Сказка о муравье

Джерри Джерико

Человек, рождённый в самом отвратительном месте из всех возможных, пытается выбраться на волю. Однако понимает, что муравью не так-то просто покинуть своё логово – все дороги ведут в муравейник.

Глава 3. Муравей

Сперва Ланцо нёсся по городу со всех ног. Дед умирал, и, во что бы то ни стало, нужно было успеть проститься с ним. Успеть почтительно возрыдать, а далее дожидаться последнего вздоха у смертного одра, склонившись над несчастным как коршун над голубком.

Старый мастер Эспера уже несколько лет страдал грудными болями, да сердце его колотилось порой до того сокрушительно, что слёг он, в конце концов, ослабши — больше и не вставал. Сыновья его теперь сами успешно заправляли делами в мастерской, и старый столяр ушёл на покой с чувством гордости и облегчения. Строгий старик любил своё ремесло не меньше родных детей и не мыслил одно без другого, посему оба сына наследовали мастерство отца, всю жизнь безвылазно проводя подле него за работой. Он же ревностно следил за каждым их движением, стремясь взрастить из обоих достойных продолжателей своего дела. И самая знаменитая в Черре столярная мастерская процветала под управлением трудолюбивого Эврио Эсперы.

Ланцо дед никогда не допускал в мастерскую. Он поручал маленькому внуку собирать стружку и щепы, а подросшему — колоть дрова на заднем дворе да развозить их по домам заказчиков, чем Ланцо и начал зарабатывать на пропитание себе да матери своей Чиеле, живущей в отчем дому на три семьи в самом тесном углу. Впрочем, Чиела не жаловалась, но жила сыто и покойно под покровительством родителя, взращивая сына, которого старый Эспера принял с большой неохотой, но вскоре не мог не признать, что тот пришёлся ему весьма по сердцу. Однако в мастерскую внука не пускал. «Не его это. Не его хлеб. Ланцо ждёт другая дорога». И Ланцо колол дрова.

Работящий весёлый дед воспитывал его в шутливой строгости, спуская с рук многие шалости, которые малолетний Ланцо учинял в большом родовом дому. Ему доставалось гораздо меньше, нежели в своё время сыновьям и прочим внукам, и старый Эспера частенько посмеивался в усы над угрюмыми дядьями, недолюбливающими племянника Ланцо, который, вопреки их опасениям, не вырос избалованным лоботрясом.

Ланцо споткнулся на дороге о выпирающий камень и затрусил медленнее, пока и вовсе не перешёл на шаг. Он побрёл по городу в сторону дома, намеренно петляя и растягивая свой путь. Мыслями он уносился во времена детства, которое помнил ещё более солнечным, ещё более душистым, пахнущим сосновой смолой, железом — ладони горько пахли железом после того как он рылся в дедовском ящике с гвоздями. Тогда почему-то не чувствовался смрад Помоища, на горизонте не замечался сизый дымок от вечных пожаров, тогда всё было иным, и дед был иным — толстым и весёлым. Он грозил пальцем и поучал Ланцо, ворчливо сетуя на его бестолковость. Но в этом ворчании слышалось столько любви, что Ланцо не запоминал ни слова из его низкого шмелиного брюзжания, лишь покорно кивал с виноватой улыбкой и раскаяньем в глазах.

Нынче же больной, отощавший мастер Эспера говорил редко и скупо, предпочитая всё больше дремать или молча слушать бормотание дочери, вяжущей бесконечные пледы у изголовья его кровати. Он был суров и отрешён, отворачивался к стенке, не отвечал на вопросы и полностью игнорировал своих детей и внуков. Но вчера… вчера он даже рассмеялся! Протянул худую желтоватую руку, погладил Ланцо по щеке. Потом он заговорил о столице, чудесной величественной Арцее, где жизнь грохотала так бурно и пышно, что уж он-то, Ланцо, просто обязан был туда попасть, ведь именно там его место — на Зимних турнирах в крепости Риакорда среди самых мужественных и великолепных гематопийских рыцарей, вовсе не на вшивом черрийском рынке среди скучающей шпаны…

Ланцо остановился. Ноги не шли дальше. Дед умирал — наверняка глыба страданий, навалившаяся на него в этот час, оставила на нём оттиск отчаяния и беспомощности. Ланцо не хотелось запоминать его вот таким — увядшим, истощённым больным на пороге смерти.

Вместо того чтобы поспешить домой, он побрёл на окраину города. Перейдя по мосту через канал, Ланцо свернул к мельнице и вскоре миновал её по горячей пыльной дороге, ведущей в сторону старого квартала, покинутого жильцами и засиженного нищими и бесприютными. Дома здесь были обветшалыми, полуразобранными, многие погрязли в болотах. Здесь было тихо, и царила шуршащая травой, стрекочущая кузнечиками жара.

Давний оползень изменил русло реки, та разлилась и начала подтапливать берег, отчего квартал постепенно превращался в болото. Вскоре эта часть города опустела, но её так и не снесли до конца, и со временем неумолимая природа задушила некогда ухоженное и опрятное человеческое обиталище.

Ланцо брёл по заросшим травами улицам и искал глазами старый дом, где он вырос, где прошло его детство, где искал он свои первые приключения, встретил первых друзей и врагов. Вокруг не было ни души. Ланцо шёл и говорил вслух, беседуя сам с собою, совершенно забыв о времени. Может, и нарочно забыв.

— Отчётливо видно, как воздух подёрнулся рябью и бьётся, будто закипающая вода в кастрюле, — говорил он. — Варится каша эта здесь уж давно. Славная каша из восходов хладных, туманов полынных сухостойных, заборов высоких, но дырявых, кустов огромных да костей в сырой тени их. По костям собаки да синицы лазают, а после скачут они средь тишайших тропинок мягких глиняных, одуванчиков и колокольчиков таких нежных с зеленью на окраине тропы такой красной, высушенной, потрескавшейся.

Черпается каша ложкою вопрекивсемушной, упорной, обожжённой о костёр. Естся каша молча да с усердием под шуршание метлы, углей в печке да сухарей, и ощущается вкус её этакий горький, зольный да металлический, с деревянным душком старых шкафов и сухого укропа, тяжёлый как сундук со старым тряпьём, плотный как песок с примесью гравия и мусора, блёклый как старые бутылки, настойчивый как пыль с дороги.

У дороги — камни разбитые, ничейные. Как бессмысленные кулаки тянутся вверх надломленные палисады. Тянется вверх множество кулаков бессмысленных, посреди поля брошенных, обкусанных каким-то неслыханным чудовищем, несчастным от боли своей, вынужденным жрать несжираемое. Миллионы кулаков этих мелькают среди высоких полыней, обсиженных тлёй чертополохов и домишек косых дощатых. В домишках этих кашею угощаются. С привкусом редиса.

Авось будет хорошо да ладно, вот же среди комков волглой земли черви жирные копошатся — может ли плохо быть? По ладони расползаются, порубанные лопатою нисколечко не чураются, а всё расползаются непобедимые к своим волглым недрам, к своим дырам в земле ненаглядным…

Немного погодя Ланцо удалось разыскать старый дом семьи Эспера. Крыша его прохудилась и частично обвалилась, поэтому Ланцо не решился зайти внутрь. На пороге прямо из ступеней буйно росла полынь, повсюду колосилась высокая пожелтевшая под гнётом жары трава.

Некоторое время Ланцо молча смотрел на брошенное жильё, выглядевшее таким ветхим и унылым, что казалось невероятным, что кто-либо мог жить здесь. Дом был частично разобран при переезде и теперь стоял набекрень, словно калека, лишившийся половины конечностей.

Жара нарастала. Воздух звенел и сгущался перед Ланцо горячей стеной.

Ланцо насторожился.

Краем уха он уловил шелест — мерный шелест приминаемой ногами травы. Он был здесь не один — кто-то шагал по заброшенному кварталу. Оглянувшись, Ланцо вздрогнул и попятился в сторону от дома, а после вовсе развернулся и двинулся назад по тропинке, откуда пришёл. За его спиной замаячила громадная долговязая фигура, дрожащая в знойном мареве словно столб дыма.

Ланцо ускорил шаг. Он шёл, не оборачиваясь, и громко говорил сам с собой, чтобы прогнать сжимающий сердце страх.

— Ноги длинные неловко задирая в полынном поле, шагает скрюченный. Долго идти ему до тропки красной. Земля хоть и травянистая, да уж больно твёрдая. Ищет волглую. Нашёл и сидит вон, в овраге под ивами, где болото, ковыряется в земле до мякоти прелой, где черви трубят телами розовыми как новорождённые кишки.

Нанизал на себя червей и снова идёт за мною скрюченный. Ноги задирает выше головы. Где пройдёт — там муравьи набегают, беспрекословная погань. Прямо в почве гнездятся, и оттого она трескается и дрожит как крышка кастрюли, под которой бьётся каша. Что бы там, в почве той, ни было — ничему не выжить, коли завелась по соседству беспрекословная погань. Мышка ли норушка, червяк ли кишочек, корень-корешочек — закусаны будут до смерти, потому что скрюченный прошёлся, натоптал, наследил. Кашей не кормлен, а может и перекормлен уже по горло — а горла-то и нету.

Вот-вот дойдёт до красной тропки, где бегу я, а что тогда? Шёл бы и шёл себе по холмам заросшим, вихлялся бы между палисадных кулаков. Вот если во храме свежемытом, свежебеленном с росистой позолотою перед святым образом три раза три свечи запалить да трижды нараспев по три святых слова прошептать во славу трёх древнейших создателей, у которых по три лица у каждого, то авось скрюченный задрожит в корчах да заплачет как свеча, да и расплавится вовсе со своими муравьями, да и не дойдёт до красной тропки. Одни черви останутся лежать погибшие — вот уж странность бесполезная. Даже курчонка не найдётся, чтоб склевать их. Уж больно убоги домишки здесь, больно убогую кашу в них стряпают. Все курята давно уж в ней сварены.

Но ничего не боится скрюченный. Трижды на три слоя соль просыпанную перешагивает, подожжённый святым пламенем спирт перешагивает, дымящие благовония и отчаянные поклоны перешагивает, разбитые лбы и окоченевшие пальцы перешагивает. И всё ближе и ближе он. Позади него муравьи огнём зыбятся, на носу черви трубят. Трубят фанфарами о приближении скрюченного, насученного, закрученного да взбученного. Мурашчат да столь скукожен, что ничего ровного, прямого в личине его и нет. Скрючена вся суть его. Ибо он и есть КРЮК.

Отваживает длинными дланями прочь от себя верёвки, свисающие с небес. Серые те небеса, серые и старые как пыльная мешковина. Уж что тащат в том мешке, то знать не надо. Тащат и тащат, пусть тащится это округлое, тошное, сжавшееся в мешке своём — если тащат в мешке, то явно куда-то, где этому уготовано место, явно туда, где мураши беснуются вечноголодной рябью.

Скрюченный уж совсем близко и вот-вот выйдет на тропку. Не стой там, Ланцо! Уходи же. Беги по засохшей глине, колотя ногами цветы и полынь. Не ищи ты взгляда скрюченного, потому как не найдёшь его — где нет лица, там нет и глаз. Вместо лица острое жало ты отыщешь. Не жалей несчастных червей, изнывающих на нём, — они для того там и трубят. Но ты же закрой глаза и уши и уносись скорее прочь! Уже чувствуешь ты эти тяжёлые шаги, и словно сто жгучих шершней, вонзившихся жалами в твои соски, словно сто мормышек, зажатых подмышками, проскребает тебя ужас отчаянный, ужас каменный, полынный, былинный, муравьиный. Нет, ты не муравей, Ланцо. Беги же прочь от муравейника! Сорвись же с места и уноси ноги!

И вот бежишь ты, Ланцо, и слышишь треск ярого пламени позади. Это беспрекословная погань трещит за спиною твоей, сокрушая всё на своём пути. Ничто не останется после скрюченного. Лишь палисадные кулаки будут торчать посреди кишащего небытия. Да, Ланцо, ты больше не вернёшься на эту тропку. Пройдётся по ней скрюченный и проглотит её неотвратимый удел. Пусть же каждый твой шаг будет словом «прощай». Прощай, прощай, прощай. Ты сюда не вернёшься и этих шагов не вернёшь — они уж сказаны, Ланцо. Они рассказали тебя.

Ты обернулся. Ты смотришь на деревья, на сваленный горбыль, на серого паука, притворившегося сучком на доске, на лист ржавого металла — старый да кривой настолько, что напоминает уже и не пергамент, но отрез тёмной шагреневой кожи. Десять лет назад начертал ты острым гвоздём на этом листе — я Ланцо, а это дом мой. Ты никогда не вернёшься сюда, Ланцо. Твой дом сгорел дотла в пламени погани, твой дом раздавлен скрюченным. Он зарос полынью. На его месте высится муравейник. Прощай, прощай, прощай…

Ланцо бросился бежать. Зыбкая сущность неумолимо преследовала его, размеренно шагая за ним по городу, но едва ступив на горячую мостовую родной улицы, Ланцо обнаружил, что поблизости не было никого кроме нескольких горожан, квёло бредущих по жаре к своим домам.

Зная, что скрюченный всё же грядёт вслед за ним, зная, что сам он еле успевает, Ланцо, однако, медленно, как и прочие горожане, потащился к дому. Натёртые многочисленными башмаками камни на дороге сияли в свете солнца, всё ещё вонзавшего в город свои прямые жгучие лучи. Гладкость этого пути была обманчива — Ланцо постоянно запинался, забывшись, а вскоре обнаружил под ногами мельтешащих муравьёв, нисколько не смущённых тем, что их гнездо расположено на торном пути, твёрдом и неуютном. Ланцо с силой наступил на кишащую тёмной кашей трещину между камнями. Наступил ещё раз. Он принялся топтать муравьёв, надеясь, что его башмак раздавит хоть несколько крошечных насекомых. Но они были столь малы и суетны, что вовсе не обращали внимания на отчаявшегося титана, что пытался их уничтожить. Они его и не видали.

Ланцо рассеянно побрёл дальше и тащился остаток пути будто пьяный, еле переставляя ноги. Четырнадцать метров преодолевал он так долго, что по пути успел рассмотреть брошенную собакой обглоданную кость и жука на ней, просыпанные опилки у забора да старательно остриженные кусты. По дороге он так привык к этому забору и кости, что почти сожалел, что покидает их.

Зайдя в сени, он вдохнул прохладный, влажный аромат древесины с нотками сушеных трав и землистого погреба. Обычно этот запах видавшего виды хозяйства радушно принимал его как мудрый и слегка потасканный дух, который кое-что понимал в покое да уюте. Сейчас же здесь ко всему прочему сильно пахло потом и чужим дыханием, и Ланцо очень осторожно прокрался к двери, боясь потревожить новых духов, притаившихся, как ему казалось, в каждом углу.

Медленно и тихо вошёл он в комнату и тотчас наткнулся на своих многочисленных, беспокойно слоняющихся повсюду родичей. Ланцо тут же кто-то схватил под руки и поволок куда-то вглубь дома.

Скорее, скорее. Почти толкая в спину, его повели в дальнюю комнату. В доме пахло лекарствами. Запах этот бил по лицу укоризненной пощёчиной, моментально сбрасывая уверенную гримасу и изгибая губы кривым коромыслом. Что ты, мол, тут мнишь о себе, такой весь из себя здоровый? Здесь обитает ХВОРЬ.

Вонь от травяных настоек и отваров, пропитавшая стены и мебель, казалось, прилипала к рукам и ногам, пропитывала и башмаки, и штаны, и рубаху. Обстановка была под стать аромату — выжидательно-безнадёжная. Так беглые крестьяне издали смотрят, как неприятель громит и уничтожает их родной дом. Они стоят и ждут, когда же рухнет замок, чтобы удостовериться, что город окончательно пал.

Крестьян здесь хватало. Все они совершенно по-крестьянски рыдали взахлёб, милостиво предоставив себе право на сокрушительное и громкое горе. Мало что соображая, они ходили из угла в угол, из комнаты в комнату и создавали напряжённую суету, точно застрявшие в проруби собаки, не знающие как помочь ни себе, ни другим вырваться из безвыходной передряги.

Ланцо затолкали в спальню и за локти подвели к кровати. Ему что-то говорили на оба уха, но из-за хлюпающих голосов и лающих рыданий он не разбирал решительно ни слова.

На кровати лежал человек. Он был укрыт тёплым одеялом. У изголовья стоял стул. Ланцо сел. Сложил на коленях ладони и замер. Он глядел на человека под одеялом и пытался собраться с мыслями. Не получалось. Происходящее казалось очень неприятным сновидением. Человек под одеялом шумно и хрипло дышал, широко раскрывая рот — он агонизировал, и время его жизни подходило к концу. В кресле рядом громко плакал кузен Ланцо, кто-то надрывно кричал в лицо умирающему: «Ланцо пришёл, Ланцо! Ланцо здесь! Любимец твой! Успел!».

Ланцо сразу подумал, что сознание того уж помутилось настолько, что не воспримет никакого любимца, и не воспримет уже никого. Кроме скрюченного.

Однако умирающий вдруг дёрнулся и уставился на Ланцо широко распахнутыми круглыми глазами. Он тщился что-то сказать, но сил у него уже на то не было.

Они остались одни, не считая рыдающего кузена в кресле.

Ланцо вдруг понял, что умирающий его не видит. Померкший взгляд. Когда зрячий уже не зрит образы перед ним. Этот взгляд устремлён слишком далеко. Так вот как это выглядит. Он смотрит и не видит. Он хочет сказать и не может. Ланцо похолодел. Несчастному страшно! Как же ему страшно! Он боится. Боится происходящего. Жалость скрутила грудь Ланцо в узел.

Пусть он не видит, не может говорить, но он слышит. Он слышит все эти завывания, горькие рыдания, нервный топот, страстный шепот, сиплый рокот… шаги скрюченного. Он слышит этот невообразимый шум и не испытывает ни секунды облегчения от всей этой страшной возни вокруг его умирающего тела. Все слова, что были сказаны ему при жизни, он не вспоминает. Он хочет сам что-то сказать.

Ланцо прекрасно понял что именно.

ЗАТКНИТЕСЬ!

Однако умирающий не мог заполучить перед смертью вожделенной тишины и покоя и беспокойно погибал, страдая от ужаса. Ланцо сидел у его постели, застыв и отяжелев, словно поваленное бревно. Ланцо не плакал.

— Это я.

Голос его был спокоен и тих. Большее он выдавить из себя не мог. Эврио Эспера затряс губами. Удостоверившись, что Ланцо и впрямь сидит рядом, он словно обрадовался и даже как-то просветлел, если можно было назвать светом последние искры любви и благодарности уходящих мгновений жизни.

Ланцо не плакал. Он молча смотрел, как дед расстаётся с жизнью. Он сидел и смотрел на худое блёклое лицо, ввалившиеся щёки, бессмысленно широко распахнутый рот, извергающий последнее хриплое дыхание, подёргивающуюся из-под одеяла дряблую шею. Боль любезно покинула тело, оставляя человека наедине со своими видениями — а что же виделось ему, Ланцо почти догадывался. Он почти мог представить. И изнемогал от сочувствия и бессилия.

Самое обыденное в мире занятие — умирание — видел он впервые в исполнении близкого человека. И понимал, что исполнить должен и сам. Когда-нибудь и свою сольную партию. Но сейчас… сейчас он исполнял лучший в своей жизни аккомпанемент. Он молчал. И этот подарок не стоил в этом мире ничего. Кроме пары минут облегчения для того, кто от ужаса перед скрюченным страдал больше, чем от катастрофы внутри своего тела.

Ланцо вдруг понял, что сидит возле трупа. Смерть наступила несколько мгновений назад. Она просто наступила и всё, как наступает утро или вечер, как остывает чай или высыхает лужа. Невидимый глазу момент оборвал жизнь человека, и теперь тот застыл с изумлением на лице — это и впрямь было изумительно, ведь это новое его приключение, эта пертурбация ни к чему не вела и не имела конца или выхода.

Ланцо медленно встал. Украдкой бросив взгляд на брата, который, не переставая, всхлипывал в кресле, он тихо отошёл к окну. Сообщать о кончине Ланцо не стал.

Он глядел в окно. Между соседними домами росли деревья. За ними над верхушками маячил какой-то стержень — словно кто-то раскачивал гигантский столб. Ланцо знал, что это был скрюченный. Тот двигался к телу, нацелив свою острую голову прямо в окно, у которого стоял Ланцо. Он широко шагал по городу и по-прежнему задирал ноги очень высоко, будто продолжая перешагивать развалины.

Когда скрюченный приблизился, оказалось, что был он высотою трижды превосходящей дом. Чтобы проникнуть в сени, он вынужден был проползти в дверь на карачках. Полз он и по комнатам, точно ящер-титан, осторожно перекладывая длинноперстые ладони на чистом деревянном полу.

Ланцо обернулся. Медленно и неотвратимо являлась из дверного проёма голова скрюченного. Она тянулась словно согбенный палец, исследующий некую полость с целью подцепить да выковырять лишнее. Он шарил по стенам и мебели, проходился по покойнику, сундукам, тронул и плачущего брата. В конце концов, он ткнулся в грудь Ланцо. Тот почувствовал мягкий толчок и вздрогнул.

Кузен оторвал мокрое лицо от своих ладоней и взглянул на труп. Он вскочил и бросился к нему, однако не посмел тронуть. «Мам! Мама!» — заорал он. В ответ ему из другой комнаты раздался срывающийся крик. Поднялся всеобщий вой.

Скрюченный принялся биться головой об пол, словно выскребая из комнаты нечто, видимое ему одному. Он скрёб и скрёб, не жалея лба. С ритмичным стуком швырял он голову посреди спальни, где почему-то был закатан ковёр. Его нелепая длинная шея, оканчивающаяся плешивым лбом, тонкое согбенное тело, несуразные палки-конечности, покрытые тонкой мешковатой кожей, были чистыми, они словно были тщательно вымыты с мылом и именно так и пахли — чистотой омытого покойника, пустыми коридорами, стираным тряпьём.

Он в последний раз уронил голову на пол и плавно подался назад, поволочив её за собой. Как только он скрылся в дверях, в спальню резко ввалилась толпа причитающего народа.

Ланцо всё ещё смотрел себе под ноги. В том месте, где скрёб скрюченный, из-под половых досок сквозь мелкие щелки начали выползать муравьи. Ланцо в панике огляделся. Комната, прежде знакомая ему каждой вещью, теперь казалась чужим, посторонним жилищем. Люди, наполнявшие её, — случайными гостями.

Он растолкал их и быстро вышел вон.

В крайнем доме на Кузнечной улице редко горел свет. Свечи берегли, равно как и дрова, и старый кудлатый лакей, трудившийся у своего господина помимо прочего ещё и поваром, каждый вечер разражался неукротимым брюзжанием, сидя в полумраке прохладной тесной кухни.

— Вот так и сдохнем, — громко сетовал он наедине сам с собой, — сдохнем в полной темноте, никто и не заметит.

Он с силой лупил по столу кулаком, пытаясь расплющить и раскатать ком теста.

— Сдохнем!

В воздух взметнулось белесое облако муки.

— С голодухи, с прорухи, — старик громко шмыгнул носом и раскатисто чихнул, тряхнув над едой засаленными седыми патлами. — Вот ведь как уважают нынче ветеранов. Вот ведь как. От щедрот полон рот! Кто воевал с ньольцами за восточный Пагмар, за эти проклятые горы, за эту проклятую кучу камней? Кто, я вас спрашиваю? Рыцари! Гематопийские герои, лучшие из лучших, мастера боя, господа лучшей стати! Смышлёные, крепкие, здоровые парни, преданные всем сердцем святой земле своей.

Лакей старательно запихивал в тесто порубленную, невообразимо жилистую тушку животного. С силой приминая непослушный сырец, он говорил всё громче и громче.

— Гибли да калечились ради того, чтоб приумножить территорию да престиж потентатовский. Престижу там и так полно, да всё мало, мало! Без гор этих, видать, совсем утвердиться-то в себе не мог. Ну вот тебе горы. Дальше что? Что дальше? Кому какая блажь с этих гор? Что ты их, жрать что ли будешь? Или исцелят они тебя? Или с собой в могилу заберёшь? Так народ и не увидел проку с этих голых скал.

Он швырнул получившийся тестяной сверток на чугунный противень и устало вздохнул.

— Шли-то на войну не только обязанные, землёй повязанные. Шли с верой в справедливость. И честь родины отстоять, и себя, так сказать, обрести — мол, послужишь ты арцейским амбициям, отобьёшь им эту кучу камней своей кровью, приумножишь мощь гемскую, авось и тебя не забудут, авось спасибо скажут, землёй уважат. Вот, скажут, пригодился, держи тебе за это такие-сякие милости.

Лакей раздражённо сплюнул. Он резко встал, громыхнув стулом по каменному полу, схватил противень и сунул его в печное окошко, где еле-еле тлели угольки. Поворошив кочергой, старик сгрёб угли в кучу, и на его хмуром рябом лице вспыхнул алый отсвет. Прикрыв печное окошко заслонкой, лакей вновь плюхнулся за стол и принялся старательно сгребать остатки муки и теста в кадушку.

— Вот тебе милости! Вот они, со стола соскребаю. Вот тебе «спасибо», почтенный дон Моген. Герой ты конечно неплохой, но другие погероистей будут, тебе и того хватит — вот тебе титул и клочок бесплодной степи на границе с паршивой Фоллонией и не менее паршивым Помоищем, откуда приходят пожары, будь они неладны!

Он отставил кадушку в сторону и тяжко вздохнул.

— Ты когда во имя родины своей воевать идёшь, на что надеешься? Что накормит родина своего защитника. Не врага накормит, а тебя родимого, да не достанутся чужеземцу святые места, а для тебя они предназначены. Для тебя и народа, спрятавшегося за твоей спиной. Народ этот сам изгадить готов все места святые, а кормить тебя никто и не собирался, господин герой. Получил копьём в зад — и на помойку! Зато земля. Зато «дон».

А народу-то что надо? Известно что — чтоб отстали от него. Именно так. Народ ищет чего пожрать да пожить, чтоб все отстали. Чтобы просто отстали от людей, бытием потасканных! И если кто-то обещает им — скажите «да» и я от вас отстану, они соглашаются! Сиюминутный покой дороже политических перспектив. Ведь кто знает, доживёшь ли ты до них. Скажут им — повоюйте и я от вас отстану, они и пойдут воевать. Скажут им — отрежьте себе по уху, и я от вас отстану, они и отрежут. А потом говорят — народ раболепствует… Раболепствует, ха! О покое мечтает усталый народ! Не о святынях, не о горах проклятых, не о величиях имперских.

Ну велик потентат. Дальше-то что? Хотя что тут великого? Странное величие — пользуют тебя всем миром как самого известного головореза, клянчат армий да денег на войну. Ну а мы конечно всем помогаем, кто попросит. Но стоп! Не сметь считать это слабохарактерностью! А просто широтой души гемского человека. Сирым и убогим мы всегда помогаем.

Наверху скрипнула дверь. В кухню вошёл человек и принялся наощупь спускаться по каменной лестнице.

— Ты, Ланцо? — окликнул его лакей, прекрасно зная, что это был именно он.

Ответа не последовало.

— Вот ещё один рот голодный, — со вздохом произнёс старик, покачав головой, — ещё один герой, озабоченный нуждами народа, верующий в добрую родину.

Ланцо молча уселся за стол. В кухне сильно запахло конюшней. От Ланцо несло лошадиным потом, башмаки его были запачканы навозом. Сам он был изнурён и жутко голоден — до позднего вечера он провозился с оружием и лошадью дона Могена и только теперь вспомнил, что с самого утра не брал в рот ни крошки.

— Да, — ответил старый лакей на какой-то неведомый вопрос. — Да. А как вы хотели? Работёнка-то грязная, а что делать? Любая рыцарская доблесть начинается с коняжьего дерьма. Герою нипочём и в дерьме копаться, и с врагом сражаться. А какова главная разница между настоящим героем и чванливым грандом, знаешь? — обратился он к Ланцо с видом знатока. Тот не шелохнулся во тьме. — Родину любить на голодный желудок совсем не то же самое, когда от жиру спесь фонтаном бьёт. Патриотизм сеньора — вырвать у родины, поиметь с родины побольше. Как же он отличается от патриотизма героя, идущего на смерть во имя робкой надежды!

Воцарилось молчание. В печке потрескивали угли, с улицы доносился цокот копыт и грохот гружёных телег. Лакей рассеянно почесал грудь и от нечего делать снова полез в печку проведать угли. Он обернулся, взглянув на Ланцо, лицо которого озарял дрожащий отсвет из жерла печи.

— Ты чего снулый такой? — поинтересовался старик, продолжив ворошить угли кочергой. — Случилось чего?

— Случилось? — эхом повторил Ланцо. — Дед помер.

— Вон оно что, — протянул лакей. — Отмучился, значит, старый Эспера.

Не разгибая спины, он принялся шарить руками в тёмном шкафу рядом со столом и вскоре выудил оттуда пару больших свечей, которые немедленно зажёг от углей и воткнул в подсвечник посреди стола. Стало гораздо светлее.

— Соболезную тебе, Ланцо, — выдохнул лакей. — Славный был старик да мастер что надо. Дело своё знал лучше всякого, характеру был твёрдого, но и был добряком каких поискать. Все его любили, кто знавал.

— Спасибо, Пиго, — кивнул Ланцо.

— А отчего ж ты не со своими? Дома-то собрались, конечно, все.

Ланцо мотнул головой.

— Я не вернусь домой.

— Вот как, — Пиго уселся на место и сложил на столе свои сморщенные, запачканные в муке руки. — А где ж останешься?

— Здесь.

— Вот как, — Пиго состроил гримасу, собираясь, было, сказать что-то нравоучительное, но вовремя осёкся, заметив глубоко скорбный взгляд Ланцо. — Что ж. Коли там не помянул, давай здесь помянем. Авось дон не рассердится, — добавил он, снова исчезнув руками в тёмном шкафу. — Повод уважительный.

Оттуда он вытащил большую бутылку вина, покрытую пылью.

— Вот так, — Пиго разлил вино в две пиалы, — хорошему человеку полагается хорошая поминка.

Они выпили. Ланцо блаженно закатил глаза, сделав глубокий глоток великолепного сухого вина из Браммо.

— Я никогда не чувствовал в нём зла, — вдруг сказал он, отставив чашу. — Его в нём просто не было. Он был одним из тех редких людей, кому было некогда таить злобу и юлить. Он всегда знал что делать, куда идти и чем заняться. Он всегда знал, что нужно делать, понимаешь, Пиго?

— Понимаю, дружок, понимаю, — закивал лакей. — Редкое качество, не спорю. Мало кто знает, что должен делать в этой жизни.

— И знаешь, Пиго, — по щеке Ланцо скользнула слеза, — наверное, нет в мире человека, чья смерть расстроила бы меня столь же сильно.

Пиго осушил свою пиалу.

— Как мать-то? Держится?

— Не знаю. Вряд ли.

Ланцо вспомнил сокрушённый горем лик матери, утирающей краем передника опухшие от беспрерывных слёз глаза. Вспомнил громкие её причитания в общем хоре заунывного воя женщин семьи Эспера, монотонные молитвенные распевы в доме старого Эврио, ещё не ушедшего из жизни.

— Зачем они так, Пиго? — пробормотал Ланцо. — Зачем так жестоко? И к нему, и к себе.

— О какой жестокости ты говоришь?

— О бешеной суете, вроде той, когда в муравейнике погибает королева, а остальные отчаянно мечутся, потеряв разум. Он испугался, Пиго. Они напугали его. Ему было страшно умирать вот так, посреди воя, громадного горя, виной которому он был.

— Ах ты об этом, — Пиго почесал лоб. — Ну дак порядки такие. Сам знаешь — так уж принято. Причитания, стенания. Охохонюшки… Как говорят, не оплачешь — не сыскать рая душе покойника. Вот и дают волю горю своему. А кто-то и вовсе не может удержать его, Ланцо. Не многим повезло, как тебе, уметь в час собственных страданий сопереживать другим.

Ланцо, не отрываясь, смотрел на пламя свечи. Оно ровно горело, устремившись вверх, словно огненное копьё, указующее в небеса. Ланцо поднял глаза к тонувшему во тьме потолку.

— Рая? Не сыскать рая? — тихо повторил он. — А что если рая и нет? Но есть лишь ад и больше ничего.

Пиго приподнял брови.

— Ты не пьян вроде, а городишь несусветную пугающую ересь.

— Посуди сам, Пиго. Откуда нам знать, что мы не находимся в аду? Человек живёт в страхе и страданиях, пытаясь отыскать крупицы счастья в призрачных наслаждениях и радостях, но в итоге всегда приходит к боли и мукам. Если не ад, то что же это? Мы уже в аду. Хитроумном, коварном аду.

Пиго аж весь подобрался и глянул на Ланцо из-под сморщенного лба со строгой отеческой укоризной.

— Ну понеслась нелёгкая, — сказал он. — Что есть ад, мальчик? Кто может ответить на этот вопрос? Видимо лишь тот, кто бывал там. И думается мне, ад ни с чем не спутать, уж тем более с жизненными передрягами да бытийной кутерьмой. Страхи да страдания на то нам в жизни и дадены, чтобы предупредить да отвадить от адских последствий. А уж в аду терзаться, охать да страдать, как пить дать, не придётся — на то он и ад, что ждут там скверную душу муки настолько тяжкие и глубокие, что и слова-то такого ещё не выдумали, чтобы описать, каково это — сносить тамошние прелести.

Ланцо вдруг почувствовал, что его бросило в жар. Лицо его вспыхнуло как ошпаренное, живот свело судорогой. То ли это была волна тепла от свечей, то ли кровь вдруг снова забегала, разогнавшись в смертельно усталых его членах — Ланцо показалось, будто голова его, словно сосуд, заполняется горячей водой. Неотступно преследовавшие его весь день мысли о смерти, почившем старом мастере и скрюченном закипали в ней и беспорядочно перебивали друг друга.

— Но что, если это обман? — воскликнул он каким-то чужим для себя самого голосом. — Жестокий обман, морок! Мнимая жизнь, которой нет конца — извечное существование, прерываемое фальшивой смертью, которая запускает лишь новый виток страданий, но не является по сути концом. Что, если мы давно уж позабыли что есть жизнь и следуем лишь чьему-то замыслу, а именно замыслу Скверны, которая и есть главная мука, главная пытка, поскольку сама она представляет собою общностью всех демонов, призванных коверкать и замешивать людей заново, словно неудачно раскатанное тесто.

Ланцо глянул на Пиго, сверкнув глазами, и на его вспотевшем лице выразилось столь искреннее опасение, что лакей вздрогнул под его взглядом.

— Тьфу ты! — сплюнул Пиго. — Умеешь ты жути нагнать, Ланцо. Да ну тебя!

Он вновь налил обоим вина и от души отпил из чаши.

— Поразительно мне вот что, сынок, — степенно продолжал он, с наслаждением причмокивая, — как же ты, храня в себе столь тяжкие мысли, умудряешься оставаться светлым душою человеком, полным достоинства, стремящимся к справедливости, миру и добру? Ведь сколько я тебя знаю, Ланцо, все разговоры у тебя всегда были лишь о благородстве, доблести да благодатных чудесах на гемском севере. Всегда хотел ты уметь собирать на небе тучи да унимать дым от пожаров, мечтал очищать воду и пищу от скверны, как делают то рыцари Струн. Но ежели живём мы в аду, сынок, к чему всё это, скажи-ка мне? К чему гасить негасимое? К чему очищать яд от яда? Выходит, и мечты твои, и всякие стремления — тщета. И зная о бессмысленности собственных чаяний, как не сошёл ещё ты с ума, Ланцо?

— Крепок разум, питаемый силой духа, — раздался голос наверху. Ланцо и Пиго разом обернулись — в дверях стоял дон Моген. — А истинно силён лишь дух, способный совладать с опаснейшей для человека стихией — с самим собой. Как раз таков наш Ланцо, любезный Пиго, — продолжал он, спускаясь по лестнице, — и как человек, исповедующий строгую самодисциплину и проявляющий достаточное самоуважение, имеет он ничтожные шансы повредить свой рассудок.

Бряцая оружием, дон Моген приблизился к столу. Пиго подскочил и отвесил хозяину неуклюжий, почти дежурный поклон, взмахнув рукой, после чего тут же уселся на место. Ланцо привстал и тоже склонил голову. Дон Моген кивнул обоим и устало опустился на свободный стул, придержав рукой увесистые ножны у бедра.

— По какому поводу вино да столь серьёзный разговор? — поинтересовался он, принимая из рук Пиго наполненный кубок.

— Эврио Эспера скончался, почтенный дон, — ответил Пиго, кивнув в сторону Ланцо. — Уж не могли не помянуть старика. С вашего, конечно, позволения…

Тёмные глаза дона Могена обратились к Ланцо. Он выпрямился на стуле, отставил кубок и медленно положил на стол свои большие мозолистые руки.

— Прими мои искренние соболезнования, Ланцо, — серьёзно произнёс он. — Я знал твоего деда, то был достойный человек. Да упокоится он с миром.

Дон Моген быстро осушил свой старый серебряный кубок и утёр рукавом замшевого дублета капли вина с окладистой, тронутой сединой, тёмной бороды.

— Однако почему ты здесь? В такой час. Разве Пиго не передал тебе, что ты можешь быть сегодня свободен? Я весь день провёл в ратуше и заранее предупредил Пиго, что сильно задержусь.

— Передавал, дон, передавал, — поспешно вставил Пиго, — но он упёрся рогом и проторчал на конюшне дотемна. Выскоблил там всё дочиста. А тут ещё и заявил, что вообще здесь останется. Не гнать же мне его метлой.

— Не гнать, — согласился дон Моген. Он внимательно глядел на Ланцо, постукивая по столу указательным пальцем, на котором поблескивал серебряный перстень с большим красным камнем. — Можешь остаться на ночь. Но утром вернись домой к матери.

Ланцо, до сих пор не проронивший ни слова, склонил голову перед рыцарем.

— Благодарю, почтенный дон. Только вот отныне это не мой дом. Дядья вскоре погонят меня, я же не собираюсь дожидаться этого момента.

— Верно. Это больше не твой дом. Но это дом твоей матери. Ты ей нужен, особенно в такой момент. И ты имеешь право и должен быть подле неё в трудный час.

— Я понимаю, дон Моген. Вы правы. Я не буду убегать из муравейника, пока в нём остаётся хоть кто-то, кто нуждается во мне.

— Муравейника? — переспросил Пиго.

Дон Моген довольно кивнул. Он усмехнулся и ударил ладонью по столу.

— Ну, где же ужин, Пиго? Подай-ка нам горячей жирной пищи да налей вина.

— Да-да, — Пиго засуетился у печки, — сейчас глянем, почтенный дон, как там обстоят дела.

Он загремел кочергой о противень, из печи повалил ароматный пар. Ланцо тем временем опустился на одно колено перед доном и принялся отстёгивать его оружие. Приняв первый меч в потёртых, но добротных резных ножнах, он взялся за второй, и вскоре распоясал рыцаря, подготовив к трапезе.

Пиго торжественно водрузил на стол противень, в котором лежал румяный бесформенный ком теста, впрочем, довольно ароматный и аппетитный на вид.

— Запечённого кроля, почтенный дон, извольте отведать.

Пиго схватил пару ножей и принялся терзать ими пищу, выкладывая на тарелки горячие куски. Над столом повис пар, запахло мясом. У всех повело животы от голода, а рты наполнились слюной — так хотелось поскорее вонзиться зубами в толстое тесто, пропитанное мясным соком. Помимо этого Пиго снял с печи тёплый котелок, в котором плавал пучок варёной спаржи, и вытащил из-под лестницы кусок сыра.

Появление на кухне рыцаря отвлекло и как-то даже освежило Ланцо, а появление на столе пищи, показавшейся ему роскошным, обильным, чуть ли не первоклассным пиршеством, окончательно согнало жар с лица к желудку, который посылал в мозг совсем отличные от его переживаний мысли — о предстоящей сытости и покое, неизбежно накатывающем от тяжёлых горячих харчей, вина и курева дона Могена.

Но едва он придвинул к себе тарелку, как наверху раздалась быстрая дробь копыт по мостовой. Кто-то пронёсся мимо дома.

— Это Фиаче, — мигом догадался Ланцо. Дон Моген одобрительно взглянул на своего ученика, запомнившего поступь коня лучшего друга.

Тут же послышалось визгливое лошадиное ржание, а вскоре и стук в главные двери. Не достучавшись, Фиаче ринулся к кухне и забарабанил кулаком в незапертую на замок дверцу.

— Ланцо! Ты здесь? Ланцо!

— Принесла нелёгкая этого дикого горлопана, — заворчал Пиго, качая головой.

— Почтенный дон, вы позволите ему войти? — тихо спросил Ланцо.

— Гант Фуринотти твой побратим, как я могу не впустить его, — усмехнулся дон Моген, — к тому же он не уймётся, пока не отыщет тебя. Для всеобщего спокойствия лучше пригласить Фуринотти внутрь. Войдите! — гаркнул он. Дверь настежь распахнулась.

В кухню ворвался всклокоченный Фиаче. Увидав собравшуюся компанию, он стремительно сбежал вниз по лестнице и тотчас отвесил рыцарю поклон.

— Почтенный дон.

— Молодой гант, — вежливо кивнул хозяин дома. — Проходите, будьте моим гостем.

— Благодарю.

Фиаче тут же подскочил к Ланцо и ухватил его за плечо.

— Я только что узнал. Мне жаль, Ланцо! Я соболезную тебе.

— Спасибо, Фиаче. Я рад, что ты приехал.

Ланцо с благодарностью посмотрел на друга, и напряжённый, сверкающий глазами Фиаче вновь встретился с ясным, спокойным взглядом своего соратника, предводителя и названного брата.

Фиаче подвинул к столу лавку и уселся справа от Ланцо перед тарелкой с горячим ужином, которую совершенно без удовольствия выставил перед ним Пиго. Впрочем, едой Фиаче не особенно интересовался, но неотрывно следил за Ланцо, от которого ждал скорбного взора, скорбного тона да скорбных речей. Однако тот вдруг поднялся с места, взял чашу с вином и, улыбаясь, слегка срывающимся голосом провозгласил:

— Пью за Эврио Эсперу! Пью за того, кто не был равнодушен, за того, кто уважал труд и не боялся никакой работы. Пью за того, кто знал как со всем справиться, за того, кто мог починить всё на свете. За того, кто был бесстрашен и невозмутим, и, наверное, не было ничего в этом мире, что могло бы встревожить или напугать его… кроме моих похождений. Прибьют, Ланцо, прибьют, как пить дать, дерзкого щегла — говорил он мне. И не понимал, зачем мне рынок, улицы и мои люди. Не понимал, но никогда не осуждал. Он лишь тревожился. За это, — Ланцо высоко поднял чашу, — я не успел попросить у него прощения. За все причинённые тревоги и заботы. Не успел поблагодарить за кров и пищу, что дал он матери моей и мне. Я не успел рассказать ему, что это я сжёг притон растлителей и «табачников» в усадьбе Граве, где сгорел почти весь дурман, который Граве сбывал на рынке. Не успел рассказать, что именно я убил ганта Граве в честном поединке и повесил его на Знаменной площади всем на обозрение. Эврио Эспера не похвалил бы меня за это. И нечем здесь хвалиться. Но мне бы хотелось, чтобы он знал. Ведь он не верил ни единому слуху обо мне. Не желал ничего слышать и утверждал, что лишь он один знает истинную правду обо мне. За эту веру не успел я поблагодарить его. Я сожалею. И сейчас я пью за Эврио Эсперу, за того, кто был мне другом всю жизнь. За Эврио!

— За Эврио! — громко отозвались остальные, поднимая чаши с вином.

Воцарилось молчание — все набросились на еду. И вскоре кролик, запечённый Пиго, был обглодан до костей.

Дон Моген со стуком опустил на стол свой кубок и удовлетворённо нараспев прорычал:

— Хорошо! Славно потрудился, Пиго, славно.

— Спасибо, дон, — поклонился тот, — с божьей помощью.

— Благодарю за ужин, Пиго, и вас, дон Моген, за гостеприимство, — произнёс Ланцо, утирая рот рукавом рубахи. — Спасибо, что накормили и приютили меня.

— Располагайся как дома, — откликнулся рыцарь, — в комнате под лестницей сейчас нет кровати, но ты можешь устроиться на ночь на чердаке. Там свежо и сухо, хоть и несколько тесновато.

— Благодарю вас ещё раз.

Фиаче, разомлевший, было, от еды и вина, встрепенулся и удивлённо вздёрнул вверх свои чёрные изогнутые брови.

— Ты что, останешься здесь?

— На эту ночь.

— Но почему?

Ланцо устало потёр шею и пробормотал:

— Ты был у меня?

— Я только что оттуда. Никто не знал, куда ты пропал, сеньора Чиела искала тебя.

— Что происходило в доме?

— Начался глубокий траур, — принялся рассказывать Фиаче. — Когда я приехал, там было полно народу — все пришли проститься с главой гильдии и выразить родным соболезнования. В доме было тихо — я слышал только как священник зачитывал молитвы. Было темно и душно, пахло варёным мясом и лекарствами. Мастер Эврио был уже омыт и облачён в саван. Его положили на стол, к груди привязали огромный Божий камень — это от некромантии. Родственники по очереди подходили к столу и мокрыми от слёз ладонями касались тела — омывали слезами. Кузены твои стояли у ног старика и держали его стопы — прикладывались к корням предка. Где-то наверху младенец заплакал, но к нему никто не шёл — ведь то хороший знак на прощании. Твоя мать проводила меня и попросила передать тебе, чтобы ты вернулся до ночи домой — успеть проститься. Ночью будут бдения, а завтра на рассвете похороны.

Ланцо кивнул.

— Как она?

— Сеньора Чиела? Скорбна, но сдержана. При мне держалась она весьма спокойно, но я думаю, она просто чертовски устала.

Ланцо вновь закивал.

— Так почему же ты не явишься на прощание? — допытывался Фиаче.

— Но я уже простился.

— Я думал, ты, как религиозный человек, чтишь все обряды.

— Обряды ничего не значат, — покачал головой Ланцо. — Это лишь утешение для тех, кто в нём нуждается. Однако для меня нет ничего больнее и бессмысленнее, чем утешение во время столь жгучей печали. Завтра я отведу маму на похороны, и буду рядом с ней, чтобы её утешить. Я буду нужен ей завтра, не сегодня.

Фиаче лишь сейчас приметил, что Ланцо был бледнее обычного, и из внимательных глаз его периодически, как бы между прочим, выкатывались слёзы.

— Как скажешь. Знай, что ты всегда можешь остановиться и у меня.

— Спасибо, Фиаче, но не думаю, что твой отец будет в восторге, — покачал головой Ланцо. — Он ненавидит меня.

— К чёрту его! Запрём его в сарае. Хоть проспится там.

Ланцо слабо усмехнулся и вновь покачал головой.

— Правильно, не связывайся с каперами, добра от них не жди, — вставил Пиго. Фиаче тут же метнул на него настороженный взгляд. — Пират он и есть пират — при деньгах ли, с пустыми ли карманами. Место ему — на рее…

— Полегче, Пиго, — прикрикнул на него дон Моген, — оставь своё недовольство при себе. Прошу прощения, молодой гант, — обратился он к Фиаче, — слова моего лакея могли задеть вас.

— Вообще-то он прав, — пожал плечами Фиаче. — Мой отец — пират. И надо сказать, я не шибко бы расстроился, если бы он умер. Правда, скорее всего это произойдёт не на рее, а в винном погребе.

— Сеньор Фуринотти плохо себя чувствует?

— Он не чувствовал себя хорошо с тех пор как получил ранение и осел в усадьбе, где беспрестанно пил, отказываясь лечиться, ходил под себя и избивал слуг. Моя мать вскоре сбежала из дома, и он окончательно свихнулся. Порой кричит, что его окружают сплошные черти, а сам он живёт в аду. И я иногда начинаю подумывать, что он недалёк от истины.

— Он абсолютно прав.

Все обернулись к Ланцо.

— Наш златовласый ангел полагает, что нас-де обманули, — саркастично пояснил Пиго, — и не живём мы уж давно, но отбываем наказание в самом что ни на есть аду.

— И это так, — подтвердил Ланцо.

— Что навело тебя на эту мысль? — полюбопытствовал дон Моген, принимая у Пиго набитую табаком трубку. Он с прищуром глядел на своего ученика, без малейшей усмешки и пренебрежения внимая ему.

— Я никогда не лгу вам, — Ланцо оглядел присутствующих, — не могу и скрывать от вас что-либо. И сегодня мне как никогда сильно хочется признаться вам в том, в чём долгое время я не хотел признаваться и самому себе, — Ланцо перевёл взгляд на свечу, — поскольку принимал явь за свои фантазии, грёзы или же самообман. Но теперь я совершенно уверен, что глаза меня не обманывают, и я не нахожусь во власти наваждения либо дурмана, потому как мне пришлось напрямую соприкоснуться с самой что ни на есть адской сущностью, — он вздрогнул и выдохнул: — Я вижу их.

— Кого? — тут же вырвалось у Фиаче.

— Служителей ада. Я вижу ненависть, вижу смерть.

— Служителей… ада? — вздёрнул брови побледневший Пиго. — Смерть?

Ланцо продолжал:

— Я вижу, как они шагают среди нас. Как собирают нас горстями, равнодушно используют и губят. Я вижу, как слипаются люди в ком, как сливаются в единого чудовищного и безжалостного великана. Я вижу великана-осуждение, я вижу великана-гордыню, великана-ярость и великана-насилие. Громадными руками хватают они своих беззащитных жертв и ломают их жизни. После этого разваливаются они, и люди, высыпавшиеся из них, словно горох из мешка, спокойно разбредаются по домам. Но вскоре слипаются они в нового великана, ужасней и безжалостней прежнего, и снова уничтожают случайную жертву.

Воцарилась тишина. Все молчали, глядя на Ланцо, и в зыбком озарении свечей каждый видел его со своего угла в совершенно различном свете. Пиго, сидящий слева от Ланцо ближе к дону, с делано равнодушным видом обсасывал косточку, но при том настороженно и с некоторой опаской поглядывал на багровый, словно киноварь, лик Ланцо. Фиаче, примостившийся справа от Ланцо, с благоговейным вниманием наблюдал, как мягкий свет золотил его кожу, и оттого она сливалась с его блестящими светлыми волосами и, казалось, сам он весь светится каким-то магическим сиянием. Дон Моген курил, сидя напротив Ланцо — свечи стояли между ними и ясно освещали тревожное лицо оруженосца, чумазое, блестящее от пота, румяное от переживаний и вина.

Ланцо продолжал:

— Застыло время на наших старых улицах. Замерли дома на подпорках, затаились подгнившие заборы. Они вросли в разбитые дороги, по которым идут люди — и эти люди всё те же. Проходит поколение, но они всё те же, ибо не умирают. Здесь нельзя умереть — в этой каше всё варится беспрерывно, и любой выскобленный из жизни человек немедленно липнет в общий ком выжатого сырца, который плавает в самой гуще этого котла. Ползут кошмарные титаны по земле нашей, топча дома наши, поля наши, выскабливая жизни наши из наших несчастных тел. Ползут они, хватают тех, кто под руку попадётся. Бессмысленно, наугад. Нет никакого смысла хватать и уничтожать — но титаны не мыслят, ибо они есть — куча. Муравейник. Ком. Человеческий ком, небо над коим то красно, то серо. Где пройдёт титан — набегают муравьи, разрастается новый муравейник. Я вижу подхваченных ложью людей — она пожирает их, после чего и они пожирают других вместе с нею. Я вижу дурную пищу, дурную воду, холодные стены и печальную пыль — она покрывает лица, исполненные тоски и страданий. И днём светит солнце, и жизнь наполняется светом, но не светом надежды, а светом гигантского жерла печи.

Ланцо надолго умолк.

Не дождавшись продолжения, все зашевелились и выдохнули, ибо, как оказалось, слушали его, затаив дыхание. Дон Моген по-прежнему молча курил, пристально глядя в глаза своего оруженосца. Казалось, рассказ Ланцо его совершенно не встревожил, но заинтересовал как нечто занимательное и теперь он с пристрастием всматривался в Ланцо, словно пытаясь разглядеть в нём некие ранее не замеченные черты.

Зато Пиго явно забеспокоился и заёрзал на месте, бормоча какие-то ругательства.

— И что, — лакей нервно огляделся, потирая плечи, — ты и сейчас видишь этих тварей? Ты видишь, как нас касаются эти чудища?

Ланцо покачал головой.

— Здесь никого кроме нас.

— И давно у тебя эти видения? — озадаченно пробормотал Фиаче.

— Сколько себя помню. В детстве я не придавал этому значения. Многие дети рассказывали, фантазировали, что видели чудовищ, разную волшебную нечисть. Сначала я думал, это оно и есть, что я, как и все, вижу нашу общую фантазию. Но вскоре я стал замечать, что никто кроме меня не видит великанов, однако все охотно отдаются их власти. Я же научился убегать от них, увиливать от их ручищ, прятаться и пережидать. Но как же я устал прятаться… — покачал головой Ланцо. — Я ненавижу их.

— Так что это за твари? — допытывался Пиго. — Черти? Демоны? Злые духи?

— Я не знаю, — вздохнул Ланцо. — Не знаю, как называются эти чудовища. Они… состоят из людей, Пиго.

— То есть мы и впрямь в аду? — Пиго аж подскочил на месте. — По-твоему выходит, мы живём среди тварей, которые делают с нами что хотят?

— Мы сами, — громко сказал дон Моген, — мы сами делаем с собою что хотим. Мы, люди, и больше никто. Мы сами и есть черти, демоны и злые духи.

— Почтенный дон! — Пиго ухватил рыцаря за плечо и потряс его, словно пытаясь разбудить. — Вы слышали, что он тут рассказывал? Слышали? Складно бает, да вот только то самая натуральная ересь! Или же юродивый бред. Что же вы-то такое говорите, дон? Как же можно… — Пиго заглянул хозяину в лицо и, удостоверившись, что тот вполне ясно внимает ему, продолжил: — Уж как есть, всем известно, что Ланцо никогда не лжёт, не склонен к пьянству и помешательству. Однако же доподлинно неизвестно, склонен ли он к заблуждениям, податлив ли ереси? Возможно с охотою принимает он одно за другое, подобно как незадачливый крестьянин впотьмах принимает старый иссохший дуб за силуэт чёрта, и вместо того чтобы окститься и разузнать истину, любовно лелеет своё суеверие и с гордостью треплется о нём во все стороны.

— Окстись-ка сам, Пиго, — подал голос рыцарь. — Что ты мелешь? Кончай причитать и обвинять Ланцо в ереси, уж ничего глупее выдумать ты не мог. Что ты так всполошился? Будто бы велика новость, что зло живёт среди людей.

— Живёт? Как бы не так, — покачал головой лакей. — Не просто живёт, но самым натуральным образом людоедствует, калечит, рубит, пожирает! Что же делать нам, где спрятаться от этого зла, дон?

— От зла не спрячешься, Пиго, — рыцарь выдохнул облако дыма. — Злу надо противостоять.

— В аду? — вскричал лакей, всплеснув руками и поворотившись в темноту. — Как можно бороться со злом в аду, почтенный дон? В самом сердце зла наши усилия ничтожны! Всё равно как рыбы в океане боролись бы с дождём, чтоб не промокнуть. И уж если мы в аду… — Пиго сердито затопал вверх по лестнице, — то чем же, чем же, позвольте спросить, я так провинился? С каких же радостей меня сюда определили?

Пиго вышел вон из кухни, громко хлопнув дверью. Дон Моген прищурился и улыбнулся уголком рта.

— Ты напугал его, Ланцо.

— А вам не страшно? — спросил Фиаче.

Рыцарь покачал головой.

— Слова Ланцо не пугают, но волнуют меня, — сказал он, искоса взглянув на Ланцо. Тот сидел, низко опустив голову, и смотрел в стол. — Если ему открыты видения, недоступные для глаз большинства, лучше держать это в тайне. Я почти не удивлён, что наш Ланцо, одарённый во всём, обладает и даром ясновидения. Его видения полны зловещих образов, иные люди могут истолковать их на свой лад, и это может привести к весьма печальным для Ланцо последствиям. Однако лично я убеждён, что его способность видеть зло это настоящий знак Господа, указующий путь к ордену рыцарей Струн. Благословение Оракула предназначено лишь чемпиону Риакорды — искуснейшему, славнейшему, лучшему из лучших, и перед вступлением в орден оно наделяет его великой силой, раскрывающей его собственные достоинства. Представьте только, молодой гант, как может раскрыться наш Ланцо, обладающий совершенно удивительными достоинствами, недоступными обычным людям.

— Способность видеть зло — знак Господа? — переспросил Фиаче. — Осталось ли вообще что-то от Господа, если Ланцо утверждает, что вокруг один лишь ад.

Дон Моген усмехнулся.

— Подобная гениальность ума, молодой гант, исходит именно от бога, — сказал он, выпуская струю дыма, — именно богом даруется талант видеть зло. Ибо невозможно бороться с тем, чего не видишь и не разумеешь, невозможно успешно противостоять врагу, который порой настолько неуловим и незрим, что даже не замечает твоей борьбы, а подчас и вовсе склоняет твою голову себе на грудь.

— Выходит, Ланцо прирождённый борец с силами зла?

— Выходит, что так.

Ланцо медленно поднял голову и взглянул на своего учителя.

— Как же мне бороться, дон? — спросил он. — Чтобы противостоять этим силам, должно обладать поистине сверхъестественной мощью. Боюсь, я ничтожно слаб перед ними.

— До поры до времени, — заметил дон Моген. — Твоя встреча с Оракулом всё решит. Одержав победу на Зимнем турнире в Риакорде, ты удостоишься чести быть благословлённым Оракулом, главой ордена Пяти Струн. Он наделит тебя той самой мощью, необходимой в борьбе, и отныне тебе не придётся убегать и прятаться от этих чудовищ. Ты ступил на верный путь, Ланцо, само божье провидение ведёт тебя к арцейскому Оракулу.

— Простите, почтенный дон, — вставил Фиаче, — простите мне мой вопрос, но неужели вы верите во все эти магические способности рыцарей Струн? Их гигантский рост ещё можно как-то объяснить — к примеру, опоив их зельем, некий ворожей мог бы править их тела, такие случаи в Арцее действительно известны, когда люди после посещения местных лекарей исцелялись, прибавляли в росте и в весе, буквально-таки оживали, хоть и стояли одной ногой в могиле. Но чтобы они сами при том становились колдунами, да ещё с благословения церкви, такого не бывало.

Дон Моген усмехнулся и указал на него трубкой.

— Узнаю слова ганта Фуринотти. Ваш папаша всегда высказывался о церкви с большим недоверием.

— С недоверием! — фыркнул Фиаче. — Да он клянёт её последними словами. Я не собираюсь, разумеется, подражать ему, ведь я в своём уме. Однако, чудеса рыцарей Струн и мне кажутся сплошными фокусами.

— Фокусы — инструмент политики, — ответил дон Моген. — Заинтересованные люди могут состряпать фокус и из настоящего чуда, чтобы народ уверовал в то, что чудеса эти подвластны церкви.

— Так значит, рыцари и впрямь обладают магической силой?

— Я бы не назвал её магической, — возразил дон Моген, — скорей силой возросшего духа. Тела рыцарей Струн становятся громадными, но и дух растёт, а значит, растут и развиваются и его достоинства.

— И вы полагаете, я стану достаточно силён, чтобы уничтожить великанов? — спросил Ланцо.

— Ты научишься с ними справляться, — отвечал ему дон Моген. — Они не будут больше преследовать и мучить тебя, тебе не придётся убегать и прятаться. Став рыцарем Струн, ты обретёшь поддержку самого святейшего Оракула, а уж он точно не оставит без внимания твои видения.

— Осталось только попасть на Зимний турнир, — мечтательно проговорил Фиаче. Дон Моген кивнул.

— Зимний турнир дело серьёзное. Подготовка и экипировка должны быть безупречны, как и репутация рыцаря. Воля к победе и уверенность должны быть несокрушимы, как и сам рыцарь. Слава о силе и доблести должна бежать впереди рыцаря так, чтобы приветственные крики обрушились на него, едва он ступит на ристалище Риакорды — громадное заснеженное поле, окружённое высоченными трибунами, балконами, башнями. Рёв трубачей и герольдов проносится по сей крепости столь оглушительно, что не стой она на вершине скалы, была бы погребена под лавиной. Сквозь завесу снегопада мелькают пёстрые знамёна и блестящие латы. Пар, выдыхаемый лошадьми, клубится над роскошными плюмажами бойцов. Животное тепло и горячий раж нагревают сам воздух над ареной, и снег не долетает до рыцарских шлемов, но тает над ними и все они покрыты сверкающей росой, припорошены снегом лишь одежды зрителей, лисьи меха да шерстные тюрбаны.

— Вы побывали на турнире! — с восторгом провозгласил Фиаче.

— Побывал, — согласился рыцарь. — Правда, не совсем удачно. Придёт время, и я вновь отправлюсь в Арцею, уже вместе с Ланцо. И уж его-то бесспорно ждёт ошеломительный успех. Вы с нами, молодой гант Фуринотти?

— Разумеется, я с вами! — воскликнул Фиаче. — Мы всегда планировали ехать вместе.

— Вот и славно, — проговорил дон Моген, сжимая зубами трубку, — Ланцо без сомнения пригодится ваша поддержка и дружеское плечо — Арцея суровое место.

Фиаче взглянул на Ланцо — тот посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, благодарно улыбаются и его усталые глаза, тёмные в тусклом свете прогоревшей свечи как угасающие угольки. Фиаче снова вспомнил об описанном Ланцо аде, и покачал головой. Жуткие эти видения, должно быть, сильно пугали Ланцо и долгое время уже досаждали ему. Какая, однако, мука хранить столь странный и страшный секрет.

Фиаче потёр руками горячее лицо и схватил бутылку, на дне которой ещё плескалось вино. Он не мог понять, как эти двое находят в себе силы улыбаться, словно Ланцо не поведал ровным счётом ничего сверхъестественного, но лишь рассказал забавную скабрезность.

— Послушайте, молодой гант, вам пора домой, — заметил дон Моген, — вы выглядите измождённым. Наверняка дон Лестрезо совершенно загонял вас сегодня.

— Мы выезжали в поле.

Дон Моген кивнул.

— Боевые тренировки, жара, поминальный ужин и откровения Ланцо вас совершенно доконали. Отправляйтесь домой и отоспитесь хорошенько.

Фиаче поднялся и склонился перед ним.

— Благодарю вас, дон, за гостеприимство.

Поднялся и Ланцо, протянув другу ладони.

— До завтра, мой Фиаче. И спасибо, что ты приехал.

Он пожал ему руку, но Фиаче вдруг крепко обнял его и, не сказав ни слова, быстро покинул кухню.

Он пронёсся по двору к главному входу, у которого был привязан его конь. Со стороны конюшни раздавалось негодующее ворчание Пиго, который, очевидно, решил высказать лошади дона все свои переживания.

Фиаче резво вспрыгнул на коня и с грохотом поскакал прочь по тёмным улицам.

Перед глазами его стоял образ Ланцо — светлый и яркий словно капля золота на чёрном бархате. Сама мысль о нём придавала сил. В присутствии Ланцо Фиаче казалось, что он и сам начинал светиться, и чувство это, горевшее в нём со дня первой их встречи, он берёг в себе как величайшее сокровище.

По пути домой он обмозговывал вечерние разговоры об аде и оживлял бережно хранимые воспоминания о том самом дне, когда ему впервые явился Ланцо Эспера.

Дом семьи Фуринотти никогда не отличался славной репутацией. Роскошный донельзя, обставленный лучшей мебелью, окружённый фонтанами и разбитыми с настоящим искусством садами, он, тем не менее, таил в себе скверную, удушающую атмосферу гнева и тоски владельца, обозлённого на весь мир. Свирепый нрав ганта Фуринотти подарил ему настоящую славу дебошира и мерзавца, которая вполне устраивала старого пирата, и совершенно не устраивала его соседей и прислугу. Челядь, однако, не торопилась покинуть грозного хозяина, который в минуты приступа пьяной щедрости швырялся золотыми монетами. Впрочем, зашвырнуть он мог и кочергой, и посудой, и даже ножом, и бывалые слуги научились мастерски увёртываться от снарядов капера, поэтому больше всех в доме доставалось маленькому Фиаче, который вынужден был наследовать громадное состояние, громадный дом, громадный сад и немалые побои, которыми его воспитывал гант Фуринотти.

Больше всего на свете капер любил выпить в компании друзей-каперов или верных матросов, которые временами навещали капитана как раз для этих целей и развлекали его громкой попойкой в течение нескольких дней. Но чаще всего он пил один, и в моменты одиноких возлияний гант впадал в неистовое буйство, вспоминая все предательства и подлости, с какими столкнулся в своей жизни. Громко проклиная покинувшую его жену, которая сбежала от него к родне на восток, он бросался на поиски сына, чтобы в очередной раз рассказать ему о неподобающем поведении матери и наказать его за родство с нею.

Фиаче подстёгивал коня всё сильнее каждый раз, когда в его памяти вспыхивали слова старого капера: — твоя мать шлюха, подлая дрянь! Твоя мать шлюха, грязная шлюха! Предательница! Шлюха!..

Конь уже нёсся как угорелый, взбивая копытами пыль просёлочной дороги. Он пересёк мост и промчался мимо мельницы, где днём в смятении пробегал Ланцо, встретивший скрюченного.

Фиаче неумолимо смаковал воспоминания, возрождая мельчайшие их подробности.

Удар, ещё удар. Вот так поступают с предателями! Так поступают со шлюхами! Удар, снова удар. Ты вылитая мать, похож всем нутром! Отродье шлюхи!

Сжавшись на холодном полу, чувствуя во рту вкус сырого камня и железа, юный Фиаче старался повернуться к побоям тем боком, где было меньше шансов получить травму. Поэтому он извивался и крутился, брыкаясь ногами, схватившись за разбитое лицо, заливаемое кровью из порванной губы.

Корчится как бес, проклятая шлюха! Стой! Стой, предатель! Подлая дрянь! Изменник, перебежчик! Измена! Измена на борту!

Но и в саду было не укрыться. Зоркий капер настигал его и со злости от боли в животе, поддерживая заштопанное брюхо левой рукой, побивал сына ногами и награждал пощёчинами, которые считал наиболее унизительным избиением мужчины. Так бьют только шлюх!

Этот момент… он всё ближе. Вот сейчас. Сейчас! Фиаче широко улыбнулся.

Удар, ещё удар. Лицо всё в грязи. Земля у фонтана всегда сырая. Ожидание нового грязного удара. Но… что случилось? Всё закончилось? От яркого солнца глаз не раскрыть. Кто это? Почему держит капера за запястье? Капер опешил от удивления и на миг потерял дар речи от такой неслыханной наглости.

Кто ты такой? Ты сияешь ярче солнца. Ты цепко ухватил за руку знаменитого на всю округу изверга и без страха смотришь ему в лицо. Ты ниже ростом, слабее, на вид тебе нет и двенадцати. Но ты поразительно уверен в себе. Словно знаешь, словно ты знаешь, отчего этот человек столь злобен и безжалостен и как унять его. Ты знаешь! Ты видишь что-то, чего не видят другие.

Застыл капер, раскрыв подёргивающийся в гневе рот, позабыв вырвать руку из твоей хватки. Крепкая хватка… И сам ты крепок, высок, хорошо сложен. Натруженные руки выдают простого работягу. Так и есть — ты простолюдин, мальчик, что привозит дрова. Вон и телега с лошадью. Собирается народ — нас окружают слуги и крестьяне. Все они неотрывно наблюдают за капером. Ведь он борется с мальчиком, невиданная картина — простолюдин перехватил руку ганта и сейчас может жестоко пострадать от ярости изверга.

Почему же раньше им не было никакого дела до капера, избивающего своего сына? Почему отворачивались они, шли себе мимо по своим делам? Неужто оттого, что хилый, ледащий господский сын — забота и собственность исключительно господина? Оттого, что неровня он им, не снискал ничьей жалости ни происхождением, ни видом своим — сдавшееся, чахлое существо. Не их дело… чужая беда. Господский сын — господская собственность.

Этот юноша их круга, он свой. Честный трудяга, бесстрашный храбрец — и если кто-то тронет его, задета будет и их честь. Посему подмога уже здесь, и мальчик не боится. Он словно знает, как управлять людьми. Он смотрит, улыбаясь, на капера. И тот, скосив глаза на собравшихся зрителей, опускает руку.

Звонкий голос рвётся каперу прямо в лицо. Не смей его бить! Не смей! Не тронь и пальцем. Тот лишь рычит в ответ потоком грязных ругательств, отступает на два шага, угрожающе машет руками. Но мальчик не боится. Он протягивает мне руку. Как крепка она, сильна. Я касаюсь её слабыми пальцами — костяшками, обтянутыми кожей. Слабо тело, не знающее иного труда кроме заживления ран и уныния, изматывающего, ко всему прочему, и душу.

Я встаю, шатаясь, на ноги и гляжу окрест. Но всё плывёт перед глазами, не вижу ничего, кроме его лица — оно светится в ореоле золотых волос. И глядя в глаза его синие, я со всей страстью, брызнув слезами, из последних сил исторг из себя вопль, который вместе с кровью рвался с разорванных губ: моя мать не шлюха! Не шлюха! Мама не шлюха! Она не шлюха, слышишь, ты?!

Не шлюха. Мама хорошая.

Фиаче на всём скаку влетел во двор усадьбы и, едва успев притормозить, тут же спрыгнул с коня. Стянув перчатки, он швырнул их в сторону, где их моментально подобрал слуга.

— Молодой сеньор, добрый вечер.

Слуги кланялись ему, угодливо распахивая перед ним двери. У лестницы Фиаче встретил лакей, готовый к любым приказам молодого господина.

— Где отец?

— В кабинете, сеньор. Отдыхает, сеньор.

— Отдыхает, значит. Навещу его. Я ужинал, нас не беспокоить.

— Слушаюсь, сеньор.

В усадьбе царил мрак. Наступила ночь, и огромный просторный дом тонул в тревожной душной тиши, стиснув себя запертыми дверями, ставнями, воротами. Фиаче поднялся по лестнице на второй этаж и прислушался к шорохам за дверями кабинета. Оттуда не доносилось ни звука.

Фиаче распахнул двери. В кабинете было жарко — яро горел камин. Капер сидел в кресле совсем рядом с каминной решёткой, угрюмо уставившись в огонь. Его часто морозило, и он никак не мог согреться, беспрестанно кутаясь в пледы и переводя дрова даже в самые жаркие дни.

Капер вяло обернулся и злобно взглянул на сына.

— Черти и демоны ещё не утащили тебя в ад? Прискорбно, — прохрипел он, хлебнув вина из бутылки. По дрожащим рукам и пузырям из носа было ясно, что он вдрызг напился.

Фиаче хищно улыбнулся. Он тихо прикрыл за собой двери и медленно направился к камину.

— Жарковато. Как в самом настоящем аду.

Он сбросил с себя дублет и принялся разминать руки.

— Чтоб ты издох, — процедил капер, разглядывая бутылку. — Чтоб тебя демоны драли в аду.

— Дорогой отец, — нараспев протянул Фиаче, закатывая кружевные рукава рубахи. — Дело в том, что мы уже в аду. Ну а я — твой личный демон.

Широко размахнувшись, он изо всех сил влепил каперу хлёсткую пощёчину.

— Солнца нет в моём доме! — гаркнул он ему в лицо так бешено, что моментально раскраснелся. На лбу его словно трещины обострились сизые вены. — Нет солнца! Из-за тебя. Солнце не заглядывает сюда из-за тебя! А я так жду его…

Он бил отца до тех пор, пока того не вырвало прямо на ковёр возле камина.