Рыжий демон осенних потерь

Евгения Райнеш (2025)

На старой даче погибает Феликс Успенский, бывший муж Алены, инспектора по делам счастливого детства. Его жена Марыся исчезает, а их дочь Кристина при виде Алены каждый раз впадает в истерику и кричит «Красная луна». Экспертиза показывает, что Феликс умер от сердечного приступа, но обстоятельства трагедии кажутся Алене очень странными.

Глава 2. Всегда накануне Самайна

Месяц спустя

Кондратьев говорит, что не знает ни одного человека, кроме меня, который с таким нетерпением ждет этого времени года. И в самом деле, сколько себя помню, меня всегда охватывал необъяснимый восторг перед леденящим дыханием вечности. А в безнадежной тьме между осенью и зимой она чувствуется как никогда прежде и после. Все последнее, все застывшее перед умиранием. Перевернутое черное небо, а в нем — огромная луна, которой больше не мешают пышные кроны, победно нависает над миром, и обжигающая до хрусткости прелесть первых морозов. В наступающей зиме я всегда слышу едкий запах времени.

В тех краях, где нет резких смен сезонов, и не бросает из крайности в крайность, невозможно так глубоко и высоко прочувствовать, как время несет то жизнь, то смерть. У людей, живущих в неизменном мире, чувство судьбы иное. Только на грани можно кончиками пальцев хотя бы на секунду задержать смысл, ритм, предельность в бесконечности…

День был солнечный и тёплый, но к вечеру подступающий октябрь напомнил о себе ранними сумерками и резким ознобом. До обеда — мягкий расслабляющий джаз, после — глубокий холодный чилаут. То, что делает осень такой нереально и необъяснимо прозрачной.

В домах загорался свет, сначала одинокими точками, затем превращаясь в праздник иллюминации, проплывая чередой огней в окнах машины. Тротуары опустели, пешеходы либо торопились в тепло, либо казались совершенно неуместными на безлюдных гулких улицах.

Дорогу к «Лаки» замело листьями, почти невидимыми в наступивших сумерках, только шуршащая дорожка протянулась от единственного светящегося окна бара. Я не то чтобы слышала, а больше ощущала, как по листьям в унисон с шорохом моих шагов струится ручеек ненавязчивой музыки, овеянной ароматом кофе.

Где-то вдали заверещала сирена — то ли полиция, то ли Скорая, пришлось прибавить шаг, потому что резкие звуки убивали предчувствие прекрасного вечера, на который я имела право.

Дневные печали растворялись в мягком свете ламп и запахах — терпко-полынного вермута, можжевелового джина, апельсинового сока, гремучей смеси разных духов. Осеннюю ноту в эту симфонию вносил Пино Нуар из Бургундии — грибы, влажные листья, хвоя.

За стойкой, как всегда, хозяйничал Эшер. Бармен с улыбкой, способной растопить любой осенний холод. Он красив до неприличия. Пшеничные кудри и смугловатое скуластое лицо, под тяжелыми веками кофейный взгляд раскосых глаз. На шее — неизменный кашемировый шарф, легчайший, как паутина. Вокруг Эшера всегда словно трепещет золотистое сияние.

Наши взгляды встретились, и в мгновение ока время будто остановилось. Все стало миражом, кроме горьковатого кофейного взора и ни с чем несравнимого запаха приятного вечера.

— Аля, — он кивнул, обозначая узнавание. — Ты как всегда.

Как это ни странно, на самом деле я редко прихожу в «Лаки», чтобы выпить. Чаще всего я за рулем, или утром рано вставать. Открываю дверь в этот бар, когда мне нужно о чем-то глубоко подумать или встретиться самой с собой. Странно, да? Бар — это не библиотека, совсем наоборот. Искать в подобном заведении тишины и самопознания, глупее ничего нельзя придумать. Но мне плевать на кем-то установленные правила: я прихожу сюда просто, когда мне хочется. Откидываюсь на спинку высокого кресла и смотрю, как Эшер неторопливо льёт тягучий полынный вермут в длинный стакан, на его сильные, но изящные запястья. Наверное, я немножко — самую капельку — влюблена в Эшера. Легкой, приятной, ни к чему не обязывающей влюбленностью. Она делает мир вкуснее, главное, не позволить ей вылиться в нечто большее. Остаться моей маленькой тайной.

Его имя, как он сам объяснил, с какого-то языка переводится «счастливый». Все логично. Бар «Лаки», бармен — Эшер. Счастливчик в «Счастливчике». Наверняка прозвище, настоящего имени я не знала, да и зачем мне это? Незнание придавало дополнительную ноту уютной таинственности «Лаки». Его особенности. Непохожести на других.

— Октябрь, — согласилась я, опускаясь на барный стул.

Весной и летом я почему-то никогда не прихожу в «Лаки». Но стоит только потянуться первым холодным ветрам, словно вслед за ними я просачиваюсь в бар. Уже лет двенадцать — это точно.

Это была моя пещера Алладина, под завязку набитая сокровищами. Бриллиантом коллекции был запах: микс древесной смолы от лакированной стойки, устоявшейся кожи диванов, кофе, сладкого тягучего вермута и горького шоколада. В мягком свете ламп плыл непринужденный уютный чилаут, несколько пар, скрытых друг от друга полусумраком и высокими спинками кресел, едва угадывались в наполненном особым уютом пространстве.

— Самайн, — кивнул Эшер. — Ворота мертвых. Время духов.

Я пожала плечами:

— Ты всегда это говоришь. Мне немного чего-то на твой вкус, подходящего для кануна Самайна.

Когда-то, в самом начале нашего знакомства, я попыталась пошутить про Хэллоуин (неудачно, как всегда), Эшер же с какой-то потусторонней печалью в глазах поправил: «Не Хэллоуин, Самайн — кельтский Новый год, который трудно назвать веселым праздником. Конец октября — самое опасное время. Открываются двери между мирами, и боги, словно звери, выпущенные из клеток, бродят среди людей. Это позволяет и смертным проникать в мир духов, но билет выдается только в один конец».

— Что-то случилось? — спросил Эшер из-за плеча. Он уже высматривал что-то на своих бесконечных бутылочных полках.

— Ничего, если не считать того, что мой бывший муж умер, по заключению патологоанатома от инфаркта миокарда, а неофициально при очень странных обстоятельствах.

— Это произошло месяц назад, — покачал бармен головой. — Аля, чем ты занималась целый месяц?

— Начальство выгнало меня в отпуск, — пожаловалась я. — Все вокруг думают, что я должна как-то особенно переживать смерть Фила. Мне даже неудобно, так как на самом деле ничего такого нет. А, кроме того, Фил был все-таки довольно влиятельным человеком в нашем городе. И семья старинная, с корнями. Представляешь, сколько журналюг охотились за интервью с бывшей женой внезапно скончавшегося, еще молодого бизнесмена? Это было бы сенсацией, если бы даже Марыся не пропала. А так…

Махнула рукой.

— Но и в самом деле — чувствовать, что окружающие относятся к тебе как к тяжелобольной, выше моих сил. Даже Кит до сих пор избегает меня. Будто я заразная. В общем, я валялась весь месяц дома с конфетами, булками и сериалами. Выключив телефон и забаррикадировав дверь. И знаешь…

Я засмеялась:

— Месяц пролетел незаметно. Это был на удивление спокойное и приятное время. А еще я до блеска отчистила квартиру.

— Жену Фила не нашли?

Вопрос был риторический, для поддержания разговора. Я помотала головой.

Поисково-спасательные отряды с собаками-трупонюхами прочесывали окрестности в надежде найти Марысю (или ее тело). Событие просочилось в прессу, дело о пропавшей жене погибшего бизнесмена будоражило умы жителей Яруги, пока его не перебила весть о смерти самого толстого кота в мире. Так как размазанная по дому кровь оказалась не Феликса и не Марыси, а порезавшей ногу Кристи, то история быстро выдохлась. Обывателям в ней не хватило «мяса». Феликс ведь умер сам, верно?

— Ни. Че. Го, — четко по складам произнесла я. — Все кредитки и ключи на месте. Никаких следов. Она словно вышла и растворилась. Эшер, человек может жить без машины, но без кредиток — как? Даже если она намеренно исчезла, бросив дочь и все, чем так дорожила… Где-то же должны были ее видеть? На автобусной остановке, в сельском магазине… Не в лесу же она прячется…

Я замолчала, представив, как Марыся хорошим маникюром разрывает тушку пойманного зайца и впивается острыми зубками от лучшего стоматолога в трепещущую плоть.

— Брр, — передернуло. — Не может же…

— Если только она кого-то сильно не боится… — задумчиво ответил Эшер.

— Знаешь, я тоже так думаю, — призналась. — Что-то не сходится. Ну, не верю, что у Фила вдруг прихватило сердце. Чушь какая-то. Здоровый мужик, и сорока лет не было. А кроме того…

С кем еще, как не с ним, я могу поговорить об этом? Уж не с Китом точно. Разговор с Эшером — как плавно льющаяся сладкая янтарная жидкость. Ему я могу рассказать все. Ну, или почти все. О мечтах и страхах. О серых буднях и невыносимых трагедиях. В самом эпицентре осеннего вечера он слушает с профессиональным интересом, а когда отвлекается на других посетителей, я почти не замечаю этого.

Впрочем, сегодня посетителей в «Лаки» нет. Редкая удача.

— Рядом с рождением и смертью всегда есть нечто… — попыталась объяснить. — Как бы открывается проход между нашим миром и иным. Такой канал, и через него втягивается то, что за гранью. Особенно в смерти, там всегда особая тишина. И даже вещи, которые трогал умерший перед уходом, наполняются особым смыслом, словно приобретают иную сущность. Рождение и смерть — это черная дыра, в которой останавливается время. А вокруг тела Феликса все, что должно было его остановить, словно кричало чужими голосами.

— Голосом убийцы, — подтвердил бармен. — Ты почувствовала насилие в окружающем пространстве? Тонко… Ты — очень тонкая девочка, Аля.

— Не могу сказать точно, — я вздохнула. — Явных вибраций нет, но… Тишины тоже. И я не понимаю, что во всем этом самое странное, потому что странное — все. И Кристя молчит. Но, знаешь, мне кажется, она только косит под амнезию… Черт… Эшер, я не люблю эту девочку. Хотя должна относиться к ней, как минимум профессионально. Но детский психолог умирает во мне каждый раз, когда я вижу ее. Это нормально?

— Ты слишком много копаешься в себе, — покачал головой Эшер. — Женщина должны быть голой и веселой.

— А голой-то зачем? — я в очередной раз поразилась неисповедимым путям его мысли.

— Опасная видимость беззащитности, — витиевато пояснил Эшер. — Маскировка.

То, что он налил мне сегодня, оказалось чистым коньяком. Странно. Обычно он предлагает причудливые коктейли «на свой вкус». Совершенно невероятные. А сегодня просто чистый коньяк.

— Эшер, твоя фантазия исчерпывается? — я показала взглядом на пузатый бокал, который держала в руке.

— Вовсе нет, — он опять казался серьезным и… загадочным. — Просто сегодня это то, что тебе нужно.

— А именно?

— Настоящее. Правда.

— Горькая правда, пахнущая клопами, — усмехнулась я.

— Коньяк не пахнет клопами, — улыбнулся Эшер. — Это шаблон, общее место. Пей, пока не выдохся.

— Да чего с ним за несколько минут случится? — я лениво шевельнула короткую ножку бокала между пальцами.

— Уникальные вещи следует до последнего держать плотно закупоренными, — поучительно и вполне серьезно ответил Эшер. — Если ты, например, оставишь пачку прекрасного кофе хоть ненадолго открытым, то через пару часов удивишься: с чего он вдруг был таким дорогим?

Он неожиданно печально вздохнул:

— Все со временем изнашивается и выдыхается. Даже слово Божие. Таковы законы физического мира. Например, тот же самый полный мрачного значения Самайн выродился в Хэллоуин. Остались только тыквы и традиция устраивать костры, чтобы защититься от злых духов, если вдруг такие надумают явиться. Но теперь они напяливают на себя дешевые костюмы из магазина розыгрышей со скидкой, а кровавые жертвы заменили мешки с конфетами.

Я всегда, помимо своего желания, любуюсь, когда Эшер начинает вдруг говорить вот так — медленно, тягуче, головокружительно. В такие моменты он уже больше не подаватель напитков в баре на окраине провинциального города, в его взгляде появляется странная сила. Глубоко спрятанная истинная его сущность, которая только и ждет, чтобы вырваться наружу.

— Все же мешки с конфетами мне нравится больше, — заявила я, сбивая ненужное сейчас очарование. — Больше, чем кровавые жертвы. И тебе не мешало бы…

Я оглядела как всегда волшебную, но такую «нехэллоуинскую» обстановку «Лаки».

— Хоть парочку тыкв-фонариков повесить. Или метлу с нахлобученной на древко ведьминской шляпой поставить.

— Аля, я серьезно, — его взгляд и в самом деле красноречиво говорил о том, что на эту тему шутить не стоит. — Я не буду в угоду праздной публике превращать жуткое действо в балаган. А если кто не понимает, значит, не наш человек. Скатертью дорога. В мире так много заведений, исправно вешающих к концу октября светильники-тыквы. И эти… шляпы.

— Прости, — не стоило задевать опасную тему, в самом деле. — Я больше не буду. Все время забываю твое отношение к общеизвестным праздникам…

Он помолчал немного, словно убеждался внутри себя в истинности моих извинений. Затем кивнул.

— Это и в самом деле очень личное. Нельзя насмехаться над духами предков. Даже в шутку.

— Я знаю, — кивнула, примиряюще. — Это потому что в тебе очень глубоки корни твоего народа. Ты, кстати, так ни разу и не сказал, откуда родом…

— Сейчас уже не имеет никакого значения. Это очень древние корни, вы бы сказали — не без магии. Когда-то очень могущественное племя, выжившее только потому что древний дух дал нашим женщинам свое дыхание. Избранные благословленные вставали перед лицом врага несокрушимой силой. Это помогло нашему очень немногочисленному племени все-таки выжить. И хоть сейчас мы рассеялись по разным странам, потомки хранителей дыхания древнего духа все же существуют.

— Красиво, — почему-то сказала я мечтательно.

Эшер бросил на меня пытливый взгляд. Он иногда смотрит вот так: словно ожидает откровения. Так и не дождавшись и в этот раз, мягко и печально улыбнулся:

— Это как раз о том, что я тебе говорил про исковерканные смыслы праздников. Когда-то «дыхание Лилу» и в самом деле было сокрушительно смертоносным. Но то, что когда-то было грозным оружием, сегодня уже действует в малую долю своей силы. Со временем боевая медитация выдохлась, как старое вино. Осталось только что-то вроде послевкусия. Как этот коньяк, который, если его оставить открытым на неделю… Тебе повторить?

Непонятно почему вздрогнула, он заметил, улыбнулся:

— Я имею в виду — освежить бокал? — И протянул руку так, словно собирался взъерошить мне волосы, но тут же убрал. Получилось несколько неловко.

Хотя ни в его жестах, ни во взглядах никогда даже на секунду не проскальзывало того, что можно было бы назвать интересом мужчины к женщине. Он относился ко мне тепло, очень тепло, до такой степени, что иногда протягивал руку взъерошить волосы, но так, как если бы он был моим старшим братом.

Это и радовало, и огорчало одновременно.

— Эшер, — спросила я. — А ты помнишь, как мы познакомились?

Вдруг поняла, что живу с ощущением, что так было всегда: когда накрывает черной липкой тоской, я прихожу в «Лаки», встречаю улыбку Эшера и знаю, все наладится. Но как я вообще попала в «Лаки»? Тогда, лет десять или даже двенадцать назад. Почему-то я не сомневалась, что Эшер помнит все, что происходило в этих стенах.

— Ты пришла тогда с бывшим мужем, — сразу ответил Эшер, нисколько не удивившись моему вопросу.

Словно ждал его. И… успел подготовиться?

— В тот год зима пришла неожиданно рано. В середине октября вдруг выпал снег.

— Точно!

Я вспомнила этот внезапно холодный снежный день. Мы с Феликсом тогда еще числились в молодоженах, ловили на себе любопытные взгляды. Словно все, кто узнавал, что мы недавно поженились, пытались напитаться свежей сексуальной энергией. Ненавижу то время: словно я официально объявила, что сплю с Феликсом. И казалось, все окружающие теперь представляют, в каких позах мы занимаемся любовью, какие слова шепчем друг другу во время страсти.

Именно от этого, а не от желания остаться наедине, я тянула Феликса подальше от всех. Мы тогда точно искали какой-нибудь бар на краю города, в котором не могли бы встретить никого, кто бы нас знал. Снег. Точно пошел снег, и настала жуткая, промозглая холодрыга. Феликс оказался без шапки, капюшон куртки все время слетал, и когда мы забежали в тепло, он казался седым от снежинок, запутавшихся в легких каштановых локонах, и нос его был уже сизым, а щеки — красными.

Я растирала их замшевой перчаткой, а он крутил головой, пытаясь вывернуться, и смеялся: «Алька, больно». И, да, мы напились — «еще по одной, для здоровья». Тогда Феликс, наверное, так как был пьян, впервые сказал мне «Кажется, я тебя и в самом деле люблю». Ни после первого поцелуя, ни на свадьбе… В том баре, куда мы случайно забежали, скрываясь от странно снежного октября.

Но… Я не помню, чтобы этим баром был «Лаки». Кажется, обстановка тогда выглядела совсем иначе. И Эшер совсем никак не возникает в памяти. Хотя, может, мне тогда было совсем не до того, чтобы разглядывать окружающие пейзажи.

— А ты помнишь, какой меня увидел? — почему-то сейчас это казалось очень важным.

Какими нас с Феликсом видели посторонние? В самые лучшие наши времена? Наверное, мне необходимо подтверждение от кого-то со стороны, что мы были счастливы.

— Высокая, стройная, в пушистой белой шапочке, — ответил Эшер.

— И все?

— Красивая. Очень. Темные глаза с поволокой, светло-каштановые с рыжиной волосы, белая кожа, идеально прямой нос. Классический. Даже под плащом видно было, какие у тебя длинные породистые ноги.

— Да я не о том, — стало как-то досадно. — Ты будто список лошадей для забега зачитываешь. Тебе не казалось, что я счастлива? Тогда… Я была счастливой? Или… влюбленной?

— Мне показалось, что ты не выспалась, — честно ответил Эшер. — Поэтому быстро опьянела. Ты уснула, положив голову прямо на стол. Как последняя забулдыга. Твой бывший муж никак не мог растолкать тебя. Мы вдвоем не могли, и только когда за вами приехала машина, вместе с водителем унесли тебя в салон.

— Надо же… — Я поразилась. — Совсем этого не помню.

— Когда пьешь алкоголь, такое случается, — кивнул Эшер.

— А Феликс, его ты каким видел?

— Обыкновенным, — пожал плечами Эшер. — Ты всегда была необыкновенной, да. А он — совсем наоборот.

Я вздрогнула: хлопнула входная дверь, впуская в бар шумную веселую компанию и свежесть надвигающейся ночи.

Мое отражение на секунду попало в луч света и отзеркалило в витражах дальней стены бара. Даже издалека и в полутьме у отражения был усталый вид. Усталый, беспокойный… и испуганный.

— Давай счет. Мне пора.

Эшер понял, что время прошло. Атмосфера пропала. Настроение изменилось.

— Завтра? — кивнул он. — Придешь завтра? Ведь выходной, а мы не договорили.

Я покачала головой:

— Завтра Ника просила зайти.