Нехорошее место

Дин Кунц, 1990

Фрэнк Поллард просыпается в переулке с чувством страшной опасности, которая ему угрожает. Фрэнк не помнит ничего, кроме своего имени. Укрывшись в мотеле, он проваливается в сон, а проснувшись, обнаруживает, что его руки в крови. Чья это кровь? Откуда она взялась? Далее события развиваются с ужасающей быстротой. Каждый раз, просыпаясь, он находит рядом с собой незнакомые предметы – и они пугают его сильнее, чем даже руки, обагренные кровью. Детективы Бобби и Джулия Дакота, взявшиеся расследовать это дело, очень скоро убеждаются, что оно куда опаснее, чем им казалось вначале. Более того, из преследователей они превращаются в преследуемых…

Оглавление

Глава 15

Бобби проснулся от сильного ветра, дующего с гор Санта-Аны, который трепал кроны деревьев, свистел под карнизами, заставлял поскрипывать крышу и стропила.

Он несколько раз моргнул, чтобы полностью разогнать сон, и, прищурившись, всмотрелся в часы на потолке: 12:07. Поскольку он и Джулия работали, как того требовала обстановка, и иной раз спали днем, на окнах стояли светонепроницаемые ставни «Ролладен», и в спальне царила полная темнота, за исключением светящихся светло-зеленых цифр на электронных часах. Они словно являли собой послание какого-то призрака из Потусторонья.

Спать он лег на заре, мгновенно уснул и теперь понял: за окном полдень — не полночь. Он проспал около шести часов. Какие-то мгновения лежал не шевелясь, гадая, проснулась ли Джулия.

— Проснулась, — подала она голос.

— Слушай, я тебя боюсь. Ты же читаешь мои мысли.

— Ничего я не читаю. Мы так давно живем вместе, что я просто знаю, о чем ты думаешь.

Он потянулся к ней, и она пришла к нему в объятия.

Какое-то время они лишь обнимали друг друга, удовлетворенные близостью тел. Потом, по взаимному, пусть и невысказанному согласию, занялись любовью.

Зеленые цифры часов давали слишком мало света, чтобы разогнать темноту, поэтому Бобби не видел Джулию. Но зрение ему в полной мере заменили руки. Он восторгался гладкостью и теплотой ее кожи, изящными округлостями груди, плавными движениями ее тела под его ладонями. Он напоминал слепца, который использует руки, чтобы ощутить идеал красоты.

Ветер сотрясал окружающий мир. Джулия кричала ему в унисон, получая оргазм за оргазмом. И когда Бобби более не мог сдерживаться, он тоже издал дикий крик и выплеснул в нее заряд спермы. Крик его был подхвачен ветром, и в этот самый момент птица, которая укрывалась под карнизом, не удержалась и сорвалась с шестка с хлопаньем крыльев и пронзительным писком.

Потом они лежали в темноте, их дыхания смешивались, они с обожанием гладили друг друга. Они не хотели, не считали нужным говорить: слова только портили такие моменты.

Алюминиевые ставни подрагивали под порывами ветра.

Но постепенно посткоитусное блаженство уступило место тревоге, причину которой Бобби объяснить не мог. Кромешная тьма стала давить, отсутствие света привело к тому, что воздух начал густеть и вскоре стал таким вязким, что перестал поступать в легкие.

Хотя он только что занимался с Джулией любовью, у него возникла безумная мысль, что ее рядом нет, что совокуплялся он с призраком или со сгустившейся тьмой, а Джулию украли у него ночью. Какая-то сила, он не мог даже представить ее себе, утащила Джулию, и теперь ему никогда не найти жену.

Он, конечно, понимал, что это глупый, детский страх, но приподнялся на локте и зажег одно из бра над изголовьем.

Когда увидел лежащую рядом, улыбающуюся Джулию, неизвестно откуда взявшаяся тревога в значительной мере исчезла. Он шумно выдохнул воздух, только сейчас осознав, что какое-то время не дышал. Но сердце по-прежнему сжимало, и одного вида Джулии, пусть целой и невредимой, если не считать болячки на лбу, оказалось недостаточно для того, чтобы он полностью расслабился.

— Что-то не так? — Она, как всегда, тонко чувствовала его состояние.

— Все нормально, — солгал он.

— Капелька головной боли от рома в эгноге?

Роберту досаждало не похмелье, а очень неприятное ощущение, что ему предстоит потерять Джулию. В этом враждебном мире появилось что-то ужасное и поставило перед собой цель — забрать ее у него. В их семье оптимистом был он, а потому обычно не испытывал дурных предчувствий, вот почему от этого по спине у него побежал холодок.

— Бобби? — Она нахмурилась.

— Болит голова, — заверил он жену.

Наклонился и нежно поцеловал глаза, потом снова, заставив ее закрыть их, чтобы она не могла видеть его лицо и озабоченность, которую он никак не мог скрыть.

Позже, приняв душ и одевшись, они наскоро позавтракали: сдобные булочки с малиновым джемом, по половинке банана, черный кофе. На работу они не собирались. Короткий разговор с Клинтом Карагиосисом подтвердил, что подготовка итоговых документов по договору «Декодайн» идет своим чередом и практически завершается, а никакие другие дела не требовали их срочного вмешательства.

Их «сузуки-самурай» дожидался в гараже, и настроение Бобби, как только он увидел этот маленький спортивный пикап с приводом на все четыре колеса, сразу улучшилось. Перед Джулией покупку «самурая» он оправдывал двойным предназначением автомобиля, как для бытовых нужд, так и для отдыха, особенно напирая на более чем приемлемую цену, но на самом деле хотел его купить, потому что знал: сидеть за рулем «самурая» — одно удовольствие. Обмануть ее Бобби, само собой, не удалось, но возражать против покупки она не стала, потому что у нее тоже сразу возникло желание поездить на этой компактной, но мощной машине. Но на этот раз она уступила ему место за рулем, хотя он и предложил, чтобы «самурай» повела она.

— В прошлую ночь я уже наездилась, — ответила Джулия, устроившись на пассажирском сиденье и пристегнувшись ремнем безопасности.

Сильный ветер кружил по улицам опавшую листву, сучки, обрывки бумаги, другой неопознаваемый мусор. Пыльные дьяволы налетали с востока, набрасывались на каньоны и заросшие кустарником склоны холмов, на которых трудолюбивые строители округа Ориндж еще не успели построить тысячи практически одинаковых деревянных оштукатуренных домов, олицетворяющих калифорнийскую мечту. Деревья гнулись под резкими порывами ветра, который дул в сторону океана на западе. От ночного тумана не осталось и следа, день выдался ясным, и с холмов не составляло труда разглядеть остров Каталина, который лежал в двадцати шести милях от побережья.

Джулия вставила в проигрыватель сиди Арти Шоу, и тут же салон автомобиля наполнила мелодия «Начала начал». Мягкое звучание саксофонов Леса Робинсона, Хэнка Фримена, Тони Пастора и Ронни Перри удивительным образом противостояло хаосу и полному отсутствию гармонии порывов ветра, налетающих с гор Санта-Аны.

Из Оринджа Бобби поехал на юго-запад, к прибрежным городам, Ньюпорту, Корона-дель-Мар, Лагуне, Дана-Пойнт. Вдоль дорог изредка встречались апельсиновые сады, которые и дали название округу. Раньше они занимали куда как большую территорию, но отступили под напором городов, дорог и торговых центров.

Джулия становилась все более разговорчивой по мере того, как росло число оставшихся позади миль, но Бобби знал, что ее улучшающееся настроение наигранное. Всякий раз, когда они собирались навестить ее брата Томаса, она старалась взбодрить себя. Она любила Томаса, но, когда видела его, у нее разрывалось сердце, вот ей и приходилось заранее готовить себя к тому, чтобы в его присутствии демонстрировать исключительно веселье и радость.

— Ни облачка на небе, — заметила она, когда они проезжали мимо старого фруктоперерабатывающего завода «Ирвайн рэнч». — Прекрасный день, не так ли, Бобби?

— Изумительный.

— Ветер, должно быть, угнал все облака в Японию, и они сейчас громоздятся над Токио.

— Да. Прямо сейчас калифорнийский мусор сыплется на Гинзу.

Сотни красных лепестков бугенвиллеи, сорванных ветром, понесло через дорогу, и на мгновение «самурай» затерялся в этом алом «снегопаде». И в этом лепестковом вихре чувствовалось что-то восточное, может, потому, что они заговорили о Японии. Бобби не удивился, если бы на обочине дороги увидел женщину в кимоно, застывшую под лучами солнца.

— Даже при таком ветре здесь очень красиво, — щебетала Джулия. — Разве нам не повезло, Бобби? Разве нам не повезло в том, что мы живем в этом удивительном месте?

Зазвучал «Френези» Шоу, прекрасный образчик классического свинга. Каждый раз, слыша эту песню, Бобби без труда представлял себе, что попал в один из фильмов 1930-х или 40-х годов, сейчас обогнет угол, встретится со своим давним приятелем Джимми Стюартом, а может, с Бингом Кросби и они пойдут на ланч с Кэри Грантом, и Джин Артур, и Кэтрин Хепберн, а потом просто начнутся чудеса.

— В каком ты фильме? — спросила Джулия. Она очень хорошо его знала.

— Пока не решил. Может, в «Филадельфийской истории»[6].

К тому времени, когда они подъехали к интернату «Сиело виста», Джулия привела себя в необычайно приподнятое настроение. Она выпорхнула из «самурая», посмотрела на запад, широко улыбнулась горизонту, на котором встречались небо и океан, словно никогда не видела более впечатляющего зрелища. По правде говоря, с автомобильной стоянки действительно открывалась захватывающая дух панорама, потому что интернат «Сиело виста» стоял на обрыве в полумиле от Тихого океана, господствуя над длинной полосой золотых пляжей южного побережья Калифорнии. Бобби тоже повосхищался этим видом, ссутулившись и втянув голову в плечи, чтобы хоть как-то защититься от холодного, пронизывающего ветра.

Когда Джулия собралась с духом, она взяла Бобби за руку, крепко сжала ее, и они вошли в дом.

Интернат «Сиело виста» был частным заведением, существовал без поддержки штата или федеральных властей и даже в архитектуре ничем не напоминал аналогичные заведения, находящиеся в ведении государства. Два этажа, персиковая штукатурка стен, выложенные белым мрамором углы, дверные коробки, перемычки над оконными проемами. Выкрашенные белой краской французские и простые окна сверху заканчивались величественными арками. Дорожки прятались в тени густой растительности, листочки которой под ветром шептались на разные голоса. Внутри пол выложили плитами из серого винила с персиковыми и бирюзовыми блестками, стены выкрасили в персиковый цвет с белой полосой у белого потолка, благодаря чему даже в коридорах создавалась атмосфера уюта.

Миновав входную дверь, они постояли в фойе, пока Джулия не достала из сумочки расческу и не причесала растрепанные ветром волосы. Еще одну остановку они сделали у столика регистратора, после чего направились в северный коридор первого этажа, где находилась комната Томаса.

Он занимал вторую от двери кровать, ближайшую к окнам, но не лежал на ней и не расположился в кресле. Когда они вошли в открытую дверь, он сидел за рабочим столом, общим для него и его соседа по комнате, Дерека. Склонившись над столом, вырезая ножницами фотографию из журнала, Томас одновременно казался громоздким и миниатюрным, толстым и тонким. Габариты тела никак не соответствовали эмоциональной хрупкости, и вот эта внутренняя слабость выходила наружу, показывая, что внешнее впечатление грузности и вроде бы силы обманчиво. Толстая шея, тяжелые круглые плечи, широкая спина, мощные короткие руки и ноги придавали Томасу схожесть с гномом, но, когда он поворачивал голову, становилось ясно, что природа не подарила ему хитрое и смышленое лицо сказочного существа. Нет, лицо Томаса свидетельствовало о жестокой генетической судьбе и биологической трагедии.

— Джулия! — Он уронил ножницы и журнал, чуть не перевернул стол, так торопливо поднимался. Одет он был в мешковатые джинсы и зеленую клетчатую байковую рубашку. И казался на десять лет моложе своего истинного возраста. — Джулия, Джулия!

Джулия отпустила руку Бобби, вошла в комнату и протянула руки к брату:

— Привет, сладенький!

Томас спешил к ней, волоча ноги, словно в каблуки и подошвы было залито столько свинца, что он не мог оторвать их от пола. Двадцатилетний Томас, на десять лет младше Джулии, ростом был на четыре дюйма ниже, едва достигая пяти футов. Он родился с синдромом Дауна, и этот диагноз мог прочитать на его лице даже человек, не связанный с медициной: широкий покатый лоб, вертикальные кожные складки, от которых глаза приобретали восточный разрез, плоская переносица, низко посаженные уши, голова непропорционально маленькая в сравнении с телом. Остальные черты лица сглаженные, с нечеткими контурами, зачастую характерные для психически неполноценных людей. И хотя такое лицо больше подходило для выражения грусти и одиночества, теперь на нем отразилась удивительная улыбка, улыбка искренней радости и счастья.

Именно так действовал на Томаса приезд Джулии.

«Черт, да и на меня она действует точно так же», — подумал Бобби.

Чуть наклонившись, Джулия обняла брата, когда он подошел к ней, они постояли, прижавшись друг к другу.

— Как ты? — спросила она.

— Хорошо, — ответил Томас. — У меня все хорошо, — говорил он невнятно, но понять его не составляло труда, потому что язык у него не столь деформировался, как у некоторых больных СД[7]. Он был чуть больше, чем следовало, но не трескался и не вываливался изо рта. — У меня действительно все хорошо.

— Где Дерек?

— В гостях. В комнате по коридору. Он вернется. У меня действительно все хорошо. А у тебя?

— И у меня, сладенький. Все отлично.

— И у меня отлично. Я люблю тебя, Джулия! — радостно воскликнул Томас, потому что с Джулией он напрочь лишался застенчивости, которой хватало при общении с кем-либо еще. — Я так сильно тебя люблю.

— Я тоже люблю тебя, Томас.

— Я боялся… может, ты не приедешь.

— Но я же всегда приезжала.

— Всегда, — согласился он. Наконец-то отпустил сестру, высунулся из-за нее. — Привет, Бобби.

— Привет, Томас. Ты отлично выглядишь.

— Правда?

— Чтоб мне умереть, если я вру.

Томас рассмеялся. Сказал Джулии: «Он такой веселый».

— Меня тоже обнимут? — спросил Бобби. — Или я так и буду стоять с распростертыми руками, пока кто-то не примет меня за вешалку?

С неохотой Томас отошел от Джулии. Обнялся с Бобби. Даже после всех этих лет Томас все еще не чувствовал себя комфортно в компании с Бобби, и не потому, что они недолюбливали друг друга или между ними пробежала черная кошка. Просто Томас не любил перемен и привыкал к ним очень уж медленно. По прошествии семи лет замужество сестры оставалось для него переменой, к которой он все еще продолжал привыкать.

«Но он меня любит, — подумал Бобби, — возможно, так же сильно, как я — его».

Любить больных СД не составляло труда, особенно после того, как человек переступал через жалость, которую они вызывали, потому что в большинстве своем их отличали наивность и простодушие, которые располагали к себе. Если исключить застенчивость, вызванную осознанием, что они не такие, как все, больные СД обычно более прямолинейны, более честны, чем здоровые люди, не способны на социальные игры и интриги, которые так портят взаимоотношения «обычных» людей. Прошлым летом здесь же, в «Сиело виста», мать одного из пациентов сказала Бобби: «Иногда, наблюдая за ними, я думаю, что есть в них какая-то мягкость, какая-то особая доброта, благодаря которой они ближе к Богу, чем любой из нас». И Бобби чувствовал правоту ее слов, обнимая Томаса и глядя сверху вниз на его доброе обрюзгшее лицо.

— Мы помешали тебе сочинять стихотворение? — спросила Джулия.

Томас отпустил Бобби и поспешил к столу, где Джулия смотрела на журнал, из которого в момент их прихода он вырезал картинку. Открыл альбом, с которым работал, четырнадцать других, заполненных его произведениями, стояли в книжном шкафу у его кровати, и указал на двухстраничный разворот, полностью заклеенный вырезанными фотографиями, которые были расположены группами по нескольку рядов, как стихотворные строфы.

— Это вчерашнее. Закончил вчера, — объяснил Томас. — Отняло у меня много времени, давалось очень трудно, но зато получилось… как надо.

Четырьмя или пятью годами раньше Томас решил, что хочет стать поэтом, таким же, как какой-то человек, которого он увидел по телевизору и пришел в восторг. Степень умственной неполноценности среди больных синдромом Дауна сильно разнилась, от легкой до полного слабоумия. Томас был, конечно, умнее многих, но не мог научиться читать, а писал, да и то с трудом, только собственное имя. Но его это не остановило. Он попросил бумагу, клей, альбом и много старых журналов. Поскольку он редко о чем-то просил — а Джулия сдвинула бы горы, лишь бы ее брат получил все, что ему требовалось, — очень скоро пожелания Томаса были выполнены. «Разные журналы, — сказал он, — с красивыми картинками… но и со страшными тоже… со всякими». Из «Тайм», «Ньюсуик», «Лайф», «Хот рок», «Омни», «Севентин» и дюжины журналов других наименований он вырезал целые картинки и части картинок, раскладывал и приклеивал их так, словно они были словами, создавая некие последовательности образов, которые значили для него что-то важное. Некоторые «стихотворения» состояли из пяти картинок, на другие уходили сотни, причем, приклеенные, они действительно напоминали целые поэмы, написанные белым стихом.

Джулия взяла у него альбом и отошла к креслу у окна, чтобы сосредоточиться на его последнем сочинении. Томас остался у стола, озабоченно наблюдая за ней.

Его стихотворения в картинках не рассказывали какую-либо историю, не создавали некую последовательность образов, но при этом и не возникало ощущения, что Томас бездумно клеил в альбом все подряд. Шпиль церкви, мышь, красивая женщина в изумрудном вечернем платье, поле маргариток, банка с колечками ананаса в сахарном сиропе компании «Доул», горка сдобных булочек, рубины, сверкающие на черном бархате в выставочном стенде, рыба с раззявленным ртом, смеющийся ребенок, молящаяся монахиня, женщина, плачущая над убитым на бог знает какой войне, пачка леденцов «Лайф-сейверс», щенок с обвисшими ушами, одетые в черное монахини с накрахмаленными белыми апостольниками… из этих и из тысяч других картинок, которые лежали в коробках, Томас выбирал элементы для своих композиций. С самого начала Бобби видел какую-то сверхъестественную правильность многих из выбранных Томасом сочетаний, ощущал в них какой-то глубокий и одновременно наивный, пусть и недоступный ему смысл, улавливал какой-то загадочный ритм, но, увы, на том все и заканчивалось. Тем не менее Бобби мог поклясться, что с годами стихотворения становились лучше, мастерство Томаса, несомненно, росло, хотя сам он по-прежнему ничего в них не понимал и не мог объяснить, на каких основаниях делал такой вывод. Наверное, срабатывала не логика, а интуиция, если не сказать шестое чувство.

Джулия оторвалась от двухстраничного стихотворения.

— Это прекрасно, Томас… Когда я смотрю на него, мне хочется… выбежать из дома на траву… стоять под бездонным небом и, может, даже танцевать. Или просто откинуть голову назад и смеяться. Это стихотворение заставляет меня радоваться тому, что я живу.

— Да! — воскликнул Томас и хлопнул в ладоши.

Она передала альбом Бобби, и он присел на край кровати, чтобы «прочитать» последнее творение Томаса.

Самая удивительная особенность стихотворений Томаса заключалась в том, что они неизбежно вызывали эмоциональный отклик. Ни одно не оставляло читателя безучастным, как оставили бы бездумно собранные воедино образы. Иногда, глядя на работы Томаса, Бобби смеялся, случалось, они так трогали его, что он едва сдерживал слезы, бывало, испытывал страх, грусть, сожаление, удивление. Он не знал, почему именно так реагировал на то или другое стихотворение; эффект никакому анализу не поддавался. Композиции Томаса воспринимались на каком-то первичном уровне, находя отклик в еще более глубинных областях разума, чем подсознание.

Последнее стихотворение не стало исключением. Бобби почувствовал то же самое, что и Джулия: жизнь прекрасна, мир прекрасен, сам факт существования — радость.

Он поднял голову и увидел, что Томас ждет его комментариев с тем же нетерпением, с каким ждал комментариев Джулии, то есть мнение его для Томаса так же важно, как и ее, пусть он еще и стеснялся крепко и долго обнимать его, как обнимал сестру.

— Вау! — мягко ответил Бобби. — Томас, от этого стихотворения возникает такое теплое, трепетное чувство… Действительно, так и хочется выбежать на траву.

Томас заулыбался.

Иногда Бобби смотрел на брата жены и думал, что этот, увы, деформированный череп делят два Томаса. Томас первый, идиот, милый, но слабоумный, и Томас второй, такой же умный, как все нормальные люди, но занимал он только малую часть поврежденного мозга, который делил с Томасом первым, центральную часть, откуда у него не было прямого контакта с окружающим миром. Все мысли Томаса второго фильтровались через ту часть мозга, что принадлежала Томасу первому, и на выходе они не отличались от собственных мыслей Томаса первого. Вот почему мир мог узнать о существовании Томаса второго лишь благодаря стихотворениям-картинкам, квинтэссенции которых удавалось сохраниться даже после фильтрации через часть мозга, принадлежащую Томасу первому.

— У тебя такой талант. — Бобби говорил серьезно… почти завидовал.

Томас покраснел и опустил глаза. Поднялся и, волоча ноги, поспешил к мягко жужжащему холодильнику, который стоял у двери в ванную. Кормили пациентов в общей столовой, где по их просьбам подавали прохладительные напитки и закуски, но тем пациентам, умственные способности которых позволяли содержать комнаты в чистоте, разрешалось иметь собственные холодильники, наполненные любимыми напитками и закусками. Самостоятельность и независимость пациентов, насколько позволяли их возможности, в интернате только приветствовались. Он достал три банки коки. Одну дал Бобби, вторую Джулии, с третьей вернулся к рабочему столу, сел, спросил:

— Вы ловили плохишей?

— Да, продолжаем наполнять ими тюрьмы, — ответил Бобби.

— Расскажите мне.

Джулия, сидевшая в кресле, наклонилась вперед, Томас пододвигал к ней стул с прямой спинкой, пока их колени не соприкоснулись, после чего она рассказала о событиях, происшедших прошлой ночью у здания «Декодайн корпорейшн». В ее рассказе Бобби показал себя куда большим героем, чем на самом деле, свою роль она несколько приуменьшила, не из скромности, но для того, чтобы не пугать Томаса слишком уж красочным описанием опасности, которой подвергалась. По-своему Томаса тоже отличал сильный характер. В противном случае он бы давно лежал на кровати, свернувшись калачиком, уставившись в угол и отказываясь подняться. Но потерю Джулии он бы не перенес. Сама мысль о ее уязвимости стала бы для него страшным ударом. Поэтому об автомобильной атаке и стрельбе она рассказывала с юмором, и реальные события в ее изложении превращались в фильм с обязательным счастливым концом. Бобби ее версия позабавила ничуть не меньше, чем Томаса.

Но какое-то время спустя Томас более не мог воспринимать тот поток информации, который продолжала изливать на него Джулия, и рассказ для него стал уже не забавным, а утомительным.

— Я наполнился, — сказал он.

Фраза эта означала, что он пытается переварить услышанное, но для продолжения места в его голове уже не осталось. Томаса притягивал мир за стенами «Сиело виста», часто ему хотелось стать его частью, но одновременно он находил этот мир слишком громким, слишком ярким, слишком многокрасочным, чтобы воспринимать его в больших дозах.

Бобби достал из книжного шкафа один из альбомов, сел на кровать, читая стихотворения-картинки.

Томас и Джулия сидели, как прежде, соприкасаясь коленями, отставив банки коки, взявшись за руки, иногда глядя друг на друга, иногда нет, ощущая близость друг к другу. Джулии эти ощущения требовались никак не меньше, чем Томасу.

Мать Джулии погибла, когда ей исполнилось двенадцать лет. Ее отец умер восемь лет спустя, за два года до того, как Бобби и она поженились. Ей тогда было только двадцать, она работала официанткой, чтобы иметь возможность оплачивать обучение в колледже и однокомнатную квартиру, которую снимала на пару с другой студенткой. Родители ее не были богатыми, хотя и оставили Томаса дома. На его содержание и ушли практически все их небольшие накопления. Когда умер отец, Джулия не могла снимать квартиру для себя и Томаса, не говоря уже о том, чтобы оплачивать дорогостоящие услуги по уходу за ним, поэтому ей пришлось отдать брата в интернат для умственно неполноценных детей, который содержался на средства штата. И хотя Томас ничем не выражал своей обиды, сама она рассматривала принятое ею решение как предательство.

Джулия собиралась защитить диплом по криминалистике, но на третьем году обучения ушла из колледжа и перевелась в академию шерифов. Четырнадцать месяцев проработала помощником шерифа, прежде чем встретила Бобби и вышла за него замуж. Жила она, перебиваясь с хлеба на воду, совсем как какая-то бомжиха, экономя каждый цент, в надежде скопить сумму, достаточную для покупки дома, в котором могла бы жить с Томасом. Вскоре после их свадьбы, когда частное детективное агентство сменило название, из «Дакота инвестигейшнс» превратилось в «Дакота-и-Дакота», они перевезли Томаса к себе. Но нормированного рабочего дня у них не было, работали они, сколько требовало то или иное расследование, а больным СД, пусть они что-то и могли делать самостоятельно, требовался постоянный присмотр. Стоимость трех квалифицированных сиделок оказалась даже выше, чем стоимость содержания в таком первоклассном интернате, как «Сиело виста», но они предпочли бы сиделок, если б смогли найти надежных и квалифицированных. Когда окончательно стало ясно, что работать, иметь личную жизнь и обеспечивать Томасу должный уход невозможно, они привезли его в «Сиело виста». И хотя трудно было представить себе более комфортабельный интернат, Джулия сочла, что вторично предала брата. А тот факт, что в «Сиело виста» он был счастлив, буквально расцвел, не уменьшало ее чувство вины.

Одна часть Мечты, немалая часть, состояла в том, чтобы иметь свободное время и достаточные материальные ресурсы, позволяющие забрать Томаса из интерната и перевезти домой.

Бобби оторвался от альбома, когда Джулия спросила:

— Томас, ты не хотел бы погулять с нами?

Томас и Джулия по-прежнему держались за руки, и Бобби увидел, как при словах Джулии напряглись пальцы Томаса.

— Мы могли бы съездить к океану. Погулять по берегу. Поесть мороженого. Что скажешь?

Томас нервно глянул на ближайшее окно, за которым синело чистое небо и летали морские чайки.

— Снаружи плохо.

— Немного ветрено, сладенький.

— Я не про ветер.

— Мы отлично проведем время.

— Снаружи плохо, — повторил он и начал жевать нижнюю губу.

Иногда он стремился выйти в мир, но случалось, что боялся его, словно в воздухе за пределами «Сиело виста» распылили сильнейший яд. Переубедить Томаса, когда у него возникал приступ агорафобии[8], не представлялось возможным, и Джулия более не настаивала.

— Может, в следующий раз.

— Может. — Томас смотрел в пол. — Но сегодня там действительно плохо. Я… это чувствую… плохое… у меня по коже бежит холод.

Какое-то время Бобби и Джулия пытались заговаривать на разные темы, но Томас не откликался. Молчал, не шел на визуальный контакт, не подавал вида, что слышит их.

Наконец в комнате повисла тишина, которую Томас разорвал лишь через несколько минут:

— Не уходите пока.

— Мы не уходим, — заверил его Бобби.

— Если я не могу говорить… это не значит, что я хочу, чтобы вы ушли.

— Мы это знаем, малыш, — ответила Джулия.

— Я… вы мне нужны.

— Ты тоже мне нужен. — Джулия подняла одну из рук брата, с толстыми пальцами, и поцеловала костяшки.

Примечания

6

Из вышеперечисленных звезд Голливуда в этом фильме 1940 г. снялись Кэри Грант и Джимми Стюарт. Последний фильм «Филадельфийская история» принес премию «Оскар» в номинации «Лучшая мужская роль».

7

СД — синдром Дауна.

8

Агорафобия — патологическая боязнь открытых пространств.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я