Записки уездного учителя П. Г. Карудо

Дмитрий Калмыков, 2015

«Записки уездного учителя П.Г. Карудо» – роман-приключение. Молодой учитель приезжает в глухую русскую провинцию начала 20-ого века. В перспективе – унылая жизнь преподавателя в реальном училище. Однако очень скоро случай открывает ему изнанку «скучной» провинции. Он оказывается втянут в водоворот уголовного расследования, политической игры накануне первой русской революции, а в довершении всего становится свидетелем и участником кровавой мистической драмы, которая переворачивает представления молодого человека о добре и зле, о возможностях человека и животного.

Глава 4. Выход в свет. Непоседливые гимназисты

В кабинете Алексея Ивановича я получил требуемые списки и адрес своей новой квартиры.

Как я вскорости узнал, мне предстояло жить в двух чистых и светлых комнатах, нанимаемых в доме одной чрезвычайно старой, почти ветхой солдатской вдовы. Хотя жилище мое располагалось далековато от места службы, почти уже на окраине, в рабочей слободе, комнатами я остался вполне доволен. Да и с хозяйкой, по-видимому, никаких сложностей не предвиделось, порой ее даже сложно было заметить.

Не успел я толком разложить вещи, как в дверь уже постучал Федор Кузьмич.

— Ну-с, позвольте поздравить с новосельицем! — воскликнул он, звонко хлопнув в ладоши. — Но вы, я вижу, еще не готовы?

— Да разве уже вечер? — удивился я.

— Помилуйте, шестой час! Уже давно пора нам ехать.

— Но позвольте мне, по крайней мере, переменить платье.

— Ну, бросьте, Петр Григорьевич! У нас ведь все запросто. К тому же воскресный вечер у Видясовых — дело обыденное.

Через несколько минут мы уже ехали в бричке по темнеющим городским улицам.

— Дом, в который мы едем, — говорил по дороге Федор Кузьмич. — принадлежит чете Видясовых — Осипу Петровичу и Марфе Никитичне. Он — милейший старичок, бывший предводитель местного дворянства, однако вот уже два года как сложил с себя полномочия, говорит, хлопотно стало. В общем, доживает свой век в благоденствии, устраивает вот эти вечера для старых знакомых. Супруга его — просто божий одуванчик, несколько религиозна в последние годы, так что будьте осторожны по части смелых идей. Остальных увидите сами. Вероятно, Петр Григорьевич, мне придется вас покинуть в какой-то момент, вы уж не сочтите за пренебрежение, но я ведь, если помните, обещал Тимофею приглядеть за его отпрысками.

— Да, расскажите же мне наконец о них, — просил я. — Что это за необычайные детки, за которыми постоянно нужен глаз?

Федор Кузьмич хитро улыбнулся, запустил руку за пазуху и извлек из внутреннего кармана сюртука плоскую фляжку. Сделав глоток, Федор Кузьмич снова улыбнулся:

— Расскажу, пожалуй, один прошлогодний случай, там, глядишь, сами все и поймете. Этот Иван — необычайный фантазер. И вот, вообразите, взбрело ему в голову убежать в Африку! Однажды утром собрал он свой ранец и отправился якобы в гимназию, а на деле подкараулил почтовую карету, вспрыгнул на заднюю площадку и покатил прямиком в Новгород. И если б это все в одиночку было сделано, то еще полбеды. Но ведь он и сестрицу свою Татьяну за собой сманил. Впрочем, это только говорится — "сманил". Еще толком и неизвестно, кому идея-то принадлежала.

Хватились-то их быстро. Отец в тот день со службы отпросился, занемог, а может, сердце почуяло, бог весть. И вот заглянул он в детскую, смотрит — ящик комода неплотно закрыт, отодвинул его, а там учебники да тетради свалены. С чем же Иван да Татьяна в гимназию отправились? С утреца ранцы-то полные у них? Словом, кинулись искать, а никто не видел. Долго носились, вся полиция на ногах стояла. А Иван-то что придумал! Запас он большой кусок брезента и, когда они на почтовую-то вспрыгнули, этим брезентом себя и сестру укрыл. Так они незамеченными из города выскользнули. А как уж они из Новгорода в Петербург перебрались, того и сейчас никто не знает. Иван молчит об этом как рыба. Я уж думаю, не натворил ли он чего совсем безобразного, чтобы денег-то на билет добыть.

Словом, долго сыскать не могли, недели две, не меньше. Тимофей, бедняга, уж и поминальную хотел заказывать, а тут из Петербурга телеграмма приходит из полицейского управления, мол, нашлись такие-то, просим явиться и забрать. Вообразите, где их изловили: в зоологическом саду! Сторожа заметили, что некоторые животные недополучают пищи, да и кое-каких водоплавающих птиц недосчитались. Тимофею-то пришлось еще потом и штраф выплачивать, за исчезнувших птичек-с.

В общем, стали приглядываться и скоро обнаружили наших беглецов. Несколько дней кряду жили они в специальной конюшне, где антилопы гну стоят. Так представьте, что они еще и даваться не хотели, пытались бежать. Ивану так вообще это чуть жизни не стоило! Сбегая от сторожей, он не глядя перемахнул забор и очутился в вольере с нильским аллигатором! Слава богу, дни стояли прохладные и рептилия была несколько сонная, а так бог весть чем бы кончилось!

Федор Кузьмич снова приложился к фляжке.

— Действительно, впечатляет! — сказал я. Мне даже как будто припомнилась читанная мною в прошлом году газетная статья в"Слухах"о том, как крокодил в зоологическом саду чуть не проглотил какого-то чумазого мальчишку.

— Не то слово! Ему бы на войне геройствовать. А что с эдаким в мирное время делать прикажете? Отец-то его пуще всего боится, чтобы он в революцию не ударился, — понизив голос, проговорил Федор Кузьмич. — Сейчас ведь, знаете, новое веяние. Марксизм в расцвете. А сказать по совести, таким, как Иван с Татьяной, поджег учинить или еще там чего-нибудь — это ведь сущие пустяки, забава. Вот и смотрим за ними всем городом. О, да мы на месте!

Наша бричка подкатила к особняку в два этажа и остановилась у подъезда. Федор Кузьмич необыкновенно ловко соскочил со своего места, он был разгорячен и деятелен.

— Прошу вас, Петр Григорьевич, не конфузьтесь, у нас тут все совершенно запросто! — наставлял меня Федор Кузьмич, когда мы взбирались по деревянному крыльцу.

Беда заключалась в том, что мне непросто было выполнить его наставления, поскольку в общество я попал впервые в жизни и чувствовал себя немножко Наташей Ростовой во время ее первого бала, только что никакого восторга не испытывал.

В прихожей нас встретил лакей, опрятный, но с несколько подловатым лицом. Он принял у нас пальто и проводил в гостиную. Это была большая комната, обставленная, что называется, с провинциальным шиком. Стены были оклеены полосатыми обоями с золотыми вензелями, напротив входа висел громадный гобелен, изображавшей конных охотников в красных сюртуках и черных кепи, окруживших лису. На другой стене висело зеркало также изрядных размеров и в резной деревянной раме, под зеркалом стоял диван с шелковой обивкой. Рядом с диваном был небольшой журнальный столик. Во всех четырех углах гостиной стояли мягкие кресла на изогнутых ножках и со вздымающимися волнами подлокотниками. То там, то здесь вдоль стен стояли стулья, которые каждый желающий мог придвинуть куда ему вздумается, что, очевидно, должно было свидетельствовать о демократических взглядах хозяев. Однако не мне осуждать вкусы нашего провинциального дворянства. Более того, скажу прямо, что гостиная мне даже понравилась. Одно лишь меня сразу смутило: в комнате было чрезвычайно жарко, не по погоде натоплено. Мне сделалось немного душно, и сразу же дал о себе знать кашель, который, к слову сказать, не беспокоил меня уже вторые сутки.

В гостиной к нам сразу подошел хозяин — Осип Петрович Видясов, маленький, сухой как корешок старик с небольшой седенькой головкой и мышиным лицом, одетый во фрак и невероятно блестящие туфли.

— Вот, Осип Петрович, позвольте вам рекомендовать, — немного торжественно произнес Федор Кузьмич, пожимая руку хозяину. — Петр Григорьевич Карудо. Замечательный молодой человек, прибыл к нам на место безвременно ушедшего Павла Ивановича (так звали моего предшественника, того, что был еще до Степана Кирилловича).

Я был несколько смущен этим"замечательным молодым человеком". Однако Осип Петрович как будто пропустил это мимо ушей, он деликатно потупил взор и сочувственно покачал головой при словах о Павле Ивановиче.

— А вы к нам откуда прибыли? — спросил меня Осип Петрович, после непродолжительной паузы.

— Из Петербурга, только что окончил курс.

— Марфа Никитична! — оборотился он вдруг к старушке в черненьком вечернем платье. — Сделайте милость, подойдите сюда. Хочу вас познакомить.

Осип Петрович представил меня жене своей. Марфа Никитична расспрашивала о последних столичных новостях, особенно что касается театральных премьер. И хотя я был не слишком искушен в делах Мельпомены, мы втроем довольно приятно поговорили. Втроем, потому что Федор Кузьмич вдруг откланялся и побежал с кем-то еще здороваться. Марфа Никитична познакомила меня со своими подругами — в основном дамами пожилыми и степенными. В этом отношении в сегодняшнем обществе был явный перекос, в том смысле, что ни моих ровесников, ни даже кого-то около не наблюдалось.

Марфа Петровна объяснила, что их дочь Сашенька гостит в Москве у какой-то тетки, вот они и не стали созывать молодежь. Впрочем, я и тому был рад. Даже просто что обстановка была простая и непринужденная. Вообще, я чрезвычайно радовался, как счастливо все у меня складывается на новом месте. Сам город теперь ничуть не пугал меня. Я даже стал склоняться к мнению, что все эти разговоры о грязи и узости провинциальной жизни — не более чем наговоры столичных снобов. Наоборот, я не уставал радоваться чистоте улиц и помещений, да и люди были как будто приветливые. Все складывалось просто замечательно, вот только этот кашель!

— Позвольте мне похитить этого молодого человека, — вдруг вырос у меня за спиной Федор Кузьмич, в то время как я разговаривал с подругами Марфы Никитичны.

— Конечно-конечно, — защебетали старушки. — Разве можно нам его задерживать. Молодежь должна развлекаться. А с нами какое веселье? Петр Григорьевич, мы чрезвычайно рады знакомству.

Я поклонился дамам и отошел вместе с Федором Кузьмичом.

— Я единственно сказать, — заторопился тот, — что, быть может, мне сейчас придется удалиться. Иван и Татьяна куда-то пропали. Осип Петрович говорит, что они уже прибыли, а вот где они нынче… Как бы не натворили чего…

Но не успел Федор Кузьмич кончить, как двери в гостиную шумно распахнулись. В проеме появились двое — молодой человек и девица. Молодой человек был в гимназической форме и даже в фуражке, которая, правду сказать, сильно съехала на затылок. Девица была в простом темно-синем платье и с двумя тугими косичками, столь короткими, что становилось очевидным: волосы ее не так давно были обрезаны. Самое же необычное в их появлении было то, что и гимназист и девица были ведомы весьма странным господином.

— Слава тебе господи, — вырвалось у Федора Кузьмича. — Нашлись.

— А кого я в прихожей изловил!? — громогласно прокричал господин, на лице его сияла веселая, но уж очень хищная улыбка.

По гостиной так и понеслось — "Барон!","Барон!". Тот, кого все называли бароном, был невеликого роста господин, плотный, но весьма упитанный, лицо его украшали невероятных размеров рыжие усы, торчавшие совершенно параллельно полу. Голову барона, словно огненная корона, венчала рыжая шевелюра, карие глаза светились, будто у волка.

Как только у собравшихся в гостиной перестало звенеть в ушах от возгласа барона, все тотчас бросились к нему и обступили тесным кругом, заговорили, загомонили. Видно было, что рыжий господин — всеобщий любимец.

— Везучий вы человек, — шепнул мне Федор Кузьмич. — В один вечер и нашему барону будете представлены!

— Кто ж он таков? — я был заинтригован.

— О, в двух словах не скажешь! Барон Мартин фон Лей, — несколько торжественно произнес Федор Кузьмич так, будто я должен был тут же и ахнуть:"Неужели тот самый!"

— Вы пока здесь постойте, Петр Григорьевич, я вас обязательно познакомлю, — заверил Федор Кузьмич. — Я пока побегу расспрошу, где это он наших беглецов настиг.

Когда ушел Федор Кузьмич, я вдруг понял, что нахожусь в полном одиночестве. В один миг я стал никому не интересен и не нужен. Именно этого больше всего я и боялся, думая о своем выходе в свет, что придется целый вечер простоять в уголке с робкой надеждой, что хоть кто-то обратит на меня внимание. Мне сделалось ужасно неуютно. Даже кашель вдруг усилился и грозил перейти в настоящий приступ. В то время как из толпы, окружившей барона, доносился весьма звонкий голос гимназиста:"Да бросьте! Выдумают в самом деле — бежать! Вот вам слово — захотелось воздуха глотнуть. Уж очень тут сперто!", я, прижав к губам платок, пытался совладать со рвущимся из груди кашлем.

— Как нехорошо это у вас, — вдруг услышал я подле себя.

Я обернулся на звук голоса и с удивлением обнаружил, что в том же углу, где стою я, сидит пожилой господин в простом черном сюртуке и брюках. Человек этот был, очевидно, в летах: седые белоснежные волосы обрамляли его голову от одного виска до другого, лоб и макушка были абсолютно лысые. Такими же седыми были и усы, и аккуратно подстриженная бородка клинышком. Господин смотрел на меня поверх очков в тонкой стальной оправе.

— Так вам этого оставлять нельзя, — продолжал господин.

— А вы, простите, медик? — спросил я, от удивления кашель несколько перестал.

Он слегка наклонил голову:

— Если угодно, заходите ко мне прямо завтра, — сказал господин. — Хотя я вижу, что у вас не чахотка, но все же запускать не советую.

Господин сунул руку во внутренний карман сюртука, вынул оттуда карточку и протянул мне. Правда, прочитать ее я не успел.

— Андрей Пшемислович! — раздался вдруг молодой бойкий голосок. — С кем это вы тут?

Я обернулся и увидел только что введенную девицу, очевидно, Татьяну.

— Да вот, Татьяна Тимофеевна, — господин встал с кресел. — Еще и сам не успел отрекомендоваться. Андрей Пшемислович Болицкий, — протянул мне руку господин.

— Петр Григорьвич Карудо.

— Татьяна Тиимофеевна Зайцева, — подражая моему тону, протянула мне руку девица. Она смотрела мне в глаза столь прямо, что я невольно смутился, как-то неловко пожал ее пальцы, чем привел эту особу в совершенный восторг. Она залилась веселым смехом, а я не знал, куда деть себя от смущения.

— Не обращайте внимания, Петр Григорьевич, — видя мое положение, сказал Андрей Пшемислович. — Она еще совсем ребенок.

По моим-то наблюдениям, этот"ребенок"уже вошел в ту пору, когда пора бы вести себя несколько сдержаннее. Вслух я эту мысль не озвучил.

— Ну, что вы как воды в рот набрали? — спросила меня Татьяна Тимофеевна. — Скажите же нам, кто вы такой, таинственный незнакомец.

Я сообщил, зачем прибыл в Устюжну. Услышав, что я простой учитель географии, а не граф Монте-Кристо или, на худой конец, не беглый революционер, Татьяна Тимофеевна заметно поскучнела.

— А, так вы ученый! — протянула она с иронией. — В таком случае, оставлю вас вдвоем. Я ведь еще слишком мала, еще ребенок для ваших разговоров.

Не дожидаясь ответа, Татьяна Тимофеевна повернулась и ушла обратно к обществу, окружавшему барона. Там уже завязалась какая-то оживленная дискуссия. Иван Тимофеевич, видимо, пикировался с бароном. А я не мог не заметить, как изогнулась талия Татьяны Тимофеевны, когда она отворачивалась от нас.

— Вот ведь характер, — улыбнулся Андрей Пшемислович, имея в виду Татьяну Тимофеевну.

— Уже наслышан отчасти, — сказал я. Меня несколько задели слова девицы, но больше всего я досадовал на себя, что не нашелся, чего бы такого ответить, чтобы еще хоть ненадолго задержать ее рядом с собой.

— Господа, — вдруг вышел на середину комнаты Осип Петрович. — Поскольку все теперь в сборе, прошу отужинать.

Все общество шумно и весло потянулось в столовую. Гости стали рассаживаться. Было видно, что многие садятся по давно заведенному ритуалу, то есть на"свои"места. Федор Кузьмич выхлопотал мне место поближе к центру стола, рядом с одним господином, которого я не приметил в гостиной, что было довольно странно, поскольку размеров этот господин был почти невероятных. Точно пригорок, сидел он на своем стуле. Чуть только мы все уселись за стол, человек этот успел набрать себе целую тарелку закусок и с умильной улыбкой на румяных губах отправлял их в рот одну за другой, изредка сладко причмокивая.

Федор Кузьмич успел шепнуть мне на ухо, что зовут этого крупного господина Антон Карпович, представлять же нас друг другу не стал. Антон Карпович не проявил к моей персоне ни малейшего интереса, даже головы не повернул. Вся его мысль, кажется, была сосредоточена на угощении. В лице читалась необыкновенная благостность человека, никогда не знавшего невзгод, чрезвычайно выпуклые глаза его светились кротким, но непобедимым счастьем, в особенности это стало заметно, когда подали горячее.

Главной новостью вечера мне не суждено было стать. Все внимание было обращено на барона, он шутил и балагурил, подтрунивал над иными из гостей, очень налегал на жареное и на красное вино. То, что он привык к роли"души общества", тоже было очевидным. За столом разговор шел большей частью о политике, но, странное дело, не о нашей, а о немецкой. Барон безо всякого стеснения выказывал свои бисмаркианские взгляды, за что Иван Тимофеевич называл его костным консерватором и, как раз наоборот, все время норовил съехать на наши отечественные вопросы.

Меня даже несколько удивляло такое увлечение политикой, не только здесь, а даже еще со времен учебы моей в институте. Не было у нас студента, который хоть раз да не высказался бы о противостоянии народников и марксистов, о рабочем движении, положении и роли крестьянства и прочее. Пожалуй, я был единственным студентом института, которого политика не трогала. Был, правда, еще Краснецкий (тот, что покончил с собой), но он был нарочито аполитичным, что тоже в своем роде политическая позиция.

Мне же все это было просто неинтересно и скучно, потому я больше следил за говорившими, нежели за самим разговором, и за бароном прежде всего. Я смотрел на этого странного человека и не мог себе уяснить, в чем сила его неотразимого обаяния. Был он невысок ростом, пузат, коротконог, имел большеносое лицо и выпученные глаза. К тому же эта дикая, невозможная рыжая шевелюра вкупе с усами придавала нечто разбойничье его образу.

Справедливости ради замечу, что, невзирая на некоторую несуразность его фигуры, в этом человеке угадывалась большая физическая сила и ловкость. Был он явно незлоблив, хотя и вспыльчив. Меня же, главное, раздражала в нем манера постоянно смеяться, широко разевая рот, так что можно было сосчитать все его почти совсем не испорченные зубы. За этими мыслями я не вдруг заметил, что обращаются уже ко мне.

— Петр Григорьевич, а вы что на это скажете? — обратился ко мне Осип Петрович.

— Я, в сущности… — замялся я. — Вопрос неоднозначный, — я отчаянно пытался воскресить в памяти хотя бы начало разговора, в то время как все взгляды в ту минуту были направлены на меня.

— А ведь нас еще не представили друг другу! — воскликнул барон. — Прошу простить великодушно! Мартин Людвигович фон Лей!

Услышав мою фамилию, барон вдруг сдвинул кустистые брови и завращал глазами:

— Карудо, Карудо, — бормотал он. — Не тот ли самый, что при Петре Великом пустил на дно шведскую каравеллу"Христина"?

Таковой подвиг действительно принадлежал к числу славных дел моего пращура на службе Его Величества. Как оказалось, барон фон Лей крайне интересовался историей российского флота. Помимо псовой охоты это было его второй и последней страстью. Более того, он и сам служил морским офицером, еще при Александре III, но был разжалован"по одному досадному случаю".

После этих его слов о разжаловании в обществе воцарилось странное молчание, я даже почувствовал неловкость, сам не знаю почему. Однако барон довольно быстро нашелся и уже через несколько секунд снова реготал на всю столовую и рассказывал историю о том, как"шельма боцман"пытался утаить от него бочку рома.

Я решил внимательнее следить за разговором, хотя бы и не принимая в нем прямого участия. Через некоторое время я сделал два любопытных наблюдения. Первое касалось моего нового знакомого Андрея Пшемисловича. За весь вечер он не вымолвил ни слова. Но не это главное. Наблюдая за ним, я вдруг заметил, что как только барон особенно разгорячался, то начинал уж чересчур громко говорить или гоготать или же делал некие пассажи на животрепещущие темы вроде того, что всех рабочих местного завода,"а рудных шахт тем паче", стоило бы выстроить на площади да хорошенько высечь, чтобы хоть"через задние ворота повышибать из них прокламации, революцию и прочую дурь".

— Лично бы занялся этим богоугодным делом! — присовокуплял барон.

— Эх, Мартин Людвигович, если бы не фамилия ваша, так вам бы в"Черную сотню"прямая дорога, — саркастически замечал на это Иван Тимофеевич.

Барон сразу же закипал и начинал кричать о Бисмарке, Баварии и благородстве. Андрей Пшемислович же в эти минуты сильно хмурился. Вообще, по неким неуловимым знакам я сумел прочитать, что этот тихий человек недолюбливает барона. Быть может, он и сам стыдился этого чувства, но никакими силами не мог скрыть его. Тогда же показалось мне, что это не просто бессильная злоба тихого интеллигента к шумному, пускай и глуповатому, но зато всеми любимому фанфарону. Нет, тут угадывалась некая противостоящая воля, нечто глубокое и, как вскоре выяснилось, личное.

Второе же наблюдение, сделанное мной во время ужина, казалось мне в тот момент куда более интересным, поскольку относилось к Татьяне Тимофеевне. Я вдруг заметил, что довольно-таки часто встречаюсь с нею взглядом. Она определенно наблюдала меня, и не без интереса.

Сначала, откровенно сказать, конфузился, но скоро заметил, что взгляд Татьяны Тимофеевны даже скорее приглашающий, нежели просто любопытствующий. Конечно, она была девицей еще совсем юной, но и сейчас в ней угадывался глубокий ум, а может, еще и сердце.

К концу ужина между нами завязалось что-то вроде игры: мы коротко взглядывали друг на друга и, не в силах сдержать улыбки, отворачивались. То есть я-то вполне мог сдержаться, а вот Татьяна Тимофеевна так почти что прыскала в маленькую ладошку.

После ужина гости стали вдруг расходиться, хотя вечер, кажется, только начинался. Я оглядывался кругом и не мог нигде найти Федора Кузьмича. Неожиданно он сам появился из какого-то дальнего угла гостиной. Федор Кузьмич подошел ко мне, пряча за пазуху свою фляжку, и повел прощаться с хозяевами. Распрощавшись и заверив друг друга в обоюдной приятности знакомства, мы расстались с Марфой Никитичной и Осипом Петровичем. Более с нами никто не прощался. И я почувствовал себя несколько уязвленным от того, что Татьяна Тимофеевна не послала мне своего взгляда на прощание.

Мы вышли на крыльцо. Для того, чтобы сойти с лестницы, Федору Кузьмичу понадобилась моя рука. Хотя ноги его были не вполне послушны, рассудок он сохранял здравый и к беседе был совершенно пригоден, и даже охотлив до нее.