Издалека долго. Том II

Владимир Ёршъ

Роман «Издалека долго» – третье большое произведение автора. Оно посвящено предыдущим поколениям рыбинцев и основано на историческом материале. Биографии героев частично вымышлены.

Редактор Ершов В.В.

Иллюстратор Ершов В.В.

Дизайнер обложки Ершов В.В.

© Владимир Ёршъ, 2023

© Ершов В.В., иллюстрации, 2023

© Ершов В.В., дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0060-8231-1 (т. 2)

ISBN 978-5-0060-8230-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Издалека долго

Том II

Тетрадь №3. Война. Мир

Дионис не выдержал и взобрался на чердак, чтобы отыскать фотографии Серафима и Евы, главное, Евы, в которую уже влюбился не видя. Он перебрал хранимое сундуком полностью, и, когда совершенно отчаялся, Ева «выпала» из стопки тетрадей, отложенных в сторонке. Там же нашлись её стихи и дневник. Как и представлял, прамамочка была чудно как хороша. Её глубокий умный и нежный взгляд пронизывал душу. Дионис залюбовался фотографией красавицы тысячелетней давности, а потом медленно спустился в холл. Вдруг молнией пронзила догадка, и он метнулся в гостиную, где висело несколько изображений и портретов родственников, находящихся там ещё до его рождения. Оказалось, фото молодого Серафима в рамке висело в гостиной за колонной. «Почему я раньше не поинтересовался, кто это?», — подумал Дио, читая надписи на обороте портрета. Он снял со стены фотографию капитана и расположил у себя на столе оба такие ставшие очень близкими изображения далёкой удивительной рыбинской пары, ожившей из нутра старого марсианского сундука…

«Не хочется писать о войне», — такой фразой открывалась третья тетрадь о поколении начала двадцатого века. Дионис, не понаслышке знавший войну (первый раз — по окончании Академии — на Феззоле, залитом кровью аборигенов, второй — На Стерхе, где цивилизация деградировала и находилась в аналогичном положении, что и Земля в 1914 году, третий и четвёртый — боевые стычки с иными планетными разумами), отчасти понимал рассказчика описываемых событий.

Что движет к войне? — Алчность, непомерные амбиции, заносчивость и гордыня, эгоизм и желание власти над другими людьми. Развязывание войны обставляется чаянием народа, необходимым ответом на чужое поведение людей другой страны. Причины и повод всегда найдутся. Войны заканчиваются мирными переговорами, которые признают власть одних над другими, и поверженный противник будет считать итоги несправедливыми для себя, готовя почву для реванша. Карта мира постоянно перекраивается, люди гибнут, оружие совершенствуется, чтобы уничтожать и разрушать как можно больше и быстрее. Оно становится мощнее. Идёт бесконечное самоуничтожение, пока космический дом не взорвётся или пока не дойдёт до каждого, что надо объединится общей целью и сделать всех населяющих жителей нужными и значимыми для планеты, без исключения. Утописты в этом не сомневались.

Бог дал человечеству свободу выбора. Надо правильно воспользоваться этой свободой.

…Борис, призванный в авиацию пилотом аэроплана, ехал на поезде в Питер вслед за Серафимом, но им не суждено было пересечься. Он не дождался рождения ребёнка, который вот-вот должен был появиться на свет. Его определили в лётный отряд в районе Галиции. Уже на третий день пребывания он участвовал в разведке и аэрофотосъёмке в составе звена под командованием капитана Скопинцева. Пётр Сергеевич облетал машины ещё во Франции и прекрасно пользовался их техническими возможностями. Авиаотряд насчитывал пять звеньев аэропланов и один дирижабль. Летали на французских «Ньюпорах» и «Фарманах». В конце года в часть стали поступать бипланы И. И. Сикорского «Илья Муромец», и вскоре по инициативе Шидловского была создана Эскадра Воздушных кораблей, положившая началу образования Дальней авиации. Экипаж машины состоял из шести офицеров, при чём штурман тоже носил офицерское звание. Командиром самолёта мог быть чин не ниже капитана, но уже опытному Борису Щаплеевскому доверили одну из машин. Он одним своим видом подходил под стать «Илье Муромцу».

Самолёт мог нести на борту до 25 пудов бомб и несколько пулемётов, обеспечивающих отличную выживаемость команды и воздушного судна. В феврале эскадра разбомбила австрийскую станцию Вилленберг, нанеся противнику существенный урон в живой силе и технике. Борис за проведённую операцию получил «Георгия IV степени». Война носила, в основном, позиционный характер, и у молодой авиации хватало времени на восстановление и подготовку к вылетам.

А Серафима определили в морскую авиацию, интенсивно создаваемую в разворачивающейся мировой бойне. Он служил на Балтике и осваивал гидропланы, сначала английские, с 1915 года — летающие лодки Дмитрия Григоровича: М-5, М-9, М-11 и т. д. Очень не просто оказывалось взлетать и садиться на воду, особенно, когда волнение моря усиливалось из-за ветра или проплывающего корабля. Серафим закончил краткосрочные курсы с присвоением звания лейтенант, что соответствовало капитану второго-третьего ранга на флоте. Лётчики и техники, которых к марту 1915 года уже насчитывалось более девятисот человек при 47 гидросамолётах, обкатывали машины и вылетали на разведку моря. Молодой лейтенант не пропускал ни одного вылета. По вечерам и в нелётную погоду он писал нежные письма и стихи жене.

Огонь терзаний не унять,

А цвет той осени угас,

С годами суждено понять

Печаль твоих бездонных глаз.

На осень праздники и грусть:

То солнце, то дожди и снег,

Невольно замирает Русь

Под шелесты в блаженном сне:

«Как хорошо молчать вдвоём,

Снисходят божии слова,

Сидим спина к спине, поём,

Любовью жжётся голова»,

А утром души не разнять,

Сцепились в уголочках глаз…

С годами я могу понять

Той осени, пугливой, сказ.

Другое:

У тебя Луна на ладони,

У меня Венера в руках,

Нас никто теперь не догонит,

Мы в межзвёздных новых веках,

Где Земля в прозрачной попоне

И Венера на парусах

Одолела отрезок сонный,

Солнцем видится в небесах.

Две планеты — пространство стонет,

Нам физический лжёт закон,

Мы Галактику вместе гоним,

Запыхался везущий конь.

Мы ж спокойно в безмолвии тонем,

Обнимая нежность в руках,

Нам Вселенная дарит пони

Для малышки на облаках.

Они базировались в Кронштадте и в Либави, откуда наведывались в столицу. Здесь, списавшись, Серафим и Борис встретились, чтобы вместе отправится в краткосрочный недельный отпуск, чтобы повидать своих детей и жён. У обоих родились мальчики. Бор назвал сына в честь деда Степаном, а Ева назвала сына Георгием. Молодые офицеры обнялись и перед поездом общались в ресторане на Невском. Оба возмужали и смотрелись орлами. Специально не оповещали родных, чтобы сделать сюрприз и не всполошить раньше времени. Красавцы, они привлекали внимание безупречной формой и статью, но они не отвлекались ни на кого — ехали к любимым со столичными и военными подарками.

Ева и Ирина были на небе от счастья, а родственники, собравшиеся вместе у Щаплеевских, засыпали вопросами и гордились офицерами-лётчиками, выпив за их успехи, за здоровье и за победу. Днём сфотографировались на память по отдельности, семьями и вместе. Егор, которому брат подарил трофейный бинокль, а Серафим — кортик, собирался поступать в военно-морское училище. Он чуть не убежал на фронт ещё с пятью сорванцами, но по дороге их сняли с поезда и вернули домой. Раушенбахи находились за границей. Илья Моисеевич носом чувствовал глобальные перемены и позаботился о выезде в Италию, продав неликвиды и оставив наследнице и внукам недвижимость и часть предприятий в Рыбинске и на Волге.

Военное время отражалось везде: на городских пристанях разгружались боеприпасы, артиллерия, амуниция, продовольствие для армии; эвакуировались на судна раненые, отправляемые вглубь страны на излечение, и демобилизованные по состоянию здоровья; медсёстры при лазаретах в белых косынках с красными крестами бросались в глаза в разных частях города; везде движущиеся, гружёные, задействованные и пустые телеги, солдаты в серых шинелях и всюду газеты кричали про войну, для войны и о войне…

Серафим жил у жены. Теперь с сыном их было трое. Какое счастье делить радость на троих! Маленький Георгий спал и ел мамино молоко. Ева не стеснялась мужа при кормлении, но просила, чтобы в эти минуты он ни на что её не отвлекал — у неё было сокровенное минуты общения с сыном. Откуда она придумала такое — уму непостижимо, однако, супруг строго подчинялся таинственному процессу. Днём семья гуляла на бульваре или на набережной Волги. Неделя пролетела — не заметили, точнее, заметили, что назавтра убывать в столицу на дальнейшую службу. Кто бы знал, как не хочется уезжать и расставаться!

Старики

В вагон садились втроём. Егор шёл по стопам Серафима на кораблестроительное отделение политеха, так как морским офицером можно было стать лишь имея высшее образование, стаж службы или закончить кадетскую школу. Их провожал весь дом с детьми и соседями. Ребята обещали скоро вернуться с победой. Василий Степанович взял слово и произнёс:

— Служите честно, мы мысленно с Вами, и дай нам Бог увидеться снова. Счастливого пути!

— Счастливо оставаться! Не поминайте лихом! Рыбинск, мы вернёмся!

Поезд тронулся и медленно, с натугой набирая ход, понёс троицу парней в неизвестность. Церкви и домики пропали из виду, и замелькали столбы с проводами, деревья, ёлки да берёзы. Для Егора всё было внове, и искушённые уже старшие ребята по-доброму посмеивались над восторженностью юноши.

В Питере, как обычно, переночевали на Каменном. Как же рады были старожилы и слуги дачи, не передать. Мальчики выглядели бравыми мужчинами, кроме Егора, конечно, но чувствовалось, он парень не промах. Утром добрались до института, показали его будущему студенту и определили абитуриента на кораблестроительный. Общежитие находилось через дорогу. Борис и Егор отправились вселяться, а Серафим зашёл в церковь. Воспоминания нахлынули: венчание, «принцесса» Алиса, новенькие стены и антураж… Серый поставил свечи за здравие живущих и за упокой умерших. Он попытался представить своих рыженьких дочек, но защемило сердце, и пилот морской авиации пошёл искать братьев Щаплеевских, которые ждали его в бывшей комнате Серафима. «Во, и надпись сохранилась: «Грызи, пока грызётся!», — улыбнулся бывший хозяин, и они отправились к землякам, Лепёшиным.

— Боже мой, мои мальчики! — воскликнула Анна Терентьевна, принимая гостей, — а это Ваш брат, — сказала она, указывая на Егора. — Как зовут Вас?

— Егор, — ответил за него Борис. — Он стеснительный, Анна Терентьевна, не то, что мы с Серафимом. Мы его сегодня определили студентом, так что просим любить и жаловать.

— Проходите в гостиную, будем чай пить с моими пирожками.

Ребята ввалились в комнату, которая была гостиной и кабинетом Митрофана Афанасьевича. Везде на полках знакомо привычно лежали рулоны бумаги с чертежами и без, а в углу стоял кульман с разрезами сложной детали, как сразу определили военные, казённика орудия. Митрофан Афанасьевич слегка приболел и работал на дому. Он вышел навстречу молодёжи с шарфом на шее, потирая уставшие руки и предвкушая военные и иные истории.

— Коньячку?! — сказал он, улыбаясь и обнимая каждого парня по отдельности.

— Мы Вам привезли нового помощника, Митрофан Афанасьевич, — сказал Борис и представил Егора. — Он с детства любит технику, чертить и рисовать.

— Что ж, замечательно, молодой человек. Я Вас научу всему, что знаю, — сказал милый старик, и они уселись за стол со скатертью, вышитой руками хозяйки дома. Старики слушали молодёжь, вставляя так нужные всем восклицания и переживая перипетии военных баек.

— Какие Вы молодцы, что не забываете нас, — ворковала старая женщина, довольная приходом молодёжи. — Я уже стала забывать большие компании…

Выпили по стопочке за царя, потом за победу, за здоровье, за Анну Терентьевну. Наступила очередь поведать что-нибудь Митрофану Афанасьевичу. Он задумался.

— Ну, что же Вы замолчали, Митрофан Афанасьевич? — не выдержал нетерпеливый Борис.

— Не давите, — и, вдруг вспомнив прошлое, начал историю.

— А пока она готовит самовар, расскажу я Вам один анекдот, случившийся со мной по молодости, — сел на свой любимый конёк милейший преподаватель. — Знаете, почему я не беру в руки игральные карты? — спросил он, обводя по кругу молодых людей хитрым взглядом из-под пенсне.

— Нет, — ответил за всех Серафим, предвкушая что-нибудь эдакое. — Сейчас он «убьёт» тебя, приготовься, — шепнул Серый слишком доверчивому Егору.

— Ехал я по молодости на перекладных в Симбирск и добрался к вечеру до одной ямской станции, где веселилась компания военных с барышнями, путешествующих в столицу. Шампанское рекой, песни, карты, сальные шуточки… Пригласили и меня сыграть в преферанс. Не томится же одному в номере! Играем, примерно, час, и тут мне приходит сложный пасьянс. Я тормознулся, попивая из бокала искристое, которое-таки пузырьками прямо стучало по моим мозгам, а мне кричат: «Ну, что же Вы, играйте!» В задумчивой концентрации и возникшей отчего-то тишине я так громко и отчётливо выдаю: «Не давите, не давите на лобок!»… Барышень как ветром сдуло, а гусары аж рты разинули. Такого не ожидал никто, даже я. Возникла неловкая пауза, в которой я понял, что ляпнул совершенно непристойное. Морду мне бить не стали, но компания распалась, а я, сконфуженный и проклинающий всё на свете, заперся в своём номере до утра. Молодёжь на следующий день рано умчалась, а я с тех пор не играю в карты, господа, и не пью шампанское!», — закончил подвыпивший любезный Митрофан Афанасьевич.

— С чем мы Вас и поздравляем, — заключил усмехающийся Борис, подливая бесстыжему интеллигентному чертёжнику в рюмку лишнюю порцию коньяка.

Через пять минут Анна Терентьевна уже укладывала на диван «расшалившегося» супруга, а ребята весело засобирались восвояси. До астраханского арбуза, которого они привезли с собой, дело не дошло, но и не важно.

— Егор, вы заходите к нам, не стесняйтесь, я Вас буду кормить вкусненьким, — сказала напоследок Анна Терентьевна, целуя на прощание военных лётчиков и обнимая нового сынка.

— Ты не забывай стариков, — напутствовали на прощание Егора старшие ребята. — Они наши, рыбинские…

Пшёнка

Серафим и Борис простились на Варшавском вокзале, выпив на дорожку по маленькой.

— Давай, старик, бей гадов и пиши мне, хоть иногда.

— Я за Егора не беспокоюсь, но ты держи руку на пульсе, тебе тут рядом, — сказал Бор, обнял друга и запрыгнул в отходящий поезд. Серафим отправился в штаб засвидетельствовать прибытие в часть. Он приступил к обычным командирским обязанностям, а на дворе стоял обычный жаркий и душный в Питере август.

День через день устраивались полёты гидропланов. Как-то в воздухе отказал двигатель, и Серафиму пришлось садиться на полутораметровую волну. Приводнение оказалось неудачным, не вышло скольжения по воде, самолёт клюнул носом и перевернулся. Парень с разбитой ногой еле дождался спасательного катера. Его определили в лазарет Боткинской больницы. Тяжело лежать, когда толком нечем заняться: прочитал историю Карамзина, наигрался в шахматы с офицером пажеской гвардии, лежащим с переломом, стихов и писем написал кучу любимой Еве, писал в Париж Сабрине и Сюзанне, а сестрички-медички ходят, заглядываются. Мысли шальные от нечего делать западают в буйную головушку. Выдержал испытание Серафим, выздоровел, снова ударился в службу. Осенью много не полетаешь, погода мерзкая, дожди и ветра холодные, злые-недобрые, но Балтика не замерзала. Пилотов стали одевать в кожаные брюки и плащи, чтобы не продувало тело. Боевых действий не было, но подразделения находились в постоянной боевой готовности, время от времени вылетая на воздушную разведку моря. Часть кораблей Балтийского и Черноморского флотов стали переоборудовать в авианесущие судна: «Императрица Екатерина I», «Император Николай I», «Императрица Мария», «Император Александр I» и др.

Эти аэропланоносцы и ещё два эсминца 26 января 1916 года блокировали турецкий порт Зонгулдак, снабжавший турок углём, и обстреляли их береговые укрепления, а морская авиация бомбила порт с воздуха. Надо было потопить большой транспорт, стоящий в порту, с чем прекрасно справился гидросамолёт лейтенанта Марченко и прапорщика князя Лобанова-Разумовского. При посадке на воду была обнаружена немецкая подводная лодка UB-7, которая пыталась помешать выполнению задания. Её обстреляли ныряющими снарядами и обезвредили. Авианосное соединение успешно возвратилось домой.

На Балтике активных действий враг не предпринимал, и зарождающаяся морская авиация осваивала матчасть и совершала учебные и разведывательные полёты. Серафиму не фартило: при очередном приводнении он «схватил» гребень волны левым поплавком и перевернулся, при чём гидроаэроплан сломало пополам. Ему зажало ступни в тонущей из-за двигателя носовой части, но, разозлённый, он выдернул с болью ногу и выбрался на поверхность, где ухватился за хвост самолёта. Снова лазарет в Боткинской клинике. Если левая нога была пережата, но не сломана, то правую раздробило и вывернуло. Доктора долго колдовали и решили было ампутировать ступню, однако, после серии примочек опухоль спала, и нога начала заживать. Серый после хирургических операций думал, что карьера его закончена — рано унывал. Лечащий доктор обещал: «Погоди, будешь бегать у меня». Где у меня, куда бегать? — Серафим не задавался. Он терпел сквозь стиснутые зубы и надеялся на лучшее. Еве не писал, не хотел огорчать жену, пока не выяснится состояние ноги. В мае он опять был, как огурчик, и рвался в бой.

Два месяца парень тренировал и приобретал лётные навыки, а 6 июля в составе группы морских кораблей на транспортном судне «Орлица» русские вышли на расстояние выстрела до германских береговых батарей. Гидропланы были спущены на морскую поверхность и взлетели в воздух. В 9 часов утра наблюдатели обнаружили четыре немецких самолёта и вступили с ними в схватку. Наши пилоты из пулемётов подбили два вражеских аэроплана, и, когда один приводнился, взяли немцев в плен. Второму германскому самолёту удалось дотянуть до своей территории. День 6 июля (17 июля по нов. ст.) считается Днём морской авиации России. Серафим в бою получил тяжёлое пулевое ранение в грудь, и опять пострадала правая нога, перелом голени. Серафима наградили Георгиевским крестом и с формулировкой «Живучий как кошка» без сознания отправили лечиться в Питер.

Очнулся он через две недели: белая палата, чёрно-белая медсестра, голова кружится. Серый снова впал в забытьи. Через три дня, открыв глаза, увидел перед собой ангела в девичьем обличье. Ангел что-то говорила, но он просто смотрел в её зелёные, словно вода в Волге, глаза, и не шевелился — не хотелось. Он не чувствовал сил. Потом Серафим стал осознавать, что не умер, а красивая девушка — это сиделка в его отдельной палате. Ему сочинилось:

Ест метель липучей пудрой,

Яркий пых —

в тумане стены,

Белый катафалк и утро,

Я на них, как на арене.

Белая рубашка смята,

Лязг металла режет уши,

Вьются белые халаты

По мою больную душу.

На приборах волны света,

Кислород из аппарата.

Ищет зазеркалье: «Где ты?»

Спрашивает ангел: «Как ты?»

Ртутные зажимы, скальпель,

Кровь из застарелой раны,

Нашатырь, прозрачность капель,

Вата гнойная в стакане

Вместо спирта —

Вид убогой…

В белую везут палату.

Как за пазухой у Бога,

В тишине лежу стократной…

Белый потолок и небыль,

Белая постель как поле,

А над ним

Метель и небо

И вселенныя застолье.

— Слышите меня? Как Вы? — спросил нежный несколько детский голосок. Серафим открыл глаза и снова увидел ангела. — Вам плохо? Если плохо, помотайте головой. Ах, нет. Ну, слава Богу, почти месяц в беспамятстве. Вы бредили: звали какую-то Еву и кричали, чтобы не трогали рычаг.

Она помолчала, а потом с улыбкой выдала:

— Я Ваш «рычаг» не трогала, но могу, — она протянула руку, и Серафим невольно вздрогнул, чуть согнувшись. — Вот я проверила, что Вы ещё живой, и Ваши рефлексы вполне заметны. Вы потеряли много крови и веса, но я Вас выхожу. Обещаю.

Она мягко поднялась (она как-то всё делала плавно и мягко) и вышла с высоко поднятой головой. Серафим также медленно и плавно погрузился в сон. Ему снились зима, Рождество и Ева, улыбающаяся и манящая. На следующий день девушка принесла таз горячей воды и губку. Она бесстыдно сбросила одеяло, раздела недвижимое «имущество» и обмыла его тело со всех сторон, натирая и пошлёпывая. Затем она сменила постельное бельё на хрустящее и белоснежное, дала выпить раненому полстакана какого-то чудодейственного бальзама и, забрав грязное бельё, гордо удалилась прочь, бросив напоследок:

— Исхудал, но были бы кости и рычаг, и мы перевернём Землю!

— Пафосная, но дельная, — отметил мужчина, ощущая прилив энергии и падая в бездну сна.

Он выспался к 4 утра и рассматривал тени от фонаря за окном, не представляя, какой сейчас день, месяц и год, не понимая, хочет ли он жить и почему не может пошевелиться. Дверь приоткрылась, и со свечкой в руке подошла плавная красотка, которая обрадовалась и заявила:

— Так Вы не спите, замечательно. Я буду Вас кормить ещё горячей жидкой пшёнкой. Вы любите пшённую кашку? — Не дожидаясь ответа, она принесла свёрток в одеяле, раскутала его, достала кастрюльку и поставила на тумбочку в изголовье Серафима. Она подула на ложку с дымящейся кашей и поднесла к губам лётчика, который осторожно проглотил содержимое.

— Ещё пару ложечек и хватит пока, — сказала девушка. — А «рычаг» неплохой, — подразнила она, уходя и проведя пальчиками в припрыжку по интимному органу парня. Он опять слегка сжался от прикосновений. Серафим снова заснул, словно провалился, а по телу распространилось пшеничное тепло. Кстати, волосы у неё были пшеничного цвета, густые, упруго выбивающиеся из-под косынки с красным крестом. Её звали Анастасией.

Изящна в спаленке своей,

Раскроешь жгучие объятья,

Не высказав прощений внятных,

Тебя я обниму нежней.

Ты трепетна в пучине дней,

Тревожишься девичьей статью,

В полупрозрачном белом платье

Ты — нежность, и уже ясней

Я понимаю, что верней

Мне не любилось — это плата

За бесконечные растраты

Эмоций, разума сильней.

Что слава, замки, свод корней? —

Стихии гневны, но навряд ли

Они не повернут обратно,

Когда соприкоснутся с Ней.

С любовью ты зари милей,

Которая восходит штатно,

Если душа бытьём занятна,

И слов испортился елей.

Молю, будь тоньше и вольней,

Я изменю вселенной даты,

А ты склонишься у кровати

И станешь для меня родней.

Она сидела на табурете в ногах больного Серафима и читала журнал по химии.

— О чём пишут? — тихо спросил Серый.

— О, говорящий лётчик! Это даже интересно. Пишут о…рефлексах мужского организма на обнажённое женское тело, — соврала «Пшёнка», как окрестил её Серафим, и не покраснела. Отнюдь! Она скинула платок, тряхнула волшебными волосами, расстегнула платье сзади и медленно оголила бюст.

— По Вашим расширенным зрачкам вижу, что реакция нормальная. О, и «рычаг» приподнялся, — весело сообщила медицинская бандитка. — Пока рано Вас серьёзно беспокоить, но хочу сообщить. Так как я вытащила Вас с того света, Вы принадлежите мне, и я могу делать с Вами всё, что захочу. Вам понятно?

— Да, — мотнул головой Серафим. Что ж тут непонятного! Против женской непостижимой логики отсутствуют здравые аргументы.

— Какой понятливый мужчина! Право надо быть осторожнее, а то влюблюсь ненароком, — промолвила соблазнительница, возвращаясь к дежурному образу медработника. Она шикарно вскинула волосы, надела косынку, «зашторилась», открыла дверь, отодвинув шпингалет, и вышла за обедом, который готовила дома на Выборгской улице.

— От неё не убежишь и не спрячешься. Надо сказать ей, кто такая Ева, потом я не просил спасать меня… Для Анастасии, похоже, это всё слабые доводы, — догадался Серафим, блаженно засыпая. Интересно, что больные всегда мудрее здоровых.

— Знает, что я пошла за едой и дрыхнет, — начала она зудеть, когда раненый очнулся, — остынет же!

«Пшёнка» стала кормить его, и вдруг почувствовала его руку, нежно сжимающую её бедро. Девушка покраснела, но почти мгновенно попыталась принять наглую маску распутницы. Тогда Серафим переместился к её упругой груди.

— Та-а-ак, — сказала хищница и поцокала закрывать дверь…

— Я знаю, что ты счастливо женат, у тебя семья, сын, — вдруг призналась Анастасия, лёжа голышом рядом в постели. — У меня нет семьи и вряд ли будет, потому что я застудилась, когда на Неве провалилась случайно под лёд и долго не могла выбраться. Доктора поставили на мне крест относительно детей. — Горячая слезинка соскользнула с её длинной реснички и прокатилась по рёбрам Серафима.

— Ты выздоровеешь и укатишь далеко, забыв о бедной Анастасии, — прошептала жалобно девушка, а мужчина прижал её как мог и поцеловал красивые волосы.

— Будет и у тебя счастье, Пшёнка, — тихо, но твёрдо скорее не промолвил, а приказал он.

У Серафима появился аппетит, и медсестра приносила каждый раз количественно большие порции, а неделей позже неожиданно для себя с жадностью уплела бабушкины пирожки с луком и с яйцом, почувствовав внизу живота, будто проросла… Она не вышла в лазарет и перестала выходить на связь, боясь спугнуть нежданный дар Божий, а Серого через день выписали на реабилитацию в военный пансион на станции «Горская», откуда он, наконец, сообщил родным и друзьям о ранении, о выздоровлении и о том, что думает перейти в морской флот. На воде спокойнЕе. Серафим записался на курсы капитанов и ждал рассмотрения своего дела у командования.

Моряк и пилот

В пансионате Серафим всячески избегал любовных приключений. Он мог бы уехать в Рыбинск, но вынужден был ждать решения вышестоящего начальства, которое могло случится в любой предстоящий день, как и произошло вскорости. Перед выходными прибыл адъютант командующего и передал пакет, в котором Серафим приглашался на медицинскую комиссию и при положительном исходе мог быть зачислен на ускоренные курсы подготовки обер-офицеров для Балтфлота. Надо заметить, что лётчик усиленно разминал, массировал и тренировал ногу и мышцы. Он ежедневно понемногу увеличивал нагрузку и проходил несколько вёрст в день, тренируя ступню и тело. Каждое утро можно было наблюдать, как молодой человек делает гимнастику и до изнеможения плавает в местном пруду. Женский персонал делал «стойку», но пилот был непробиваем.

В октябре его зачислили на морские курсы, которые он блестяще окончил и был в марте 1917 года зачислен офицером на буксир «Везучий», когда взбунтовавшимися пьяными матросами был убит командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин А. И. Трагедия — опытный военный мог бы сильно пригодиться Родине. Многие офицеры, присягавшие государю, сложили с себя полномочия и оставили боевые корабли без высшего командования. Серафим не покинул корабль. Два офицера, оказавшиеся на буксире «Везучий» — это по штату в мирное время, но служба по транспортировке не простая в боевой обстановке. На море качка, волны, ветра, тросы часто рвутся, и грузовые суда срываются, враг имеет привычку стрелять, и без дополнительного руководства боевым кораблём невозможно воевать. Год Серафим служил на буксире третьим офицером, а потом революционное руководство попросило его возглавить канонерскую лодку «Хивинец», имеющему экипаж 136 человек и перевооружённому зенитными пушками 4 по 120 мм и 2 по 47 мм, а также четырьмя пулемётами. В шхерных позициях канонерки с малой посадкой и неплохим для того времени вооружением представляли серьёзную силу. После февральской революции Временное правительство отменило единоначалие, и в армии, и на флоте дисциплина покачнулась, началось дезертирство, местами массовое. Германо-российский фронт стал откатываться к столице, а флот, подчинённый командованию сухопутных сил, прикрывал правый фланг армии. Немцы без проблем захватили Рижское побережье, кроме островов в Балтике, защищающих пролив от вторжения вражеских кораблей. Германии нужно было срочно решать вопрос об островах, с которых нависала угроза российского десантирования. Кроме того, немецкие корабли не могли полноценно снабжать передовые части своей сухопутной армии. 29 сентября началось Моонзундское сражение.

Немецкие тральщики приступили к разминированию пятимильного перешейка пролива между континентом и островами. Русские корабли вступили с ними в артиллерийскую дуэль. Вместе с канонерской лодкой «Храбрый» «Хивинцу» удалось, несмотря на неопытность командира, отогнать вражеский эсминец, повредив его, и обеспечить отход линейных морских сил. Немцы потеряли восемь кораблей, а русские — два. Один, эсминец «Гром», пришлось затопить, чтобы закрыть проход через пролив. Наши выиграли бой, однако, потеря Моонзундских островов имела катастрофические последствия для страны, но большевики представили сражение в качестве своей первой морской победы. Захватив ключевые позиции на суше и в Балтийском море, Германия угрожала непосредственно столице, и Временное правительство, а после заключения большевиками Брестского мира и правительство Ульянова-Ленина В. И., вынуждены были решать вопрос о переносе столицы в Москву, в глубь страны.

С декабря 1918 года «Хивинец» встал окончательно на хранение в порту Кронштадта, а матросы мобилизованы на фронты разбушевавшихся Гражданской войны и интервенции иностранных государств. Серафим Ершов, командир корабля, летом 1917 года оказался не у дел. Он в сентябре прибыл в Петроград, продал квартиру на Невском купцу-прощелыге, нажившему состояние на поставках продовольствия армии, забрал рыбинских стариков и Егора, не окончившего политех из-за прекращения занятий, финансирования и отъезда многих преподавателей за границу, и на переполненном дезертирами и бегущим народом на восток страны поезде с огромным трудом добрался до Рыбинска. Василий Степанович уговорил его сделать последний рейс до Самары с караваном судов, и, не успев толком пообщаться с женой (одна лишь счастливая ночь!), Серый ушёл в рискованную навигацию.

Осень выдалась красивая, тёплая и сухая. Серафим вёл буксир, согласно картам и используя живой опыт старого боцмана Михалыча, работающего у Щаплеевских с незапамятных времён, когда Серафим ещё под стол ножками ходил. Ему нужно было не просто провести торговые суда, но запомнить «узкие» места на реке, фарватеры, мели, русло, пойму. Как капитан, он отвечал за состояние каравана и сохранность груза…

…Борис Щаплеевский, пока Серафим воевал на море и лечился в лазаретах, служил в эскадре самолётов «Илья Муромец», модифицированных гражданских аэропланов. Опытный уже командир звена, он водил подчинённых на задания по разведке тылов противника и уничтожения коммуникаций и живой силы врага. Изредка с ним летал представитель разведки штаба армии. Бориса любили за простоту и открытость, а также за продуманность действий и редкую отвагу. Защищённость бипланов И. И. Сикорского была почти без слабых мест, поэтому потери эскадры являлись минимальными, и она успешно выполняла боевое предназначение.

В нелётную погоду техники проверяли и готовили летательные аппараты к полётам, а пилоты писали письма, играли в карты от нечего делать и ходили в медсанбат к знакомым сестричкам. Бор долго терпел отсутствие женского тепла, но, когда в полевом лазарете появилась Варвара Алексеевна Невская, высокая статная девушка из малоросских дворян, он не выдержал и превратился в Дон Жуана. Варвара Алексеевна отказывала всем поклонникам, однако, перед Бором не устояла, когда сам, как богатырь, парень устроил ей воздушную прогулку на «Илье Муромце» над фронтом, конечно, в тайне от начальства. Более того, он пристегнул её к креслу штурмана и выполнил на тяжёлом аэроплане пилотажную фигуру «бочка» (поворот самолёта на 360 градусов по ходу движения), посмеиваясь в усы и поглядывая на расширенные зрачки очумевшей девушки. Варвара Алексеевна, сражённая Борисом совершенно, получила в подарок букет полевых цветов и неутомимую ночную любовь могучего кавалера.

После февральских событий в Питере и отречения царя Николая II от престола Борис сразу разглядел надвигающиеся анархию и беспорядок. Сколько мог, он поддерживал дисциплину, но с фронта снимались домой целыми ротами. Большевики развели преступную пропаганду, отвечающую чаяниям простого непонимающего текущего момента народа: «Зачем умирать за господ и кровопийцев?», «Землю крестьянам!», «Власть народу!» Очередной обман удался, и армия стала откатываться в глубь страны, теряя завоёванное в предыдущие годы пространство и славу. Борис снял офицерские погоны и, не попрощавшись с Варварой-красой, двинул в родные волжские края. От Серафима Ершова он получил письмо, где тот сообщал о событиях в столице, о решении вернуться в Рыбинск и о том, что забрал Егора и земляков-чертёжников домой.

…Теперь друзья вместе плыли по Волге, управляя буксиром.

Жигули, блин

— Чувствую я, последний раз мы с тобой мирно путешествуем, — начал Бор нелёгкую думу.

— Да, неспокойно на сердце, — поддержал его Серафим, — разжигая табак в трубке, к которой приохотился на морском буксире. Он всё-таки раскурил её и теперь с наслаждением выдохнул дым. Пыхтели две трубы, судовая и капитанская. — Тяжёлые времена надвигаются, бесовщина и сумасшествие масс. Я это часто наблюдал в столице: студенты, рабочие, матросы и между ними чернявые пустобрёхи, хитрые и предприимчивые.

— Я парочку таких комиссаров расстрелял — дисциплина восстановилась, — задумчиво и бесшабашно одновременно прокомментировал друг. Порядок навести можно, но нужны полномочия и воля. Есть ли она у нынешнего руководства? — Сомневаюсь.

— Корнилов бы подошёл, — заметил Серафим. — Есть генералы, но бурление народное таково, что справятся ли? Надежда у меня лишь на выборное Учредительное собрание, но маленькая. Как показывает история, пока не перебродим, смута не рассосётся. Самые страшные из болтунов — большевики. Они идейные и хитровымудренные, мягко говоря, кому хочешь голову заморочат, особенно, массам народным.

— Что же делать? Как думаешь дальше жить?

— Я остаюсь на месте. Мне надоело бегать, ездить по заграницам, да и тяжко мне перемещаться с изувеченной ногой и прострелянным лёгким… Я в отъезде сильно скучал по Рыбинску, по рекам нашим. Ева тоже, я уверен, никуда не тронется. Она, как природа волжская, будет здесь «идти-течь, переливаться и дарить влагу и тепло». Буду ходить по Волге, капитаны всегда нужны, и будь, что будет, — не сильно уверенно произнёс Серафим и крепко затянулся, аж до слёз.

— А я ещё не решил, и на Западе я не был…

Они плавно проплывали под железнодорожным Николаевским мостом. Вечерело. Ярославль будто вымер. Народ недоумевал, как жить и чего ожидать. Тревога разлилась по волжским извилистым берегам. За Ярославлем последовали Кострома, Кинешма с Решмой, Плёс и т. д. Везде затишье перед бурей. Стояла необыкновенно тёплая осень. За Балахной на далёком берегу ребята увидели парочку в «костюмах Адама и Евы». Они, не стесняясь, приветственно махали каравану свободными от объятия руками. Любовь и Волга никогда не думают о политике…

В Нижнем Новгороде Серафиму и Борису сообщили, что большевики захватили власть в столице, объявлены: «Власть Советам! Земля народу! Мир без аннексий и контрибуций! 8-часовой рабочий день! Отмена смертной казни!» Обе столицы, и провинция погрузились в состояние тревоги и искусственного безразличия. На мгновение Россия притихла.

— Началось, — в один голос вымолвили друзья. Они не задержались в городе, а сразу отправились дальше. Забурлила вода под винтами — забурлил народ в ожидании невиданных перемен.

В Самаре торопились всю дорогу, но загрузились, как планировали: пшеница, хмель, сахар, рыба вяленная. Везде провозглашалась Советская власть. Серафим и Борис спешили, но понимали, что делают работу по инерции, автоматически, без гарантий, на авось. Также, словно автоматически, без сопротивления утверждалась новая народная власть. Одно радовало — тёплая осень, которая огнями разбежалась по воде, берегам, лесам и весям…

Успели проплыть три речных поворота вверх, когда в Жигулях мотор буксира неожиданно заглох. Заякорились, пришвартовавшись к правому берегу, и полезли копаться. Петрович, механик и кочегар, ругался в семь этажей, но движок молчал. «Началось Советское время», — грустно подумалось Серафиму. До темноты разбирали-собирали, не завели, искупались в холодной воде, отмываясь от чёрного масла, и сели у костра вечерять, открыв самарское льняного цвета пиво. Рыбу здесь вялили насухо, без внутренностей, не то, что в Рыбинске целиком, чтобы сохранялась мягкой и была с душком. Когда дровишки-плавуны догорели до углей, решили отбиваться на ночь, но вдруг по берегу по-над песком побежал мелкий серебристый ток воздуха и завернул за горку. Оба, Серафим и Борис, двинули в сторону завернувшей «змейки». Только они миновали береговой утёс, как увидели высокого человека в серебристой дымке, который молча подзывал их к себе взмахом руки. Мурашки поползли по спине у обоих, но парни подошли.

— Привет, бояре или как Вас, торгаши, — беззвучно и весело произнёс странный человек. — Не пугайтесь, а посмотрите в мой… сундучок, авось пригодится. Он открыл стоящий на камнях ящик, их которого полилось сияние света, и они увидели живые картины с участием близких, каждому — своё. Только свыклись, как видение пропало… вместе с пришельцем.

— Чудеса! — произнёс Борис.

— Пиво не испорченное? — предположил Серафим, находясь под впечатлением увиденного.

— Ты что видел?

— Он сказал не говорить, только жене… Жигули, блин!

— Мне тоже. Ладно, пойдём, светает уже.

Двигатель завёлся с пол-оборота, друзья пожали плечами, передразнивая Петровича, и двинулись вперёд, к дому. Через десять миль впереди смотрящий обнаружил страшную картину: ураганом или смерчем разнесло в щепки предыдущий караван судов. В воде плавали остатки барж и барок, и никого. Серафим остановил караван, но живых не обнаружили и попросили встречный кораблик, плывущий в Самару, сообщить о случившемся.

До Нижнего шли, почти не останавливаясь, боясь попасть в ледовый плен выше по течению. Захваченные ещё две баржи и другие судна, толкаемые и прицепленные буксиром, медленно пошли против течения. Если на юге в средней и нижней Волге ночи стояли тёплые, то в районе Плёса, где остановились ненадолго, и Серафим купил себе две трости, потому что заметно прихрамывал после ранений, особенно, при смене погоды. Вечером резко похолодало, а днём следующих суток дождь сменился белыми мокрыми хлопьями.

— В крайнем случае зазимуем в Костроме или на Которосли, — гудел Борис, но Серафима такой расклад не устраивал. Дома гораздо надёжнее, и буксир надо было протряхнуть основательно, чтобы не глохнуть на длинном пути.

— Дойдём, уже близко. В Костроме нам делать нечего, пойдём мимоходом, а в Ярославле увидим, как быть, — размышлял он, нацеливаясь не останавливаться до Рыбинска. — Что там в городе творится? Как там наши родные?

О случае в Жигулях решили никому не рассказывать.

Мятеж

Парни с караваном успели дойти до Рыбинска, опередив ледостав. Устье Черемхи было забито судами, но место с края нашлось. Половину груза удалось за две недели продать, часть ушла на мельницу и винокуренный завод, остальное разгрузили на склады и в магазины. В Петрограде начались перебои с продовольствием, и сразу же активизировалась преступная среда. Кое-где начались погромы, совпавшие с предпринятой большевиками национализацией банков и средств производства. Жулики всех мастей ринулись экспроприировать богатство сограждан, множа притоны и перепродажу награбленного. Банды наглели и вооружались. В Рыбинске по ночам начались погромы складов, барж, магазинов. Воинские подразделения, расквартированные в городе и пригороде, теряли дисциплину, пили водку и устраивали беспорядки.

Вслед за Раушенбахами потянулись за границу другие состоятельные россияне. Глеб и Мария, собрав детей и ценности, отправились поездом сначала на юг, а из Одессы в Италию. Многие надеялись пережить смутные времена дома. Известия отовсюду шли невесёлые. В январе Ленин В. И. подписал декреты о формировании Красной армии и Красного флота. Совет Народных Комиссаров, возглавивший страну, 15 марта 1918 года заключил с Германией позорный унизительный Брестский мир, по которому мы теряли огромные территории, до 1 млн. кв. км, признавали независимость Прибалтики, Финляндии, Польши, Белоруссии, Украины и выплачивали колоссальную контрибуцию в 6 млрд. марок, а также передавали корабли Балтийского флота Германии. Всё это для того, чтобы у захвативших власть была передышка в упрочении власти и установлении диктатуры пролетариата. После выплаты репараций у руководства страны не было денег, и началось изымание средств и продовольствия у зажиточного населения, параллельно большевики создавали Красную армию сначала на добровольных началах из революционных рабочих, солдат и матросов. На местах, в том числе Рыбинске, земская управа и городская дума упразднялись и вводились Советы рабочих и солдатских депутатов и совнархозы. Выборное управление отменялось с разгоном 6 января 1918 года Всероссийского Учредительного собрания, а фраза матроса Железняка А. Г. Председателю Чернову В. М. «Папаша, караул устал. Прошу прекратить заседание и разойтись по домам» возмутила демократически настроенные массы населения и уничтожила последние надежды на демократические преобразования.

В провинции и не только действия большевиков мало кому понравились, начались выступления обманутого крестьянства против мер правительства, которые жестоко подавлялись создаваемыми повсеместно отрядами Красной гвардии из народа. Рыбинск кипел. Исполком городского Совета отправил телеграмму в Петроград о высылке для наведения порядка в регионе отряда матросов, которые через трое суток прибыли на железнодорожную станцию, провели митинг, как полагается, и успокоили народ, но продовольствия от этого не прибавилось. Большевики с апреля стали создавать продотряды и комитеты бедноты для изымания так называемых излишков продовольствия у зажиточных граждан, так называемых мироедов. Началась экспроприация. Антидемократические действия оттолкнули от революции многие политические партии, поддержавшие и осуществившие её, а также многие слои населения: казачество на юге страны, буржуазию, огромную часть интеллигенции, помещиков, купцов, чиновников и духовенства. Ленин (Ульянов) Владимир Ильич, возглавляющий Совет Народных Комиссаров, СНК, спровоцировал начало кровопролитной Гражданской войны, идя на неё сознательно и целенаправленно.

Противодействуя большевикам, на Дону и Кубани возникла в декабре 1917 года Добровольческая армия Белого движения за возвращение прежних порядков. На юг страны стекались недовольные новой властью…

У Щаплеевских отобрали мельницу, всю непроданную муку на складах и в магазинах. Они не бедствовали, но кому понравится, когда изымают бесцеремонно твою собственность. После декрета о земле, с Юхоти пришло сообщение о том, что поместье разграбили, а дом сожгли («Зачем дом-то жечь?», — недоумевал Василий Степанович, и с ним трудно было не согласиться). Зима прошла в тревогах и волнении, и беременных Ирину и Еву невозможно было оградить от пугающих известий. Весна не принесла облегчения. Новая власть наглела, и начинать навигацию не имело смысла, хотя Серафим в зимний период приводил и привёл суда в отличный вид. На торговлю ещё была слабая надежда, но Василий Степанович и парни к навигации догадались — большевики ни перед чем не остановятся.

Щаплеевские связались с «Союзом защиты Родины и свободы» Бориса Савинкова, чтобы действовать. Серафим не подключался, так как после ранений не чувствовал энергии для борьбы. Ева тоже не давала родственникам давить на мужа, интуитивно и мудро понимая, что ничего изменить нельзя. Борис, напротив, активно готовился к борьбе за свои утерянные права и свободы.

В мае большевики под нажимом немцев попытались разоружить Чехословацкий корпус, формально подчинённый французскому командованию и, следовательно, Антанте, которая договорилась с Советами об эвакуации корпуса через Владивосток во Францию. Сорокатысячное соединение восстало и, разбив части Красной гвардии, захватило районы Поволжья и Урала вдоль главной железной дороги на Дальний Восток. Красные 6 июня в ночь расстреляли Великого князя Михаила Александровича. 6 июля Яков Блюмкин, правый эсер, убивает в Москве германского посла Мирбаха, провоцируя продолжение войны с немцами, и в этот же день группа офицеров свергает Советскую власть в Ярославле. Борис Викторович Савинков, возглавляющий восстание офицеров, террорист и глава боевого правого крыла эсеров, отправляется в Рыбинск — ключевой город в задуманной, как мне кажется, авантюре.

В Рыбинске хранилась артиллерия Западного фронта, боеприпасы и другое вооружение страны. Савинков не знал, что его планы уже известны чекистам на Лубянке и что контрреволюционные отряды в городе на Волге блокированы. Ещё в июне в Рыбинске было введено чрезвычайное положение и вызвана помощь из Петрограда. Единственное, что удалось Борису Савинкову, так это в ночь на 8 июля с одним отрядом заговорщиков в 70 человек захватить Мыркинские казармы с оружием и здание Коммерческого училища, но под натиском превосходящих и готовых к отпору сил мятеж был к полудню подавлен. Савинков Борис с небольшой группой, в том числе Щаплеевские, бежали в сторону города Мологи и берега Волги. Ночью Серафим на буксире с надёжным экипажем переправил их в Кострому, возвратившись с гружёной баржой через две недели обратно.

Контрреволюционный мятеж не имел успеха из-за плохой подготовки и помощи извне, обещанной, но не осуществлённой: Запад не шевельнул и пальцем, когда в Ярославле восставшие держались под огнём артиллерии 17 суток. Город был варварски разбит, не считаясь с жертвами. Только пасмурная погода уберегла жителей от использования большевиками химических отравляющих снарядов, доставленных в спешке из Москвы. Муром со штабом Красной армии эсеры взяли легко, как легко позже отдали обратно. Новая власть натужно и жестоко восстановила порядок и Советскую власть.

В Рыбинске, после подавления мятежа, Советы предъявили ультиматум буржуазии, наложив контрибуцию (!) в 6 миллионов рублей, и устроили чистки. Щаплеевских не обнаружили, но реквизировали имущество и устроили в доме погром, не тронув, впрочем, маленьких дочерей, болеющую Алину, присматривающую за ней Алёну и беременную Еву с сыном, оставив на всех две комнаты, отдаваемых ранее прислуге. Василий Степанович и Борис уплыли с тем, что припрятали на «чёрный» день. Егор пропал, как в воду канул. Серафим обещал выяснить, что с ним произошло. Ирине повезло, её вовсе не тронули. Те, кто надеялся отсидеться, вскоре потянулись по Волге на юг за границу, а летняя навигация впервые за сотни лет провалилась.

Серафим привёз селитру, хлорку, соль, которыми был загружен в Нижнем Новгороде представителями Советской власти. В срочном порядке вещества и продукты были перегружены на малые суда и отправлены в столицу по распоряжению Ленина. Как ни странно, Ершов, царский офицер, одним из первых стал работать на Советы.

ВЧК и НКВД двадцать лет после описанных событий проводили задержания и аресты подозреваемых в Савинковском восстании на Ярославщине.

Щаплеевские, отец и сын

Щаплеевские не решились высадиться в Ярославле, потому что видно было занятый красными железнодорожный Николаевский мост и слышно было с реки, как бомбят город.

— Я вам не советую выходить здесь — пропадёте. Укрыться вам в городе негде и никого почти не знаете. Пробирайтесь на юг, к Астрахани — предложил Серафим.

— Чувствую, без предательства не обошлось, но ещё посмотрим. Надо где-то залечь и оглядеться, — ответил Бор.

— Линяйте за границу, отсидитесь немного, а там видно будет, — продолжал капитан. — Во Франции моих навестите, они вас приютят. Я письмо и посылку приготовил. Ты бы зашил внутри жилетки, вдруг пригодится. В крайнем случае деньги, что в конверте, истратишь при необходимости. Адрес девчонок написан внутри.

— Ладно, попробуем. До Европы добраться сейчас будет не просто, отсюда бы выбраться, — досадовал Борис.

— В Нижнем Новгороде и в Самаре есть, где приткнуться, — сказал Василий Степанович, удручённый положением вещей, но, как обычно, никогда не сдающийся. Его предпринимательский мозг работал на полную катушку.

Серафим на полном ходу проследовал мимо Ярославля до Костромы. Губернский город гудел и гремел орудийными разрывами, выстрелами и грохотом. Редкие жители двигались перебежками, основная масса отсиживалась по подвалам и по домам…

— Увидимся ли?

— Как доведётся, — они обнялись, Щаплеевские спрыгнули на берег Костромы.

— Рыбинск, я вернусь, — твёрдо произнёс над Волгой Борис, глядя в сторону запада.

Серафим скомандовал отдать швартовый…

Отец и сын две недели маялись по Волге, пока не приплыли в Самару. Здесь они узнали, что царская семья во главе с Николаем II расстреляна большевиками в Екатеринбурге. В городе, в отличие от Нижнего Новгорода, правили эсеры, члены разогнанного Учредительного собрания и представители Чехословацкого корпуса. Эсеры, захватившие в городе власть 8 июня, провозгласили Комитет Учредительного собрания (Комуч) и сформировали Народную армию под командованием подполковника Каппеля В. О., предлагающего действовать, а не держаться занимаемых позиций. Чехи не поддержали командующего, Борису же идея Каппеля была по душе. Беглецы решили остановиться здесь у старого приятеля и компаньона Василия Степановича, Умова Викария Глебовича, и записаться в армию. Седьмого августа они участвовали в успешном взятии Казани, правда, 10 сентября превосходящие силы Красной армии отбили Казань, а затем Симбирск и Самару. Дежуривший часовым на пристани, Василий Степанович обидно получил ранение в бок шальной пулей. Борис отвёз отца в лазарет и не отходил от него, пока не вытащили пулю, и раненый не оклемался, чтобы перемещаться. Борис решил эвакуировать отца в Астрахань, где у них жил родственник по материнской линии.

— Борис, Родина, семья, Волга — это важно, это главное, но сохраняй спокойствие. Поступай по совести и по обстановке, — говорил отец, предчувствуя близкий конец. — Никогда не теряй головы!

— Пап, всё будет нормально, — отвечал Бор, укрывая отца шинелью от гуляющего над плывущей баржой ночного ветерка. — Через десять дней будем в Астрахани.

Ранение не казалось тяжёлым, но Василий Степанович подхватил малярию и перед самой Астраханью скончался. Бор, злой и невменяемый, похоронил отца на городском кладбище и тылами стал пробираться к адмиралу Колчаку Александру Васильевичу, совершившему военный переворот в Омске и провозгласившему себя «Верховным правителем России». 24 декабря Борис штурмовал Пермь, которую армия белых взяла. С объединением Западной, Сибирской, Оренбургской и Уральской армий в единую Восточную армию Колчаку в марте-апреле 19-го года удалось захватить Уфу, Ижевск, Воткинск и освободить Урал. Борис торжествовал, но под Казанью и Самарой красные нанесли белым жестокое поражение и, продолжая наступление, заняли в августе Екатеринбург и Челябинск. На захваченных территориях лютовали обе стороны конфликта. Контрудары белых на Ишиме и Тоболе не имели успеха и Колчак лишился Омска, своей столицы, откатившись в Иркутск, где восставшие эсеры захватили город, штаб белой армии с Колчаком и в начале февраля расстреляли сдавшего командование адмирала. Его приемник, атаман Семёнов Г. М., спешно произведённый в генералы, успеха не имел и под давлением красных с остатками белогвардейцев ушёл в Маньчжурию. Так Борис оказался за границей, перебравшись в самый русский китайский город Харбин… Легко говорить, а попробуй, пройди огромную страну своим ходом с потерей боевых товарищей, с многочисленными смертями, в античеловеческих и в антисанитарных условиях…

В Иркутске Борис написал в Рыбинск письмо и послал почтой на имя Масленниковой Ангелины, жившей под одной крышей с братом Глебом и его семьёй. Девушка догадалась и передала весточку Ирине, которая, прочитав письмо, тут же сожгла его. Ей стало ясно, что муж пропал надолго, потому что Советская власть установилась по всей стране, а он против неё воевал. К тому времени у Иришки родилась дочь, Анечка, похожая на маму, а у Евы — Мария, вылитая Серафим. Борис ничего этого знать не мог и понимал, что его изгнание непоправимо.

Борис уберёг капитал, вывезенный из дома, купил небольшой домик из трёх комнат, написал брату в Италию и во Францию на всякий случай и начал заводить знакомства, чтобы открыть какой-нибудь бизнес. В ресторане «Биржа» он обратил внимание на знатного японца из консульства, который раз в неделю посещал заведение со своей дочерью. Она была необыкновенно хороша: тонкая, высокая, с бледной, почти прозрачной кожей, тонкими чёрными чертами лица и выразительными восточными глазами.

Бор решил открыть свой ресторан. Он выкупил старый дебаркадер, отремонтировал его и открыл плавучий ресторан «На Сунгури». Река притягивала его, ведь он скучал по Волге и Рыбинску. У него было шикарное заведение, и как-то японец с дочерью заглянули к нему в гости. Борис не удивился, но пристально наблюдал за столиком высокопоставленных гостей и не зря. Два подвыпивших бывших русских офицера в форме стали неприлично приставать к японцам. Борис подошёл, взял их за шиворот и выкинул через балкон прямо в воду под аплодисменты посетителей. Это было эффектно, и так он познакомился с Херовато Мизукой и её отцом Акирой. Мокрым офицерам он позже хорошо заплатил с тем, чтобы они не появлялись на его горизонте, а дипломат пригласил Бориса Щаплеевского к себе домой и угощал сакэ.

— Здравствуйте, Бори-сан, проходите пожалуйста, — произнесла Мизука с небольшим акцентом, удивив несказанно гостя.

— Здравствуйте, Мизука, — приветствовал Бор, — Откуда знаете мой язык?

— У меня мама была русская из Симбирска, а я работаю с отцом в посольстве Японии — обязана владеть двумя иностранными языками, — ответила девушка.

— Какой же второй?

— Французский. Я собиралась в Европу, но началась война, и моя поездка отложена на неопределённый срок.

— Я могу составить Вам компанию, только вот жду известий от родственников из Италии и Франции, — признался Бор, не понимая, почему вдруг стал таким разговорчивым с японочкой, явно выуживавшей информацию.

— Какой Вы быстрый!

— Не быстрый, а решительный, — сказал Бор и перевёл стрелки. — А что означает имя Мизука?

— Красивая Луна.

— Я ожидал что-либо в таком роде, но Вам очень подходит.

— Спасибо, Бори-сан. Что означает Ваше имя?

— Дремучий лес, — усмехнулся Бор и прошёл вместе с девушкой в гостиную.

— О-о, дремучий лес и красивая Луна — это Куинджи.

— Днепр и Луна — это Архип Иванович Куюмджи, но пусть будет по-Вашему.

Отец Мизуки не понимал и не говорил по-русски, переводила дочь, однако они мило провели вечер, сыграв партию в шахматы, которую Бор неосторожно выиграл, чем зацепил гордого японца, и теперь при встрече Борис вынужден был переставлять фигуры вместо того, чтобы щупать женские прелести японской красавицы.

Борис не был наивным. Он понимал. что является прекрасным прикрытием для разведывательной работы Мизуки, кроме того, русский парень умел пилотировать, разбирался в авиации и военном деле, имел высшее образование, неплохо знал французский и немецкий языки. «Чего лукавить, свет решил, что он умён и очень мил» — контрразведка Японии сделала на него ставку. Для Бора выказался отличный шанс уехать в Европу с финансовой и силовой поддержкой островного государства. Парень принял гражданство Японии, продал выгодный бизнес, расписался с Мизукой, по — существу став двоеженцем, и, как только их прелестной дочке, Масуми, исполнилось два годика, счастливых супругов отправили во Францию, в Нант. От Глеба он не получил ответа — видимо, письмо не нашло адресата.

Борис носил теперь фамилию жены — Херовато…

Казанка

До конца Гражданской войны Серафим ходил по Волге в период навигации, а зимой ремонтировал судовую матчасть и обнимал жену и детей. Ева работала в лазарете медсестрой, а Ирина обстирывала раненых. Они жили тихо и неприметно. Георгий пошёл в первый класс, а Мария находилась под присмотром Алёны и Ирины.

Голодали, но рыба в Волге водилась, хлеб можно было купить, хоть и дорого. В городе стало скучно и муторно: сгорела сцена в городском театре, и её никто не восстанавливал, цирки закрылись в войну, на Бульварной улице не собирались влюблённые, как прежде. Зато гремели оркестры во главе с демонстрантами в революционные коммунистические праздники, горожане пели интернационал, будь он не ладен, а большевики устраивали бесконечные субботники.

Денег и продовольствия у государства от пения не прибавлялось, поэтому начали трясти церковь и граждан. На Стрелку в собор Казанской божьей матери захватившие власть пришли вооружённой толпой, остановили службу и стали отбирать и выносить все драгоценности: посуду, самоцветы на иконах, серебряные оклады. Жертвенную серебряную кружку у Евы вырвали из рук, не погнушавшись мелочью. Старинные оклады варварски сдирали с досок и швыряли в общую кучу. Поживились на славу, выслуживаясь перед центром, понимая, что грабят и разоряют (Они же теперь власть — знай наших!). Самое страшное произошло позже, вечером, когда Харин Н. П., начальник ОГПУ, лично шмонал дом Щаплеевских. Вывезли всё, что до этого не смогли унести, запугали Еву и Ирину, а Алёну не тронули лишь потому, что Алина была при смерти, и та сидела у её постели. Дом отдали под приют инвалидов войны, оставив комнату Еве с детьми и комнату её сёстрам. Серафим находился в начавшейся волжской навигации и не ведал о произволе. На следующий день Харин вызвал Еву на допрос. Никто не знает, что он вытворял, но отпустил её поздно вечером всю в синяках и побоях, пообещав продолжить, если не будет сотрудничать со следствием по поводу участия в мятеже 1918 года её отца и братьев. Дай повод, а палачи найдутся.

Ева оставила Георгия и Марию у золовки и ночью ушла в неизвестном направлении, оставив записку, что пошла топиться в реке. Когда пришли за Евой, кричали, грозились, довели детей до истерики и рёва, но удалились и не показывались более. Тела утопленницы не нашли. Вернувшийся Серафим, молча сидел вечер, слушая рассказ перепуганной сестры и детей, а в ночь ушёл. Он не любил жаловаться никогда. Где капитан был, не скажу, но утром Серафим имел на Харина полное досье: кто он, где живёт, в каком режиме работает и с кем общается.

Через два дня начальника ОГПУ нашли во дворе его дома на набережной в невменяемом состоянии, искалеченного до неузнаваемости, с перебитыми ногами и руками. На второй день он скончался от ран. Искали долго, но у Серафима было алиби — он весь вечер и ночь пил горькую в кабаке с сотней свидетелей, а тех, кого взяли, никак не прояснили ситуацию. Два месяца спустя, когда силовики поуспокоились, исчезли заместители Харина… бесследно. За год пропали все, кто участвовал в церковном мародёрстве, а здание ОГПУ на пр. Луначарского горело, еле потушили городские пожарные команды.

Серафим был неутешен, но остались дети, и он, скрипя зубами, работал. Не прошло и полугода, как Алину похоронили. На дворе стоял 1921 год. Она тихо скончалась на руках сестры в осень, позвав и попрощавшись с Серафимом. Три сестры были очень похожи между собой и на покойную мать, Антонину Фёдоровну. Алина призналась Серафиму, что всю свою маленькую жизнь любила его. Он поцеловал её, и она умиротворённо уснула навеки.

Алёна погоревала с неделю и переключилась на детей зятя. Тётушка была на девять лет младше мамы, но такая же добрая и отзывчивая. Глаза только у неё казались печальнее, чем у родной матери. Дети быстро привязались к Алёне, которую до этого плохо знали. Ева всегда отправляла мужа в рейсы, идеально выглядевшим: белая накрахмаленная рубаха, отглаженная морская форма, начищенные пуговицы и ботинки. Алёна переняла её опыт, и Серафим уже не мог без неё обходится. Как-то вечером Алёна зашла в комнату к Серафиму и осталась. Он сначала сопротивлялся, но она сказала:

— Не позорь меня. Я хочу быть женщиной и давно люблю тебя, — она скинула халатик, под которым не было ничего из одежды.

— Щаплеевская, так же не честно… Иди ко мне!

— А ты что же, не понимал, как мы любим тебя? — спрашивала она потом.

— Нет, конечно. Я же любил Еву.

— А теперь?

— Ты и Ева, и Алина… обожаю тебя.

Они не расписывались, просто жили семьёй. Через три года Алёна умерла после тяжёлых родов, но родившаяся девочка выжила, дышала здоровьем и была как две капли воды похожа на мать. Серафим назвал её Антониной в честь бабушки. Серафим похоронил гражданскую жену на Семёновском кладбище рядом с её сестрой и матерью, а в 1927 году в августе неожиданно объявилась пропавшая Ева. Оказывается, она всё это время находилась в Моложском Покровском монастыре, из которого их выгнали месяц назад. Часть женщин взяли в Афанасьевский монастырь, а Еву потянуло домой к мужу и детям. На радостях Серафим чуть не задушил её. Оказалось ещё, что Алёна знала, где находилась сестра, но смолчала и реализовала своё право на любимого человека и право стать матерью. Никто не осудил почившую женщину, да и смысла не было. У неё тоже, как у сестры, был туберкулёз. Серафим сочинил тогда грустную песню:

Рябь

У тебя нервный шок, невозможно дышать,

Я не знаю, как эту болезнь превозмочь,

И моя над тобою кружится душа:

«Боги, дайте ей силы в дождливую ночь!»

Пусть бежит и бежит по воде ветерок,

Я бы это придумать, предвидеть не смог,

И на всех перекрёстках случайных дорог

Ты являешься вдруг, мне ответствует Бог.

У тебя не глаза, а земной океан,

Я судьбу не спрошу, не доверюсь словам.

Налетит серый вызов небесной тоски,

И твою не согреть мимолётность руки.

И бежит, и бежит по воде ветерок,

Я бы это придумать, предвидеть не смог,

И на всех перекрёстках случайных дорог

Ты являешься вдруг, и потворствует Бог.

У тебя понемногу затеплится грудь,

Боль уходит — её я молю отвернуть,

Успокоят прохлада, с ромашкою чай,

Потерпи, засыпая, и утро встречай!

Рябь бежит, и бежит по воде ветерок,

Я бы это придумать, предвидеть не смог,

Но на всех перекрёстках случайных дорог

Ты являешься мне, и завидует Бог.

У Серафима, у его семьи началась новая жизнь. С продовольствием в городе постепенно ситуация менялась: раскулаченные крестьяне или были репрессированы, или бежали из деревень в город, оставшихся на земле людей загнали в колхозы, обобществив крестьянские орудия труда и скот, отнятый у середняков и кулаков. Мужчин, погибших в больших количествах на фронтах войны, везде пытались заменить женщины. Они трудились и в колхозах на сенокосе, и на заводских станках, и крючниками (!) на пристани. Женщины вытягивали страну. Тяжёлая наступила эпоха, а когда она для простого человека была лёгкой?

В начале тридцатых Казанскую церковь закрыли, вынеся остававшиеся ценности, а в храме организовали склад старых документов. В 1934 году разобрали на кирпичи старинную колокольню. Зачем?!

Серафим и Дионис

…Дионис находился в шоке. Насильственное навязывание идеологии массам народа — задача неблагодарная и бесполезная на длительный период времени. Десять-тридцать лет можно трындеть о мировой революции, свободе и равенстве, получить по сусалам от Польши в 1920 году и замять трагедию, жестоко подавить повсеместные крестьянские восстания, ссылаясь на кровожадность мироедов. Народ, любой народ, мудр по определению. Правильный ход и решения им обязательно находятся.

…Я не понимаю, для чего колокольню разбирали на кирпичи. Вы её строили, деньги на её воздвижение выделяли, население опросили? Ну, сняли колокола — чугуна или меди в стране не хватает, деньги на ремонт не выделяете, так у вас их не просят. Неужели кирпича мало? Кирпичные заводы испарились или исчезли песок и глина?

Звонница на Стрелке олицетворяла древнюю ось города, представляется мне. Она воздвигнута была на месте старого ветхого деревянного храма. Историческое намоленное сооружение! Любое место имеет центр притяжения, внимания, обращения. Каждый город мира характеризуется такой точкой или осью, вокруг которой вращаются основные события и люди. Ось определяет прошлое населённого места и указывает будущее. В Москве, скажем, центром притяжения до сих пор является колокольня Ивана Великого. Интересно, кстати, где находилась ось (или сердце) Парижа до постройки Эйфелевой башни? Неужели в Бастилии?

Легко было уничтожить ось Рыбинска — рушить всегда проще, чем создавать. Что взамен? — У большевиков — ничего. Им бы унижать человека перед выбранным идеалом и обобществлять, уничтожая возможность быть личностью, за исключением верхушки. Историю изменили под свои потребности, навязывая чуждую идеологию. К концу Советского этапа России народ смеялся над руководством страны и ненавидел партию диктата. Власть рухнула почти мгновенно…

Провидению было угодно мучить и испытывать людей. Может быть, Русская земля должна была показать миру пользу и преимущество общественных форм существования? — Резонно, но обобществить все сферы жизни утопично и нельзя по определению. Человек должен иметь возможность уединиться, подумать, анализировать в тишине волнующие проблемы. Тишина и мечта — родные понятия.

Критиковать и уничтожать легче, чем выиграть в споре времени, что лучше, а что хуже. Вы разобрали и уникальный рыбинский театр, построенный по проекту петербургского архитектора В. А. Шрётера в 1878 году, на кирпичи (капитальное строение, на которое люди отдавали свои кровные). Почему нельзя было сколотить новую сцену вместо подгоревшей? — Кинуть клич, и люди бесплатно бы восстановили здание, ведь отдохнуть, переключиться от тяжёлого труда стало негде, а потом всё равно строили другой театр, невзрачный, неприметный, т. е. хуже. Я понимаю, идеологически надо было убрать памятники побеждённого режима, но убрать в музей, а не уничтожать. История должна быть наглядной и доступной. Нет. Разбить вдребезги, камня на камне не оставить, а дальше не важно, как-нибудь проживём. Как-нибудь! Театр замечательной архитектуры за что?

Абстрактная идея коммунизма варварски воплощалась в одной многострадальной стране. Миллионы людей были уничтожены, искалечены физически и духовно, разрушены вековые родственные связи, самая просвещённая часть страны вынуждена была эмигрировать и строить хорошую жизнь на чужбине. Ненависть, убийства брата братом, насилие всех видов, нищета населения и подавление воли человека — итог власти слепого идеала, некоего образа. Не случайно в древности существовала наука Образов…

Дионис живо представил себя на месте Серафима. Ужас охватил его! Пока ты трудишься, твою жену, слабую женщину, избивают в застенках, любимые с детства родные места рушат и ломают, навязывают тебе чуждые мысли, отбирают недвижимость и собственность. Как жить, когда любишь Родину, свой город, своих детей, жену, работу, дом?!

Дио отложил тетрадь и выглянул в окно. Маленькое солнечное светило роняло на двор красноватые лучи и убаюкивало взгляд. В поместье и округе заправляли тишина и покой. Наверное, от того Серафим стал капитаном, что любил эту плавную тишину и изменчивое постоянство великой реки. Он ощущал себя частью природы, Волги и Вселенной…

…На Волге выдалась тёплая бархатная погода. Дул, словно брезжил, слабый ветерок, по небу плыли пончиковые белые облака, а солнце не палило, а ласкало жёлто-пушистыми лучиками света. Волны от барж и буксира, не пересекались, растекаясь симметрично по левому и по правому берегу. Чайки кружились над головой, требуя бурунов из-под кормы, которые нет-нет выталкивали оглушённую винтами рыбу. Серафиму грезились иные страны и иные миры. Строки легко вытекали на приготовленные заранее листы бумаги.

Камень

Я — камень, я впитал века,

Тверды мои нутро и край,

Лежу.

Гуляют облака,

Зовут на небеса,

где Рай.

Я на песке, на берегу,

Бодаюсь с ветром и волной,

Желания приберегу —

Никто не знает путь земной.

С рекой молюсь за свой удел.

Бежит прозрачная вода,

И я то греюсь, то в воде

Внимаю влажные года.

Скуёт зимой прибрежный лёд

Оденет иней или снег,

Но летом, чувствуя тепло,

Меня погладит

Человек,

Присядет на меня и вдруг

Взберётся, сверху меря даль,

И я увижу мир вокруг

Через него,

забыв печаль…

Я — камень.

Рядом камни спят,

А я, захваченный волной,

Плыву и радуюсь опять,

Что жизнь повелевает мной.

Это Серафим увидел берег, сплошь покрытый булыжниками Ледникового периода. тысячи лет назад холод и льды заставили уйти людей с насиженных мест, притащив потомкам древних людей строительный материал для векового творчества.

***

Летние изводят токи

От земли наверх

к тебе,

Чувства вторят вслед сороке,

Говорившей о судьбе.

Несбываемые встречи

Параллельны бытию:

Руки обнимают плечи,

Звонницы набаты бьют…

Где я? — Шелестят дождинки,

Намечая малый крен,

В темноте огни, как льдинки,

Тени прыгают из стен.

Рукавом взмахнуло лето,

Бросило укол лучей,

Но не наложило

вето

На мечтательность ночей…

Это ему вспомнилась Александра. Неужели наша история взаправдашняя? Где она теперь? Что с детьми? Как бы я хотел увидеть их! За размышлениями пришло новое стихотворение: увидел цветущий куст на высоком берегу, на самом краю обрыва

Сирень

Тебе не спится.

Ты пьяна.

Ты ищешь приключенья ночи,

А во дворе кричит

она —

Весна любуется и прочит.

Забыта насовсем зима,

Сирень туманит мысли,

Точит,

И ты кружишься не сама,

Пленённая муаром ночи.

Бушуют чувства!

Чья вина?

Остановиться нету мочи.

Луна, огни и глубина.

Затягивает бездна ночи.

Тебя несёт.

Ты — свет и тьма.

День отдаётся чарам ночи…

Платок душистый утром

Смят,

А ангел над тобой хлопочет.

***

День клонится его к закату,

Выдумывает дождь тоску,

И тучи движутся куда-то

За Волгу, синюю реку,

А я несу свои утраты,

Свои безумные года,

Кочую по ненужным хатам

И посещаю поезда,

Которые везут куда-то,

Соединяют города,

И от рассвета до заката

Конца и края не видать

Дождей сезонного покроя,

Осенних, нудных, для мольбы,

И я не нахожу покоя

От выпавшей на кон судьбы.

Навеяно дождливой погодой.

Загадки

Не ведал я о тайне вод,

Сокрыты связи от людей,

И водород, и кислород

Хранят секрет лихих идей.

В ином пространстве центр зеркал,

Во мнимом поле — чудеса,

И в отраженье есть металл,

Который носят небеса.

Незримый фокус знает ртуть,

Как вещество — темны дела,

Запретный и закрытый путь,

Познанье книга не дала.

Загадки тысячи планет

Текут по времени миров,

И ничего простого нет

В расчёте атомных шаров.

На пути домой случились новые стихи. Снова вспомнил Еву, пришедшею к нему подарком судьбы.

Утро тёплое на плечи

Ляжет спозаранку,

Чистотой овьёт аптечной

И залечит ранки,

Пахнет мятною травою,

Тихой, огуречной…

Я ведом лесной тропою

К стороне заречной.

Осторожно вскрикнет птица,

Не боится, но же

Надо дать сигнал сестрицам,

Где потомства ложе.

Пискнет, нежная, и в кроне

Прячется певунья,

Никого не видно, кроме

Разноцветий чудных.

Ландыш в колокольчик белый

Разливает мирру,

И сморчки на листьях прелых

Тянутся к эфирам.

Утро нежное на плечи

Ляжет спозаранку

И обрадует, и лечит,

И поёт зарянкой.

***

Стакан хрустального вина,

В горячей ванне пар и пена,

И в тонких линиях Она,

В блаженстве, чуть припухли вены.

Полынь на вкус того вина,

На дне неправильные льдинки,

И в тонких линиях Она —

Желанней не найти картинки.

На белой пене волос льна,

И алые раскрыты губы,

Вся в тонких линиях Она

Теперь моя навеки будет…

Красива ты Его ночами

Красиво девичье плечо,

Красива ты его ночами,

За мужественными плечами

Тебе спокойно-горячо.

Хрустальна тонкая рука,

Хрустальна ты, его не видя,

При встречах так рукой обнимет,

Что утекает, как река.

Каскадом вьющихся волос

Красива ты — он замирает

И рук твоих не убирает,

Когда ему затеешь чёс.

Не насмотреться глаз огня

Ни в счастье вашем, ни в печали.

Красива ты его ночами,

Приказом Бога временя.

Рейс туда-обратно — около пятнадцати стихов. «Может напечататься где-нибудь?» — мелькала шальная мысль. «Нет, рано. Надо Еве дать почитать. Критический взгляд никогда не помешает. Она — дока в стихосложении, родным подсунуть: «Вот мол я, какой! Дурачок, сиди тихо, не высовывайся… А заманчиво было бы издать книжку стихов с картинками и подарить жене — то-то она удивится! Нет, лучше напечатать её стихи, у неё их много намонастырено, я подглядел нечаянно. Нет, не годится без разрешения автора… Эх, Бориса нет. Как же мне его не хватает!»

На реке бытуют свои правила движения и поведения на воде, свои есть звуковые и визуальные знаки. Приветственно звучат гудки труб при встречах караванов или судов. Если плывёшь вниз по течению, держишься правой стороны реки, вверх — левой. Курс нужно держать на створы, указывающие, куда нужно направлять нос корабля. Мели отмечаются на картах и изменение донной поверхности передаются из уст в уста. Часто донная и береговая картина реки сильно меняется, особенно, после половодья весеннего или осеннего. Серафиму нравилось плыть, маневрировать, разбираться в речных неурядицах. Его уважали и побаивались. Раз балтийский матрос, ростом и плечами со шкаф небрежно отозвался о его безукоризненном виде. Серый спокойно подошёл и так отделал наглеца в пять нелестных прикосновений, что тот чуть не захлебнулся в волжской водичке, свалившись мешком с качающихся сходней. В другой раз он таким образом шарнул греческого потного бугая-грузчика, перегородившего дорогу капитану, что его капитанская трубка разлетелась в щепки о голову несчастного, и у грека отключилось сознание. Могло быть хуже, но дружки оттащили тело и откачали, пролив амбала речной водицей. Требования у Серафима, как командира, были ясны и просты: постоянная работоспособность судна, чистота, знание своего дела и ответственное выполнение поставленной задачи.

В предыдущий рейс он ещё вёз боеприпасы и оружие, сегодня трюмы были наполнены металлоломом, оборудованием для мельниц, сельскохозяйственной техникой. Страна постепенно переходила на мирные рельсы. В Астрахани по традиции загрузили две баржи арбузов и одну вяленной рыбы, в Самаре и в Казани — пшеницу с Сибири и Поволжья, в Нижнем Новгороде наполнили суда самоварами и товарами народного потребления: посудой, хомутами, одеждой. Хорошо ему плылось вверх, дышалось свободно и пелось. «Не к добру такие вольности, Серафим», — говорил он себе, а душа радовалась…

Арест

На пристани, обычно многолюдной и шумной, стоял только дежурный матрос, серьёзное лицо которого с выпученными сигнализирующими глазами, показывало, что на берегу неприятности. Серафим пришвартовался, отдал необходимые команды и сошёл по трапу, исключительно красивый и привлекающий внимание безукоризненной выправкой и строгостью. Не успел он войти в арку дебаркадера, как из служебной комнаты вышли трое вооружённых военных с петлицами НКВД:

— Товарищ, Ершов?

— Так точно.

— Вы арестованы. Вот ордер. Мы должны с Вами проехать в наше заведение. Вашу трость, пожалуйста, — сказал лейтенант, предъявив новенькие корочки чекиста. Серафиму пришлось подчиниться.

— Тяжёлая, а по внешнему виду не скажешь, — удивился литёха.

— Немец подарил в семнадцатом году, — иронизировал арестант, которого бесцеремонно ощупали и изъяли документы.

— Оружие имеется?

— Имеется, в сейфе, в рубке.

— Ключ от сейфа и побыстрее, — давил старший группы. Серафим отдал ключ, и один из конвоиров пошустрее метнулся за наганом.

— А как же груз, баржи? — безнадёжно спросил капитан.

— Разберутся без Вас, — ответил краснощёкий старшина, малый спортивного вида выше Серафима, непредставившийся и нагловатый. — Прошу в машину на Набережной и без фокусов.

— Я похож на циркача? — попытался шутить Серый.

— Вы похожи на арестованного, с которым нам не велено разговаривать по пути следования.

— Мы можем заехать ко мне домой предупредить жену?

— Нет. Служба предупредит. Прошу следовать наверх по лестнице, — сказал главный, и Серафим невольно улыбнулся: «Ясно, что не по каменистому склону». Больше ему смеяться и хохотать не пришлось довольно долго…

В кабинете на улице Бородулина, куда его доставили за пять минут, Серафима поджидал новый начальник, Баранов А. В. Листая дело Ершова Серафима Васильевича, он заранее знал, какая судьба тому уготовлена, и курил папиросу.

— Курите? — спросил начальник, увидев, что Серафим задержал внимание на пачке «Казбека».

— Курю… трубку, — ответил арестованный.

— Вас не удивляет, что Вас привезли к нам?

— Нет. Я служил в царской Императорском флоте и дружил с сыном купца Щаплеевского.

— И женаты на его дочери, сестра родная замужем за террористом, Вы забыли добавить, а также жили за границей.

— Не вижу криминала в том, что с детства дружил с Борисом и Евой, а также с Глебом, их младшим братом. С Борисом мы вместе учились в питерском политехе, вместе мечтали летать на аэропланах, но потом наши пути разошлись. Он остался лётчиком, а я стал моряком. Супруга, Ева Щаплеевская, набожная женщина и работает в церкви и лазарете медсестрой. Что касается Франции, где я в Сорбонне преподавал физику и математику по направлению из института и прожил около двух лет, рассказывать почти нечего.

— «Почти нечего». Об этом позже. Меня интересует, как Вы связаны с организацией эсера и террориста Бориса Савинкова «Союз защиты Родины и Свободы», и с Вашим зятем.

— Никак. После тяжёлых ранений в грудь и ногу я ушёл из авиации во флот, куда меня всегда тянуло ещё с детства, но за ненадобностью офицеров и развале флота на Балтике в 1917 году я вернулся в Рыбинск, где около пятнадцати лет работаю в речном флоте страны. Политикой не интересуюсь. Считаю свой главной функцией ответственно выполнять задачу переправки грузов по Волге.

— Не связаны, не знаете, не интересуетесь, а как же Щаплеевские бесследно улизнули из города и оказались в рядах Колчака?

— Об этом надо у них спросить. Я не располагаю информацией об их участии в мятеже 1918 года, с той поры не видел их троих и не знаю, что с ними случилось ни-че-го.

— А родные?

— Две младшие сестры жены умерли. Если б знали, они бы сказали нам. Писем мы от Щаплеевских не получали, и судьба их мне неизвестна. Где-нибудь сгинули. Сестра, Ирина, давно перестала убиваться по поводу пропажи мужа. Я ей помогаю поднимать двоих детей.

— Странно, не находите? Жили, учились вместе, работали у Щаплеевских капитаном торгового каравана, женаты были на сёстрах, от которых имеете детей, и не соизволили побеспокоиться об участи родственников.

— Я работал в найм не у Щаплеевских, а горбатился за копейки на Щаплеевских, — соврал, не моргнув, Серафим, намекая на классовую разницу между Василием Степановичем и им. — Ева вышла за меня не от хорошей жизни, также как и умершая Алёна, потому что не привыкли руками зарабатывать на хлеб. Стирать да выносить за больными — максимум их способностей. Что касается Бориса, так мы одногодки, выросли сызмальства, наши отцы дружили, но, повзрослев, пути наши разошлись. Егора я почти не знал, так как он был сильно младше нас.

— Итак, Вы утверждаете о непричастности к контрреволюционному восстанию в июле 1918 года, отрицаете принадлежность к организации Савинкова и не знаете, куда подевались Ваши родственники, — подытожил Баранов А. В. — Что ж придётся посидеть в камере и подумать. Может быть, до утра что-нибудь вспомните.

— Мне добавить нечего, — проговорил Серафим, видя, как майор ехидно улыбнулся чему-то.

— Караул, увести подследственного!

Его втолкнули в камеру, где уже находились пятеро человек разного возраста, из которых он узнал двоих, видимых им до революции на речной бирже. Трое оказались уголовниками, попытавшимися загнобить удручённого Серафима.

— Политический? — спросил прыщавый парниша и пнул в сторону Серого табурет. — Спать будешь надо мной, вон там, — указал он пальцем на свободное место нар. — Как зовут, речная душа?

— Серафим, — спокойно ответил капитан и сел к столу.

— Знаешь, что мы делаем с контрой? — начал неугомоныш и сжал кулачище перед лицом Серого. Он не успел договорить, как оказался под нарами, не подавая признаков жизни. Его кореша пошушукались и, приведя в чувство парнишу, затихли в углу.

— Кто ещё хочет мне что-нибудь указать? — спросил капитан. Народ расползся по койкам, не решаясь связываться.

Часа через два им дали поесть баланды, а ещё через два забрали и внесли потом окровавленным и избитым до полусмерти купчика, одного из двух знакомцев Серафима. Он стонал сквозь разбитый рот и ничего не видел из-за заплывших от побоев глаз. Пострадавшего обмыли водой и уложили на верхнюю полку. «Да, шутки кончились», — подумал Серый, прислушиваясь к шумам снаружи камеры. Иногда до них доносились глухие звуки то ли борьбы, то ли возни, то ли криков, то ли стенаний, но ночью никого более не вызывали. Серафим понял, что наговорил много лишнего с нервяка («Про Егора и про Ирину не спрашивали, а я напомнил») и решил на завтра отвечать коротко и по возможности односложно. Наутро их никого не трогали, а под вечер взяли второго знакомого, вернувшегося бледным, но весёлым.

— Я им всё-всё доложил и, представьте, мне сказали: «Молодец! Расскажешь о вашей организации, и мы тебя отпустим, а пока посиди-подумай.» Ни о какой организации я не знаю и не помню — малой тогда в восемнадцатом году был, двенадцать лет. Может, впрямь отпустят?

— Догонят и припустят, — невесело прокомментировал Серафим и замолчал. Пожилой друг разговорчивого малого отлёживался, не поднимаясь на пол.

На третий день в коридор на выход вызвали Серафима.

–…Значит, признаваться и рассказывать не желаем, — проговорил пожилой следователь и вызвал Федю. Федя был мордоворотом под двести килограмм с пониженным эмоциональным уровнем. Он бил умело, с наслаждением, пытаясь с нескольких ударов вызвать мольбу о прекращении или о пощаде. Редко, кто выдерживал разговора с этим боровом. Серафима три раза откачивали, пока изо рта не пошла кровь, Феде же до лампочки, были ли у тебя ранения лёгких, ан нет. Правая невезучая нога у Серафима опять была сломана, а кровь не останавливалась. Зубы с правой стороны жирная скотина выбила полностью. Вызвали врача, тот обнаружил след от ранений, и Серафима поместили в тюремный медпункт, где оказалась и Ева со сломанной левой рукой. Они, правда, не догадывались, что находятся друг от друга в десяти шагах.

Конец ознакомительного фрагмента.