Мода на чужих мужей

Галина Романова, 2009

Ольга Лаврентьева страдает из-за того, что жених Стас бросил ее и женился на лучшей подруге Светлане. Ольга постоянно звонит счастливым супругам, ходит к ним в гости, а они жалеют ее, хотя устали от ее визитов. И вдруг на Светлану нападают с ножом, едва не убив. В покушении обвиняют Ольгу. Правда, Лаврентьеву очень быстро выпускают – улик против нее нет. Но Стас уверен: преступница – именно она, больше у его жены врагов нет. Стас начинает самостоятельное расследование. Гнев и отчаяние усиливаются тем, что любимая Светлана вдруг начинает вести себя с ним холодно и отчужденно… Сложно было представить, что авантюрная идея изложить на бумаге придуманную криминальную историю внезапно перерастет во что-то серьезное и станет смыслом жизни. Именно с этого начался творческий путь российской писательницы Галины Романовой. И сейчас она по праву считается подлинным знатоком чувств и отношений. В детективных мелодрамах Галины Романовой переплетаются пламенная любовь и жестокое преступление. Всё, как в жизни! Нежные чувства проверяются настоящими испытаниями, где награда – сама жизнь. Каждая история по-своему уникальна и не кажется вымыслом! И все они объединены общей темой: настоящая любовь всегда побеждает, а за преступлением непременно следует наказание. Суммарный тираж книг Галины Романовой превысил 3 миллиона экземпляров!

Глава 4

— Тебе холодно? Надень немедленно куртку!.. Застегнись… Где твое кашне? Господи, Стас, милый, возьми себя в руки! Ничего же еще не известно, зачем ты так?!

Уставший, перепуганный насмерть голос матери, который она всячески пыталась контролировать и разбавить строгостью, едва доносился до него. Будто кто вставил в уши по огромному ватному тампону и для верности горячим воском залил, чтобы он ничего не слышал и не чувствовал ничего, кроме боли.

Как она корежила его, эта боль! Как ломала тело, выворачивала с хрустом суставы и сжимала в крохотный ледяной шарик желудок. Сердца он не чувствовал вообще. Не знал даже, бьется оно или нет. Наверное, билось, раз он мог слышать голос матери, курить и видеть клубы морозного воздуха вперемешку с табачным дымом, вырывающимся из легких. В голове было совершенно пусто, и от этого становилось еще страшнее.

Он же должен был о чем-то думать, как-то соображать, а не мог. У него ничего не выходило! Все мысли были прихлопнуты стуком входной больничной двери приемного отделения. Вот как только он влетел туда, спросил, куда поступила тяжело раненная Светлана Супрунюк, выслушал ответ, так все — в голове тут же сделалось гулко и пусто.

Он потом десятки раз поднимался на второй этаж, где находилось хирургическое отделение. Топтался у наглухо задраенных дверей операционной, снова выходил на улицу, курил. Слушал стенания матери, пытающейся загнать и себя и его в те самые строгие рамки, которые могли не дать сойти с ума. Опять поднимался на второй этаж и смотрел, не мигая, на закрашенный стеклянный проем операционной.

Все это он делал, но совсем не понимал, почему!

Нет, одно понимал точно. Очень остро, оттого и не мог об этом думать.

Там, на втором этаже, за неровно выкрашенными стеклянными дверями, сейчас идет борьба за жизнь Светки. За ее жизнь, за их общую жизнь, она ведь у них одна на двоих, значит, и за его жизнь тоже. Он ведь не мог без нее жить. Не мог и не будет, если что!

Вот это «если что» и наполняло его мозг черной страшной пустотой, в которой он не мог, не имел права копаться.

— Господи, да за что же такое… — Через полтора часа мать не выдержала и начала причитать: — Чем же мы так тебя прогневали, господи?..

— Ма, прекрати! — прикрикнул на нее Стас и снова поплелся на улицу.

Если мать не угомонится, он точно начнет орать. На все отделение, больницу, город, страну! Он начнет орать в полное горло и крушить все, что попадется под руку. Он камня на камне не оставит в этом гадком мире, который вдруг взял и посмел нарушить равновесие. Он все разрушит, потому что его жизнь оказалась разрушенной. И плевать ему теперь на всю на свете гармонию. Плевать!..

— Стас, милый, что ты делаешь?! — ужаснулась мать, оттаскивая его от стены.

Оказывается, он стучал головой о стену и глухо стонал. И достучался, лоб до крови поранил. Надо же, не заметил ничего — ни боли, ни жжения. Только вот суставы по-прежнему выворачивало, и внутри отвратительный холод.

— Все будет хорошо, сынок. Все будет хорошо, надо только верить!

Он и верить не мог, сил не было. Ни верить, ни бояться не мог, просто ждал и все.

— Надежды мало, — скроила скорбную гримасу медсестра в приемном покое. — Молитесь!

Он не знал ни одной молитвы. Никогда не знал и никогда не думал об этом. Теперь вот сокрушался.

Нехристь! Урод! Атеист проклятый! Разве можно так пусто жить? Без веры в высшие силы, в добродетель, в пророчества? Разве можно уповать лишь на самого себя и всегда считать, что человек хозяин своей судьбы?! А он именно так и жил! Всегда именно так.

Да неправда это! Ложь! Пустое, никчемное, раздутое самомнение жалких чванливых людишек, возомнивших себя властелинами мира. Какой придурок сказал: весь мир у наших ног? Дать бы ему теперь в морду! Вот он, мир его, — сузился теперь до размеров простой дверной коробки, застекленной закрашенными неаккуратной рукой стеклами. Там, за этими стеклами, вершится теперь его жизнь, и властвовать над ней ему не под силу.

— Стас, выпей кофе.

Мать стояла перед ним с пластиковой коричневой кружечкой и смотрела на него с мольбой сквозь плотную пелену тщательно сдерживаемых слез.

— Давай, ма, выпью, — сжалился Стас, забирая у нее кружечку, пригубил, тут же обжегся и почти не почувствовал боли, так только язык одеревенел. — Откуда кофе, ма?

— Девочка из приемного покоя налила. У нее с собой термос. Всегда на дежурство берет. Налила… Попросила попоить тебя. А то, говорит, мало ли что, свалится еще, — заговорила мать монотонно, присев на скамейку.

— Мало ли что? Это что значит?! — тут же напрягся Супрунюк, выпрямляясь. — Что она имела в виду, мам?! Она про Свету?!

— Да спаси господи! — отмахнулась мать. — На тебя смотреть страшно, милый! О тебе разговор…

Тогда ладно. Тогда он допьет, хотя вкуса совсем не чувствует. А что медсестра пожалела его, это ничего. Это неплохо. Он сейчас нуждается в сочувствии, в понимании и даже в жалости, хотя раньше все это его коробило и считалось недостойным. Сейчас можно. Где-то же ему надо черпать силы. Где-то, в ком-то, в чем-то. Человеческое сострадание сейчас как нельзя кстати…

Он просмотрел, как открылась дверь операционной. И даже лязга дверных петель не услышал. Дернулся, когда мать испуганно вскрикнула:

— Стас!

Глянул сначала на нее, сжавшуюся на скамейке и сделавшуюся какой-то маленькой и очень старенькой. Потом перевел взгляд на дверь и тут же помчался вперед. Прямо на хирурга с уставшими печальными глазами, который вышел и остановился тут же, недалеко от дверей в операционную.

— Что? — еле выдавил Стас, и руки его сами собой потянулись к зеленой врачебной куртке. — Что с ней? Она…

— Она жива, — еле кивнул доктор и покосился на руки Стаса, повисшие в воздухе сантиметрах в пяти от его накрахмаленной робы. — Операция прошла успешно, но положение очень серьезное. Одна надежда на молодой здоровый организм. Вы ее муж?

— Да, да, да! — начал он кивать часто-часто, будто доктор мог усомниться. — Что?! Что нам надо делать? Может, лекарства какие-нибудь или что?! Что-то надо делать, доктор!

— Мы все сделали, уважаемый, — с пониманием усмехнулся врач. — Все, что было в наших силах. В лекарственных препаратах необходимости пока нет.

— Ну а нам-то?.. Нам что делать?

— Ждать, — кивнул хирург и повернул обратно, у самых дверей снова обернулся и посоветовал со вздохом: — Ждите и молитесь.

— Когда ее можно будет увидеть? Когда?!

Вот когда в голове отпустило и начало наполняться чем-то тяжелым, ухать, переворачиваться, набухать так, что в глазах помутнело.

— Пока ничего не могу сказать определенно. Приходите завтра, — посоветовал доктор.

— А сегодня можно здесь остаться? — встрепенулась мать, тихонько плача на скамеечке.

— Не вижу смысла спать в коридоре. Все, до утра, до свидания…

— Ей ведь что-то нужно, да? Что нужно купить, доктор? — Это уже Стас вспомнил, снова рванув за врачом. — Вещи какие-то, тапочки там, зубная щетка, я не знаю! Что-то же ей нужно!

— Пока ничего, — вздохнул тот и глянул на него с сочувственным пониманием. — Ей сейчас необходимо просто выжить. Отдыхайте, до завтра…

— Ничего не нужно! — фыркал Стас, выруливая с больничной стоянки. — Как это не нужно?! Ма, вот ты скажи, а!

Мать молчала, плакала и лишь время от времени поглаживала рукав его куртки.

— Ты к нам или домой, ма? — спохватился Стас на светофоре.

— Домой, сынок, домой. К утру нужно немного привести себя в порядок. Заезжай за мной к девяти, хорошо?

— Да, да, конечно.

Он ехал по знакомым улицам привычным маршрутом, ничего не узнавая.

Все вчера было обычным, чего сейчас-то поменялось? Почему вид привычных многоэтажек, серой бетонной лентой окаймляющих проспект, вдруг стал распадаться на отдельные фрагменты? Почему каждое светящееся изнутри окно стало казаться обособленным островом с навеки поселившимся там счастьем?

Моментально как-то додумывалась за них — несведущих — и за мгновение проживалась в мире и согласии их долгая беспечная жизнь. И праздники семейные виделись, с охапками цветов, коробками шоколадных тортов и топаньем детских ног. И щенки ушастые с шершавыми языками, запрыгивающие на коленки, и мягкий теплый полумрак уютных спален.

Все это, царящее, мирное, Стасом вдруг угадалось за плотными шелковыми портьерами и оценилось во сто крат дороже, чем сами обладатели смогли бы оценить.

У него теперь будет все иначе, решил он, открывая дверь в свою квартиру. Вот Светланка поправится, и все будет иначе. Он не позволит никому красть их драгоценные минуты счастья, не позволит никому дробить его на неровные куски, которые стоит предварительно шлифовать, чтобы сложить единую мозаику. Он станет стеречь его день за днем, час за часом. Станет пестовать, холить и лелеять каждый день, прожитый вместе, станет благословлять каждое утро на двоих.

И еще ему вдруг подумалось о ребенке. Никогда они не говорили об этом, ничего такого не планировали, а тут вдруг Стасу до боли в сердце захотелось маленького вихрастого пацана. Пускай бестолкового и надоедливого, но своего! Пускай пристает к нему с книжками и роликами, пускай хнычет и не желает вовремя укладываться спать, пускай орет и просит мороженого, когда гланды величиной с кулак. Пускай все будет трудно, но пускай будет!

Только бы Светка поправилась и скорее вернулась домой. Только бы все у нее было хорошо, а он уж постарается не подпускать никого к ней на пушечный выстрел. И еще…

Супрунюк встал у кухонного окна и глянул невидящими глазами на спящий город, раскинувшийся в низине. Он непременно найдет ту сволочь, которая попыталась у него сегодня отобрать Свету. Он не то что из-под земли, он его с того света достанет и удавит своими руками, если понадобится. И если милиция станет долго и нудно ворошить горы своей процессуальной макулатуры, он сделает за нее все сам.

Сам найдет, сам вынесет приговор и сам приведет его в исполнение!

Он не простит…