Крылья для демона

Евгений Орлов, 2012

«Свинцовые тучи зацепились меж «крейсеров» и опрокинулись чилимой – морось продрала до души. От остановки предстояло отскакать с полкилометра. - А что делать, Тёма, что делать? – Рома убеждал, по большей мере, самого себя. – Скоро белые мухи полетят, башмак надо покупать…. – Рома походил на Мефистофеля: огромная башка (волосы, похоже, не росли с младенчества), прижатые уши с острыми кончиками, недовольное лицо: уголки губ приспущены, как казацкие усы. Шарообразные плечи не вяжутся с цыплячьей шейкой и холеными кистями. – Уважаемый, закурить?.. – Рома зацепил очередного прохожего – невзрачный семьянин перепрыгнул по кирпичам на другую сторону. Рома глазами уничтожил жертву. – Что за горы, блин!..»

Глава 2. Даша.

В школе за глаза величали молью, мама бледность обзывала «аристократической», дальше всех пошла тетя Соня: «Смертушка». Она не обижалась, нечего обижаться — что есть, то есть. В череде смуглых родственников Дашка умудрилась выродиться в бледную поганку. Папа шутил о пробегающем соседе, мама дулась и хваталась за сердце.

Сегодня первой пары не было — позволительно понежиться под одеялом, а не метаться сломя голову. Цокает будильник, Мартен вьет круги, выразительно заглядывает в глаза. Паршивец! — косит, что не покормили. Зажмуришься, уколет седыми усищами: «Не спать!». А вот тебе! Дашка отвернулась, Мартен примирительно замурчал, потерся об спину. Впустую. Встал передними лапами на ребра, пятки-карандаши больно надавили. Дашка дернулась:

— Уйди!

— Мр-р.

— Уйди, маму доставай.

— Мр-р.

— Сама знаю, что ушла.

— Мр-р, — кот подтянул лапу, невзначай выпустив коготки, извинился. — Мр-р.

Дашка уселась.

— Дурак! — Кот соскочил с дивана, на середине комнаты обернулся.

— Да, иду я, иду, — пообещала Дашка. Втыкаясь спросонья в углы, прошла на кухню. Так и есть — полная миска. Перемешала указательным пальцем сухой корм. Мартен нетерпеливо оттолкнул руку, захрустел. Дашка вздохнула. — Доволен?

— Ур-р, — ответил Мартен. Трещало даже за мохнатыми ушками.

На печи эмалированное ведро с водой, «хвостик» кипятильника покрылся испариной. Рядышком, пожелтевшая от никотина пепельница с тлеющим бычком. Пепельные вкрапления изрыли некогда прозрачное стекло. Дашка выдернула шнур, дотронулась до ведра — сойдет. Обрызгала кота, серебряные капли повисли на черной шерсти, не думая скатываться. Мартен оторвался от завтрака: «Ну, и зачем?».

— Потому что ты наглый, жирный и невоспитанный! — засмеялась Дашка. Мартен фыркнул, усевшись столбиком начал пролизывать переднюю лапу. Стена негодования. Вообще-то, кота звали Мартын, но пять лет назад папа приволок котенка в веселом состоянии, иначе, как в два приема, имя не произносилось.

— Мар… дын, Мар… тен, Мар… тын, — представил он постояльца. «Мартен» понравился — прозвище топорщилось кипящей сталью. Дашка обрела собеседника, а папа получил от мамы.

— Отвернись, — попросила Дашка. — Я не умею языком умываться. — Она задернула ситцевую занавеску и загремела тазиками.

Папка жарил глазунью, синие огоньки обнимали днище сковороды, масло плясало брызгами.

— Не опоздаешь? — он поскреб седую щетину.

— Не-а, — протянула Дашка, на ходу вытирая голову. — Первой пары нет, Сычиха заболела.

— Повезло, — папка уменьшил газ. — Мы, помню, в замок спички вставляли… Есть будешь?

— Угу, — Дашка заглянула через плечо. Желтки растеклись, папка боролся за сохранение последнего. — Ты солил? — Он вскинул брови, что-то поискал на столе, честно признался.

— Не помню. — Увидел кота. — Морда, не помнишь — я солил?

— Мр-р, — Мартен поклевал носом в яичную шелуху у мусорного ведра.

— Значит, не солил, — отец зачерпнул щедрую щепоть, рассеял над сковородой. Дашка мысленно охнула, молча заняла место у окна; на скатерти играли солнечные зайцы — над лысым двором расцветало небо. За покосившимся заборчиком гарцевали соседские гуси, они галдели, совали меж рейками шеи, заглядываясь на чужие крошки. Но из скотины у Гришаевых был только мотоцикл без переднего колеса — папка строил его не один год. В люльке «Урала» гостил пустой газовый баллон, он кочевал по двору, сколько Дашка помнила себя. Папка победил: сковорода ударилась о разделочную доску посреди стола и поделилась завтраком. Оббив лопаточку о чугунный краешек, папка спросил:

— Промокла вчера?

— Угу, — Дашка подула на белок.

— Не обожгись!

— Угу.

— В парке рисовала?

— Угу.

— Мрачно получилось — я видел. Ну да — погода… (Пауза) Саня давно не заходил.

— Да ну его, па!

— Поссорились? — догадался отец. — Не пересолил?

— Поссорились, — Дашка в два глотка ополовинила стакан молока.

Отец удивился:

— Че так?

— Глупый он.

— Цветы таскал…

— Глупый.

Мартен бдел под ногами, иногда трогая хозяйкино бедро: «Дай!». Вскоре у мохнатой морды скопилось крошек. Он их обнюхивал и выпрашивал новые — кошачий спорт. Отец вытер руки кухонным полотенцем, поднялся, выудил в пепельнице бычок посправнее, затрещал огонек — дым спрятался под потолком. Дашка заученно открыла форточку — спорить бесполезно, можно лишь приспособиться. Длинные облака, слой за слоем, потекли на улицу, где перемешались с воплями соседского петуха.

— Давно в суп просится! — сказал отец. Мартен согласился, стрельнув глазами.

* * *

Время сыпалось тонкой струйкой, да и обвалилось. Дашка заметалась по комнате, собирая конспекты.

— Электричка скоро, — отец подлил масла в огонь.

— Где альбом!

— В холодильнике посмотри.

— Ну, па!

— Под телевизором… Будто я до ночи бумагу марал.

— Па!

— Карандаш у получебурека забери, — посоветовал отец. Мартен мял зубами оранжевое дерево.

— Отдай! — Кот негодующе разжал челюсти. Дашка погрозила кулаком. — Скажи еще что-нибудь. — Мартен хмыкнул и перевалился на другой бок. Далеко засвистел маневровый, забубнила станционная трансляция.

— Через завод беги — автобуса не дождешься, — порекомендовал папка.

— Да, знаю, — отмахнулась Дашка, влезла в мешковатый свитер, завязала шнурки на кедах. Джинсы были длинноваты, поэтому на пятках истрепались. Сумка — через плечо.

— У меня в армии в такой противогаз лежал, — поддел отец.

— Па!

— Лицо запачкай — в тамбуре за своего сойдешь, — хохотнул тот.

— Зато денег не возьмут, — парировала Дашка.

— И то дело! Беги, доча.

— Цом…

Хвостик мечется параллельно земле. Заборы, цеха, разбитый асфальт — мелькают перед глазами. Свысока таращится труба котельной. Шик — услышав гудок электрички на Спутнике, запрыгнуть в последнюю дверь на Океанской. Переезд… Матросики улюлюкают из кузова. Сто метров до перрона. За спиной нарастает гул, перестук. Не оборачиваться! Обдав визгом тормозов и плотным воздухом, электричка втекает на станцию. Тридцать метров. Горячие рельсы пахнут нефтью и каленым железом. Блестят фары локомотива, лыбится нарисованная улыбка. Десять, три, один… Дашка взлетела на перрон, еле увернулась от столба. Зашипел воздух. Она ворвалась в тамбур и повиснув на противоположной двери. Успела!

— Успела? — дворняга приподняла голову. Тонкая шерсть едва скрывала ребра. Дашка показала ей язык и зашла в вагон. Место все-таки нашлось, огромная тетка травила соседей запахом застарелого пота. Попутчики морщились, но привыкали. Даша юркнула к окошку, невзначай отодвигая хозяйственную сумку.

— Простите. — Тетка не ответила, однако воздух завибрировал. Напротив — очкастый субчик сосредоточено изучал газету, но стоило опустить глаза — пялится на коленки. Дашка прикрыла их «противогазной» сумкой, достала альбомчик и карандаш. Тетенька любопытно покосилась. Да, пожалуйста! На бумаге сами собой появились тополя, скамейки, шахматисты. Напрашивался дождь, но Даша упрямо остановила карандаш. Стало совестно перед крестом за фантазерское предательство: глядеть на него и рисовать другое — подло. В четыре движения легли контуры постамента, резкие уверенные линии заслонили деревья. Он получился непропорционально большим, видимый почти сбоку. Дура — все испортила! Дашка перевернула страничку и принялась за мультяшных бурундуков…

Тум-дум, дум-дум… Меняются люди, запахи; мешаются характеры. Похрапывание обрывается хохотом, стучат двери. Тум-дум, дум-дум… Электричка выскочила из леса. Низкое солнце пускает «блинчики», лучи отскакивают от морской ряби и запрыгивают в окна. Дашка зажмурилась. Бегут назад камешки, лодочные гаражи посматривают на буруны. Недоразумением топорщится остров Коврижка. Тум-дум, дум-дум…

— Художница? — вкрадчиво поинтересовалась тетка.

— А? — Дашка оторвалась от окна.

— Художница? — повторила женщина, для дурочки, ткнула пальцем в альбом. Даша пожала плечами, постаралась не обидеть.

— Так… Гидролог… Учусь.

— Гидролог? — удивилась тетя. — А что за зверь?

— Я не знаю, — ошарашила Дашка. Тетка поджала губы. Ну и пусть, если, правда, не понимаю. Дашка обернулась на тамбур. Зашел усталый дяденька.

— Газеты, журналы, кроссворды!.. — Дворняга попытался сунуться следом, но получил по носу дверью-гильотиной. Пес сделал стойку, царапая стекло. — Газеты, журналы, кроссворды!.. — Дашка вернулась к альбому, блудливый взгляд очкарика юркнул под газету. Жалко псена! Домой, наверное, едет — из отпуска. Дашка широко улыбнулась, перевернула бурундуков и набросала кабысдоха: пожирнее, с прямоугольником на шее — «проездной». На листе псу было весело и уютно. — Газеты, журналы, кроссворды!..

Вокзал кипел, чайками накинулись таксисты.

— До центра!

— Мы в центре, дяденька! — парировала Дашка, прижав сумку к груди, чтоб не оторвали. Таксист хмыкнул, прожег спину взглядом. Дашку проглотил трамвай, попробовал переварить, но не успел — она выскочила на Покровском парке, уцепилась за горстку прогульщиков на пешеходной зебре. Дамы сонно пахли парфюмом, пацаны курили на ходу — играли в спешку. На другой стороне, под главным корпусом, давилась бутербродом Ленка Фомичева. Увидев Дашку, она помахала рукой. Ну да! — кричать не интеллигентно, а жрать под тошниловкой кошатинку можно. Дашка погладила сумку, псу в альбоме нравилось.

— Дуся, опаздываешь! — Ленка брезгливо потрясла пальцами, стряхивая кетчуп. — Платок есть?

Дашка порылась в сумке, достала салфетку.

— Вот! — Ленка вытерлась, бросила бумажный катыш в урну. Не попала, криволапая. Заметила край альбома:

— Не лень таскать?

Дашка пожала плечами.

— А тебе трусы таскать не надоело?

— Фу, дура! — «Фома» надула губы, небрежно заправила за ухо обесцвеченный локон. Взялась за портфель двумя руками, он повис над голыми бедрами. — Сашка про тебя спрашивал.

— Ну, его…

— Поссорились?

— Вот еще! — вскипела Дашка. — Надоел.

— Он ровненький такой…

— Забирай!

— Нафига? — я баба чейная! — Фома показала серебряное колечко.

— Мне он тоже ни к чему.

— Думаешь? — Ленка притязательно осмотрела ее серый свитер и джинсы. Примирилась. — Тебе виднее. Пойдем?

В огромной аудитории, куда по недоразумению воткнули два потока, дебютировал молоденький аспирант. Он сбивчиво рассказывал о плотности, вставляя меж уравнениями «таким образом, посмотрим». Никто не смотрел, но большинство пользовалось неавторитетностью докладчика: кто-то досыпал, кто-то трепался, кто-то тупо уставился в окно. Даша выручила собаку: из-под потрепанной обложки показался блеклый нос — она намеревалась сделать его теплым и мокрым.

Фома вытянула шею.

— Хорошенький! — она, подложив под щеку руки, легла на стол.

— Угу. — Дашка прорисовала края. Пес растворился на листе — черное пятно на переднем плане. Дашка поспешила подретушировать шерсть — пропажа нашлась.

— Блох бы ему, — посоветовала Фома.

— Жалко, — Дашка, тем не менее, обозначила на лапе три жирные точки. Пес прокусывал меж волосками.

— И колбасы… Ребра одни!

— Фома, не мешай! — вспылила Дашка. Ленка хмыкнула.

— Фома, Фома! — зашипели сзади. Девчонки обернулись.

— Чего тебе?

— У Бяши день рождения — с вас пузырь! — Громыко довольно ощерился.

— Да ну! — удивилась Ленка.

— В шесть на набережной, у фонтана. Вперед передайте. Про пузырь не забудьте.

— Я не пью, — напомнила Дашка.

— Хоть не ешь, — отрезал Громыко. — Че, пузыря жалко?

— Не жалко, денег — на электричку.

— В городе переночуешь, а завтра мы для тебя соберем.

— Ага, соберете вы, — засомневалась Даша.

— Бутылки сдадим, — захихикал Громыко. — И вообще, вдруг я тебя победю. У меня предки в деревне.

— У тебя мозг в деревне, — отшила Дашка.

— Дура, какого парня потеряла…

Даша не выдержала: двинула нахала линейкой. Громыко увернулся, подвывая, как Брюс Ли.

— Че, резкий?

— Ловкий — дети будут.

— Их утопить бы, Громыко… — Дашка достала-таки его.

— Лохудра!

— Козел!

— Девушка! — надломанный голос аспиранта заставил остановиться.

— А? — Дашка развернулась, роняя учебники.

— Я вам не помешал? — аспирант надулся мужественностью, но, поймав с десяток нагловатых взглядов, стушевался. — Как ваша фамилия?

— Гришаева, — омрачилась Дашка.

— Курс?

— Двести одиннадцать.

— Вам не интересно? — Дашка недоуменно пожала плечами: странный вопрос — кому тут интересно? Аспирант пролистнул журнал, подрядился, что делать с графой. Наконец, захлопнул талмуд. — И что мне с вами делать?

«Выручил» Сашка:

— Павел Андреевич, она совершеннолетняя… — Окна задрожали от смеха, Дашка поймала лукавый взгляд бывшего хахаля, сверкнула глазами. Саня заплакал в конспект. Аспирант опешил, не нашел ничего умнее, как схватиться за мел. Рука крошила буквы: иксы, игреки, квадратные корни; его уши побагровели — снизу-вверх, сверху-вниз, пена формул накрыла голову преподавателя.

— Таким образом…

— Каким, позвольте уточнить? — Сашка привстал над партой, зал застонал. Дашка глубоко задышала; Фома, показав отставному хахалю кулак, одернула:

— Ну, его, Дуся!

— Ну! — Дашка опала на скамью.

— Дворнягу лучше дорисовывай. — Фома пододвинула рассыпавшийся альбом, скользнула глазами по листам. Воскликнула шепотом. — Ой, могила!

— Сама могила — крест! — Даша спешно собрала листы, затолкала под картон. Фома наклонила голову.

— В парке, что ли? — догадалась она, заметив после паузы. — Великоват…

— Нормально.

— Эх, Дуся, скучно тебе без мужика! — захихикала Ленка.

— Обойдусь.

— Эдак через год крест над деревьями вырастет.

— Совсем со своим Фрейдом с ума сошла.

— Саня вон как бесится…

— Спермотоксикоз у него, кол садовый — пусть мочалок дрючит, — зло кинула Даша, Саня отвернулся. Аудитория потихоньку успокоилась: баюкает аспирант, поскрипывает мел под гундосое бормотание. Между партами бродит листок приготовлений; народ вписывает пожертвования на Бяшин балдеж. С небольшой заминкой он вернулся к Громыко. Парень уткнулся носом в расчеты, вскоре довольно оторвался.

— Нормально!

— Что, Громыко, опять облюешься? — съязвила Фома.

— Еще как, Ленусь. Только ваших фамилий не вижу. Съезжаете что ли? Гоните на фуфырь.

— С меня «Амаретта», — пообещала Фома. Громыко кивнул, вывел, высунув язык:

— «Амаретта» — Фома… Так! Что-то никто гандонов не несет…

— Тебя хватит, гандоновая фабрика! — Фома цыкнула сквозь зубы. Дашка ничего не слышала, два листа не желали прятаться вместе. Собакин лез из-под креста, давился духотой. Дашка пожалела его, перевернула… Набросок парковой площади остался в руках. Грифельные разводы долбили нарисованный асфальт, крест обрекал присутствием — могила на перекрестке. Могила… Ой! Лист попробовал упасть, Дашка подхватила уголок пальцами, уложила рисунок тыльной стороной. Домой: вот так — подальше от бурундуков и зайцев. Заполыхало левое ухо, она подняла глаза. Саня. Чертит ручкой по парте, зло щурится.

— Птенец! — прошипела Даша еле слышно.

— Целка, бл! — нарисовали Сашкины губы.

— Таким образом… — Звонок опрокинул сонное царство.

* * *

— Не бесись, Дуся! — огрызнулась Фома.

— Чего он? — Дашка покосилась на хачиков: вьются вокруг фонтана, раздевая глазами Фомичеву. Ленка красивая, а с пузатой бутылкой «Амаретты» — вдвойне.

— Дала бы Сашке… Ровненький.

— Пошел он, — Даша сорвалась на джигитах. — Чего надо!

Эхом отозвалось.

— Бл. — Фома хохотнула:

— Вот именно, злая, как собака — взорвешься без мужика.

— Лен! — взмолилась Дашка.

— Согласна, на курсе искать бессмысленно — дети. Хотя, у Громыко хата…

— Лен!

— Девчонки, поехали в баню? — предложили брутальные пацаны в спортивных костюмах. Ленка обняла бутылку, оценивая самцов.

— Мы умывались! — отрезала она. Мальчики, отпрянули. Фома поежилась. — Ну, где они? Чувствую себя, как на панели. Хорошо тебе в штанах…

— Угу, — согласилась Даша. Еще хорошо было без раскраски и с лошадкиным хвостиком на затылке. Ленка одернула юбку, будто двадцать сантиметров ткани могут достать колен… Дашка прищурилась на солнце. Люди забавные, бродят вперемешку с чайками. Пары картинно жмутся, наигранно радуются, папашки, нет-нет, огладят взглядом бедра ничейных дам. Вокруг стоят машины, тревожные, по-детски стеснительные мужчины оценивают дамочек покупательским взглядом. Пиво — рекой, мороженное — всмятку, вдоль дефиле — мангальный ряд. Румянится и вонюче режет ноздри кошачья шаурма. Зверьки в альбоме заволновались. Даша погладила сумку, особенно досталось псу, память о Мартене ревниво выпустила когти. — Лен, есть жетон?

— Чего? — затормозила Фома.

— Отцу позвоню, что задержусь.

— Подожди, — Фома покопалась в кармане курточки, выудила мелочь вперемешку с мусором. Протянула Дашке. — Один. Телефон на «Динамо». Только недолго — кобели разорвут: ты их хоть как-то отпугнешь. Хе-хе!

— Дура! — Дашка смахнула жетон.

Отец долго не подходил. Мартен, наверное, раздумывает взять или нет. Не дай то бог раскусят! Даша улыбнулась, представила котяру с пультом от телевизора. Нет, он не подойдет. Себе дороже — люди присядут на шею, прощай корм и кошачий пенсион.

— Гришаев! — ответил отец, закашлял в трубку.

— Па?

— Ты, двоечница?

— Я.

— Как дела?

— Да, нормально, па. Я не про это…

— Ох, ты! — удивился отец. — Я думал, хочешь меня про здоровье спросить.

Даша закусила губу, отец выручил.

— Ладно, не грузись, зайчонок. Что хотела?

Она собралась с духом.

— Я поздно приду…

Отец безмолвно проглотил, Дашка поторопилась объясниться.

— У Бяши… то есть у Славки Бекова день рождения…

— Однокурсник, что ли?

— Угу.

— Саня будет?

— Ну, па! — возмутилась Даша.

— Цыц, мелкота! — осадил отец. Даша послушалась. — Правила знаешь: не бухать, не курить, ночевать домой…

— Я у Ленки Фомичевой переночую! — влезла она.

— Че-о? — папа откровенно опешил. — Домой, в стойло!

— Па, — захныкала Дашка. — Ребята смеются…

— Пускай хоть какают — домой!

— Ну, па, электрички до десяти.

— На троллейбусе доедешь. Саша погрузит — я встречу. — Она представила: ветер рвет жиденькие волосы на отцовском черепе, а он всматривается в пустую дорогу — отбрехиваются от мглы фонари. Сердце защемило. Она сдалась.

— Угу.

— Молодец. Целую. Мамке не говорила?

— Нет.

— Вдвое молодец — сам успокою. Мартен, вон, привет передает…

— Пока, — пробурчала Дашка, ударив трубкой о рычаг. Мартен, наверное, потрогал отцов тапок, глядя с сожалением…

Вокруг Ленки ничего не изменилось: фонтан, как центр водоворота — пары еще не перемешалась, но вечер недалече. Еще видны детишки с сахарной ватой и шариками. Зато у пивного павильона нарисовался стол с караоке, парнишка отчаянно рвет горло:

— Кольщик нака-али мне купола-а!.. — подвывает певец. — Рядом православный крест с иконами-и!.. — Подруга исполнителя гордо оглядывается на солидную очередь. Даша отступила от телефона-автомата…

— Привет, черно-белая!

Даша обернулась. Высокий парень с кулаками-кирпичами, одно плечо чуть выше другого, черная кожаная куртка, джинсы-пирамиды. Сухое дубленое лицо с неожиданно живыми серо-зелеными глазами. В них мелькнуло лукавство:

— Не узнаешь?

— С чего это? — соврала она. Вон и лысый, легок на помине… мышью обзывался.

— Меня Артем зовут, — представился парень. Хорошо — руки не протянул.

— И что? — Дашка встала в позу, поискала глазами Ленку.

— Ничего, — Артем пожал плечами. — Отдыхаешь?

— Работаю!

Лысый скучно пялится по сторонам, хрустит жестяная банка в пятерне. Дашка сделала попытку уйти. Напряглась — вдруг остановят. Ни слова! — даже немного жаль.

— У друга день рождения, — кинула она через плечо. Артем заиграл желваками, отвернулся к морю. Лысый тут как тут:

— Хочешь, мы его убьем? — он участливо заглянул в глаза. — Вдруг надоел…

Дашка не выдержала, ускоряя шаг…

— Кто это, Дашка? — Ленка загляделась на тревожную парочку. Впервые за два года не обозвалась Дусей. — Фу, страшные какие!

— Обычные… — Дашка втуне согласилась.

— Ни фига, не обычные! Откуда их знаешь? — прилипла Фома.

— В парке прицепились. — Даша уточнила. — Вчера.

Фома округлила глаза:

— И что?!!

Дашка оглядела подругу с ног до головы — ладная, ухоженная.

— Отпялили меня вдвоем! — неожиданно вспылила она. Ленка уронила челюсть: таращится на Дашку, на кожаные спины.

— А ты? — прошептала она. Дашка прыснула:

— Получила удовольствие!.. Фома, не мели ерунды. Поговорили — расстались! Нахрена мне отморозки — есть Санечка: отличник, гитарист… Хрен озабоченный.

— Дура! — Фома надулась, переложила бутылку в левую руку. — Где их носит?!!

С моря подуло, с бризом нарисовался Громыко.

— Вы чего здесь, снимаетесь что-ли? — он виртуозно отобрал бутылку. — Наши на песке — литр доедают. Фома, обожаю тебя…

— Вроде Дашку собрался побеждать? — огрызнулась Ленка.

— Ее победишь… Идемте! Бяша обижается…

Песок делили с вечерним приливом, вода несмело подбиралась к ногам, цеплялась за пустые бутылки и целлофан. Девчонки визжали. Бяша наотмечался — расхристанное тело разметалось ангелом. Лавка заставлена остатками фуршета: пластиковые стаканчики, салатики и доза ядовитого «Юпи». Суровая бабулька поодаль метала молнии, но заставляла паучка-пикинеса откладывать какашки. Псен греб, но стремился к коллективу. Дашку с Ленкой встретили складным ревом:

— Где вы, блин, ходите? — Отобрали ликер; стаканчики сдвинуты на центр; разлили густую жидкость. Запахло горелой вишней.

— Эх, богато!

— Италия, едрить!

— Фома, ты чудо!

— Может, и Мальбара есть?

— Вздрогнем!

— Бяша, с новым годом! — Светка Тимохина толкнула именинника каблучком. Тот повернулся на бок, собрав покрывало, махнул рукой:

— Гр-р!

— Одобрено! — перевел Громыко. Чокнулись. Выпили. Каждый замер, не упуская послевкусия. Первым оценил Саня:

— Даже запивать не надо.

— Точно! Сироп! — поддержали его. Но «сироп» быстро кончился, начали снаряжать гонца за водкой — Громыко зашелестел подарочными деньгами.

— Скажем Бяше — по пьяни потерял, — предложил он. Дашка незаметно оказалась за кругом, буза шла мимо. Стаканчик опрокинулся. Она вынула альбом, положила на колени. Проверила пса — в порядке. Царапнула ногтем лохматую морду.

— Не грусти! — Море обогнуло закатное солнце, в сиреневой дымке утонули острова, свет сломался в облаках, превратил воду в расплавленную платину — вечер просится на карандаш. Дашка поделила лист, линия провисла, в фокусе вогнутой линзы — солнечный круг. Покопалась в коробочке с мелками — жестяная банка из-под монпансье вмещала уйму обломков. Пальцы перебирают камни: этот треугольный — зеленый, цилиндр с косым срезом — красный, бесформенная галька — желтый… Дашка торопилась, жадно ловила тускнеющие краски.

— Филонишь? — Сашка оставил гитару, усевшись на песок, показал глазами на пятно ликера. Дашка закусила губу — не до тебя! Вечер уплывал, от секунды к секунде готовился заполниться чернилами. Какой?! Даша в панике схватила мелок, набросала трещину света. Закат остановился. Вот так! Солнышко, вода, запредельные контуры берега — потусторонний мир. Воздух густеет, янтарь навсегда фотографирует песок, воду, причальную стенку, ребята застывают с поднятыми бокалами и открытыми ртами. Даже этот похотливый болван…

— Даш!.. — позвал Саня.

— Не дам! — отразила Дашка.

— Чего ты? — Она неохотно покинула горизонт, пронзила холодом:

— Не мешай! — Саня сдулся до размеров мошки, набережная — картонная поделка, а единственно реальный — альбомный лист. Звуковой галлюцинацией толчется: «Моя ви-ишневая девятка». И голос Димки Сомова: «Не трогай ты блаженную. Сыграйте, Шура!». Ленка ладно кроет матом… Дашка сделала над собой усилие. — Не мешай… Пожалуйста… — надавила паузой. — Потом, ладно? — Белые пальцы, сжав щепотью сиреневый мелок, безучастно рассыпали крошки поверх островов…

Саня посмотрел с ненавистью, губы капризно сжались.

— Тварь!

Ребята притихли, Дашка безразлично кинула.

— Хорошо… — И все: Санечки не стало — крикливый карлик за толстым стеклом. Ребята здесь, а он там. Фома пинает гитару, шипит протяжно: «Козлище»! Пацаны тащат его за куртку и опрокидывают рядом с Бяшей. Он плачет…

Дашка собрала мелки; сдув песчинки, отряхнула с альбома воду; грифель не потек. Мокрющий пес скулит из-под бурундуков. Попрощалось солнце, огромный зрачок закатился за край. Ветер легко пронзил плотную вязку свитера. Дашка упаковала сумку, подошла к «столу», нашла стаканчик с водкой и лихо замахнула — впервые в жизни. Легче не стало, тошнотворная сивуха попросилась обратно. Сомов сунул в руки бутылку «Юпи»:

— Запей! — Дашка послушалась.

— Нормально?

— Угу.

— Точно? — Сомов заглянул в лицо.

— Да, нормально, — Дашка шмыгнула носом. — Спасибо, Дим.

— Пожалуйста, — буркнул тот. — Голову запрокинь!

— А?..

— Кровь, — Сомов протянул грязную салфетку. Ее перехватила Фома и намочила в море.

— Ну, Дуся! — она оглянулась на Саню, не глядя, умыла Дашку, попыталась оттереть свитер. Серые волокна впитали кровь — без пятна не обошлось. Остыв, подметила. — На вампира похожа.

— А?..

— Стой так, еще намочу. — Ленка побежала к воде. Дашка покосилась: подруга проваливалась на шпильках, но умудрялась делать это элегантно. Вернулась. — Кому сказала, не шевелись! — Фома стерла капельки с подбородка. Вода холодная, колючая. — На, приложи к переносице.

— Угу.

— Полное «угу», дураки влюбленные.

— Сама ты…

— Да, знаю я — вырвалось. — Ленка приобняла за плечо. — Сумасшедшая ты, Дуся. — Дашка не обиделась… Праздника, как такового, не стало: пробовали раскачаться — натянутое хихиканье радости не принесло. Постепенно курс раскололся на крошки — по темным углам, да по домам. Фома предложила Дашке:

— Ко мне?

— Не-а, я домой, — Даша качнула головой в сторону вокзала.

— Акстись, Дуся! — электрички до десяти, — Ленка продемонстрировала часики.

— На троллейбусе — «шестерка» до двенадцати.

Город расцвел огнями, будто фотография салюта, самородком пылал кинотеатр «Океан». Под фонтаном пунцово светились стопари автомобилей — шел съем. Страсти выползали из дневных приютов.

— Доиграешься, — покачала головой Ленка.

— Кому я нужна? — удивилась Дашка, показала разбитый нос.

— Знаешь, Дуся, даже некрофилы бывают…

— Дура! — засмеялась Дашка; Ленка увернулась от сумки. Ребята бойко собрали мусор — объедки в урну, бутылки оставили бомжам. Наконец, Громыко скомандовал:

— Чиксы — в круг. Самцы — в каре. Идем ко мне! Парням не обязательно. — Засмеялись, Дашка робко вставила:

— Мне домой. — Громыко поглядел с сожалением:

— Не победю?

— Был тут один… победитель, — съязвила Ленка, нашла за спинами угрюмого Сашку. Громыко замахал руками.

— Не очень-то хотелось, — гаркнул, что есть сил. — Выходи строиться! Бяшу не забудьте!

* * *

Дашку провожали всей группой; троллейбус дремал вполнакала на пустой остановке. Никого, только под зашторенными ларьками сладко посапывает бомж.

— Фома, хоть ты пойдешь ко мне? — Громыко сально засветился.

— Женись! — предложила Ленка.

Громыко почесал затылок.

— Давай просто полежим?

— Давай, Дусю отвезу и вернусь — в душ сходи.

— Врешь?

— Вру, — Фома невинно хлопнула глазами.

— За что люблю тебя, Фомка — враль умелая. Я прэлесть?

— Конечно, Громыко. Мечтаю, но, боюсь — недостойная.

— Достойная, достойная… О, свет дали! — Громыко показал на троллейбус. Тот заурчал двигателем, с грохотом растворяя двери. Половина группы шумно впала в салон, прилипла к окнам, прощаясь с остальными. Дашка смотрела в другую сторону. Тронулись. Троллейбус вывалился с Фокина, натужно покатился в гору по Океанскому проспекту. Вязко потекли назад дома, фонари и редкие парочки. За спиной смеялись. Дашка помяла клапан сумки, с трудом удерживаясь, чтобы не достать альбом — и в правду, сумасшедшая. Легла щекой на стекло. Троллейбус притормозил на Прапорщика Комарова — буквально на секунду — отвалил от бордюра, как от причальной стенки. За кафе «Пингвин» он повернул направо, подъем градусов на тридцать преодолел со скоростью пешехода. Вдруг Ленка подскочила, показала на Покровский парк:

— Глядите, больной какой-то! — Ребята кинулись к окнам, чуть не перевернув троллейбус.

— Ужралося… чудо!.. — Дашка повернулась без интереса. Сердце екнуло. Странное имя: жилистая рука тянет огромный лук: «Ар-р…», тетива режет пальцы, трещат жилы, на грани срывается струна «Тем-м-м» — стрела в горле по оперенье. Дашка вытянула шею. Креста почти не видно, тополя едва пускают блики. Артем черен, как падший ангел — обнял крест. Плечи перекладины вот-вот сомкнуться на спине. У подножия — бутылка водки, призрачно блестят стеклянные брызги. Кто-то из пацанов, встав на кресло, заулюлюкал в форточку:

— Урод, не поломай!!! — ребята дружно заржали. Дашка кусала губы, давила пальцами поручень, будто ватный. Троллейбус перевалил подъем, повернул на Партизанский проспект, здесь фонарей полно — оградка парка оттолкнула глубокую стену деревьев. Даша напряглась — не видно, но на сетчатке отчеканился согнутый в три погибели человек. Сам собой в руках оказался альбом, пальцы суетливо перебрасывают листы.

— Дуся? — забеспокоилась Фома. Дашка не услышала. Вот, нашла! Заштрихованы до царапин тополя, крест грозит вырасти до вершин — чушь! Конечно, чушь — он маленький, крохотный: еле до плеча. Показалось, в глубокой карандашной тени проступает фигура, обтекает углы. Ар-р — ноздри тянут лошадиный пот, металлический привкус; вопит под копытами степь — Тем-м!.. Фома заглянула через плечо:

— Сумасшедшая ты, Дуся, сумасшедшая!