Биология

Дина Измайлова

Родители XXI века оказали своим детям дурную услугу, поместив их в стерильную среду без внешних угроз и трудностей. Неужели это просто законы биологии теперь терзают подростков болевым шоком от малейшей душевной царапины, от малейшего дискомфорта?

1

Мишка, скинув футболку, джинсы, нетерпеливо взглянул на меня: «Ну, давай уже. Чего так долго?». Я валандалась с пуговками на блузке — одна, вторая, третья. Он расстегнул замочек на моей юбке, бережно подхватив её у самого пола. Я ещё возилась с кофточкой, а он уже торчал у зеркала, юбка пришлась ему в самую пору, это на мне она болталась мешком, а у Мишки красиво заструилась по бёдрам, всё-таки моя маман знает толк в одежде, юбка что надо. «А ты красивый», — сказала я, протягивая ему блузку. Он и впрямь красивый — высокий, худой, облепленный бугорками мышц, раньше он ходил в камуфляже, военизированная одежда подчёркивала его широкие плечи, худые мускулистые ноги. Но теперь свои военные шмотки он надевает, лишь выходя погулять в центр. Он исписал их антивоенными лозунгами: «Нет — войне!», «Я не хочу умирать и убивать!!!», «Остановите смерть!». Живым манифестом он фланирует взад-вперёд по самым оживлённым улицам. Волосы красные, шмотки чёрные, буквы белые, на лице яркий макияж. У него огромная потребность быть увиденным и услышанным. Его видят всегда, его видят издалека, на него оглядываются, над ним посмеиваются, его побаиваются, но слышат ли, понимают ли? Впрочем, кажется, он сам себя не всегда понимает. «Знаешь, — отозвался он, — меня бесят мои мышцы, я бы хотел быть ещё более худым, но, когда худею, мышцы проступают ещё больше». — «Да это же красиво», — возразила я. — «Да, может быть, для мужлана какого-нибудь, мне хотелось бы быть изящнее». Меня всегда удивляет его тотальное недовольство собой. Конечно, он прибабахнутый на всю голову, но физических изъянов у него нет, даже лицо чистое, ни одного прыщика.

«Давай я тебя сфотаю без одежды, увидишь, это будет классно». Он не отвечает, он думает. Или просто молчит, сосредоточившись на созерцании себя в зеркале. Я присаживаюсь на диван, вытянув голые ноги к подлокотнику, навожу на него телефон. Он уже накрасился, губы сочным кровавым пятном выделяются на лице, волосы убраны в пучок, примостившись на столе, он закинул ногу на ногу, чёрные сетчатые колготки облегают икры, где-то он раздобыл туфли на шпильке 43-го размера.

— Всё-таки ты извращенец, — рассмеялась я, — надо быть конченным придурком, чтобы добровольно носить шпильки. Я на выпускной приду в кроссовках.

— А я всё думаю на выпускной прийти на шпильках и в коктейльном платьишке, не знаю, решусь ли.

— Пожалей учителей, у них случится коллективный инфаркт.

— Не, учителей не жалко. Им прям хочется напоследок подложить какое-нибудь дерьмо. Мы же их дерьмо хавали одиннадцать лет. Скорее, жалко родителей. Отец подумает, что это ему назло. Он даже не понимает, что я о нём вообще не думаю, когда переодеваюсь в женскую одежду.

— Похоже, ты думаешь только о себе в этот момент. Ты вообще думаешь о ком-то, кроме себя?

— Неужто такой великий грех — думать о себе? В конце концов, единственный человек, который от меня никогда никуда не денется, это я сам. Остальные всё время куда-то деваются. На людей рассчитывать нельзя.

Он провожал меня домой, мы брели по тихой тёмно-синей улице, которая в свете фонарей казалась уютной, словно одомашненной. Обрубки деревьев торчали немыми неподвижными изваяниями, сквозь толщу их коры ещё не пробилась ни одна почка, ни один листочек. Ранней весной никак не верится в вероятность лета, нет ни намёка в пространстве на возрождающуюся жизнь, только какой-то невнятный дискомфорт и гнетущее предчувствие грядущих фатальных перемен, несущих чёрт-те что, навряд ли хорошее. В ту ночь небо не было растянуто пропастью над головой, как днём, а, напротив, своей закрытостью напоминало потолок. Я пыталась объяснить Мишке, что ночью на улице — словно дома, ты не снаружи, а как бы внутри, ты упрятался в стенах темноты, наверно, от этого и возникает ощущение безопасности, несмотря на явные пустоты везде. «Но это довольно обманчивое ощущение, — ответил Мишка. — Порой меня били именно в темноте. Днём можно спрятаться среди других людей. Ночью, да, ты вроде и укрыт темнотой, но ты в абсолютном одиночестве, наедине с собой и миром. Ночью никто не придёт тебе на подмогу. И потом ночью люди легко делают то, чего стесняются делать при свете дня». Я вспомнила, что, действительно, Мишку никто не трогает днём, в школе его словно бы даже опасаются. Конечно, все знают его особенность, он слишком явно демонстрирует всем свою инаковость. Если даже кто-то из пацанов подкатывает к нему с издёвками, он доброжелательно и спокойно говорит: «Отвали. Ладно?». И как ни странно, отваливают. Чтобы потом безликой толпой напасть ночью, видимо, так.

— Тебя часто били? — спросила я.

— Бывало, но я умею защищаться, это ерунда, гораздо хуже, когда не замечают. Я помню, лет в 10 был на соревнованиях. Я проиграл тогда. Я вообще очень стрёмно дрался всегда, но родичам зачем-то хотелось, чтоб я научился самозащите. А после была церемония поздравлений — вручались грамоты, медали, взад-вперёд сновали родители, тренера, все улыбались, о чём-то переговаривались, фотографировали других детей. Отец ждал меня в машине, и меня никто не замечал, все смотрели сквозь меня, я был пустое место, безликая прозрачная кукла среди живых и видимых людей. Чувство тотального одиночества охватило меня тогда. Одиночество — это когда тебя не фотографируют, не видят. Это когда все есть, всем хорошо, а тебя нет, для них — нет, но для себя-то ты есть и остро чувствуешь своё несуществование для других.

— А мне всегда казалось, что одиночество это когда нет других, и только ты в абсолютной единственности на пустой улице. Знаешь, а мне иногда хочется, чтоб меня не видели, жить, как нарисованная картинка на стенке. Всё видеть, всё слышать, всё чувствовать, но не быть. Мир кажется таким ужасным, люди страшат, я не понимаю, кому верить. Ты же смотрел эти ролики про пытки. Я не знаю, зачем жить в мире, где такое возможно. Даже не просто возможно, а как бы норма, а иногда даже доблесть. Я не хочу быть причастна к такой жизни.

— Но ты уже причастна к ней. Нам не дали выбора, рождаться или нет.

— Но ведь выбор не жить, когда не хочется, у нас есть? Или нет? Или хотя бы не принимать участия?

— Если ты ни в чём не будешь принимать участия, ты пройдёшь мимо жизни. Тогда смысл вообще жить?

— А смысл есть?

— Не знаю, я ищу. Самое лёгкое — сказать, что всё бессмысленно, и, ничего не делая, просто просрать жизнь.