Кошмар По-эта

Говард Филлипс Лавкрафт, 1943

Говард Филлипс Лавкрафт известен прежде всего своими шедеврами малой прозы – «Зов Ктулху», «Дагон», «Данвичский ужас», «Тень над Иннсмутом», «Затаившийся страх» и многие другие. Но лишь немногие поклонники писателя знают о его поэтическом наследии. А между тем, современники самого Лавкрафта – Роберт Говард, Кларк Эштон Смит и другие – высоко ценили именно поэтическое творчество знаменитого «затворника из Провиденса», сравнивая его стихи с поэзией Эдгара Аллана По. В сборник вошли наиболее значимые стихи Лавкрафта, включая знаменитый цикл «Грибки с Юггота», относящийся к «Мифам Ктулху», а также те, что публиковались ранее только в письмах. Для удобства читателя стихи приводятся как в переводе, так и на языке оригинала.

Special thanks are due to S.T. Joshi for his permission to use comments for H.P. Lovecraft lyrics, published in this edition.

© Д. Попов, перевод на русский язык, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Стихотворения

Fungi from Yuggoth / Грибки с Юггота

I. The Book

The place was dark and dusty and half-lost

In tangles of old alleys near the quays,

Reeking of strange things brought in from the seas,

And with queer curls of fog that west winds tossed.

Small lozenge panes, obscured by smoke and frost,

Just shewed the books, in piles like twisted trees,

Rotting from floor to roof — congeries

Of crumbling elder lore at little cost.

I entered, charmed, and from a cobwebbed heap

Took up the nearest tome and thumbed it through,

Trembling at curious words that seemed to keep

Some secret, monstrous if one only knew.

Then, looking for some seller old in craft,

I could find nothing but a voice that laughed.

I. Книга

Таилась лавка та в местах глухих

Запутанных ветшающих аллей

Близ пирсов в вони тварей из морей,

Стелился где туман в клубах чудных.

За копотью на окнах форм косых

Ряды виднелись шатких штабелей

Из ветхих книг, одна другой гнилей —

Низка была цена за знанья в них.

Туда зашел я, чарами пленен,

Взял некий том и стал его листать,

Дрожа над текстом, был где отражен

Секрет — ужасный, доведись его узнать.

Затем искал я продавца книг тех,

Но было пусто, слышался лишь смех.

II. Pursuit

I held the book beneath my coat, at pains

To hide the thing from sight in such a place;

Hurrying through the ancient harbour lanes

With often-turning head and nervous pace.

Dull, furtive windows in old tottering brick

Peered at me oddly as I hastened by,

And thinking what they sheltered, I grew sick

For a redeeming glimpse of clean blue sky.

No one had seen me take the thing — but still

A blank laugh echoed in my whirling head,

And I could guess what nighted worlds of ill

Lurked in that volume I had coveted.

The way grew strange — the walls alike and madding —

And far behind me, unseen feet were padding.

II. Преследование

Держал я книгу под пальто своим,

Сокрыв от тех, кого мог встретить там,

Бежал по переулкам вековым,

Бросая нервно взгляд по сторонам.

Окошки хмурые в чужих домах

Смотрели странно — думая о том,

Что в них таится, чувствовал я страх

С тоской о небе ясном голубом.

От взоров скрытно вещь взята была,

Но смех бесцветный все в ушах звучал,

И понял я, миры какие зла

Хранились в томе, столь что возжелал.

Терялся путь в безумье стен похожих —

И звук шагов за мной страшил до дрожи.

III. The Key

I do not know what windings in the waste

Of those strange sea-lanes brought me home once more,

But on my porch I trembled, white with haste

To get inside and bolt the heavy door.

I had the book that told the hidden way

Across the void and through the space-hung screens

That hold the undimensioned worlds at bay,

And keep lost aeons to their own demesnes.

At last the key was mine to those vague visions

Of sunset spires and twilight woods that brood

Dim in the gulfs beyond this earth’s precisions,

Lurking as memories of infinitude.

The key was mine, but as I sat there mumbling,

The attic window shook with a faint fumbling.

III. Ключ

Не знаю, снова как нашел свой дом,

Блуждая средь аллей и пустырей,

Но вот к крыльцу я бросился бегом,

Стремясь внутри укрыться поскорей.

Поведал том о спрятанном пути,

Ведущем сквозь завесы в пустоте,

Миров безмерных держат что бразды

И эоны хранят в своей среде.

Моим был ключ к загадочным виденьям

В закате шпилей, сумрачных лесов,

Что в безднах вопреки всем устроеньям

Висят, как бесконечности сонм снов.

Когда ж шептание мое раздалось,

Окно в мансарде дрожью отозвалось.

IV. Recognition

The day had come again, when as a child

I saw — just once — that hollow of old oaks,

Grey with a ground-mist that enfolds and chokes

The slinking shapes which madness has defiled.

It was the same — an herbage rank and wild

Clings round an altar whose carved sign invokes

That Nameless One to whom a thousand smokes

Rose, aeons gone, from unclean towers up-piled.

I saw the body spread on that dank stone,

And knew those things which feasted were not men;

I knew this strange, grey world was not my own,

But Yuggoth, past the starry voids — and then

The body shrieked at me with a dead cry,

And all too late I knew that it was I!

IV. Осознание

Вновь день пришел, когда я увидал,

Как в детстве раз, низину о дубах,

Где формы задыхаются в клубах

Тумана, где безумье правит бал.

Алтарь как прежде в травах утопал,

И Безымянный призван в письменах —

К нему курений дым, идя в веках,

Взвивался с башен, дух что зла объял.

Я тело зрел на камне том сыром

И знал, не у людей что был там пир,

Не мой что был тот свет, уныл во всем,

Но Юггот чуждый, в звездной бездне мир.

Вдруг пленник взвыл, увидевши меня,

И поздно мне открылось: то был я!

V. Homecoming

The daemon said that he would take me home

To the pale, shadowy land I half recalled

As a high place of stair and terrace, walled

With marble balustrades that sky-winds comb,

While miles below a maze of dome on dome

And tower on tower beside a sea lies sprawled.

Once more, he told me, I would stand enthralled

On those old heights, and hear the far-off foam.

All this he promised, and through sunset’s gate

He swept me, past the lapping lakes of flame,

And red-gold thrones of gods without a name

Who shriek in fear at some impending fate.

Then a black gulf with sea-sounds in the night:

“Here was your home,” he mocked, “when you had sight!”

V. Возвращение домой

Меня домой взять демон был готов,

В край светлый тот, мои что сны хранят:

Террасы ввысь, чей мрамор балюстрад

Расчесывает кудри облаков,

Внизу же лабиринт из куполов

И башен, подле волны где шумят.

Меня, сказал он, чары вновь пленят

Высот, с них буду слушать моря зов.

И чрез закат понес меня с собой —

Над озером, где плещется огонь,

Над тронами могуществ без имен,

Кричат что в страхе пред своей судьбой.

Затем — шум моря в бездне черноты:

«Был здесь твой дом, — бес хмыкнул, — зрел что ты!»

VI. The Lamp

We found the lamp inside those hollow cliffs

Whose chiseled sign no priest in Thebes could read,

And from whose caverns frightened hieroglyphs

Warned every living creature of earth’s breed.

No more was there — just that one brazen bowl

With traces of a curious oil within;

Fretted with some obscurely patterned scroll,

And symbols hinting vaguely of strange sin.

Little the fears of forty centuries meant

To us as we bore off our slender spoil,

And when we scanned it in our darkened tent

We struck a match to test the ancient oil.

It blazed — great God!.. But the vast shapes we saw

In that mad flash have seared our lives with awe.

VI. Лампа

Попалась лампа нам в пещерах скал,

Жрецы из Фив чей символ не прочли,

Где текст из иероглифов пугал

Всех тварей существующих Земли.

Из меди чаша эта лишь нашлась

С остатком масла странного на дне;

Узором жутким череда вилась

Порочных знаков и письмён по ней.

Не вняв боязням сорока веков,

Мы прихватили скудный наш трофей,

И в ночь, вернувшись под палатки кров,

Поджечь решили масло в озорстве.

Как вспыхнуло!.. Но жуть огонь явил,

Чей вид нам страхом души иссушил.

VII. Zaman’s Hill

The great hill hung close over the old town,

A precipice against the main street’s end;

Green, tall, and wooded, looking darkly down

Upon the steeple at the highway bend.

Two hundred years the whispers had been heard

About what happened on the man-shunned slope —

Tales of an oddly mangled deer or bird,

Or of lost boys whose kin had ceased to hope.

One day the mail-man found no village there,

Nor were its folk or houses seen again;

People came out from Aylesbury to stare —

Yet they all told the mail-man it was plain

That he was mad for saying he had spied

The great hill’s gluttonous eyes, and jaws stretched wide.

VII. Холм Замана

Над градом холм огромный нависал

Обрывом против улицы конца;

Высокий и зеленый, он взирал

На колокольню с видом гордеца.

Два века уж шептались о делах

На склоне, ужас брал ходить куда —

Об изувеченных зверей телах,

О мальчиках, пропавших без следа.

Раз почтальон села там не нашел,

Исчезли напрочь жители, дома;

Из Эйлсбери проверить люд пошел:

Видать, лишился тот почтарь ума,

Коль видел он, раскрыл как холм свой зев,

Глазами жадными при том смотрев.

VIII. The Port

Ten miles from Arkham I had struck the trail

That rides the cliff-edge over Boynton Beach,

And hoped that just at sunset I could reach

The crest that looks on Innsmouth in the vale.

Far out at sea was a retreating sail,

White as hard years of ancient winds could bleach,

But evil with some portent beyond speech,

So that I did not wave my hand or hail.

Sails out of Innsmouth! echoing old renown

Of long-dead times. But now a too-swift night

Is closing in, and I have reached the height

Whence I so often scan the distant town.

The spires and roofs are there — but look! The gloom

Sinks on dark lanes, as lightless as the tomb!

VIII. Порт

От Аркхэма я десять миль шагал

Над Бойнтон-Бич вдоль пропастей краев,

И думал быть к закату у холмов,

Внизу в долине Иннсмут где лежал.

Там парус в даль морскую уплывал,

Лишенный цвета натиском ветров,

Зловещ предвестьем, коему нет слов —

Рукой ему я вслед не помахал.

За Иннсмут курс! — звучат лишь эхом дни

Великих дел. Но близок час ночной,

Маячит уж вершина предо мной,

Откуда города черты видны.

Вот шпили, крыши — но взгляни! Все мрак

Покрыл — могилы лишь чернеют так!

IX. The Courtyard

It was the city I had known before;

The ancient, leprous town where mongrel throngs

Chant to strange gods, and beat unhallowed gongs

In crypts beneath foul alleys near the shore.

The rotting, fish-eyed houses leered at me

From where they leaned, drunk and half-animate,

As edging through the filth I passed the gate

To the black courtyard where the man would be.

The dark walls closed me in, and loud I cursed

That ever I had come to such a den,

When suddenly a score of windows burst

Into wild light, and swarmed with dancing men:

Mad, soundless revels of the dragging dead —

And not a corpse had either hands or head!

IX. Внутренний двор

Тот старый град мне прежде был знаком;

Стан лепры, где чужим богам хвальбы

Под гонг звучат от метисов толпы

Из склепов тайных на брегу морском.

Взгляд окон блеклых полон был вражды

В домах, где жили пьянь да нищета,

Пока я шел по грязи чрез врата

Во двор, чтоб человека там найти.

Нависли стены хмурые вокруг,

И проклял я, пришел что в сей притон,

Когда зажглись десятки окон вдруг,

Явив безумно пляшущих персон:

Безмолвная пирушка мертвецов —

И были все без рук и без голов!

X. The Pigeon-Flyers

They took me slumming, where gaunt walls of brick

Bulge outward with a viscous stored-up evil,

And twisted faces, thronging foul and thick,

Wink messages to alien god and devil.

A million fires were blazing in the streets,

And from flat roofs a furtive few would fly

Bedraggled birds into the yawning sky

While hidden drums droned on with measured beats.

I knew those fires were brewing monstrous things,

And that those birds of space had been Outside —

I guessed to what dark planet’s crypts they plied,

And what they brought from Thog beneath their wings.

The others laughed — till struck too mute to speak

By what they glimpsed in one bird’s evil beak.

X. Голубиная почта

Меня в трущобы взяли, стены где

Вздувает затаенный вязкий срам,

И лица в скверне и нечистоте

Подмигивают чуждым божествам.

Сверкали тысячи костров вокруг,

А с плоских крыш в зияющую высь

Пускали птиц, замызганных как крыс,

Под барабанов скрытых мерный стук.

Я знал, что жуть варилась на кострах,

Что были птицы космоса Вовне —

Гадал о целях их межзвездного турне,

О том, несли что с Тога на крылах.

Смеялись все — но замерли столбом,

Увидев нечто в птичьем клюве злом.

XI. The Well

Farmer Seth Atwood was past eighty when

He tried to sink that deep well by his door,

With only Eb to help him bore and bore.

We laughed, and hoped he’d soon be sane again.

And yet, instead, young Eb went crazy, too,

So that they shipped him to the county farm.

Seth bricked the well-mouth up as tight as glue —

Then hacked an artery in his gnarled left arm.

After the funeral we felt bound to get

Out to that well and rip the bricks away,

But all we saw were iron hand-holds set

Down a black hole deeper than we could say.

And yet we put the bricks back — for we found

The hole too deep for any line to sound.

XI. Колодец

Сет Этвуд прожил восемьдесят лет,

Когда решил колодец углубить,

И помогал ему лишь Эб бурить,

А мы смеялись — вот рехнулся дед!

Тут юный Эб вдруг тронулся умом —

Беднягу посадили под замок.

Колодец Сет заделал кирпичом

И на руке артерию рассек.

Мы с похорон пошли на Сета двор,

С того колодца кирпичи чтоб снять,

В нем оказался ряд ручных опор,

Как глубоко спускались — не видать.

Но кладка вновь была возвращена:

Ничем мы не смогли достать до дна.

XII. The Howler

They told me not to take the Briggs’ Hill path

That used to be the highroad through to Zoar,

For Goody Watkins, hanged in seventeen-four,

Had left a certain monstrous aftermath.

Yet when I disobeyed, and had in view

The vine-hung cottage by the great rock slope,

I could not think of elms or hempen rope,

But wondered why the house still seemed so new.

Stopping a while to watch the fading day,

I heard faint howls, as from a room upstairs,

When through the ivied panes one sunset ray

Struck in, and caught the howler unawares.

I glimpsed — and ran in frenzy from the place,

And from a four-pawed thing with human face.

XII. Ревун

Чрез Бриггс-Хилл в Зор совет был не идти:

«Святой» Уоткинс, хоть давно уж мертвый —

Повешен в тысяча семьсот четвертый —

Оставил страшное на том пути.

Но я пошел, когда же дома кров

В плюще возник из-под скалы крутой,

Не вспомнил даже о веревке той,

А поразился: дом стоял как нов.

Взирая на заката красоту,

Я слабый рев услышал из окна;

Вдруг луч пронзил покоев темноту

И высветил обличье ревуна.

Помчался как безумный я бегом

От твари с лапами, людским лицом.

XIII. Hesperia

The winter sunset, flaming beyond spires

And chimneys half-detached from this dull sphere,

Opens great gates to some forgotten year

Of elder splendours and divine desires.

Expectant wonders burn in those rich fires,

Adventure-fraught, and not untinged with fear;

A row of sphinxes where the way leads clear

Toward walls and turrets quivering to far lyres.

It is the land where beauty’s meaning flowers;

Where every unplaced memory has a source;

Where the great river Time begins its course

Down the vast void in starlit streams of hours.

Dreams bring us close — but ancient lore repeats

That human tread has never soiled these streets.

XIII. Гесперия

Зимой в унылых небесах закат

Над градом, чьи черты едва видны,

Уводит в позабытые уж дни

Величия и неземных отрад.

В огнях тех ярких чудеса горят,

Дерзки, но ужасом омрачены;

Ряд сфинксов, где дорога до стены

И башен, что от дальних лир дрожат.

То край, где значит красота цветенье,

Воспоминаний где все очаги,

Где происходит Времени-реки

Часов потоком в пустоту паденье.

Туда нас сны ведут — но никогда

Людьми не осквернялись те места.

XIV. Star-Winds

It is a certain hour of twilight glooms,

Mostly in autumn, when the star-wind pours

Down hilltop streets, deserted out-of-doors,

But shewing early lamplight from snug rooms.

The dead leaves rush in strange, fantastic twists,

And chimney-smoke whirls round with alien grace,

Heeding geometries of outer space,

While Fomalhaut peers in through southward mists.

This is the hour when moonstruck poets know

What fungi sprout in Yuggoth, and what scents

And tints of flowers fill Nithon’s continents,

Such as in no poor earthly garden blow.

Yet for each dream these winds to us convey,

A dozen more of ours they sweep away!

XIV. Звездные ветры

Есть некий час осенней темноты,

Когда нисходит звездный ветер вдруг

На улицы, умолк шагов где звук,

Но льют из окон свет домов ряды.

Рой мертвых листьев сказочно кружит,

И с чуждой грацией клубится дым,

Законам подчиняясь неземным,

А сквозь туманы Фомальгаут зрит.

Поэт безумный узнаёт в сей час,

Растут на Югготе что за грибки,

Как пахнут Найтона земель цветки,

Что в скудных не сыскать садах у нас.

Но ветры те за принесенный сон

Десяток наших грез берут в полон!

XV. Antarktos

Deep in my dream the great bird whispered queerly

Of the black cone amid the polar waste;

Pushing above the ice-sheet lone and drearly,

By storm-crazed aeons battered and defaced.

Hither no living earth-shapes take their courses,

And only pale auroras and faint suns

Glow on that pitted rock, whose primal sources

Are guessed at dimly by the Elder Ones.

If men should glimpse it, they would merely wonder

What tricky mound of Nature’s build they spied;

But the bird told of vaster parts, that under

The mile-deep ice-shroud crouch and brood and bide.

God help the dreamer whose mad visions shew

Those dead eyes set in crystal gulfs below!

XV. Антарктос

Шептала птица мне из сна пучины

О пике черном, что навис с тоской

Над льдом полярной мертвенной пустыни,

Истертый вечность длящейся пургой.

Отсюда жизнь гонима словно мором,

Лишь солнца да сияний южных свет

Подсвечивает в шрамах пик, в котором

Творенья Старших виден смутный след.

Узрят коль люди, скажут в удивленье:

Чудной Природа создала курган,

Но клюв вещал: в ледовом погребенье

Покоится и ждет громадный стан.

Не дай вам бог узреть во сне хоть раз

В хрустальной бездне вид тех мертвых глаз!

XVI. The Window

The house was old, with tangled wings outthrown,

Of which no one could ever half keep track,

And in a small room somewhat near the back

Was an odd window sealed with ancient stone.

There, in a dream-plagued childhood, quite alone

I used to go, where night reigned vague and black;

Parting the cobwebs with a curious lack

Of fear, and with a wonder each time grown.

One later day I brought the masons there

To find what view my dim forbears had shunned,

But as they pierced the stone, a rush of air

Burst from the alien voids that yawned beyond.

They fled — but I peered through and found unrolled

All the wild worlds of which my dreams had told.

XVI. Окно

В пристроек путанице дом стоял,

Где заплутать любой мог средь ходов,

И было в комнатке вблизи задов

Окно, что камень древний закрывал.

Я в детстве, в коем столько снов видал,

Ходил туда, под ночи черной кров,

Срывая смело сети пауков,

И удивляться не переставал.

Привел рабочих я во тьмы чертог

Узнать, страшило предков что в окне;

Пробили камень — воздуха поток

Вдруг хлынул из иных пустот вовне.

И стали мне оттоль миры видны,

Давно о коих рассказали сны.

XVII. A Memory

There were great steppes, and rocky table-lands

Stretching half-limitless in starlit night,

With alien campfires shedding feeble light

On beasts with tinkling bells, in shaggy bands.

Far to the south the plain sloped low and wide

To a dark zigzag line of wall that lay

Like a huge python of some primal day

Which endless time had chilled and petrified.

I shivered oddly in the cold, thin air,

And wondered where I was and how I came,

When a cloaked form against a campfire’s glare

Rose and approached, and called me by my name.

Staring at that dead face beneath the hood,

I ceased to hope — because I understood.

XVII. Воспоминание

Объял высокий звездный небосклон

Степей и взгорий беспредельный край,

В кочевьях освещал огонь костра

Мохнатый скот под бубенцов трезвон.

Спускался вдаль на юг широкий дол

До темной и извилистой стены,

Питону первобытному сродни,

За вечность форму камня что обрел.

На холоде пробрала дрожь меня:

Но где я? Как же я сюда попал?

Поднялся некто в зареве огня

И громко имя вдруг мое назвал.

Вглядевшись в трупа жуткий силуэт,

Лишился я надежд, узнав ответ.

XVIII. The Gardens of Yin

Beyond that wall, whose ancient masonry

Reached almost to the sky in moss-thick towers,

There would be terraced gardens, rich with flowers,

And flutter of bird and butterfly and bee.

There would be walks, and bridges arching over

Warm lotos-pools reflecting temple eaves,

And cherry-trees with delicate boughs and leaves

Against a pink sky where the herons hover.

All would be there, for had not old dreams flung

Open the gate to that stone-lanterned maze

Where drowsy streams spin out their winding ways,

Trailed by green vines from bending branches hung?

I hurried — but when the wall rose, grim and great,

I found there was no longer any gate.

XVIII. Сады Йина

За той стеной, что небеса почти

Достала древней кладкой башен мшистых,

Полны порханья да цветов душистых,

Раскинулись висячие сады.

Дорожки и мосты там над каналом,

Где отражается чудесный храм,

И льнут на вишнях лепестки к ветвям,

И цапли реют в поднебесье алом.

Я б всё увидел — ведь распахнули сны

Врата в тот парк светильников-камней,

Ручьи где вьются тихо средь теней

От лоз, что густо переплетены!

Когда ж предстал пред мной стены оплот —

Увы! — в ней больше не было ворот.

XIX. The Bells

Year after year I heard that faint, far ringing

Of deep-toned bells on the black midnight wind;

Peals from no steeple I could ever find,

But strange, as if across some great void winging.

I searched my dreams and memories for a clue,

And thought of all the chimes my visions carried;

Of quiet Innsmouth, where the white gulls tarried

Around an ancient spire that once I knew.

Always perplexed I heard those far notes falling,

Till one March night the bleak rain splashing cold

Beckoned me back through gateways of recalling

To elder towers where the mad clappers tolled.

They tolled — but from the sunless tides that pour

Through sunken valleys on the sea’s dead floor.

XIX. Колокола

Годами слышал гулкий звон далекий

Я в ветре полуночной черноты,

Не с колокольни, что встречал в пути,

Но чуждый, как из бездны преглубокой.

Ответ я в снах и в памяти искал,

Представил звоны каждого виденья

И Иннсмут, чайки в белом оперенье

Где вились подле шпиля, кой я знал.

Так и дивился я б далеким нотам,

Но хладный дождь раз в мартовскую ночь

Меня направил к памяти воротам

И к башням, что звонили во всю мочь —

Но от течений, мчавших в глубине

Чрез затонувший дол на мертвом дне.

XX. Night-Gaunts

Out of what crypt they crawl, I cannot tell,

But every night I see the rubbery things,

Black, horned, and slender, with membraneous wings,

And tails that bear the bifid barb of hell.

They come in legions on the north wind’s swell,

With obscene clutch that titillates and stings,

Snatching me off on monstrous voyagings

To grey worlds hidden deep in nightmare’s well.

Over the jagged peaks of Thok they sweep,

Heedless of all the cries I try to make,

And down the nether pits to that foul lake

Where the puffed shoggoths splash in doubtful sleep.

But oh! If only they would make some sound,

Or wear a face where faces should be found!

XX. Ночные мверзи

Обитель их под гробовой плитой —

Ночами вижу тварей о рогах,

Худых, крылатых, черных, о хвостах

С двойной колючкой, злобой налитой.

Они с бореем предстают ордой

И, грубо сжав меня в своих когтях,

Несут к мирам в безрадостных цветах,

В колодце страха скрытым чернотой.

Над гребнем Тока мчатся в вышине,

К моим мольбам глухи, и в самый ад,

До озера, что источает смрад,

Где брызжут шогготы в притворном сне.

О, если б издавали звук они,

И лик несли, где лица быть должны!

XXI. Nyarlathotep

And at the last from inner Egypt came

The strange dark One to whom the fellahs bowed;

Silent and lean and cryptically proud,

And wrapped in fabrics red as sunset flame.

Throngs pressed around, frantic for his commands,

But leaving, could not tell what they had heard;

While through the nations spread the awestruck word

That wild beasts followed him and licked his hands.

Soon from the sea a noxious birth began;

Forgotten lands with weedy spires of gold;

The ground was cleft, and mad auroras rolled

Down on the quaking citadels of man.

Then, crushing what he chanced to mould in play,

The idiot Chaos blew Earth’s dust away.

XXI. Ньярлатхотеп

И вот явился из Египта он —

Царь Темный, кланялся кому феллах;

Надменен, худощав и скуп в речах,

В шелка заката цвета облачен.

Что б ни сказал он — верил люд всему,

Но повторить не мог его слова,

А по народам разнеслась молва,

Что лижут руки хищники ему.

Отрава вышла из морских глубин —

Держав забытых шпилей силуэт;

Мир треснул, и безумных вспышек свет

Растекся средь расколотых домин.

Затем, своих забав стирая плод,

Развеял Землю Хаос-идиот.

XXII. Azathoth

Out in the mindless void the daemon bore me,

Past the bright clusters of dimensioned space,

Till neither time nor matter stretched before me,

But only Chaos, without form or place.

Here the vast Lord of All in darkness muttered

Things he had dreamed but could not understand,

While near him shapeless bat-things flopped and fluttered

In idiot vortices that ray-streams fanned.

They danced insanely to the high, thin whining

Of a cracked flute clutched in a monstrous paw,

Whence flow the aimless waves whose chance combining

Gives each frail cosmos its eternal law.

“I am His Messenger,” the daemon said,

As in contempt he struck his Master’s head.

XXII. Азатот

Меня доставил бес в пустые дали

За все известные скопленья звезд,

Где время и материя пропали,

Был Хаос лишь, сумбурный зла форпост.

Шептал там в мраке Властелин громадный

О снах своих, осмыслить что не мог,

Вкруг вились твари внешности нескладной

В воронках, что раздул лучей поток.

Они плясали дико под скуленье

Безумной флейты в мерзостных когтях,

Чьих волн бесцельных глупое смешенье

Закон привносит во вселенных прах.

«Посланник я Его», — мне бес сказал

И тумака Владыке грубо дал.

XXIII. Mirage

I do not know if ever it existed —

That lost world floating dimly on Time’s stream —

And yet I see it often, violet-misted,

And shimmering at the back of some vague dream.

There were strange towers and curious lapping rivers,

Labyrinths of wonder, and low vaults of light,

And bough-crossed skies of flame, like that which quivers

Wistfully just before a winter’s night.

Great moors led off to sedgy shores unpeopled,

Where vast birds wheeled, while on a windswept hill

There was a village, ancient and white-steepled,

With evening chimes for which I listen still.

I do not know what land it is — or dare

Ask when or why I was, or will be, there.

XXIII. Мираж

А был ли он, я спрашиваю снова —

Забытый мир, чрез Время что плывет —

Но часто зрю его во мге лиловой,

Сна смутного мерцающий налет.

Там были башни, с плеском странным реки,

Диковин лабиринт, простор небес

И та заря, что будит в человеке

По вечерам желание чудес.

Безлюдный брег, осокой обрамлен,

Где вились птицы, а над ним

Деревня с колокольнею, чей звон

Вечерний памятью моей храним.

Не знаю, что за край — спросить боюсь,

Когда там был, иль только окажусь.

XXIV. The Canal

Somewhere in dream there is an evil place

Where tall, deserted buildings crowd along

A deep, black, narrow channel, reeking strong

Of frightful things whence oily currents race.

Lanes with old walls half meeting overhead

Wind off to streets one may or may not know,

And feeble moonlight sheds a spectral glow

Over long rows of windows, dark and dead.

There are no footfalls, and the one soft sound

Is of the oily water as it glides

Under stone bridges, and along the sides

Of its deep flume, to some vague ocean bound.

None lives to tell when that stream washed away

Its dream-lost region from the world of clay.

XXIV. Канал

Есть место жуткое в неясном сне,

Там окружают без жильцов дома

Канал дурной, смердящий как чума

От мерзости какой-то в глубине.

Там переулки, сузившись в верхах,

До улиц вьются, что на картах нет,

Луна роняет призрачный свой свет

На окна мертвые в косых рядах.

Шагов не слышно там, звучит лишь плеск

Скользящих черных маслянистых вод —

Теченье под мостами их несет

До океана, зрим вдали чей блеск.

Неведомо, когда унес поток

Из яви сей заблудший в снах мирок.

XXV. St. Toad’s

“Beware St. Toad’s cracked chimes!” I heard him scream

As I plunged into those mad lanes that wind

In labyrinths obscure and undefined

South of the river where old centuries dream.

He was a furtive figure, bent and ragged,

And in a flash had staggered out of sight,

So still I burrowed onward in the night

Toward where more roof-lines rose, malign and jagged.

No guide-book told of what was lurking here —

But now I heard another old man shriek:

“Beware St. Toad’s cracked chimes!” And growing weak,

I paused, when a third greybeard croaked in fear:

“Beware St. Toad’s cracked chimes!” Aghast, I fled —

Till suddenly that black spire loomed ahead.

XXV. Сент-Тоуд

«Эй, берегись, Сент-Тоуд там звонит!» —

Он крикнул, лишь нырнул я второпях

В безумных улиц лабиринт впотьмах

Реки южней, где древность в грезах спит.

То был старик согбенный, в рвань одетый,

В мгновенье скрылся он из виду прочь,

И я продолжил погружаться в ночь

Туда, где крыши зубьями воздеты.

В чем ужас здесь, не сказано нигде —

Но снова я услышал жуткий зов:

«Беги от треснувших колоколов!»

И третий старец каркнул о беде:

«Сент-тоудского звона берегись!»

Я побежал — и шпиль злой взнесся ввысь.

XXVI. The Familiars

John Whateley lived about a mile from town,

Up where the hills begin to huddle thick;

We never thought his wits were very quick,

Seeing the way he let his farm run down.

He used to waste his time on some queer books

He’d found around the attic of his place,

Till funny lines got creased into his face,

And folks all said they didn’t like his looks.

When he began those night-howls we declared

He’d better be locked up away from harm,

So three men from the Aylesbury town farm

Went for him — but came back alone and scared.

They’d found him talking to two crouching things

That at their step flew off on great black wings.

XXVI. Домашние духи

От града в миле Джон Уэйтли жил,

Где начинают кучиться холмы;

Его сметливым не считали мы,

Поскольку в прах он ферму разорил.

Бывало, сутками так и сидит

За найденной в мансарде стопкой книг —

В итоге сморщился забавно лик,

И всех людей пугать его стал вид.

Когда ж он начал выть, решил наш сход

Его упечь в психушку, потому

Явились трое эйлсберских к нему,

Вот только дали деру от ворот:

Беседовал он с тварями двумя,

Умчали кои крыльями шумя.

XXVII. The Elder Pharos

From Leng, where rocky peaks climb bleak and bare

Under cold stars obscure to human sight,

There shoots at dusk a single beam of light

Whose far blue rays make shepherds whine in prayer.

They say (though none has been there) that it comes

Out of a pharos in a tower of stone,

Where the last Elder One lives on alone,

Talking to Chaos with the beat of drums.

The Thing, they whisper, wears a silken mask

Of yellow, whose queer folds appear to hide

A face not of this earth, though none dares ask

Just what those features are, which bulge inside.

Many, in man’s first youth, sought out that glow,

But what they found, no one will ever know.

XXVII. Маяк Старшего

От Ленга, где вершины взметены

До хладных звезд, невидных никому,

Несется света луч сквозь полутьму,

Чей блеск мольбой встречают чабаны.

По их рассказам (не были хоть там),

Из маяка на башне он идет,

Последний Старший где один живет,

Стуча посланья Хаосу в тамтам.

Из жёлта шелка маска Существа,

И складки странные на ней таят

Лик неземной, но спросит кто едва,

Что у него за выдавленный склад.

Искали многие маячный свет,

Но что нашли — не даст никто ответ.

XXVIII. Expectancy

I cannot tell why some things hold for me

A sense of unplumbed marvels to befall,

Or of a rift in the horizon’s wall

Opening to worlds where only gods can be.

There is a breathless, vague expectancy,

As of vast ancient pomps I half recall,

Or wild adventures, uncorporeal,

Ecstasy-fraught, and as a day-dream free.

It is in sunsets and strange city spires,

Old villages and woods and misty downs,

South winds, the sea, low hills, and lighted towns,

Old gardens, half-heard songs, and the moon’s fires.

But though its lure alone makes life worth living,

None gains or guesses what it hints at giving.

XXVIII. Ожидание

Способны вещи некие внушить

Мне чувство, будто грянут чудеса,

Иль что разверзнутся вдруг небеса,

Открыв миры, где боги могут быть.

Есть ожиданье, враз не объяснить —

Как пышности, в былом что ныне вся,

Иль приключений, в коих грез краса,

А дух в восторге мчится во всю прыть.

Оно в закатах, в шпилях городов,

В селеньях старых, в рощах и холмах,

Во мглистых дюнах, в городских огнях,

В негромких песнях, в магии садов.

И хоть за лишь один соблазн жить стоит,

Не алчут знать, намек его что кроет.

XXIX. Nostalgia

Once every year, in autumn’s wistful glow,

The birds fly out over an ocean waste,

Calling and chattering in a joyous haste

To reach some land their inner memories know.

Great terraced gardens where bright blossoms blow,

And lines of mangoes luscious to the taste,

And temple-groves with branches interlaced

Over cool paths — all these their vague dreams shew.

They search the sea for marks of their old shore —

For the tall city, white and turreted —

But only empty waters stretch ahead,

So that at last they turn away once more.

Yet sunken deep where alien polyps throng,

The old towers miss their lost, remembered song.

XXIX. Ностальгия

Раз в год, в печальных осени огнях,

За океаны стаи птиц летят,

В счастливой спешке щебеча вразлад,

Чтоб оказаться в памятных краях.

Висячие сады в чудных цветах,

И манго сладкие, за рядом ряд,

И в рощах храмов ветви шелестят

Над тропками — все это видят в снах.

В полете ищут линии брегов

Да в шпилях града белого черты —

Но лишь пустые воды впереди,

Так что меняют курс они свой вновь.

А средь полипов в глубине морской

Ждут песнь их башни древние с тоской.

XXX. Background

I never can be tied to raw, new things,

For I first saw the light in an old town,

Where from my window huddled roofs sloped down

To a quaint harbour rich with visionings.

Streets with carved doorways where the sunset beams

Flooded old fanlights and small window-panes,

And Georgian steeples topped with gilded vanes —

These were the sights that shaped my childhood dreams.

Such treasures, left from times of cautious leaven,

Cannot but loose the hold of flimsier wraiths

That flit with shifting ways and muddled faiths

Across the changeless walls of earth and heaven.

They cut the moment’s thongs and leave me free

To stand alone before eternity.

XXX. Истоки

Не надо нового мне барахла —

Ведь свет сперва явил мне старый град,

От моего окна где крыш каскад

Спускался в гавань — видам нет числа.

И улицы, заката где лучи

Оконца красили дверей резных,

И шпили с блеском флюгеров златых —

Все это в детстве снилось мне в ночи.

Сей клад из сдержанной закваски лет

Тех призраков докучных гонит вон,

Снуют что с чепухой со всех сторон

Меж неба и земли бессменных сред.

Они мгновенья путы рвут на мне —

И вот я с вечностью наедине.

XXXI. The Dweller

It had been old when Babylon was new;

None knows how long it slept beneath that mound,

Where in the end our questing shovels found

Its granite blocks and brought it back to view.

There were vast pavements and foundation-walls,

And crumbling slabs and statues, carved to shew

Fantastic beings of some long ago

Past anything the world of man recalls.

And then we saw those stone steps leading down

Through a choked gate of graven dolomite

To some black haven of eternal night

Where elder signs and primal secrets frown.

We cleared a path — but raced in mad retreat

When from below we heard those clumping feet.

XXXI. Житель

Он стар был, Вавилон когда был нов;

То тайна, сколько спал он под холмом,

Его гранит где мы с большим трудом

Отрыли и явили миру вновь.

Там были основанья крепостей

И статуи, в которых отражен

Вид фантастических существ времен,

Что не остались в памяти людей.

А после мы нашли ступеней ряд,

Вниз ведших чрез фигурные врата

В покои, в коих ночь царит всегда,

И Знаки Старших холодно глядят.

Мы внутрь вошли, и ужас нас объял:

Там в недрах кто-то тяжело ступал.

XXXII. Alienation

His solid flesh had never been away,

For each dawn found him in his usual place,

But every night his spirit loved to race

Through gulfs and worlds remote from common day.

He had seen Yaddith, yet retained his mind,

And come back safely from the Ghooric zone,

When one still night across curved space was thrown

That beckoning piping from the voids behind.

He waked that morning as an older man,

And nothing since has looked the same to him.

Objects around float nebulous and dim —

False, phantom trifles of some vaster plan.

His folk and friends are now an alien throng

To which he struggles vainly to belong.

XXXII. Отчуждение

Не уходил он плотью никогда,

Рассвет его в постели заставал,

Но еженощно дух его летал

К мирам, где нет земного ни следа.

Он Йаддит зрел, не тронувшись умом,

И в Гурской области не встретил смерть,

Вдруг флейты зов вселенной круговерть

Пронзил из бездн в безмолвии ночном.

Он будто постарел с тех самых пор,

И видится ему весь мир иным.

Вокруг предметы плавают, что дым —

Лишь плана большего фантомный вздор.

Семья, друзья ему теперь чужды,

Не может быть он частью их среды.

XXXIII. Harbour Whistles

Over old roofs and past decaying spires

The harbour whistles chant all through the night;

Throats from strange ports, and beaches far and white,

And fabulous oceans, ranged in motley choirs.

Each to the other alien and unknown,

Yet all, by some obscurely focussed force

From brooding gulfs beyond the Zodiac’s course,

Fused into one mysterious cosmic drone.

Through shadowy dreams they send a marching line

Of still more shadowy shapes and hints and views;

Echoes from outer voids, and subtle clues

To things which they themselves cannot define.

And always in that chorus, faintly blent,

We catch some notes no earth-ship ever sent.

XXXIII. Портовые гудки

Над крышами, одна другой старей,

Всю ночь звучит из порта песнь гудков;

В том хоре голоса седых брегов,

Чужих причалов, сказочных морей.

Хоть каждый с остальными незнаком,

Но под влияньем наведенных сил

Из хмурых бездн, что Зодиак сокрыл,

Слились все в гуле космоса одном.

Туманом снов они пускают строй

Неясных форм, намеков и картин,

Отзвучий пустоты вовне, причин

Вещей, самим что не постичь порой.

И в этом хоре слышим мы всегда

Те звуки, что не шлют с Земли суда.

XXXIV. Recapture

The way led down a dark, half-wooded heath

Where moss-grey boulders humped above the mould,

And curious drops, disquieting and cold,

Sprayed up from unseen streams in gulfs beneath.

There was no wind, nor any trace of sound

In puzzling shrub, or alien-featured tree,

Nor any view before — till suddenly,

Straight in my path, I saw a monstrous mound.

Half to the sky those steep sides loomed upspread,

Rank-grassed, and cluttered by a crumbling flight

Of lava stairs that scaled the fear-topped height

In steps too vast for any human tread.

I shrieked — and knew what primal star and year

Had sucked me back from man’s dream-transient sphere!

XXXIV. Поимка

По мрачной пустоши тропа вела,

Где в сером мху лежали валуны,

И брызги, столь тревожны, холодны,

Из вод взметались, бездна что гнала.

Стих ветер, не доносился больше звук

От древа чуждой формы и кустов,

И тут, пейзаж пустынный расколов,

Пред мной поднялся холм огромный вдруг.

Взнеслись те склоны круто к небесам,

По ним ступень обломки средь травы

Взбирались до пугающей главы,

Размером не под стать людским шагам.

Узнал я в страхе год и свет звезды,

Меня вернувшие с земной тщеты!

XXXV. Evening Star

I saw it from that hidden, silent place

Where the old wood half shuts the meadow in.

It shone through all the sunset’s glories — thin

At first, but with a slowly brightening face.

Night came, and that lone beacon, amber-hued,

Beat on my sight as never it did of old;

The evening star — but grown a thousandfold

More haunting in this hush and solitude.

It traced strange pictures on the quivering air —

Half-memories that had always filled my eyes —

Vast towers and gardens; curious seas and skies

Of some dim life — I never could tell where.

But now I knew that through the cosmic dome

Those rays were calling from my far, lost home.

XXXV. Вечерняя звезда

Я в тайном месте на нее взирал,

Где луг укрылся в вековом лесу.

Она сверкала сквозь зари красу,

Когда всю силу блеск ее набрал.

В ночи маяк сей цвета янтаря

Как никогда в былом меня потряс;

Всех звезд светил он ярче в сотню раз,

В тиши сильнее за душу беря.

Являлись в воздухе картины те,

Стояли что всегда в моих глазах —

Сады и башни, дива в небесах

Неясной жизни — я не ведал, где.

Но вдруг я понял: через звездный свод

В лучах тех дом забытый весть мне шлет.

XXXVI. Continuity

There is in certain ancient things a trace

Of some dim essence — more than form or weight;

A tenuous aether, indeterminate,

Yet linked with all the laws of time and space.

A faint, veiled sign of continuities

That outward eyes can never quite descry;

Of locked dimensions harbouring years gone by,

And out of reach except for hidden keys.

It moves me most when slanting sunbeams glow

On old farm buildings set against a hill,

And paint with life the shapes which linger still

From centuries less a dream than this we know.

In that strange light I feel I am not far

From the fixt mass whose sides the ages are.

XXXVI. Непрерывность

В вещах старинных след порой явлен

Неясной сути — более, чем вес;

Эфир тончайший, словно из небес,

Но с временем, пространством связан он.

Знак непрерывности столь тускл, размыт,

Что весь не обнаружить никогда;

В нем заперты минувшие года,

Ключом лишь тайным может быть открыт.

Он трогает меня, когда закат

Пылает в старых фермах под холмом

И образы живит, что меньшим сном,

Чем видно нам, эпох ярмо влачат.

Я верю в странном свете том: близка

Ко мне твердыня, грани чьи века.