О поэзии и науке, о себе и других…

Владимир Захаров (2023)

Владимир Евгеньевич Захаров (1939-2023) — всемирно известный ученый, физик-теоретик и математик, академик РАН, лауреат государственных премий СССР и Российской Федерации, лауреат медали Дирака. По признанию российских литераторов, Захаров — замечательный поэт и автор многих поэтических сборников, публикаций в отечественных и зарубежных литературных журналах. В этой книге собраны литературные эссе, воспоминания, статьи и интервью, в которых отразилась еще одна грань этого выдающегося человека — благородство и гуманизм его философского осмысления жизни. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Пространство как предмет поэзии и науки

Особое место ученым

Из редкой породы зануд,

Которые черное черным,

А белое белым зовут.

А. Цветков

1. Пространство — крайне многозначное слово, если употреблять его с определением или дополнением. Откройте любую газету, и вы найдете там многочисленные «пространства». На первых страницах будет «экономическое пространство» или «таможенное пространство». Слава Богу, «жизненное пространство» сегодня не в моде. На последних страницах, где об искусстве, вы встретите «сценическое пространство» или «пространство рисунка». Можно найти и более утонченные примеры. Скажем, у Германа Гессе есть «духовные пространства Аквината». Или «пространство меж душой и спящим телом». Это строчка из стихотворения Бродского «Большая элегия Джону Донну».

И все же то многообразие смыслов, которое может вложить в слово «пространство» гуманитарно образованный человек, — просто ничто по сравнению с тем количеством «пространств», которыми оперирует математика. Здесь их многие десятки. И новые открываются постоянно. Я вспоминаю конец пятидесятых годов, ранние студенческие годы. Тогда вышла в свет монография Гельфанда и Шилова «Пространства основных и обобщенных функций». «Загляните в нее, — говорил мне один из моих учителей, скромный доцент математики Ф.В. Широков^[1], — и вы найдете в ней целый зоопарк интереснейших пространств!»

Большинство математических пространств имеет узкоспециальные названия. И все же, многие математики мечтают, чтобы какое-нибудь из вновь появившихся на свет пространств было названо их именем^[2]. Потому что главнейшие пространства, изучаемые в математике, названы именами великих. Таково, прежде всего, «пространство Евклида». Таковы «пространство Гильберта» и «пространство Банаха» (первое является частным случаем второго). Таковы же и «пространство Римана», «пространство Лобачевского», «пространство Эйнштейна». Эти последние нам еще понадобятся, потому что они имеют прямое отношение к основному предмету настоящей статьи — к пространству без определений и дополнений, к «просто пространству», к «Пространству» с большой буквы.

Давайте не будем углубляться в философскую схоластику, а примем точку зрения «наивного реализма». То есть, признаем безоговорочно, что это пространство существует, что мы в нем живем, и что оно, наряду со временем, является первейшей из данных нам данностей. Относительно него мы можем ставить чисто естественно-научные вопросы. Как это пространство устроено? Что мы о нем знаем? К какому классу пространств, используемых в математике, оно принадлежит?

Существуют и другие вопросы, относящиеся к сфере гуманитарной культуры — почему слово «пространство» занимает такое исключительное место в нашем языке, во всех языках, почему оно столь широко используется в абсолютно разных сферах человеческой деятельности, почти не имеющих между собой пересечений? Почему мы его так часто употребляем? Попробуем ответить сначала на второй вопрос. Ответ кажется довольно очевидным и состоит в следующем. Мы относимся к пространству весьма эмоционально. Иначе невозможна была бы ни скульптура, ни архитектура, ни живопись. Пространство интимно близко нам. Каждую минуту это ощущают только люди с психическими отклонениями, для которых пространство является источником беспокойства и страха. Существует «клаустрофобия» — боязнь замкнутого пространства, существует и «агорафобия» — боязнь открытого пространства. Здесь показывает свою вершину необъятный айсберг эмоционального отношения к пространству, скрытый в нашем подсознании. Именно этот эмоциональный айсберг и заставляет нас постоянно обращаться к слову «пространство» в нашей речи, именно его существование делает пространство предметом искусства.

Чтобы ответить на первый вопрос и продвинуться дальше, мы должны сделать одно утверждение, избежать которого не удастся. С любой точки зрения — и с рациональной, и с эмоциональной — основным атрибутом пространства является протяженность, длина. И мы сознательно или бессознательно сопоставляем ее с размерами нашего тела. Отсюда идут все старинные меры длины. Фут — это просто foot, нога (в данном случае — ступня), а миля — тысяча двойных шагов римского легионера. Конечно, метр — по замыслу его изобретателей — одна десятитысячная доля четверти земного меридиана. Здесь дышит совсем иной дух — дух эпохи Просвещения, дух энциклопедистов. Но, в конце концов, это ведь тоже около трех футов. Такой выбор мер длины определился удобством и практическими нуждами.

Но соотношение размеров пространства с нашими обыденными длинами имеет и концептуальное значение. Эмоционально мы совершенно по-разному воспринимаем пространство размером с чайную чашку и пространство размером с Тихий океан. С точки зрения физики тоже совершенно не очевидно, что пространство размером с атомное ядро имеет те же свойства, что пространство масштаба звездных расстояний. Между этими масштабами разница, как минимум, в тридцать порядков величины. И тем не менее, оказывается (это эмпирический факт), что свойства пространства столь разных масштабов вполне тождественны. Всюду это одно из простейших с точки математики пространств — трехмерное ортогональное вещественное пространство Евклида. В нем выполняется теорема Пифагора и справедлив пятый постулат — через данную точку можно провести только одну прямую, параллельную данной прямой. Иначе говоря, в нем справедлива та геометрия, которую мы учили в школе.

В сущности, школьная геометрия — это физика нашего пространства. Вместе со временем оно составляет несколько более сложный объект — пространство Минковского или четырехмерное псевдоевклидово пространство сигнатуры «один-три». Геометрией этого пространства является специальная теория относительности. Некоторые люди, даже имеющие достаточное образование, до сих пор ее опровергают, хотя эти теория подтверждена огромным количеством фактов, в том числе неопровержимым феноменом существования работающих ускорителей элементарных частиц.

Итак, мы ответили на вопросы «первого уровня». Теперь возникают вопросы «второго уровня». Почему все обстоит именно так, как оно обстоит? Почему наше пространство — это пространство Евклида, а не, скажем, пространство Лобачевского, то есть, Риманово пространство постоянной отрицательной кривизны? Или, наоборот, Риманово пространство постоянной положительной кривизны (трехмерная сфера)? Почему оно, вообще, трехмерно? Сколько фантастики написано о четвертом пространственном измерении! а может быть, оно действительно существует?

Все это трудные вопросы, из числа тех вопросов «о началах и концах», которые так не любил герой Фазиля Искандера мальчик Чик. Проще всего сказать, что это метафизические вопросы, и что наука на них дать ответа не может. «Так установил Господь!» — сказал бы уже упомянутый Фома Аквинский.

И все-таки наука, отнюдь не возражая этому тезису, никогда на этом уровне не остановится. Она всегда будет стараться понять «вторичную причину» (по выражению того же Фомы Аквинского), то есть механизм, при помощи которого оказалось, что мы живем именно в этом пространстве, а не в каком-нибудь другом. Всегда найдется два-три знающих предмет профессора, и вокруг каждого — стайка пытливых мальчиков, постарше Чика. И эти мальчики за несколько лет выучат все, что знает их учитель, а затем употребят весь свой талант и молодой пыл для того, чтобы придумать нечто новое, и если не решить, то, по крайней мере, отодвинуть эти метафизические вопросы, подняв их на новый уровень и поставив совсем по-другому. Сегодня этим мальчикам совсем неуютно в России. Им не платят денег и не особенно считают за людей. Но они знают, куда поехать. Можно в Принстон, к Виттену, Вильчеку или Саше Полякову. Можно в Бонн, к Юрию Ивановичу Манину, можно в Кембридж — к Пенроузу или даже к самому Хокингу^[3]. Есть в мире и другие места. Но хватит об этом.

Следующие вопросы «второго уровня» относятся к гуманитарной сфере. В чем причины нашего эмоционального отношения к пространству? Можем ли мы дать какое-нибудь «топографическое описание» мира эмоций, который связан с переживанием человеческим индивидуумом феномена пространства? Второй из этих вопросов целиком относится к области искусствоведения. Ему, собственно, и посвящен весь предлагаемый читателю том. Об этом и данная статья, в которой главным образом обсуждается тема пространства в поэзии.

От уважаемых мною людей (от Константина Мамаева, например, чья статья будет представлена в настоящем сборнике) мне приходилось слышать мнение, что пространство не является темой поэзии вообще. Я должен сказать, что совершенно с этим не согласен. Пространство есть естественный предмет поэзии, желанный гость в лаборатории активно работающего поэта. Оно может быть дружелюбно, или нести в себе вызов, но его присутствие всегда возвышает. В текстах, напечатанных параллельно с этой статьей, читатель найдет написанные мною стихотворения, в которых так или иначе звучит тема пространства. Я не стал включать фрагменты из них в текст статьи.

Но вместе с тем надо признать, что тема о взаимодействии пространства и поэзии — это очень непростая, хотя и значительная тема. Несомненно, она заслуживает отдельной книги. Представленный ниже текст неполон и схематичен. Он был бы лучше, если бы я писал его в России, имея доступ хотя бы к собственной домашней библиотеке.

2. Нужно побыть еще в мантии ученого-естественника, чтобы обсудить вопрос о происхождении нашей эмоциональности при отношении к пространству. Этот вопрос относится к психологии и тесно связан с психофизикой зрения. Наш (да и многих других животных) зрительный аппарат — одно из чудес природы. Внешний мир, проецируясь на сетчатки двух глаз, создает две двумерные, перевернутые вверх ногами и весьма искаженные картины. Затем существующий в мозгу — не только людей, но и каких-нибудь осьминогов — компьютер перерабатывает всю эту информацию во вполне адекватную картину трехмерного мира, позволяющую всем нам (не говоря уж про хищных птиц) в этом мире существовать.

Сегодняшняя наука весьма далека от понимания механизмов переработки зрительной информации в мозгу и способов формирования в нем трехмерных образов. По оценкам специалистов, в этом процессе участвует до сорока процентов нервных клеток нашего мозга. То есть, переработка нашей зрительной информации является одной из важнейших функций нашего мыслительного аппарата. Неудивительно поэтому, что ощущение и переживание пространства занимает такую огромную роль в нашем подсознании, делая возможным существование изобразительных искусств.

Еще на рубеже шестидесятых годов, когда появилась кибернетика и компьютеры стали интенсивно внедряться во все области жизни, была сформулирована амбициозная программа создания искусственного интеллекта. Как программа-максимум, она предполагала и рациональное постижение эмоций. С точки зрения чистой науки здесь ничего невозможного нет. Но если это произойдет, весь стиль нашей культурной жизни изменится совершенно кардинально. Уже сегодня имеются компьютеры, играющие в шахматы лучше среднего гроссмейстера. Почему бы не появиться компьютерам, которые пишут картины, сочиняют стихи или музыку лучше художников, поэтов и композиторов? Это всем надоевший вопрос, но я сознательно касаюсь его, хотя и предвижу бурю возражений, и прямо-таки вижу выражение физического отвращения на лицах некоторых моих друзей.

Что делать! Позиция страуса, прячущего голову в песок, недостойна человека. Человек, живущий в мире иллюзий, и отказывающийся смотреть правде в глаза, подобен гуляке, который после бессонной ночи в кабаке боится заглянуть в собственный кошелек и пересчитать оставшиеся там деньги. Следует задавать себе любые вопросы, в том числе и «всем надоевшие», и идти, по выражению Бертрана Рассела, туда, куда ведет тебя аргумент.

Для нашей отечественной культурной традиции характерна фигура «учителя жизни», человека больших амбиций, дающего всем «смелые советы». Например, отменить точные науки вообще. Такие люди в России иногда добиваются значительного влияния. Без всякой эмоциональной оценки, просто в виде констатации факта, я должен сказать, что сегодня очень мало шансов для того, чтобы это влияние распространилось за пределы России и оказало какое-то воздействие на ход развития мировой цивилизации. Надежда на это есть рецидив имперского мышления. Мы составляем сегодня два с половиной процента от населения планеты, а наш вклад в мировое производство — и того меньше. И оба эти вклада продолжают уменьшаться. В западных университетах еще функционируют по инерции множество Russian departments, основанных во время холодной войны. Но им дают все меньше денег, и они хиреют. А Билл Гейтс, владелец компании «Микрософт», тратит три миллиарда долларов в год на программу создания искусственного интеллекта, и будет продолжать это делать, не слушая ничьих советов, а паче того — советов из России.

И все-таки я должен успокоить — и современных луддитов, и самого себя. До создания искусственного интеллекта еще далеко. Конечно, процесс усовершенствования компьютеров происходит очень быстро. Их общая мощность удваивается каждый год, и лет через десять компьютер, равный по мощности знаменитому «Крею», будет стоять на столе у каждого студента. Но одного прогресса компьютеров недостаточно. Нужно еще понять, как работает человеческий мозг. А это — крепкий орешек. Физиологи до сих пор не знают, как хранится и обрабатывается информация в мозгу живых существ. Пока еще невозможно скопировать нервную систему мухи, не то что мозг человека. Можно идти по другому пути и, не копируя живую природу, попытаться по собственному разумению построить роботов, выполняющих отдельные функции людей. Так, собственно, и поступают, и на этом пути есть некоторые успехи. Но они ограничены. Компьютеры уже очень хорошо играют в шахматы, но еще не создана компьютерная программа, способная обыграть даже средней руки игрока в го — японский аналог шашек. Хороший игрок в го легко побеждает самый совершенный компьютер. Это связано с тем, что го — стратегическая игра, цель которой состоит в овладении пространством противника, а компьютеры пока взаимодействуют с пространством плохо. Одной из первой задач, стоящей перед конструкторами искусственного интеллекта, является создание робота, умеющего свободно ориентироваться в пространстве и реагировать на происходящие в нем изменения со скоростью человека. Например, автомобиля без водителя, способного ехать по городу в час пик. Это имело бы огромное гуманистическое значение. Такой автомобиль изменил бы жизнь всех слепых в мире. Кроме того, за такого робота отдали бы большие деньги американские военные. Для них жизнь их солдат действительно «дороже любой машины» (в устах Сталина эта фраза была чистой демагогией). И они были бы счастливы иметь танки, самолеты и вертолеты, полностью лишенные экипажей. Можно представить с какой интенсивностью соответствующие исследования ведутся! Робот, вооруженный двумя телевизионными камерами, уже может вести автомобиль по шоссе. Но ситуация в городе несравненно сложнее. И метко стреляющий робот-полицейский — это пока только персонаж фантастических боевиков.

Один из основателей современной науки и философии Декарт ввел понятие о «врожденных идеях», в том числе о врожденной идее пространства. Врожденная идея пространства тесно связана со зрительным аппаратом, но не тождественна ему. Она существует и у слепых, способных различать пространственные формы посредством осязания. С точки зрения кибернетики «врожденная идея» — это нечто вроде «пакета программ», software, содержащего базисную информацию об одном единственном пространстве — трехмерном пространстве Евклида, в котором мы живем. Этот пакет программ включает в себя полное знание о «группе движений» нашего пространства. Иначе говоря, и зрячий, и слепой распознают, что куб — это куб, независимо от того, под каким углом к нам повернут. Правда, эта программа не лишена ошибок. Вспомните «оптические иллюзии».

Все это достаточно тривиально. Менее тривиально следующее — психологи давно установили, что основные программы, генетически заложенные в человека, заложены, так сказать, в потенции, в виде «архетипов», и для полной их реализации человек нуждается в обучении и упражнении, происходящем в раннем детском возрасте. Поэтому, если человеку, слепому от рождения, вернуть зрение в зрелые годы, то первое время он видит только игру цветных пятен, и потребуется большое время, прежде чем он научится видеть отчетливо.

В связи с этим я хотел бы поставить следующий вопрос. А что если новорожденный человеческий ребенок попадет каким-то таинственным образом из нашего плоского в кривое трехмерное пространство? Например, в пространство Лобачевского, или внутрь трехмерной сферы? Оба эти пространства столь же симметричны и одинаковы во всех своих точках, как наше. В них есть характерная длина — радиус кривизны. Пусть она много больше размеров человека (иначе жить ему будет невозможно), но соизмерима с масштабом его сферы обитания, скажем, километр, или около того. Сможет ли этот ребенок через некоторое время так же свободно ориентироваться в своем пространстве, как мы в своем? Сможет ли он переделать свою «врожденную идею» трехмерного плоского пространства в идею трехмерного пространства постоянной кривизны? Да еще замкнутого, если мы говорим о трехмерной сфере?

Кстати, существует распространенное заблуждение, что в пространстве Лобачевского параллельные линии сходятся. Это заблуждение встречается и в литературе, у Генри Миллера, например. На самом деле, параллельные линии сходятся в трехмерной сфере, а в пространстве Лобачевского все наоборот. Там несправедлив пятый постулат Евклида, и через каждую точку можно провести не одну, а множество прямых, параллельных данной. Знание этого факта есть простейший тест, отличающий человека, профессионально изучавшего математику. То, что данное заблуждение живуче и сохраняется в течение полутора столетий — интересный социологический феномен. Он показывает, насколько эзотерично сообщество математиков даже в такой традиционно ценящей образование и образованность стране, как Россия.

Еще более интересные мысленные эксперименты можно было бы представить себе, если бы наше трехмерное пространство было гиперплоскостью в четырехмерном, и мы могли бы «видеть» хотя бы ближайшие к нам гиперплоскости — другие трехмерные пространства. Но я не хочу превращать свою статью в научно-популярный текст. Я только замечу, что если бы удалось построить видящего робота, то не было бы большой проблемой дополнительно научить его ориентироваться в кривом пространстве. И даже в четырехмерном.

3. Вернемся к теме взаимоотношения пространства и поэзии. Лучше всего начать с примера. Вот одно из ранних стихотворений Пастернака:

Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру,

Я в эту ночь перехожу,

Где тополь, обветшало-серый,

Завесил лунную межу,

Где пруд как явленная тайна,

Где шепчет яблони прибой,

Где сад висит постройкой свайной

И держит небо пред собой.

Это — классическое стихотворение о пространстве. Именно оно, а не майские жуки, не сад, не пруд, не тополь является здесь главным действующим лицом. Пространство, вмещающее все описанное, переживается Пастернаком как одушевленное, высшее существо, настолько значительное, что его собственная внутренняя жизнь отходит на второй план.

Это — ключевой пример. В данном случае поэт испытывает к пространству благоговейное чувство и почти готов ему молиться. Это достаточно типично, но бывают совсем другие примеры. Например, Бродский, мизантропический поэт, и к пространству относится без симпатии. За передвижение в пространстве надо платить, и Бродский сравнивает пространство со скрягой:

Пусть время взяток не берет,

пространство, брат, сребролюбиво.

В стихотворении Бродского «Осенний крик ястреба» пространство вообще выступает как внешняя, беспощадная, враждебная сила. Оно отвергает земное бытие героя стихотворения (птицы, ястреба) и неумолимо выбрасывает его за пределы Земли:

…Но как стенка — мяч,

как падение грешника — снова в веру,

его выталкивает назад

его, который еще горяч!

В черт те что. Все выше. В ионосферу.

В астрономически объективный ад…

Последняя строка представляет собой достаточно адекватное описание реального космоса. Это — одна из замечательных интуиций Бродского. Об этом дальше, пока важно сравнить приведенные примеры. При всем их несходстве, их объединяет одно. Пространство в них — как минимум равноправно соотносится к «лирическому герою», если не превосходит его. Пространство в поэзии начинается там, где оно выходит за пределы личных проблем, где оно перестает быть сценой и декорацией, и становится действующим лицом. Для того, чтобы ввести пространство в поэзию, поэту необходимо выйти из круга своих внутренних переживаний, сколь бы значительны они ни были. Пространству нечего делать внутри внутреннего мира Человека.

В прошлом веке было модно сравнивать Пушкина и Лермонтова — кто более великий поэт? Давайте сравним сегодня, но только в одном аспекте — по отношению к пространству. Возьмем самые хрестоматийные стихи, знакомые каждому со школьной скамьи. У Лермонтова:

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом.

Что ищет он в стране далекой,

Что бросил он в краю родном?

…

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой:

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

У Пушкина же выберем стихотворение, на первый взгляд, на сходную тему.

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, могучий океан.

…

Лети, корабль, неси меня к пределам дальним,

По грозной прихоти обманчивых морей;

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей.

…

Я вас бежал, отечески края…

…

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

Которым без любви я жертвовал собой,

Покоем, славою, свободой и душой,

И вы забыты мной, изменницы младые,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной…

Бессмысленно спорить, какое из стихотворений лучше. Оба пережили смену многих поколений и доказали свое право на существование. Дай Бог всем, пишущим и публикующим сегодня стихи, написать хоть одно такое стихотворение. Большая часть того, что пишется — это трава, судьба которой, отмерев, удобрить произрастание будущей травы. И это еще не худшая судьба. Многое из написанного в каждую данную эпоху, в том числе и стихи весьма ценимых поэтов, просто исчезнет без следа. К сегодняшнему времени, когда единая литературная среда отсутствует, и любители поэзии разбиты на непересекающиеся группочки, это относится более всего.

Я восхищаюсь приведенным стихотворением Пушкина. Написать с такой высотой о «наперсницах порочных заблуждений» мог еще разве только Блок. Недаром Тынянов использовал выражение «изменницы младые» в своем романе о Пушкине. Но вот «могучий океан», да и вся морская тема — это фигуры речи, чистая условность, сцена и декорация на сцене, где действующие лица — сам автор и «изменницы младые».

Напротив, в стихотворении Лермонтова автора как бы и нет. Его примысливали потом. На самом деле, главным героем стихотворения является море. Если прислушаться, можно буквально услышать шипение воды у бортов корабля, несущего «парус одинокий». Таков весь Лермонтов. Чего стоит одна строчка: «Люблю я цепи синих гор…»

Для одних поэтов пространство — это естественная тема, другие полностью погружены в мир, в котором пространству делать нечего. Это лишь одной стороной связано с «уровнем» поэта. Оценивать стихи с точки зрения взгляда на пространство — интересный и независимый взгляд на поэзию. Плохой поэт написать о пространстве не может. В то же время даже очень крупный поэт может его не замечать. Таков был, например, Даниил Хармс. В то же время Александр Введенский, его ближайший друг и литературный соратник по «Обериу» был поэтом пространства, начиная с первых опубликованных абсурдистских строчек:

… небо грозное кидает

взоры птичьи на Кронштадт…

до «Элегии», где автор предощущает пришествие времени, в котором пространству не будет места в поэзии:

Где лес глядит в полей просторы,

в ночей неслышные узоры,

а мы глядим в окно без шторы

на свет звезды бездушной,

в пустом сомненье сердце прячем,

а в ночь не спим, томимся, плачем,

мы ничего почти не значим,

мы жизни ждем послушной.

Нам восхищенье неизвестно,

нам туго, пасмурно и тесно,

мы друга предаем бесчестно

и Бог нам не владыка.

Цветок несчастья мы взрастили,

мы нас самим себе простили,

нам, тем, кто как зола остыли,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Феликс Владимирович Широков был весьма замечательным человеком, и не только потому, что был одним из мужей Светланы Аллилуевой, дочери Сталина. Широко образованный, он знал многие языки, в том числе японский, был одним из главных переводчиков математической литературы. Был также большим знатоком английской поэзии.

2

Это мало кому удается. Впрочем, сегодня довольно популярны «пространства Бесова». Их изобретатель, член-корреспондент РАН Олег Владимирович Бесов, живет и здравствует в Москве.

3

Виттен и Вильчек — ведущие фигуры в области теории элементарных частиц и космологии. Оба — сотрудники Института высших исследований в Принстоне. Александр Маркович Поляков, член-корреспондент РАН, профессор Принстонского университета. Юрий Иванович Манин, член-корреспондент РАН, директор Института математики имени Макса Планка в Бонне. Оба, будучи в России, были лидерами научной молодежи. Стивен Хокинг — крупнейшая фигура в современной космологии, профессор в Кембридже. Ведет активную научную деятельность, будучи полностью парализованным вследствие рассеянного склероза. Пенроуз — также профессор в Кембридже.