Традиция

Георгий Панкратов, 2020

Бригада криминалистов расследует серию загадочных убийств, предположительно, совершенных маньяком. Почерк один – в разломленный череп жертвы вставляется перо, а сама голова обильно поливается синими чернилами. Жертвами неизвестного преступника становятся студентка литинститута, критик и издатель, никак не связанные между собой. Первая публикация состоялась в журнале «Опустошитель». Книга вошла в длинный список премии «Русский детектив».

Первая серия

Простой человек всегда дает волю эмоциям, стремится высвободить их и так освободиться самому. Интеллигентный человек же в любой, даже самой страшной ситуации думает, какое произведет впечатление, пытается сдерживать себя в рамках приличия. Так и эта женщина, стоявшая в черном пальто с металлическим цветком возле сердца, закутанная в аккуратный красный шарф — она часто почесывала нос и не знала, куда деть руки, время от времени подносила к глазам платок и думала, что теперь делать дальше.

На этот холодный вечер у нее были совсем другие планы. Но ровно час назад, перед самым выходом из дома, ей позвонил незнакомец и простым, как полено, голосом, ударил по голове: нужно было ехать на опознание. Найдена убитой дочь.

И теперь она стояла возле городского пруда, в маленьком парке у не самой людной станции метро, в спокойном районе города, далеко от центра. Вокруг суетились следователи, криминалисты, какие-то эксперты — все эти люди были непонятны ей, их должности, звания, даже сам вид их и манера разговаривать — все для нее было чужим. Жизнь никогда не сталкивала ее с такими людьми, она лишь знала, что про них снимают много сериалов для телевидения, которые пользуются успехом, так что многие люди, должно быть, разбирались и в званиях их, и в должностях. А вот она не разбиралась.

Но стоило ли об этом думать, когда она стояла над телом дочери. Неизвестный настиг девушку возле самой воды — или, наоборот, оттащил тело от места убийства и бросил, дожидаясь тех самых людей «из телевизора». И ее. Самым страшным был способ убийства: дочери проломили череп, а в образовавшееся отверстие в затылке неизвестный преступник вставил перьевую ручку с большим настоящим пером. Голову девушки, землю вокруг и осенние листья он обильно полил чернилами.

— Должно быть, истратил не одну банку, — сказал хмурый, будто похмельный, работник органов, и женщина вновь приложила платок к глазам.

— Боже мой, боже… — тихо говорила она. — Что все это значит?

— Следов насилия нет, — повернулся к ней один из мужчин, в легкой светлой курточке. — Ну, в смысле сексуального насилия… Следов ограбления тоже.

— Да говори ты прямо: маньяк, — прервал самый грубый, низенький и коренастый мужичок, заросший густой бородой, делавшей его похожим на гриб. Весь его вид пробуждал в женщине неприязнь, а заодно и страх: встреть она такого в иных обстоятельствах, самого приняла бы за маньяка.

— Пока мы не можем говорить с уверенностью, — продолжил мужчина в куртке. — Но основания делать такие предположения есть.

— Основания делать предположения, — нервно повторила женщина и вдруг наконец сорвалась, закричала: — Вы можете сказать прямо: кто и зачем убил мою дочь?!

— Чем она занималась? — спросил «похмельный».

— Училась, — жалобно ответила женщина. — В литинституте. Она и жить-то еще не начала.

— На писателя училась? — прищурился мужчина в куртке.

— На писателя, — подтвердила женщина и добавила, перейдя на шепот: — Подавала надежды.

— Убить писателя — это вообще грех, — произнес «похмельный».

— Грех — это уныние, — зачем-то сказал мужчина в куртке. — Он открывает двери другим грехам.

— А я бы сказал, что писательство — грех, — сказал, как выплюнул, человек-гриб, и женщина вновь посмотрела на него с неприязнью.

— Это точно, среда такая — перегрызут друг друга, — добавил «похмельный». — Нормальные люди там не выживают.

— Как видим, — бородатый указал на труп.

«Вы все здесь как будто писатели собрались», — хотела было сказать женщина, но передумала. Какая, в конце концов, разница!

— Она не могла перейти никому дорогу, — зазвучал ее тихий дрожащий голос. — Она совсем девочка. Любила стишок читать такой, знаете: моя ма-а-ленькая. Распевала, как колыбельную… Знаете, нет?

Ландыш, ландыш белоснежный,

Розан аленький!

Каждый говорил ей нежно:

«Моя маленькая!»

Женщина вновь стала плакать, да так и продолжала петь, сквозь слезы. Хмурым мужчинам стало не по себе от отчаянного пения, и «похмельный» прервал ее, хотя женщина, словно в трансе, еще продолжала тихо напевать, но оставшиеся слова потонули в порыве поднявшегося ветра.

— Значит, это сделал кто-то начинающий, — сказал «похмельный» и обратился к коллегам: — Подражает Пичушкину, все, наверное, заметили. Маньяк битцевский, помните? — пояснил он женщине.

— Трус, значит, — хмыкнул мужчина в куртке. — Только трусы подражают.

— Не плачьте, — «похмельному» захотелось поддержать женщину, но он не мог найти слов, кроме тех, что всегда говорил потерпевшим и родственникам убитых. — Мы его найдем. Обязательно.

Петр Андреевич Масленников мыл руки и смотрел в огромное зеркало. В нем отражалась просторная и чистая уборная на заднем плане, и усталое, осунувшееся лицо, поседевшие редкие волосы, крупные толстые очки — на переднем. Перед ним было лицо нездорового человека — Петр Андреевич незаметно кивнул, словно соглашаясь с собственной мыслью. В последние годы его пугало то, что он видел в зеркалах. Проблемы с сердцем, нервами, тяжелая одышка, хотя он вовсе не был толстяком, и так довольно редко позволяли забыть о себе, а тут еще и эти зеркала… Он не казался себе красивым человеком — не в том понимании красоты, которая вызывает восторг у женщин, — в пятьдесят с лишним в таких категориях не размышляют. Просто он где-то вычитал, еще в молодые годы, что все происходящее с человеком, — поступки, мысли, действия — оказывает самое непосредственное влияние на его внешний облик, «лепит» из его тела то, что в конце концов он и видит потом в зеркале. Успешный, признанный писатель, обласканный критиками, экранизированный, и не единожды — пусть не великий, но практически современный классик, и вроде небедный, вроде благообразный, интеллигентный — он видел в зеркале кого-то совсем другого.

Но именно этот «кто-то» и был им, Петром Андреевичем Масленниковым. Который спустя пять минут после того, как аккуратно просушит руки, причешется и поправит галстук, выйдет на маленькую сцену и произнесет речь, которой от него так ждут. Ждут не самой речи, и не его самого — это он понимал тоже. Ждут его решения. Вот уже который год Петр Андреевич председательствовал в жюри крупной премии, и весь литературный мир с замиранием следил за тем, кому на этот раз Масленников выпишет путевку в мир признания и славы, тиражей и гонораров, а кому, как в футболе — «красную карточку», обрекая на забвение.

Масленников делал это буднично, скрывая эмоции, а если быть честным перед самим собой — и вовсе не испытывая их. Ему предстояло ближайшие минуты посвятить этой стороне своей жизни, своей работы, профессии — и он шел по коридорам университета, где почему-то решили объявить «короткий список» на этот раз. Поднимался по лестницам, зная, что сейчас придет — и сделает это. Сделает спокойно и, по возможности, быстро — как делал всегда.

На небольшой сцене стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, за ним в один ряд сидели люди. Масленников занял свое место — рядом с немолодой, но энергичной Лидией Яковлевной, куратором множества литературных проектов, в том числе и этой премии, и многих других. Он знал эту женщину наизусть и привык к ней — казалось, она всю жизнь была рядом, вот совсем, как теперь, за этим столом. Она представляла его зрителям: член, лауреат, обладатель… Он слушал вполуха свои регалии, вытирая со лба пот. Эта необходимость раздражала Петра Андреевича — мокрый лоб могли принять за волнение, а ведь на самом деле у него просто были проблемы с обменом веществ.

Наступила его очередь — Лидия Яковлевна, улыбаясь, передала микрофон.

— Я хочу сказать… — начал он. — То же, что говорю всегда в своих выступлениях здесь — кто участвует не в первый раз, знает, и на других мероприятиях, куда меня пока еще зовут, — на этих словах он поперхнулся и несколько раз кашлянул, — что главное в нашем деле — традиция. Традиция — это то, на чем мы все стоим, это наша основа, позволяющая каждому двигаться вперед в своих лучших стремлениях, развиваться, расти. Ну и каждый год подводить кое-какие итоги, — он улыбнулся. — Традиция — это преемственность, это как эстафета, как олимпийский огонь. Только мы не избавляемся от огня, передавая его от одного человека другому — от писателя к писателю в нашем случае, а поджигаем каждый год от одного большого огня несколько маленьких, которые затем разгорятся и будут гореть все ярче и ярче. Не исключено, — он выдержал эффектную паузу, — что какой-то из этих огней затмит своей яркостью тот, который зажег его, какой-то будет гореть ровно и ярко, а какой-то — трепетать и колыхаться на ветру, в поисках того, что поможет ему окрепнуть. Но главное — то, что, зажегшись сегодня, ни один из этих огней уже не погаснет, — Масленников остановился и горделиво осмотрел аудиторию. — Это я и называю традицией. Мы несем литературную искру, писательскую лучину, это честь и огромное счастье для нас. И огромная ответственность — потому что от огней, которые мы зажигаем сегодня, родятся новые, робкие и смелые огни, и тот свет, то тепло, которые мы все несем в этом мире, оберегаем его всю жизнь — это и есть наша литература.

Масленников снова замолчал, думая, что пора заканчивать речь. Он на секунду испугался, что часто случалось с ним на оглашениях разных «списков», и увиденное им сегодня тоже было, как ни крути, традицией. На него смотрели не глаза — на него смотрели раскрытые жадные рты, как у голодных птенцов, не способных удовлетвориться крохотным червячком или рыбешкой — а готовых сожрать и его, Петра Андреевича Масленникова, со всеми его регалиями и тиражами, если это потребуется.

«Все эти слова, зачем их вообще говорить? — зло подумал Масленников. — Они ведь хотят услышать только одно: свое имя. Так не лучше ли быстрее назвать имена, и сойти со сцены, отправиться куда-нибудь…» Впрочем, куда он отправится после мероприятия, Масленников знал точно. Как ни странно, между его планами на вечер и «коротким списком» была — и не случайная — связь.

На мгновение он вспомнил и себя, сидевшего вот так же, в ожидании своего имени, много лет назад. Вспомнил, поморщился, стряхивая с себя видение, и быстро выпалил:

— Я нащупал нескольких человек, способных, как я вижу, продолжить эту традицию. И сейчас я их назову.

Зал замер, сверкнуло несколько фотовспышек.

— Геннадий Туруханов «Семафоры цивилизаций». Виктор Обухов (под псевдонимом — Владимир Почепцов) «Прорыв». Яков Лещинский «Сборная тишины». Антон Соседин «Любовь и почта». И, наконец, — он замер и последнее имя произнес с особым наслаждением, на выдохе: — Виктория Углова «Млечный полдень».

Раздались аплодисменты и восторженные крики кого-то из «групп поддержки». Смотреть в зал больше не было сил.

— Ну вот, всё, — зачем-то добавил Масленников и сел. Дождавшись конца мероприятия, он коротко попрощался с коллегами и вышел в коридор. Он слышал — или ему казалось, что слышал, шепот за спиной. Кто-то говорил: тяжело, мол, ему тянуть все. «Петр Андреевич-то неважно выглядит». «Сам-то давно не пишет: кризис. Или просто — все уже сказал? Всего добился?» Он слышал эти разговоры и раньше, но мысленно отмахивался: а сколько раз он сам обсуждал за спиной кого-то? Писательская привычка.

В коридоре к нему подошел Туруханов, мужчина слегка за тридцать. Выглядел, впрочем, моложе. В основном благодаря внешнему виду — человек определенно не следил за собой: грязные, засаленные волосы, нелепо торчащие какими-то клочками. Помятая рубашка в крупную красную клетку, на пару размеров больше, производила впечатление смирительной. Драные джинсы и нечищеные пыльные ботинки. Но все это явно не было признаком какой-то субкультуры: просто элементарная неряшливость, мысленно заключил Масленников. Дополняли образ огромные, как у наркомана, казавшиеся безумными зрачки.

— Рад познакомиться с вами, — автор из «короткого списка» широко улыбнулся, и Петр Андреевич с неприязнью обнаружил, что у того еще и не хватает пары зубов. Действительно, Туруханов противно шепелявил.

— Поздравляю, — Масленников пожал протянутую руку — дежурно и вяло, и уже был готов развернуться.

— И это все? — с вызовом спросил Туруханов.

— Очень рад, — рассеянно ответил Масленников. — Простите, а что вы хотите еще?

— Спасибо вам, что выбрали меня, — смешно выпрямившись в позу «оловянного солдатика», сказал Туруханов. — Я этого не забуду! Никогда, честно-честно.

— Да что уж там, — устало бросил Петр Андреевич и зашагал по коридору. Однако после общения со странным писателем ему сделалось не по себе, и через несколько метров он обернулся. Туруханов стоял на том же месте, широко улыбался и махал ему рукой.

— Петр Андреевич, — окликнул его приятный женский голос.

— Ах, Вика, Викто-о-рия! — расплылся в улыбке Масленников. — Рад вас видеть. Поздравляю вас, вы заслужили быть в списке лучших, по праву… — он поцеловал руку очаровательной девушке, и та ловко изобразила смущение, а затем вдруг запрыгала от радости и крепко-крепко обняла Масленникова.

Конец ознакомительного фрагмента.