уютной влагой набухали почки. Полосатая кошка, не нашедшая своего счастья в марте, с решительной и мокрой мордой пробиралась по карнизу, направляясь от балкона к крыше соседнего флигеля.

Захваченные общим порывом, оживали даже неодушевленные предметы. На стеллаже пошуршивали между собой толстые почтенные книги и сварливо переругивались с лежащей под полками стопкой современных общественно-политических журналов. Старая вытертая овечья шкура ползала по дивану и пыталась пастись. Телефон звонил весело и истерично, едва ли не подпрыгивая на старой этажерке. Анжелика прихлопнула его рукой, как лягушку в траве, и почувствовала, как трубка ткнулась ей в ладонь мокрым собачьим носом.

— Здравствуйте, Анжелика Андреевна! Простите, что осмелился побеспокоить вас. Скажите, пожалуйста: могли бы вы сейчас оказать мне любезность и уделить минуту вашего внимания?

Сочтя телефонного шутника достаточно корректным, Анжелика велела ему продолжать.

— Прежде всего, позвольте представиться: меня зовут Владимир. Ваш телефон дал мне Аркадий Николаевич, ваш бывший сосед по коммунальной квартире на Лиговском проспекте. Он сказал, что вы, может быть, вспомните его…

— О, Аркадий! Конечно, я прекрасно его помню, — Анжелика обрадовалась и встревожилась одновременно. — Где он сейчас? Что с ним? Он попал в какую-то переделку? Ему нужна помощь?

— Покорно благодарю, — ответил все тот же ровный голос на другом конце провода. — Аркадий Николаевич сейчас находится в больнице психо-неврологического профиля, но его состояние, несомненно, улучшается. Дело, с которым я обращаюсь к вам, касается Аркадия Николаевича только отчасти. Он сказал мне, что я могу осмелиться просить вас о личной встрече…

— О господи! — вздохнула Анжелика. — Разумеется, я встречусь с вами, если Аркадий просил об этом и даже дал вам мой телефон. Но скажите, Владимир, вы что, лежали с Аркадием Николаевичем в одной палате? И вас просто раньше выпусти… то есть, я хотела сказать — выписали из больницы?

«Может быть, он обидится и не станет настаивать на встрече?»

— Мне никогда не доводилось лежать в психиатрической больнице, — спокойно ответила трубка. — Хотя я и воспитывался в интернате для детей с неврологическими заболеваниями…

— А! — воскликнула Анжелика. — Я поняла! Вы, Владимир, один из бывших воспитанников Аркадия, из того интерната, в котором он работал. Может быть, я даже вас когда-нибудь видела.

— Безусловно. Я тоже имел честь встречаться с вами, хотя мы и не были официально представлены…

— Боже мой, достаточно! Вы знаете мой теперешний адрес?

— Да, Аркадий Николаевич был настолько любезен… Но я, разумеется, никогда не осмелился бы без звонка…

— Владимир, немедленно прекратите! Кто обучил вас этой странной манере разговора?

— Учительница этикета Анна Сергеевна…

— Чьи заветы вы бережно храните в своем трепетном сердце, исполненном благодарности за проявленную к вам любезность и открытый для отдохновения и благостного преобразования ума источник мудрости, в котором вам и вашим сподвижникам по интернату было позволено черпать, докуда не переполнятся кладовые вашего почтительно внимающего разума. — Анжелика остановилась, чтобы перевести дух. Трубка молчала, но источала при этом флюиды почтительного восхищения. — Приезжайте в понедельник, Владимир, в любое время после семи вечера. И слушайте напоследок анекдот. «Английский лорд после кораблекрушения очутился на необитаемом острове. Он построил три хижины. Через некоторое время его обнаружили с другого корабля. Один из высадившихся матросов спросил:

«Сэр Джон, а зачем вам одному три хижины?»

«Видите ли, в одной из них я живу, другая — это клуб, который я посещаю, а третья — клуб, который я игнорирую».»

Договорив, Анжелика слегка отодвинула трубку телефона от уха, ожидая смеха собеседника.

— Спасибо, — ответила трубка спустя несколько мгновений. — Я обязательно подумаю об этом анекдоте. До встречи, Анжелика Андреевна.