Черный город

Владимир Ераносян (2024)

Гитлер проиграл войну. Протекторат упразднен, и чешским немцам установлен срок исчезнуть из возрожденной Чехословакии. Декрет президента Бенеша, вернувшегося из Лондона, предписывает конфисковать их жилье, а личное имущество передать чехам. Начинается исход, обернувшийся "маршем смерти". У молодой Эрики Гельрод есть шанс безопасно преодолеть границу и оказаться в "Черном городе", коим стал Дрезден, превращенный в руины после бомбежек. Для этого ей лишь нужно смириться перед мерзавцем паном Коваржем, правой рукой Бенеша. Банда Коваржа, состоящая из диверсантов и бывших власовцев не оставляет ей выбора. Любой из чешских городов для нее чернее Дрездена, но только оставшись в стране в статусе изгоя, она сможет спасти маленького Клауса, мать которого убили мародеры…Когда-нибудь дверь в "Черный город", замурованная для Эрики навсегда, должна открыться. Переступив через ее порог, она обязательно увидит свет…

Глава 6. Вакханалия и дырявые мешки

Последствия нагнетания германофобии не заставили себя ждать. Офицер полиции Карол Пазур построил своих сержантов и строго-настрого приказал «не проявлять малодушия и свойственную чехам эмпатию по отношению к врагам народа — немцам».

Последствиями сего распоряжения стало участие его подразделения и прибившихся к нему солдат недавно созданного чешского корпуса, в откровенной вакханалии.

Призванные правительством обеспечить мало-мальский порядок при массовом исходе немцев, а за несколько месяцев с территории Чехословакии планировалось выселить два с половиной миллиона человек, они не только не останавливали бесчинств и надругательств, а зачастую сами в них участвовали.

Хаос породил безнаказанность. Тем более, что негласное одобрение жестокости недвусмысленно выразил сам Эдвард Бенеш, на то время непререкаемый авторитет. И санкционировал действия погромщиков и экспроприаторов, огласив «знаменитый декрет».

Поезд с товарными вагонами, заколоченными, чтобы избежать досмотра, был остановлен в лесополосе. Стукачи сдали конспираторов в условленном с Пазуром месте. На отшибе у дубовой рощи…

Машинист паровоза, получивший взятку, чтобы провести почти сотню немцев в запломбированных товарных вагонах, прямо до границы, поинтересовался у полицейского командира, может ли он оставить мзду себе. Тот великодушно разрешил, трех сотен крон было не жалко, когда можно было нажиться куда более внушительной суммой.

Предварительно машинист предупредили стариков и женщин, чтобы те не гадили в вагоне, терпели, пока не будет остановки. Это его предупреждение вызвало доверие депортируемых. Коль машинист так заботится об имуществе, то и людей пожалеет. Не тут-то было.

— Выводи их из вагона! — скомандовал подчиненным офицер Пазур, — Бегом! Раздать немчуре лопаты! Пусть роют сами себе могилы! Они нарушили приказ следовать до границы пешком, а значит, зачинщики и укрыватели будут расстреляны без суда и следствия!

Машинист курил трубку, не глядя на преданных. Старики и женщины копали. Если бы они не делали этого, то получили бы прикладами прямо в голову. Рыли метрах в тридцати от насыпи. Дети стояли у обочины. За бряцанием цепей вагонной сцепки и шипением паровоза не было слышно их слез.

Офицер Пазур упивался властью, расхаживая перед строем детей.

— А ты, значит, не постеснялся одеть форменную рубашку «Гитлерюгента»? — брызнул он слюной на малыша лет семи.

— У меня другой нет. — плакал ребенок. — Мама эту дала…

— Где твоя мать?! — заорал на ребенка Пазур.

Мальчик не сказал. Но посмотрел в сторону замершей в ступоре женщины лет тридцати пяти с уже вырезанной и едва зажившей в виде шрама свастикой на лбу.

— А! Это ты, сучка! — догадался Пазур, — Тебе мало было клейма на всю жизнь! Продолжаешь упираться и напяливаешь фашистскую форму на своего ублюдка!?

— Я не ублюдок. — неожиданно осмелел семилетний малыш. — У меня есть отец!

— И где же он?! — захлебывался в гневе Пазур.

— Он попал в плен, но он жив. — твердо отчеканил малыш.

— Скорее всего уже расстрелян! Фашистов всех расстреливают, к тому же у тебя ведь он в черной форме ходил? В черной, я спрашиваю?

— Он летчик! Мой отец летчик!

— То есть ты думаешь, он прилетит сейчас и спрыгнет на парашюте прямо в вырытую твоей мамой яму, до того момента, когда ты в эту яму нагадишь от страха? — съязвил Пазур, вызвав смех подчиненных.

Мальчику и его матери было не до смеха. Садист Пазур не унимался. Вынув из кобуры пистолет, он наставил его на ребенка и заорал, требуя ответа:

— Отвечай! Фашистский выкормыш! Спасет тебя Люфтваффе? Давай, смелее! Ты когда зиговал и молился на вашего фюрера, чувствовал себя храбрецом!? Ну, что?! Спасет тебя твой папа!? Накроет нас всех бомбами, чтобы вы убежали целыми и невредимыми или нет!? Или все? Конец Гитлеру и твоему папаше?

Ноги мальчика тряслись. Но он не описался, как бывало раньше, когда было очень страшно и темно. Он просто не моргал, вытаращившись на дуло пистолета. Он не моргнул даже тогда, когда Пазур нажал на спусковой крючок и произвел выстрел. Малыш рухнул на землю и скатился с насыпи прямо в яму.

— Упс! — шлепнул губами Пазур, — Не спас папаша. Не успел. Гитлер капут.

Мать ринулась с лопатой на убийцу, но тоже была сражена пулей. Ее прошила автоматная очередь сзади.

Всех, кто попытался устроить бунт — оставили в яме навечно. Было расстреляно не менее двадцати человек. В основном старики и женщины. Кроме семилетнего мальчика мародеры в форме расстреляли двоих подростков, которым едва исполнилось четырнадцать. Остальным Пазур приказал раздеться догола. Вне зависимости от пола. И следовать нагими к австрийской границе.

— Вы сюда голыми пришли! Голыми и уйдете! — орал вдогонку Карол Пазур.

Они бежали, не оглядываясь, смиренно и обреченно. Но женщины все же прикрывали груди, стараясь не выдать позора ни Пазуру, ни его подручным.

Старики, униженные до наготы, соображали намного слабее, они практически ничего не осознавали, еле поспевая за более молодыми женщинами. Их спины тащились в арьергарде, волей случая прикрывая убегающих. Кто-то из них даже надеялся схлопотать пулю, чтобы оказаться там, где больше не будет ненависти.

А ведь Пазур, убивший ребенка и устроивший самосуд на обочине, выполнял поручение Лукаша Коваржа.

Самому Пазуру некому было мстить. Он за все годы войны никого не потерял ни в концлагере, ни на фронте, ни во время расправ в Праге после ликвидации Гейдриха. В этом смысле один из немногих. Мало того, его подразделение стояло в дальнем оцеплении, когда пожарные с брандспойтами пробирались к православному Кафедральному Собору Кирилла и Мефодия, откуда выкуривали парашютистов, убивших рейхспротектора Гейдриха. Чешские пожарные топили крипту, где те укрывались, а чешская полиция помогала эсэсовцам убивать засланных британцами диверсантов, основная масса которых была чехами.

Ко всему прочему Карол Пазур был убежденным холостяком и являлся единственным сыном своих родителей. Поздний ребенок. Его престарелые отец и мать безвылазно просидели всю войну в глухой деревушке за холмами в районе Плзеня, копошась в поле и в огороде. Они любили своего сына, не взирая на садистские задатки Карола, обнаруженные еще в раннем детстве, когда он ради эксперимента пристрелил из охотничьего ружья свинью, а через неделю, словно войдя во вкус, зарезал соседского кота.

К слову, сам город Плзень в отличие от Праги американцы не бомбили — берегли для себя предприятия «Шкоды», надеясь, что Чехословакия не достанется Сталину.

Родители Пазура жили в относительной безопасности, правда, вовсе не скучали по Каролу. Тот, в приступе беспричинного гнева ненароком мог пришибить и их, как случилось однажды перед его убытием в Прагу, где он честно служил в полиции при всех властях, включая, как сказано выше, и немецкую.

Роль вершителя судеб, в детстве это были судьбы животных, так возвышала его в собственных глазах, что он и предположить не мог, с каким отвращением смотрел на него большая часть его взвода. По безоружным стреляли трое. Остальные полицейские просто ничего не сделали, чтобы предотвратить расправу. Это, впрочем, их не оправдывало. Молчаливое созерцание свидетелей убийства сделало их соучастниками.

Границу охраняли красноармейцы. Советский офицер, которому доложили, что к запретной зоне приближается толпа голых немцев, не сразу понял в чем дело. Ни немецкого, ни чешского языков он не знал. Позвали дивизионного переводчика старлея Максима Волгина.

Когда стало понятно, в чем дело, бойцы раздобыли мешки у интендантов, вырезали в них дыры и раздали сперва женщинам, а потом всем остальным.

— Срама на вверенном мне участке быть не должно! — словно оправдываясь перед собственными бойцами за излишнюю жалость к немцам, причитал капитан.

— Там, говорят, расстреляли женщин и детей. Недалеко отсюда. Чешские военные и полицейские. Заставили выкопать собственную могилу прямо у железки. Так и фрицы делали. — Напомнил переводчик Волгин.

— Что ты мне тут людей баламутишь, Волгин!? — недовольно отмахнулся капитан, — Мне командование четко обозначило мои рамки! Не провоцировать чешских военных и полицию. Понял? Политика тут! У этого Бенеша терки с коммунистами, сам знаешь. Пока тут беззаконие. Нельзя обострять, понимаешь? Вот придет к власти этот, как там его, Готвальд, вот тогда пусть и расследует вместе с рабочими этот инцидент!

— Убийство, не инцидент! Не понимаю я вас! — настаивал Волгин, — Там детей убили. Приказ же есть мародеров под трибунал.

— Наших мародеров, Волгин! Наших, не чехов! Понимаешь ты?! Отстань ты от меня. В особый отдел я доложу. Это все, что могу, Волгин, вот ты приставучий…

— Товарищ капитан, разрешите я съезжу на место преступления?

— Чтоб там единственного нормально по-немецки балакающего, пришили, а мне потом отвечай? Запрещаю. А ну давай, к немцам и сопровождай их в Австрию! Тебя ко мне прикомандировали? Вот и выполняй приказ. Товарищ старший лейтенант, кругом!

— Есть. — скрипя зубами, ответил Волгин. Немцы в дырявых мешках теперь были на его попечении. И он довел их живыми до пункта сбора и распределения. В Австрии наши солдаты накормили изгнанных с родины немцев армейской перловкой с тушенкой — яством нехитрым, но весьма аппетитным, солдатским. Дали так же по куску свежевыпеченного хлеба и по кружке компота из сухофруктов.