Во имя Солнца

Дарья Савицкая (2024)

Восемнадцать лет назад в королевской семье родился желтоглазый ребёнок без тени — воплощение Солнца, бездушная оболочка для божьих сил. А пять лет тому назад Солнце отказалась посещать храм и даже покидать свою башню без должной причины. Слухи множатся — кто-то не верит, что воплощение бога настоящее, кто-то считает, что жрецы прогневали Солнце. Убийство в Новом замке становятся для Королевского Храма предлогом, чтобы навязать принцессе общество «своих» — и получить соглядатаев в Предрассветной башне. Найти одержимых, уговорить воплощение бога вернуться в храм и всегда действовать во имя Солнца и никак иначе — не самая простая миссия даже для жрецов, и уж тем более для простых монахов. Только вот с каждым днём всё больше сомнений — настоящие ли Тени? И что хуже — настоящее ли Солнце?

Пролог. Королевский Храм

Ворота в Храм открыли на рассвете, когда первый луч Солнце-бога коснулся Утреннего Зеркала — огромного витража на восточной стене Зала Божьей Славы.

В предрассветных сумерках, когда заступает на службу Утренний корпус, приходит тихое трепетание многочисленных свечей и всполохи очагов по углам. Истончаются сумерки, превращаясь в тени от тени, легкую сине-серую дымку. Наступает рассвет — и наполняется светом Утреннее Зеркало. Солнечные лучи проходят сквозь плоские тела зверей и птиц, сквозь стеклянные деревья и шпили зданий, и падают на пол залы — пёстрые, ломкие, знаменующие начало нового дня. Некоторые из них сохраняют цвет, данный им волей Солнца — и они складываются в руну Крыла, символ Утреннего братства. Его легко потерять взглядом, засмотревшись на детали витража или хитросплетение бликов, но в утренние часы, в ясную погоду, от алтаря всегда видны два крыла — горящее на витраже и отброшенное сквозь него на пол.

Днём, когда Солнце-бог воспарит от горизонта к зениту, от яркой пляски цветов на Утреннем Зеркале останется лишь лёгкое свечение, а основной поток света примет на себя Полуденное Зеркало. Самое большое и яркое, оно не украшено разнообразием тварей и птиц, и взгляд сразу приковывает к себе символ Полуденных — руна Солнца — огромное ало-злато-багровое солнце с волнистыми лучами, окружённое бледными тенями праведников, святых и жрецов. Безоружная армия миротворцев, стоящая вокруг своего господина плотным кольцом, на полу отразится сотнями светлых призраков.

Тем разительнее контраст станет вечером, когда неустанный Солнце-бог, завершая путь, коснётся Вечернего Зеркала — старейшего из Зеркал. Танцуют у самого пола на витраже фиолетовые Тени, сверкают серебряные серпы из матового стекла, свиваются в сложные орнаменты растения, и Солнце-бог, горящий наверху, украшен, как старым шрамом, полумесяцем. Через весь витраж причудливо змеятся молнии, вечное знамя воинов, и, когда закатный свет коснётся стекла, по силуэту молний проляжет последняя из трёх святых рун — руна Возмездия, в народе более известная под просторечным названием «руна Серпа».

Вечный круговорот утра, дня, вечера и богопротивной ночи, недолгого времени ненужной человеку свободы, когда творятся страшнейшие из грехов. Недаром на четвёртой стене, в Ночном Зеркале, лишь глухие осколки стеклянных звёзд на каменной кладке.

Мне ли не знать, как ужасна даже не сама ночь, а дела, что мы прячем в её мягком покрове.

Но сейчас — утро. Хохочут юные монашки Утреннего корпуса, отвлёкшиеся от своего послушания — мытья подсвечников. Ведут себя, как сущие дети, корчат рожицы. Остальные утренние к их безалаберности потрясающе благосклонны — кое-кто оборачивается на шум, но глядит без осуждения, и быстро возвращается к работе. В этом, в неестественной какой-то для грешного человека незлобивости и отсутствии строгости даже к тем, кто её заслуживает, их невероятность и их же слабость.

Я смотрю на них, тщетно пытаясь нагнать в собственную пропавшую душу того же чувства спокойной радости и покоя, не фанатичного, а мирного и богоугодного желания трудиться. Но не выходит. Глаза мои слипаются после бессонной ночи в засаде, руки изредка, как от тика, вздрагивают от понимания того, что было сделано.

А вот и ранние пташки из братского Полуденного корпуса — вышагивают от выхода к алтарю со степенностью, какую у аристократии встречаешь через раз. Мужчина с длинными рыжими волосами, у корней отросшими русым почти на палец, и женщина в жреческой гриве. Разговор их то и дело спотыкается о попадающихся на пути утренних — с каждым они пытаются успеть обменяться кивком или улыбкой. Правда, суетность оставляет полуденных, едва эти двое подходят к алтарю. Я вижу, как замедляется их твёрдая поступь. Как весёлая бодрость, отражённая на лицах, сменяется тихим благоговением. Они по очереди касаются алтаря и начинают готовить его к службе. Осторожность в движениях выдаёт в полуденных людей, совмещающих молитву про себя с простой работой. И такая спокойная уверенность от них исходит, так доверительны их взгляды на алтарь и Зеркала, будто Солнце-бог для них — живое существо, во плоти находящееся здесь же, в Зале Божьей Славы, с которым они ожидают очередной аудиенции.

Мне бы их уверенность. Мне бы подойти к алтарю, коснуться его рукой и бессловесно обсудить с Солнцем свои печали — да как подойти тому, кто, греша, продумывает план на новый грех?

Бывает ли малое зло и может ли быть оправдано соучастие больше, чем самовольное злодеяние? Виновен ли тот, кто убивал, более того, кто заманил жертву к убийце? Есть ли зло, которое Солнце-бог прощает даже тем, кто греха своего до конца не осознает и цепляется за иллюзию «это было меньшее из зол»?

Вот, к примеру, те парни из Вечернего корпуса. Судя по их неопрятному виду и выражению лиц, одновременно сонному и взбудораженному, они сегодня были на жатве. Скорее всего, в этот раз у них не получилось изгнать Тень «малой кровью», как говорят у нас в Храме, а может, одержимый сопротивлялся слишком яростно, и его случилось убить. Они не ложились спать и караулят самую первую, утреннюю службу, в слабой надежде облегчить боль от осознания, что были соучастниками убийства. Они молоды. Молодость бывает совестлива, знаю это по себе. Чёрствость к собственному греху приходит с годами.

Мне бы их смелость и уверенность в доброте Солнца, с которой они ждут начала ежеутреннего обряда и заветной минутки, чтобы подойти к полуденной жрице для разговора и отпущения грехов, а то и вовсе заверения, что их дело грехом считаться не может. Одержимый мог просто вынудить их убить себя.

Оправдывает ли меня то, что я сейчас — жертва шантажа? Или же я лишь получаю по заслугам за страшный грех прошлого?

— Да осветит твой путь Солнце, — нараспев произносит одна из монахинь Утреннего корпуса, проходя рядом.

— Да осветит! — соглашаюсь я и даже удивительно, что голос мой не дрожит и не звучит устало.

В последний раз оглянувшись на Залу Божьей Славы, я неспешно двигаюсь к выходу. Я знаю, что выгляжу непринуждённо и на меня никто не обращает внимания. Меня не назначали дежурить в этой зале, а праздным зевакам дозволено приходить и уходить когда угодно.

Навстречу мне по гулким коридорам спешат на службу монахи и Жрецы — три оттенка ряс разных корпусов смешиваются с «мирской» одеждой, которую носят занятые на рабочих послушаниях. Конечно, среди них есть и настоящие миряне — узнать их не так уж трудно. Все монахи храма крашены хной в рыжий цвет. У кого-то из волос она вымылась, у кого-то свой цвет отрос уже на пядь, а то и больше. Среди мирян же множество русых и светловолосых, иногда, как редкие семечки тмина на светлой хлебной корочке, в потоке людей мелькают темноволосые.

Я иду им наперерез, придав лицу виновато-растерянное выражение, будто мне неудобно мешать другим.

— Простите! Извините! Солнце-бога ради, дайте пройти! Да, да, доброе утро! Отойдите, пожалуйста! — бормочу я, огибая идущих навстречу мне людей. — Господин Настоятель, да осветит ваш…! — упомянутый господин Настоятель дарит мне кивок, пролетая мимо, торопясь на службу. Неожиданно, обычно он на утренние не ходит… — О, доброе утро, Слава! Доброе, Гром! Да осветит ваш путь Солнце и дайте мне пройти!

Максимум раздражения, какой я получаю — недовольный вздох какой-то важничающей женщины из мирян да пару надменных взглядов от наиболее юных и нетерпимых представителей Полуденного корпуса.

Идеально. Меня видела целая куча народу, но конечно же, и десятая доля из них не вспомнит, в какую сторону меня несло и подтвердит в случае нужды моё «присутствие» на службе.

Выскочив на лестницу и отдышавшись, я бегу вниз, держась левой стены, чтобы не сталкиваться с последними из идущих на службу.

Ящик находится там же, где был оставлен. Под скамьёй у входа в Львиную залу, сейчас пустующую.

Плечи мои и руки ноют после дурацкой ночной засады, а ящик, с которым мне уже случилось побегать по лестницам в обнимку, кажется неоправданно тяжёлым. Первые несколько метров я просто толкаю его ногами, ленясь поднимать, всё равно никто не видит. Но поднять приходится — он неприятно и громко скрипит о неровности пола, привлекая ненужное внимание.

Подхватив ящик на руки, я почти бегом кидаюсь к выходу из Королевского Храма.

Люди, попадающиеся мне на пути, либо заняты делом и не оборачиваются на звук шагов, либо идут мне навстречу и быстро разминаются, толком не приглядываясь, что я там тащу. Ящик в моих руках слишком обычен, чтобы привлечь внимание. Там можно переносить почти всё — например, запас писчих принадлежностей родному корпусу, или объедки со стола старших Жрецов, припрятанные для подкормки свиней, собак и однорунных монахов, которые в еде немногим переборчивее первых. В принципе, в таком ящике мне даже как-то раз пришлось выносить из Храма кошку, отловленную на верхних этажах и приговорённую к изгнанию. Не желающая изгоняться кошка едва не разорвала мне до костей руки, пока не оказалась в ящике.

До выхода из Храма добираюсь без приключений. На улице стоит прекрасное весеннее утро, свежий ветер приятно бодрит. Площадь живёт своей обычной жизнью — мечутся туда-сюда монахи и Жрецы, суетятся прихожане, бегают чьи-то дети. От ворот доносится едва слышный перезвон старых ветряных флейт. Я быстро пробегаю через площадь — одна из десятков точек, пересекающих площадку перед Храмом очередным суетным утром. Лишь у самой границы с тропинкой в сад я приостанавливаюсь, чтобы поудобнее перехватить ящик, оборачиваюсь на Храм — и замираю.

Вдоль лоджии третьего уровня неторопливо двигается фигура. Возраст выдаёт старческая сутулость и некоторая скованность движений. Светло-жёлтое одеяние с чёрными и красными элементами кажется светлым пятном в тени. Изношенная жреческая грива надвинута на самое лицо.

Он не мог почувствовать мой взгляд, но остановился и взглянул на площадь, как будто это действительно было так. Казалось, он ищет глазами в толпе именно меня. Против этого не помогало ни понимание, как нелеп мой страх, ни твёрдое знание, что этот человек к старости стал страшно близорук.

Сокол. Королевский Жрец Сокол.

Те на площади, кто замечали его, замирали приподняв руки в приветственном жесте, будто хотели обнять старика. Мои руки были заняты ящиком, который стал, похоже, вчетверо тяжелее, чем был ночью.

Тени цветущего сада приняли меня под свою защиту и укрыли от нежелательного внимания Сокола. Ноги несли меня к жилым зданиям. Всё ближе становились обыденные звуки: громкие разговоры, перекличка скотины, звук топора, опускающегося на поленья, и хлопки многочисленных дверей. Окончательно исчезли отзвуки песнопений, заполнивших сейчас Королевский Храм.

Дверь приходится толкать онемевшим от напряжения плечом.

Десять секунд — отдышаться. Минута — разворошить угли в очаге, на котором утром кипятили воду для чая и умывания, подкинуть дров. Ногами, уже не боясь, что услышат, подтолкнуть ящик. У настоятельских покоев мало соседей.

Огонь занялся неплохо. От камина потянуло жаром.

Медленно разгорался огонь, а моё сердце колотилось, как ненормальное. Всё это казалось мелочью — мелкой пакостью, ничтожным проступком, за который разве что пожурить можно, но уж точно не наказывать всерьёз. Но мне уже слишком хорошо известно: именно такие мелкие, простительные с виду пакости, «меньшее из зол», ведут порой к такой дряни, от которой вся жизнь станет сплошной репетицией пребывания в аду.

Но менять выбор уже поздно.

Я открываю ящик, сняв крепко прилаженную крышку, вытираю выступивший на лбу пот.

Увесистый, потрёпанный по краям томик занимается быстро и слово «Легендариум», высеченное на обложке и некогда крашенное под золото, пламя слизывает уже через несколько секунд. Не дождавшись, пока он догорит в ничто, я бросаю в получивший хорошую подпитку огонь следующую книгу. «Летопись Войн» горит чуть хуже, зато хорошо и быстро занимается третья книга — длинное название стирается огнём раньше, чем я успеваю его в последний раз перечитать.

— Славься, Солнце, — шепчу я, вороша огонь и смешивая рассыпающиеся в пепел книги друг с другом, освобождая в камине место для следующей. — Пусть это никому не принесёт вреда. Пусть это больше никому не принесёт вреда…