Будапештский нуар

Вилмош Кондор

Загадочное убийство молодой девушки никак не выходит из головы Жигмонда. Будучи репортером уголовной хроники, он видел тысячи убийств… Но это… Оно поражает не только своей жестокостью, здесь кроется что-то большее, чем обычное преступление. Почему полиция прилагает все силы, чтобы закрыть дело? Что заставило девушку из порядочной семьи стать проституткой? И кто охотится за самим Жигмондом? Сумеет ли репортер-сыщик раскрыть тайну и остаться в живых? Читайте криминальный роман венгерского писателя Вилмоша Кондора, наполненный напряженной и захватывающей интригой, которая не отпустит вас до последней строчки.

Глава 2

Все кофейни были уже закрыты, поэтому Гордон поспешил обратно в редакцию. Валерия принялась за новый роман, а когда подняла взгляд, заметила Гордона. Он подошел к телефону и набрал номер. Пришлось прождать одиннадцать гудков.

— Ужин вечером… — начал Гордон.

— На который вы снова опоздали? Или который хотели отменить, Жигмонд? В половине одиннадцатого?

— У меня был длинный день, Кристина, простите.

— Бог вас простит, а я шею готова вам свернуть. Скажите на милость, зачем я готовлю?

— Потому что любите готовить. А я люблю, как вы готовите.

— Не все так просто, и вы это прекрасно знаете. А если хотите задобрить меня лестью, знайте, что не на ту напали.

— Думаете, я не помню, как вы скандалили? Вам я буду льстить в последнюю очередь, — ответил Гордон.

— Ладно. Если вы не льстите, что тогда?

— Прошу прощения. У меня был жуткий день.

— У вас каждый день такой.

— Кроме тех дней, когда вы рядом.

— Жигмонд, Жигмонд, уже поздно. Пёркёльт из петуха давно остыл, а у меня совершенно нет настроения вас слушать.^[3]

— Тогда и не надо.

— И не буду. Но прежде чем повешу трубку, скажу еще, что днем заходил Мор, принес новую банку варенья. Я еще не пробовала его, но выглядит оно вполне съедобным.

На этих словах Кристина бросила трубку. Гордон пожал плечами и тоже положил телефон. Он не мог понять, смотрит ли на него Валерия сквозь свои солнцезащитные очки, но подозревал, что смотрит. Кивнул в ее сторону и отправился домой.

* * *

На следующее утро Гордон рано встал и начал свой день в кофейне «Аббация».

— Доброе утро, господин репортер, — поздоровался официант и проводил посетителя к его любимому столику, положил на стол меню с завтраками, рядом — свежие лондонские и нью-йоркские газеты и поспешил на кухню. Гордон уселся в кресло; какое-то время он просто любовался оживленной площадью Октогон со всеми ее трамваями, автобусами, машинами и толпами людей.

Его нередко спрашивали, почему он так любит «Аббацию» — место, предназначенное скорее для аристократов, когда неподалеку, на пересечении соседней улицы и проспекта Андраши, находится кафе «Япония». Но Гордон только пожимал плечами и отвечал: «Кофе у них хороший». Но это была неправда: черный кофе в «Аббации» был так себе, да и завтрак за один пенгё и шестьдесят филлеров не особо сытный. Гордон любил кофейню за свой столик. По утрам он сидел здесь у окна, наблюдал за суматохой на Октогоне, а вечерами любовался огнями проспекта Андраши.

«Суматоха» — единственное слово, которым сегодня никак нельзя было описать Октогон. Казалось, будто сейчас воскресное утро. Громче всех гудел трамвай, машин и автобусов было значительно меньше, чем обычно. Почти все магазины закрылись, свет горел в каждом третьем кафе. От привычного потока людей ничего не осталось: на улице не было ни зевак, ни прислуги, направляющейся за покупками на рынок у площади Лёвёлде, ни чистильщиков обуви, ни шумных подростков. Все, кто тут оказывался, явно спешили по делам, шли твердой и решительной походкой.

Гордон покачал головой. Быть того не может, что все оплакивают Гёмбёша. Судьба правительства тоже вряд ли кого беспокоит, потому что в этой стране из-за правительства не беспокоятся, даже когда следовало бы. Уже около месяца все дела находились в руках Дарани, Гёмбёш остался в памяти немногих, о кризисе и речи быть не могло. Естественно, правительство подало в отставку, регент ее тут же одобрил. Это вопрос пары дней. Скоро он поручит Дарани окончательно сформировать состав правительства.

В такие моменты Гордон совсем не жалел, что работает репортером-следователем. Политика его никогда не привлекала, а когда он задумывался о предстоящем столкновении хвалебных и гневных отзывов по поводу того, кого Дарани привлечет в правительство наряду с Партией национального единства, то находил всю эту заваруху просто-напросто смехотворной. Гордон был терпелив, и он прекрасно знал, что в этой молчаливой апатии был не одинок. С кем Дарани будет управлять страной — не важно, вопрос в том, какое направление он выберет. И к сожалению, Гордон видел, понимал, куда смотрит премьер-министр. Недаром Гёмбёш лечился под Мюнхеном. И в то же время Гордон знал наверняка, что сейчас вдоль маршрута траурного шествия и возле Парламента собираются толпы людей. Не каждый день все-таки в Венгрию на катафалке привозят мертвых премьер-министров после лечения за границей.^[4]

Гордон взял газету «Восемь часов», пролистал и отложил ее. Газету «Пештские новости» он просмотрел так же быстро. В газете «Пештер Ллойд» он прочитал немецкие биржевые отчеты, которые лучше всего иллюстрировали ситуацию в Германии. Только тогда он заметил, что на столе уже стоит черный кофе и бриошь. Гордон позавтракал, откинувшись на спинку стула и наслаждаясь необычным видом площади Октогон. До вечера у него совершенно точно не будет ни секунды покоя. Гордон взял шляпу, сел на трамвай в направлении Берлинской площади и принялся наблюдать за устрашающе безлюдным, растворяющимся в предрассветных сумерках Большим кольцевым проспектом. Все полицейские и жандармы были выставлены на улицу для подготовки траурного шествия, аналогично и все репортеры были обязаны присутствовать на похоронах. Спортивные репортеры, репортеры рубрик криминальных новостей, биржевые корреспонденты, редакторы и студенты — сегодня все занимались Гёмбёшем. У Гордона не было права жаловаться на свое задание — пойти в Парламент, чтобы там поговорить с организаторами похорон, но только с теми, которые действительно работали, а не просто отметились в списке. На Берлинской площади Гордон пробился сквозь толпу стекающихся к Западному вокзалу людей с чемоданами, сумками и корзинками и пошел в сторону проспекта Императора Вильгельма. Никогда не знаешь, что здесь может произойти, — у Западного всегда толкотня.

На проспекте Императора Вильгельма, напротив, царили тишина и покой. Процессия с телом Гёмбёша уже давно добралась до Парламента, но по маршруту ее движения по-прежнему стояли полицейские и жандармы: ровно, навытяжку, с отсутствующим выражением на лицах.

Гордон немного прибавил шагу. Этот день ему уже изрядно надоел, к тому же он хотел вовремя прийти к Кристине. Оставалось еще полтора часа. Если за это время не получится все выяснить, значит, оно того и не стоит.

Перед Парламентом стоял почетный караул, рядом — еще несколько полицейских, как будто кто-то боялся, что тело Гёмбёша захотят увезти прямиком к таксидермисту. У главного входа находилась группа следователей. Гордону даже не пришлось доставать удостоверение, потому что один из детективов тут же его признал и махнул полицейскому в дверях, чтобы репортера пропустили. Тот в благодарность кивнул и зашел в здание.

В Купольном зале уже стоял катафалк. Он придавал залу особую строгость и помпезность. Гордон собрался искать ответственного за организацию церемонии, как вдруг за одной колонной увидел троих мужчин. Он сделал шаг назад и в сторону, чтобы лучше их разглядеть, но при этом остаться незамеченным. В присутствии двух мужчин не было ничего необычного. Кому-кому, а им тут самое место. Министр внутренних дел Миклош Козма, плотный, с густыми усами, зачесанными назад волосами, в простом темном костюме, он стоял напротив Тибора Ференци. Начальнику полиции Будапешта пришлось слегка наклониться, чтобы разобрать бойкую, но вместе с тем тихую речь министра. Начальник тоже был в темном костюме, седеющие волосы он зачесал назад, одну руку сунул в карман, второй поправлял платок, взгляд его, как всегда, был острый. Третий мужчина стоял спиной к Гордону, но узнать эту исхудалую, немного горбатую фигуру, по обыкновению стоявшую, соединив сзади руки, не составляло труда. Пиджак у него был по-прежнему смят, а как иначе — детектив всю ночь провел на ногах.

Гордон сделал еще шаг назад и отступил в тень. А Геллерту что здесь надо? Конечно, ему положено знать подробности траурного шествия, но почему он именно тут, перед катафалком? О чем это ведущий детектив пятой группы так увлеченно беседует с министром внутренних дел и начальником полиции? С каких это пор организацию похорон поручают сотруднику уголовно-сыскной группы? Гордон огляделся в надежде увидеть Йожефа Швейницера, руководителя седьмой группы. На похоронах Гёмбёша нужно не убийства расследовать, а в лучшем случае остерегаться незначительных беспорядков, в худшем — покушений. И это дело должны были поручить группе по охране государственного правопорядка. Но Швейницера нигде не было, а по жестам мужчин Гордон догадался, что сотрудников этой группы здесь вообще нет.

Козма договорил, взглянул на Ференци, тот бросил еще пару слов Геллерту, и двое мужчин пошли к Северной переговорной. Третий развернулся, и Гордон выступил из тени.

В глазах детектива промелькнуло удивление, но оно сохранялось лишь несколько секунд. Он жестом подозвал репортера.

— Вижу, вы всю ночь не спали, — заговорил Гордон.

— Правильно видите.

— В гуще событий? Получаете приказания от самого министра внутренних дел и начальника полиции?

Геллерт промолчал, как будто и не слышал вопроса. Покопался в кармане, достал пачку сигарет, но вдруг понял, где находится, и раздраженно сунул пачку обратно в карман.

— Что вы сказали? — посмотрел он на Гордона.

— Где Швейницер?

— А я откуда знаю?

— Я полагал, что дело касается охраны правопорядка, — ответил Гордон.

— Так и есть, но дело исключительное, и… — Геллерт не закончил. — Зачем я вам это объясняю?

— Не знаю. — Гордон пожал плечами.

— Позвоните на следующей неделе, а сейчас мне пора идти.

— Позвольте задать один вопрос.

— На следующей неделе можете спрашивать о Роне сколько хотите.

— Я сейчас вовсе не о Роне.

— А о чем же?

— Вчера на улице Надьдиофа нашли тело девушки. — Гордон пристально сверлил Геллерта взглядом в надежде что-нибудь заметить. Но ничего.

— Отлично. Давненько там не находили мертвых проституток.

— С чего вы взяли, что она проститутка?

— На улице Надьдиофа? Недалеко от площади Клаузала? Будь то порядочная девушка, я бы уже давно о ней знал, не сомневайтесь. А раз я ничего не знаю, значит, это проститутка. Почему вы, собственно, меня спрашиваете?

— Это по части пятой группы. Кажется, вы являетесь ее руководителем, если мне не изменяет память.

— Во-первых, это дело не поручено моей группе, потому что в противном случае я бы знал. Во-вторых, даже если и было поручено, я бы все равно сейчас им не занимался, потому что, если вы не заметили, сегодня, в субботу, мы хороним премьер-министра. Так что до вечера я буду занят исключительно этим, если, конечно, коммунисты вдруг не взорвут Цепной мост.

— А они хотят это сделать?

— Мне некогда, — отмахнулся Геллерт, развернулся и направился к двери, ведущей в Охотничий зал. Гордон хотел было спросить, откуда в ящике стола взялась фотография девушки, найденной мертвой, но что-то его остановило. Детектив открыл дверь, и в зале мгновенно наступила тишина. Репортер достал записную книжку и отправился на поиски организаторов похорон.

После посещения Парламента Жигмонд пошел прямиком к Кристине. На Октогоне он посмотрел на часы. Время еще есть, можно не ехать на метро. Гордон любил гулять по вечернему проспекту Андраши. Тем более что сегодняшний вечер был особенным, ведь на улице не было ни души. Мужчина поднял воротник и пошел по вымершему проспекту, прогуливаясь под сбрасывающими листву деревьями. На улице Сив он повернул направо, его шаги разносились эхом между серыми домами. Какая-то парочка обнималась в подворотне, но, увидев Гордона, они разбежались в разные стороны. На углу улицы дворник разгребал лопатой уголь. Жигмонд ему кивнул, а тот вытер пот с почерневшего лица.

Площадь Лёвёлде совершенно опустела, в домах едва наблюдались признаки жизни: кое-где в окнах мерцал свет. Ветер не колыхал кроны деревьев. Прилавки стояли пустыми, мусор вынесли, а бродячие собаки и бездомные кошки подъели все, что оставили торговцы.

Кристина жила на противоположной стороне площади, на четвертом этаже. Ворота еще были открыты, обычно дворник закрывал их после восьми. Гордон пешком поднялся на четвертый этаж, в пролете повернул направо и пошел к самой последней двери. Во внутреннем дворике царила тишина, вместо привычного галдежа детворы слышался ленивый щебет двух воробьев, «спорящих» на увядающем сумахе.

Кристина открыла дверь, уже готовая к выходу. Ей всегда удавалось найти идеальный баланс в одежде, благодаря которому она выглядела элегантно, и, что не менее важно, ей удавалось хорошо одеть Гордона, для которого мода сводилась лишь к тому, что летом нужно носить тонкое пальто, а зимой — что-нибудь потеплее. Кристина встретила его в эффектном наряде, из-под юбки на мгновение показалась щиколотка. Девушка надела пиджак поверх блузки бледно-серого цвета, верхняя пуговица которой была расстегнута. Кристина никогда не красилась, сейчас тоже не стала этого делать. Она еще не сняла очки, которые в общественных местах никогда не носила. Говорила, что выглядит в них старше, на что Гордон уже давно привык не обращать внимания.

— Дорогая моя, я видел тридцатилетних женщин, и уж поверьте, вы выглядите моложе их лет на пять, — сказал Гордон Кристине вскоре после их знакомства.

— Меня не интересует, сколько женщин вы видели, Жигмонд, — ответила она, — избавьте меня от подробностей. Вы же сами сказали, что с этого момента в вашей жизни только одна женщина.

Гордон готов был это подтвердить, но знал, что в этом нет никакой необходимости.

Кристина надела милую шляпку на свои вьющиеся каштановые волосы до плеч, за что Гордон был искренне ей благодарен, поскольку он не выносил броские и вычурные шляпы с широкими полями.

— Ну? — спросила Кристина, когда они вошли в гостиную.

— Что ну? — переспросил Гордон.

— Вы забыли?

— Наверняка. И что же я забыл сегодня?

— Вы хотели сходить в «Занзибар». Послушать каких-то певичек из Лондона.

— Из Нью-Йорка, — поправил Гордон, кинув пальто на венский стул у кровати. Ему нравилось у Кристины, но кресел здесь явно не хватало.

Она обставила небольшую квартирку по последнему слову моды. В углу — самая обычная кровать, рядом с ней — шкаф. Перед кроватью — журнальный столик. С другой стороны кровати — комод с тремя ящиками, на нем — фарфоровая фигурка, а над ней — зеркало в длинной простой раме. Рядом на подставке стоял цветок в горшке. В квартире было всего два растения, но Гордон никак не мог запомнить их названия. На стене — одна картина, нечто абстрактное, и больше ничего. Кристина увлеклась новой модой еще в Берлине, она старательно соблюдала единообразие стиля комнаты. Гордон не раз сетовал на отсутствие кресла, но Кристину не особо интересовали его жалобы.

— У себя дома можете сколько угодно сидеть в своих протертых креслах, — заявляла девушка, на что Гордон только плечами пожимал.

Кристина, прислонившись к дверному косяку, ждала, пока мужчина выйдет из ванной. Тот умыл лицо, мокрой рукой зачесал волосы назад, поправил галстук и вернулся в комнату. Девушка сняла очки и спросила:

— Ладно, не из Лондона, а из Нью-Йорка, но все-таки кого мы будем слушать?

— Люси и Нору Морлан. Сестер Морлан, — ответил Гордон.

— И они выступают сегодня вечером. В такой день.

— Вы думаете, «Занзибар» отменит выступление певиц, за приезд которых они заплатили немалую сумму, только из-за смерти какого-то премьер-министра?

На углу улицы Сив Кристина свернула к метро, но Гордон осторожно развернул ее к Октогону.

— Дорогая, только взгляните на проспект Андраши! Когда вы еще увидите его таким спокойным? К тому же нам нужно на кольцевой проспект Марии-Терезии, думаю, вы дойдете даже на высоких каблуках.

— А вы тогда скажете, почему такой нервный?

Гордон кивнул:

— Вчера ночью на улице Надьдиофа кое-что произошло.

— Там всегда что-то происходит.

— Но это особый случай. — Гордон застегнул пальто, взял Кристину под руку и рассказал все, что происходило вчера ночью и сегодня вечером. Девушка молча выслушала и заговорила уже только на кольцевом проспекте Марии Терезии.

— И что вы собираетесь делать? — спросила она.

— Делать? Что я собираюсь делать?

— Да! Что вы собираетесь делать? Кажется, я это спросила.

— А почему я вообще должен что-то делать?

— Потому что это очень подозрительно, Жигмонд. Вы так не думаете?

— Не совсем, но кое-что не сходится.

— Не сходится? — Кристина остановилась. — Кое-что?

— Кристина, не устраивайте драму! На улице Надьдиофа умерла девушка. Все. Это неблагополучный район.

— Спрошу иначе. Допустим, вы не нашли бы фотографию в ящике Геллерта. Вам самому не кажется странным, что недалеко от площади Клаузала найдена еврейка?

— А что странного? Там и улица Дохань рядом.^[5]

— И часто вы встречались с еврейскими проститутками с улицы Дохань?

Гордон взглянул в сторону площади Луизы Блахи и вздрогнул, услышав дребезжание проезжающего мимо трамвая.

— Нечасто.

— А распутную еврейку с молитвенником в сумочке — и подавно. Чего стоит только один «Мириам»!

— Да что мне с того? Как будто я должен знать, что такое «Мириам».

— Жигмонд, вы уже пять лет назад вернулись на родину, но еще многого здесь не знаете.

— Не начинайте.

— Нет, я скажу. Здесь и сейчас. В этой стране имеет огромное значение, кто еврей, а кто нет.

— Сейчас опять начнете про свои саксонские корни и про то, что у вас в Трансильвании были друзья евреи и румыны.

Кристина отпустила руку Гордона, развернулась на углу и решительным шагом пошла в сторону Октогона. Мужчина поспешил за ней:

— Не сердитесь!

— Иногда вы ведете себя как дикарь, понятия не имею, как я вообще пускаю вас в свою кровать.

— В свою кровать? Это современное чудовище подарил вам я.

— Но сплю в ней я. И вы, когда не забываете обо мне.

Гордон сделал глубокий вдох. Он не хотел накалять обстановку.

— Хорошо. Не сердитесь, я виноват, потому что повел себя как дикарь. Вы правы, дело действительно кажется странным.

Кристина кивнула.

— Что вы собираетесь делать?

— Понятия не имею. Или же… — Гордон на секунду задумался. — Или же можно разыскать Фогеля. Возможно, он знает, кто сделал фотографии обнаженной девушки.

— Вы так говорите, будто я должна знать, кто такой Фогель.

— Репортер-следователь газеты «Венгрия», — ответил Гордон. — Я же показывал вам его блестящую серию статей про любовную жизнь города.

— Про Чули и его банду?

— Вот видите, все вы помните, все вы знаете…

Яркие неоновые огни «Занзибара» резко выделялись на фоне вымершего Большого кольцевого проспекта. Гордон открыл дверь, они сдали пальто в гардероб и присели за столик подальше от сцены. Бронзовые светильники на столах горели оранжевым светом, оркестр негромко разыгрывался, готовясь к вечернему выступлению, официанты суетливо ходили с полными подносами, парочки старались уединиться, в воздухе запах сигаретного дыма перемешался с ароматами гуляша из фасоли и венского шницеля.

Гордон закурил, жестом подозвал официанта, заказал красное вино для Кристины, а себе — французский коньяк. Музыканты прекратили играть, конферансье объявил десятиминутный перерыв, после которого должно было начаться шоу с певицами из Нью-Йорка. Гости сразу же загудели, и Гордон не услышал, как Кристина к нему обратилась, потому что увлеченно прочесывал взглядом публику.

— Что вы сказали?

Та недовольно вздохнула.

— Я сказала, что у меня сегодня тоже кое-что произошло.

— И что же? — Гордон облокотился на стол.

— Я получила письмо из Лондона.

— Из Лондона.

— Да. Там говорится, что… — Она запнулась, полезла в сумочку и достала конверт. — Прочитайте.

Гордон взял конверт, вытащил из него письмо. В шапке значилось: «Госпоже Кристине Экхардт, Будапешт», а немного выше была нарисована какая-то глупая фигурка пингвина. Гордон пробежал глазами письмо и отдал его Кристине.

— Вы не рады? — спросила она.

— Почему же? Я рад.

— Не хотите, чтобы я уезжала?

— Я этого не говорил.

— Хотите, чтобы я осталась?

— Такого я тоже не говорил.

Кристина встряхнула волосами, посмотрела на сцену и сделала глоток вина.

— Руководитель совершенно нового английского издательства увидел ваши работы на Олимпийских играх в Берлине и решил, что вы нужны им на должности иллюстратора. — Гордон замолчал и закурил.

— Совершенно верно.

— Хорошо. Поймите меня правильно, я не издеваюсь и не веду себя как дикарь. Но объясните мне, зачем иллюстратор издательству, которое печатает книги без картинок, да еще и с одинаковой обложкой? Каждая поделена на три части, средняя белая, верхняя и нижняя какого-то другого цвета.

— Значит, вы знакомы с издательством «Пингвин».

— Знаком.

— Тогда вам следует знать, что у них не все обложки одинаковые. И я могу разработать новый дизайн.

— Было бы неплохо.

— Я хочу поехать туда только на год.

— Вы уверены?

— Помните, пару недель назад меня пригласили подготовить материал для Международного евхаристического конгресса? Точнее, для одной его секции.

— Но конгресс будет только через полтора года.

— Знаю, поэтому я хочу вернуться через год. И раз уж речь зашла об этом, я предлагаю вам поехать со мной. Я должна дать ответ через неделю. Если откажусь, им придется искать кого-то другого. Но если соглашусь, вы можете поехать со мной.

— В Лондон.

— Именно.

— Я не поеду, Кристина, и вы сами это прекрасно знаете. Я не могу уехать. Из-за дедушки.

— Знаю. А мне, как вы считаете, стоит поехать?

— Раз уж это для вас так важно.

— А для вас важно, чтобы я осталась? — спросила Кристина.

— Для вас важно уехать, — ответил Гордон.

Они вышли из бара после десяти вечера. Кристине абсолютно не понравилось представление двух американских певиц, Гордон, напротив, слушал увлеченно, заметно наслаждаясь пением двух белозубых, улыбчивых женщин, прыгающих по сцене в тюлевых юбках и с большими париками на головах.

— Покажите мне это место. — Кристина сильнее укуталась в пальто.

— Какое место?

— Тело девушки. Где его нашли?

— На улице Надьдиофа.

— Это вы уже говорили, — сказала Кристина и пошла в направлении площади Луизы Блахи.

— Вы куда? — окликнул ее Гордон.

— Туда, — ответила Кристина. — Там спрошу, у каких ворот лежало тело.

Жигмонд сделал глубокий вдох, бросил недокуренную сигарету на проезжую часть и пошел за девушкой.

— Что на ней было? — спросила Кристина, когда Гордон ее догнал.

Он рассказал.

— А ногти? Руки?

Гордон начал вспоминать: руки у девушки были ухоженными, ногти аккуратно подстрижены.

— А волосы?

Тут репортер попал впросак: он думал, что Кристина спросила про прическу, но нет.

— Я имею в виду: жирные, растрепанные, крашеные?

— Нет. — Гордон покачал головой.

Девушка продолжила допрос, мужчина терпеливо отвечал, если знал, что говорить.

— Вы вообще хоть что-нибудь замечаете? — взглянула на него Кристина, когда они дошли до пересечения улицы Вешшелени и кольцевого проспекта Елизаветы. — Из вас вышел бы никудышный детектив.

Гордон не проронил ни слова, пока они не оказались на улице Надьдиофа. Он повернул у второго дома справа и остановился.

— Ее нашли здесь, — показал он Кристине.

Над ними открылось окно.

— Манци! Домой, кому сказал! — раздался пьяный крик.

— Все еще не хотите знать, как здесь оказалась проститутка-еврейка? — Кристина устремила на Гордона пристальный взгляд. — К слову, вы сами-то видели проституток-евреек? Если хотите знать мое мнение, важно не то, как она умерла, а почему девушка из порядочной еврейской семьи пошла в проститутки.

Примечания

3

Пёркёльт — венгерское блюдо из тушеного мяса, напоминающее гуляш.

4

Одно из названий Партии единства — правой, консервативной партии, существовавшей в период между мировыми войнами.

5

На улице Дохань находится синагога.