Запах ведьмы

Евгений Зубарев, 2023

Остроумная история, начинающаяся как комедия положений, как веселый роман без обязательств, заканчивается чудовищным общечеловеческим катаклизмом. Вы увидите трагедию тысяч женщин, заклейменных как ведьмы четыреста лет назад. Эта трагедия возвращается в современность, становится актуальной. И снова, как в средневековье, даже образованные и воспитанные мужчины оказываются готовы убивать женщин, лишь только заподозрив в них ведьм.

Глава 4

Второй раз в жизни я забирался в лимузин, но уже помнил, что самые удобные места там расположены в конце салона — можно не просто вытянуть ноги, но даже лечь, если приспичит.

Приспичило лечь не мне, а Гансу, но Николь рявкнула на него, чтобы не мял костюм, и Ганс послушно поднялся с кожаных сидений, сев возле дверей и хмуро глядя оттуда на разъяренную блондинку.

Последние два часа Николь была не в духе, и виноват был в этом Ганс. Он вернулся в «Хошимин», как и обещал, к трем часам дня, но в такой видимой невооруженным глазом безумной истерике, что даже охранники на входе расступились перед ним, не желая связываться с очевидно ненормальным, свихнувшимся типом.

Комендантские жабы, караулившие нас, к тому времени смылись — то ли на обед, то ли окончательно, — но в таком состоянии Ганс смял бы их, не задерживаясь.

Я как раз примерял шелковые брюки от готового костюма, который принесла запыхавшаяся Николь, когда в номер ввалился Ганс и замер посреди гостиной, бешено вращая красными с перепоя свинячьими глазками.

Я решил, что он подрался с комендантскими, и повернулся к нему, чтобы спросить о деталях, но Ганс вдруг задрожал всем телом и закрыл веснушчатое лицо своими огромными руками.

— Пиздец, — весомо и гулко сказал он сквозь натуральные всхлипы, и я поверил ему.

Я просто не представлял, что должно было случиться, чтобы Ганс заплакал. Однажды, минувшей зимой, в каптерке второй роты я едва не заплакал сам, когда нас там зажали с десяток обкуренных кубанских дембелей, но даже тогда этого позора со мной не случилось — Ганс с ходу свернул пару челюстей, и остальные деды расступились перед нами, позволив уйти обнаглевшим салабонам безо всякой сатисфакции.

Николь среагировала первой, подойдя к нашему немцу вплотную и мягко тронув его плечо ладошкой.

— Эй, приятель! Ты чего?

Ганс трагически уронил руки по швам и повернул к ней багровеющее на глазах лицо.

— Этой ночью меня кто-то трахнул в жопу! — всхлипывая, сказал он, с какой-то растерянной, безадресной ненавистью оглядываясь по сторонам.

Николь деликатно хмыкнула, обняла его сзади и, успокаивающе поглаживая волосатую ручищу, сказала:

— Поверь, это была не я.

Ганс тут же обернулся, кривя толстые губы, и я подумал, что он ударит ее. Но Ганс вдруг доверчиво прижался к ней и сказал:

— Тебе я верю.

Потом он снова огляделся по сторонам, злобно сощурившись и напрягая бугристые плечи.

Теперь я старался не смотреть на него, потому что чувствовал, как пульсирует в стокилограммовом теле Ганса темная злая энергия, требующая немедленного выхода.

Как всегда в минуту смертельной опасности, я сначала пошел прямо на нее, демонстрируя непоколебимость и природный пофигизм.

— Я тут тоже не при делах, противный, — сказал Гансу в лицо и быстро прошмыгнул мимо него в прихожую, а потом сразу в коридор.

Дверь хлопнула, но вслед никто не побежал, и я прошел по инерции весь коридор до зеркального холла, прислушиваясь к окружающим меня звукам.

Внизу, на первом этаже, мужики говорили о пиве — грубый басовитый голос заявлял, что пиво должно быть темным и сладким, а шепелявый тенор перебивал его, захлебываясь в собственной слюне, и утверждал, что лучше светлого, но при этом горького пива, на свете ничего не бывает.

Я осторожно перегнулся через перила и сощурился, глядя на спорщиков. Один из них был облачен в бордовую ливрею и сразу стал мне неинтересен, но вот второй мужик был одет в нечто цвета хаки, и мне это очень не понравилось. Но потом я увидел огромную надпись на его спине — «ЧОП ”Корнет”» и понял, что это всего лишь частный охранник, а не человек Акулы.

Я вернулся в номер, беззаботно напевая на всю прихожую: «Ты беременна, это временно», но Ганс уже немного успокоился, сидя на диване рядом с Николь и нервно ее ощупывая, будто искал наркотики или оружие. При этом непрерывно говорил, изливая свою горестную историю на спокойно сидящую девушку:

–…присел в толчке казарменном — в компании, как водится, — ничего такого ведь не думал! Газетку развернул, читаю спокойно, как НЛО в Москве до местных баб докапываются, а тут пацаны рядом вдруг как заголосят! Спрашиваю, что за базар, а они встают все, так и не срамши, и от меня шарахаются, как от инопланетного чудовища. Кричат: «Ганс, ты очко свое видел?» А как его увидишь, в натуре? Рукой провел — чувствую, прилипло что-то сзади. Ну, прилипло и прилипло, мало ли… Оторвал, к глазам подтаскиваю — а это презик! Весь изгвазданный уже, пользованный. Ну и что, думаю, ночь веселая была. А потом меня как током дернуло — я ведь не всю ночь помню, пара часов из башки реально выскочила. И пацаны по лицу моему тоже поняли, что я в себе не уверен. Конечно, такой сразу шабаш поднялся, вилы… Мне теперь вообще неясно, как я в казарме жить буду, без прежнего уважения.

Ганс начал подробно рассказывать Николь, как он жил в казарме с уважением, но ее это быстро утомило, и она убрала наконец маску вежливого сочувствия, резко вскочив с дивана и заорав что есть силы:

— Заткнись уже, придурок! Мне насрать, драли тебя в жопу, в уши или ноздри, ты мне вообще на хрен не нужен, кретин деревенский! Ты принес права другого кретина?! Принес?! Где они, бля?! Давай их сюда и закрой пасть!

Ганс, набычившись, пару минут молча смотрел на девушку, а потом повернулся ко мне.

— Михась, как думаешь, за нее реальный срок намотают, или так, отбояримся, вроде как за кошку?

Я понял, что он не шутит, по особой тряске его кабаньих ушей — перед крепким махачем на него всегда нападала такая странная трясучка, начинавшаяся где-то в районе жирной шеи и заканчивающаяся как раз ушами. Поэтому я быстро подскочил к Николь и успел одним движением зашвырнуть ее в спальню — только она и пискнула.

Потом встал у дверей, и, когда Ганс наконец поднял свою тушу с дивана, я уже был готов встретить его как полагается.

Ганс попер молча, а я, напротив, орал на него, надрывая глотку, потому что знал, что на немца такие вещи действуют лучше, чем удар рессорой. Хотя хорошая рессора мне там тоже бы не помешала.

Когда Ганс подобрался ко мне на расстояние замаха и понес свой волосатый кулачище прямо мне в морду, я со всей дури треснул его каблуком модного ботинка по коленке и еще добавил туда же для верности стулом, удачно подвернувшимся под руку.

Ганс рухнул сразу, как режим Чаушеску, а я прыгнул на него сверху, молотя кулаками по его тупой веснушчатой морде.

От этих моих потешных ударов Ганс только отдувался, неуклюже пытаясь встать, но, похоже, колено я ему пробил по-настоящему — немец крутился вокруг здоровой ноги и сквозь зубы грозил мне ужасными карами, но подняться во весь рост так и не смог. Я еще успел поднять стул и треснуть Ганса уже по башке, впрочем, без особого результата, когда дверь спальни распахнулась и на нас выскочила остервеневшая от злости и обиды Николь. В руках она держала прикроватную тумбочку, и я едва успел отскочить в сторону, когда эта тумбочка полетела в нас обоих. Ганс, вращаясь на месте, как подбитый танк, отскочить не успел и принял весь удар на себя — голова у него заметно погрузилась в плечи, а тумбочка с сочным хрустом разломилась пополам.

Тут же наступила тишина, потому что я перестал орать, а Николь и Ганс посмотрели друг на друга молча, но с каким-то пристальным, взаимно проснувшимся интересом.

— Ладно, охолони, лахудра, — примирительно буркнул ей Ганс и, стоя на одном колене, начал рыться в кармане галифе.

— Вот его права.

Николь сделал пару шагов из спальни, забрала права, внимательно их изучила, бросив взгляд на фото, а потом на меня, удовлетворенно выдохнула и наконец ответила Гансу:

— Еще одна такая выходка — и я скормлю тебя ребятам Марка.

Ганс опять недовольно буркнул что-то, на этот раз неразборчивое, но по его тону понял, что он успокоился. Я подошел и протянул руку. Ганс мрачно сверкнул очами, но руку принял.

Я с трудом дотащил его кабанью тушу до дивана — он мог только прыгать на левой ноге, а на правую даже ступить боялся, так у него болело колено.

Николь пришлось еще дважды отлучаться из апартаментов: один раз запланировано — сделать мне кредитку у каких-то своих знакомых банковских клерков, а второй раз — менять костюм для Ганса. Тот, что она арендовала поначалу, оказался мал — недооценила наша девушка Гансовскую мускулатуру.

Во второй заход Николь привела длинного очкастого мужика в белом халате — мужик, не говоря ни слова, подошел к дивану, где недвижимо лежал Ганс, ощупал обе его коленки, определил по нервному дерганью, какая из коленок пострадала, и все так же молча всадил в нее укол — прямо через армейские штаны. Ганс пошел красными пятнами, но орать передумал — видно, решил показать Николь свою пацанскую крутость.

Потом врач достал из кармана небольшой флакончик с распылителем, показал его Николь и поставил на стол.

— Заморозка? — догадался я.

И доктор кивнул, по-прежнему не раскрывая рта.

Николь ушла в спальню, тут же вернулась с котлетой денег и отсчитала доктору несколько купюр. Тот поклонился, бросил на прощание насмешливый взгляд на Ганса и вышел из номера.

— Он что, немой? — хором спросили мы с Гансом, не сговариваясь.

Николь растянула тонкие губы в снисходительной гримасе.

— Это клубный докторишка. У него стандартный гонорар — десять штук. А я ему сдуру сказала, что если он не будет задавать вопросов, гонорар удвоится. Вот он и прикалывался тут, Айболит хренов.

— Двадцать тысяч за один укол? — возмутился Ганс. — Да я бы лучше поллитровку водки выпил, а остальное взял на сдачу!

— Не переживай так за меня, я вычту эти деньги из твоей доли, — успокоила его Николь и снова ушла в спальню.

Ганс повернул ко мне непонимающее лицо.

— А что у меня будет за доля?

Я застегнул наконец все пуговицы на новой рубашке, поправил ремень на брюках и подошел к дивану, демонстрируя ему свой новый наряд.

— У тебя будет доля тяжелая, пацанская, — объяснил я. — А вот у нас, у финансовых магнатов, все будет хорошо.

Ганс даже не улыбнулся. Он наморщил веснушчатый лоб, несколько раз моргнул белесыми ресницами и очень серьезно сказал:

— Михась, мне теперь никак нельзя в казарму. Ты меня знаешь: я без уважения жить не могу.

— Да ладно, подумаешь, презик к жопе прилип. Может, это твой презик был, — начал неискренне возмущаться я, подстегиваемый чувством вины.

Но Ганс прервал меня мучительным выкриком:

— Суслик сказал, что Акула, падла, на весь московский военный округ растрезвонил, куда мы с тобой от него сдриснули! В батальоне только эту новость и обсуждают. При мне, конечно, пока шугаются, но чуть я выйду — сразу начинают про нас тобой тереть. А как вхожу в казарму — сразу все затыкаются. И смотрят так, будто я у каждого по ведру самогона стырил!

— Это называется гомофобия, — раздался голос из спальни. — Увы, нет еще должной толерантности в нашем нецивилизованном обществе. Не любят вашего брата простые гетеросексуальные россияне.

Ганс зарычал в бессильной злобе и отвернулся к стене.

Николь вышла из спальни изрядно похорошевшая — видно, красилась там, не покладая рук. Потертый гусарский мундир сменило облегающее платье с низким вырезом, на загорелой шее красовалось нечто вычурно-блестящее, а на руке неземным светом сияло кольцо с большим прозрачным камнем.

Мелкие кудряшки Николь теперь были расчесаны в пышные локоны, красиво обрамлявшие гладкую розовую кожу лица, губы перестали быть тонкими и жесткими, превратившись в призывные и нежные, а зеленые дерзкие глаза чуть затуманились — ровно настолько, чтобы пообещать покорность тому, кто окажется достаточно смелым.

И опять от нее пахло чем-то тревожно-сладким — я дурел от этого запаха, совершенно теряя себя, и мог только шагать на источник, расставив руки пошире, чтобы ухватить его наверняка.

Бац-бум-бах! Я получил по рукам и по лбу одновременно и отпрянул назад, приходя в сознание.

— Даже не думай сейчас об этом, кретин! — рявкнула на меня Николь. — Помоги лучше одеться нашему гопнику, — уже спокойнее продолжила она и показала на второй пакет с костюмом.

Так мы оказались с Гансом в лимузине, уже одетые, как подобает странствующим педрилам. То есть это Ганс так поэтично выразился — видимо, хорошая одежда плюс парфюм положительно воздействуют на то, что у Ганса заменяет мозг.

Николь по-прежнему немного сердилась на него, так что беспечно лежать пузом кверху на задних сиденьях она ему не позволила — из пустой вредности, как я понял, потому что арендованные для нас костюмы были из тех, что не мнутся, даже если ты неделю в них будешь трахать целый публичный дом.

— Мы сейчас немного по Москве покатаемся, я вам покажу, кто где тусуется, чтоб вы совсем детьми в кабаках не смотрелись, — крайне сухим, учительским тоном сообщила она, усаживаясь в одиночное кресло напротив столика.

На столике Николь разложила целую стопку буклетов, и, едва она устроилась, лимузин мягко тронулся с места, набирая ход.

— Что ты знаешь о гламуре? — строго спросила меня Николь.

И Ганс, явно почуяв то же, что и я, немедленно откликнулся:

— Садись, Михась, двойка тебе!

Я принял вызов.

— Гламур — это популярный московский культ, основанный на радикальной потребительской идеологии и обожествлении денег, — поразмыслив пару секунд, твердо отчеканил я.

И они оба в крайнем изумлении вытаращили на меня свои озадаченные глаза.

Николь растерянно поправила свои бриллианты на груди, потом пригладила волосы и только тогда сказала:

— Не умничай, солдат. Не в казарме.

Я развел руками и ухмыльнулся ей.

— Вообще-то, я младший сержант. Это намного круче. Вроде как муниципальный депутат супротив директора овощного рынка.

Николь отвернулась от меня, вперив ошалелые глаза в Ганса.

— Эй ты, фриц! Ты такой же умник? Тоже просто косил под дубину?

Ганс нервно почесал затылок и, неуверенно хмуря на меня белобрысые брови, ответил:

— Я в Саратове две улицы на одном авторитете держал! А клавы за мной табунами бегали. Так что мы без вашего гламура жили нормально… и еще проживем.

Облегчение явственной волной пробежало по напряженному лицу Николь, расслабляя ее черты до обычного снисходительного спокойствия. Она повернулась ко мне.

— Ну и ладно. Он, в конце концов, всего лишь охранник. Будет молчать и принимать красивые позы. Эй, браток, ты умеешь принимать красивые позы?

Ганс, обидевшись, отвернулся к окну, но, затылком чувствуя заинтересованный женский взгляд, невольно расправил плечи и напряженным поворотом головы обозрел дорожно-транспортную ситуацию за бортом лимузина.

Николь засмеялась.

— Годится!

Лимузин притормозил возле залитых рекламным огнем витрин и теперь двигался медленно и значительно, как океанский лайнер во время швартовки.

— Посмотрите направо, — с откровенно лекторскими интонациями сказала Николь. — Перед вами самый блядский притон столицы, называется «Стильные штучки». Мы туда не пойдем — олигархи в таких местах не светятся, разве только с биоаксессуарами.

— С кем? — не понял я.

Ганс тоже не понял, но молчал, потому что не хотел снова слышать про свою тупость.

— Bioaccessory — человек, которого берут в общество в качестве выгодного фона, — все тем же лекторским тоном сообщила нам Николь. — При этом в разных тусовках нужны разные виды вioaccessory.

Наша машина продолжала неспешно плыть в неоновом безумии, и я понял, что экскурсия по этой улице будет обстоятельной.

— Посмотрите налево — это клуб…

Что там за клуб, я не услышал, потому что в наше раскрытое рядом окно засунулась волосатая нечесаная харя и заорала страшным голосом:

— Граждане, подайте на развитие русского алкоголизма!

Ганс совершенно рефлекторно, скорее, от испуга, чем по необходимости, треснул харю кулаком в лоб, и попрошайка шумно упал на тротуар, по пути еще кого-то роняя.

— Молодчина, отличная реакция! Ты прирожденный охранник! — оживилась Николь и даже похлопала в ладошки.

Ганс бросил на нее торжествующий взгляд, но потом снова с напускным равнодушием отвернулся к окну.

У Николь зазвонил телефон.

— Да, любимый. Да вот, выходим в свет. Думаю, начнем с «Метелицы», но ты нам там не нужен. Приезжай в «Дятел» к десяти — подсветишь нас на полчасика. Ну хорошо, давай к двенадцати.

Николь выключила телефон и теперь тихонько постукивала им по бликующим губам, задумавшись о чем-то важном. Я незаметно подвинулся к ней поближе, желая снова почувствовать ее запах, но в этом чертовом лимузине слишком сильно воняло освежителем воздуха и кожей.

— Эй ты, красавчик! А тебя как зовут? — спросила вдруг Николь, хлопнув Ганса по плечу.

— Братва Гансом кличет, — буркнул он, не оборачиваясь.

— Да мне не кличка твоя нужна, а нормальное имя, — поморщилась Николь.

— Ганс — мое имя, — сообщил он, теперь уже повернувшись всем корпусом, чтобы смерить взглядом наглую тетку.

— А фамилия?

— Миллеры мы, — ответил Ганс с достоинством.

— Что? — не поверила Николь. — Прохоров и Миллер?! А Абрамовича у вас там, в казарме, случайно, нет?

— Да он и правда Миллер, — успокоил ее я. — У них в Поволжье целая деревня этих Миллеров. Немецкие переселенцы, еще с матушки Екатерины Великой.

— Охренеть можно, — призналась Николь, переводя обалдевшие глаза с меня на Ганса и обратно.

Мы проехали развеселую, сияющую огнями улицу и встали на перекрестке, пропуская кавалькаду дорогих авто. Закатное солнце пустило последние на сегодня лучи, бликуя ими по лакировке автомобилей, а вокруг, перебивая солнечный свет, бесновалась реклама.

Я сидел в двенадцатидверном лимузине, в машине, которую раньше даже по телевизору нечасто видел, в обществе женщины, которая казалась мне воплощением неземной красоты и роскоши, и которую я, простой питерский студент-недоучка, мог, пусть иногда, любить так, как мне хочется, и мы ехали на экскурсию по самым роскошным заведениям Москвы. Ну за что мне такое счастье, хотел бы я знать?

— Ну что, счастье мое, слушай диспозицию на сегодня, — опять сухим строгим тоном сказала мне Николь.

Я улыбнулся и кавалерийским броском придвинулся к ней сразу на полметра.

— Но-но! — встрепенулась она, испуганно оглаживая платье, будто я уже сорвал его. — Сиди на попе ровно и слушай сюда.

Я сел ровно.

— Тебя зовут Гансом Миллером. Понял? Ганс Миллер. Ты — саратовский бизнесмен. Эй, ты меня слышишь? Повтори, что я сказала!

— Меня зовут Гансом Миллером. Я — саратовский бизнесмен, — послушно повторил я, совершенно не вникая в смысл сказанного.

Ганс опять повернулся к нам и с искренним негодованием закричал:

— Какой же это Ганс Миллер? Где вы таких Миллеров видали? Да с таким чертом ни один Миллер рядом срать не сядет! Да из него Миллер — как из лося велосипед!

— Молчать!! — вдруг рявкнула Николь так, что мы оба вздрогнули.

Да-а, глотка у нее луженая, прямо как у нашего комбата. Тот тоже — как нажрется, давай орать на плацу про то, какие мы все дебилы и как отчаянно позорим российскую армию.

— Тебе не пох, кого твой кореш эту неделю изображать будет? — тоном ниже спросила Николь.

Ганс ревниво покосился на меня и тоже тоном ниже ответил:

— Не пох. Фамилию позорить не позволю. Если он у тебя в программе пидором или клоуном каким заявлен, то я возражаю. Никогда Миллеры до этого дела не опускались!

— Мля-я-я, — устало протянула Николь. — Ладно, будешь Гиммлером из Челябинска, сука, — сказала она мне и полезла за сигаретами.

Пока она курила, я примерил на себя эту гнусную фамилию и решил, что такое погоняло мне тоже не нравится.

— Слушай, может, не надо Гиммлера? Гнилая какая-то фамилия… — осторожно начал я.

И тогда она взорвалась, как целая бочка с плутонием.

— Охреневшие тупорылые суки! — орала она, надсаживаясь. — Вас ублажают, как фараонов египетских, а вы, твари неблагодарные, морды воротите! А ну, быстро сняли костюмы и пошли отсюда нах!..

Я взглянул на ситуацию с этой точки зрения и похолодел. Конечно, костюмы мы бы не сняли, еще чего, но выйти бы из лимузина в итоге пришлось, и куда бы мы пошли такие красивые?

Да в батальоне не то что комбат, даже Суслик убил бы за такое явление народу — направляясь в казарму, два печальных клоуна в шелковых костюмах да в чистых рубашках с запонками топают по плацу, стуча модными ботинками.

А там, в казарме, ребята второй бидон чачи приговаривают, и скучно им — сил нет. И вот им развлечение явилось — все в чистом и дорогом.

А форма в «Хошимине» осталась, и хрен нас туда пустят без Николь. Да если и пустят, ключ от номера все равно у нее, а если дверь ломать — менты нарисуются.

— Ладно, пусть Миллер.

— Ладно, пусть Гиммлер.

Мы отозвались хором, и Николь ухмыльнулась, победно нас оглядывая.

— Значит, будешь Гансом Миллером. Так нам всем будет удобнее, — сказала она.

И я быстро кивнул, стараясь не глядеть на насупившегося Ганса.

Потом я немного подумал и спросил:

— Подожди, а разве я не олигарх Прохоров?

Николь вмяла сигарету в узкую золоченую пепельницу подлокотника и выразительно постучала ладошкой по своей кудрявой головке.

— Дубина. Кто ж так в лоб людей разводит! Ты у нас, конечно, как бы Прохоров, но делаешь вид, что ты вовсе не Прохоров, а какой-то там Миллер.

Я тяжело вздохнул, и Николь соизволила объяснить подробнее:

— У нашего олигарха роман, который он скрывает от прессы. Поэтому он представляется саратовским коммерсантом и носит вот это…

Она выудила из пакета парик и бросила мне.

Париков я не носил никогда в жизни. Взвесив на руке неожиданно тяжелую волосатую гадость, я несмело начал примерять ее у себя на голове.

Ганс смотрел на меня с сочувствием, но края его толстых губ насмешливо подрагивали.

Николь помогла мне нацепить парик правильно и достала пудреницу — показать, на кого я стал похож.

Из круглого окошка зеркальца на меня смотрел неприятный волосатый пижон, которому сразу захотелось дать в морду.

Ганс теперь тоже смотрел на меня с плохо скрываемым омерзением. Даже Николь поморщилась, покачивая пергидрольными кудряшками.

— Да-а, какого-то мудака ты мне в этом парике точно напоминаешь, — задумчиво сказала она, не отводя от меня глаз.

— Надеюсь, Гиммлера, — буркнул я, отворачиваясь от них обоих.

Лимузин выехал на Калининский проспект и через пару минут въезжал на парковку перед «Метелицей». От входа к нам уже бежал пожилой швейцар в расшитой золотом ливрее, но я смотрел не на него, а на джип военной комендатуры, вставший почти у самых дверей соседнего кабака. Рядом с армейским джипом припарковался милицейский бумер с синими номерами, а вокруг него стояли люди в камуфляже, с автоматами в руках и бдительно зыркали по сторонам.

Ганс тоже увидел комендантских жаб и кивком показал Николь на них.

— Смотри, как нас обложили. По всей Москве, похоже, ищут.

Николь насторожилась.

— А что вы такого сделали?

Мы одновременно пожали плечами, и она уверенно сказала:

— Значит, это не вас ищут. На хрен вы кому сдались, хомяки блудливые. Пошли…

Ганс чуть помедлил выходить, еще раз бросив острый взгляд в окно, и тогда она достала из сумочки солнцезащитные очки:

— Держи, охранничек. Тебе в тему будет.

В очках Ганс смотрелся натуральным Крепким Орешком — мне даже завидно стало.

Швейцар не успел распахнуть нам двери автомобиля, поэтому теперь виновато семенил впереди, показывая дорогу. Николь взяла меня под руку и сунула в руку бумажку.

— Отдашь ему, когда пройдем через холл, — шепнула она мне на ухо.

И я тут же воспользовался оказией, прижав девушку к себе поближе.

— Да успеешь ты трахнуть меня еще сто раз, — раздраженно прошипела она.

И я радостно заорал на весь холл:

— Ты это сказала! Трахнуть сто раз! Теперь не отвертишься!

Несколько случайных посетителей вокруг вежливо улыбнулись нам, с благожелательным интересом разглядывая всю нашу троицу.

Швейцар целенаправленно проводил нас до лифта, и там я вручил ему бумажку.

Это оказалась купюра в сто долларов, и мы оба, я и швейцар, с одинаковым изумлением вылупили на нее глаза.

Потом я почувствовал тычок в печень и взял себя в руки.

— Выпьешь за мое здоровье, — неискренне сказал я швейцару, пожирая купюру глазами, но все-таки пошел в лифт, увлекаемый туда Николь.

— Как прикажете, барин, — откликнулся швейцар, и я увидел в отражениях зеркал, как он усмехается в свои пышные седые усы.

Ганс зашел последним, перекрыв вход широкими плечами и грозно обозревая вестибюль, пока не закрылись двери лифта.

— На троечку зашли, — недовольно сказала нам Николь, и я понял, что в своей первой жизни она точно была учительницей.

Надеюсь, хотя бы старших классов.